Барсук привстал, лапами в стол упёршись, и демонстративно покрутил носом.
– Вы только принюхайтесь! только принюхайтесь! Будьте добросовестны, и система вмиг поймёт, что её выследили и выдаст себя испуганным шевелением. Вот тут-то мы её и накроем! Вот тут-то…
– Кого вы накроете – это ещё знаете ли… – влез в разговор маленький Тополиный Ленивец; свесившись с люстры он ехидно сморщил мордашку. – Вполне возможно, что сидят они вместе: система и околесица. …А кого вы из них накроете, это знаете ли……
-
(из рукописей Ежа)
«…И приблизилась Золотогл а зая Кошечка к окнам Домика, не мытым давно. Загодя, с заботливостью утвердительной, были приготовлены чистые тряпки, мыло и ведро горячей воды.
Да почти ничего в них и видно-то не было, – вот какие грязные!..
…Но задумалась Кошечка, затомилась невесть от чего… Уселась она, боком к ведру прижавшись, зажмурилась…
! И тут окна заговорили! заговорили! заговорили:
«Глупенькая, мы вовсе не грязные, не замызганные, не тусклые! Твоя суета – напрасна, как и всякая другая суета… напрасна… напрасна… напрасна…; ваши беседы, ваши мысли, ваши чувства, росплески чая, дыхания ветров и печного дымка – вот они! все здесь, в нас…
Глупенькая! стоит лишь заглянуть, заглянуть, заглянуть, и каждый из вас увидит всё самое родное, близкое, желанное!
Взгляни, золотогл а зенькая, взгляни…… »
К одному из окон Кошечка подошла, взглянула на него робко… А потом уж и не робко, а недоверчиво и радостно!..
Она – увидела
-
…Он что – заснул? Вроде бы – нет…
Дядя Гриша, не открывая глаз, стиснул руками голову.
Вот: привязали к колоколу, и мотают, мотают!.. БОМ! БОМ! БОМ!
-
«…и травы травы оплетут побитый молью рельс
и моль войдёт в свои права
и сдвинет все узлы
и травы будут оплетать побитый молью рельс
покуда будут оплетать
покуда – здесь – узлы
…и в спины молнии войдут
и изойдут из спин
и тем расправятся узлы
и тем – покуда – здесь:
теперь расправятся узлы
держаний – вне – теперь
покуда молниям – терпеть и быть спиною спин
…ручьи обр я щут покров а двенадцать раз подряд
и изойдут двенадцать раз: спиной, узлом, ключом
и моль ударит в рельс плечом
и звоном изойдёт
: двенадцать раз ударит моль, и звоном изойдёт
…как будто – ширь, она близка
и терпелива ширь
её приподнята постель над городом-ключом
покуда нынче на холмах
и в том – она – теперь
замочной скважиной – терпеть – истаявшим узлом
…пребудет – ширью – в серебре – из серебра – свинья –
пребудет – ширью – в серебре – из серебра – дракон
и город-ключ – из серебра – и серебро сольёт
покуда слово греет рот
и сказано теперь » …
-
Появился и окреп запах недавнего дождя… лесной прели… мёда… Запах цветов и света… Дурманящий запах зреющих ягод…
Где я? Что я? Почему я? Так много вопросов! – один вопрос… В дяде Грише больше не было ни одного. Вот. Потому что не было и его… Так? …А кто же был? Вот он, пожалуйте, на скамейке сидит…
Нет, он не спал. Ни мгновения не спал. Но перемена была такой внезапной, такой незаметной, что трудно было соединить его натянутое напряжённое бодрствование и нынешнюю очевидность: вот он… он уже не там, но ещё и не здесь… не-там-и-не-здесь – вдосталь и безущ е рбно понимались им, и принимались вполне, и виделись гранью.
…Он почувствовал, как заворочалась, зевая, Елизавета. Она всегда просыпалась долго и нехотя, а если её не трясли, могла, проснувшись – заснуть опять. Но сейчас дядя Гриша услышал её бодрое и окончательно пробуждённое пот я вкивание.
…Глаза открывать не хотелось. Его нынешнее состояние было куда более явственным, чем привычная явь. Казалось: откроешь глаза – и заснёшь; шагнёшь в бытиё – шагнёшь в сон… жить-снов и деть, до хруста, до хрипа, до испарины на воспалённых изломах души… прожить – от рождения до смерти – не родившись… утоляя жажду, выпить стакан воды – и быть выпитым, и не утолить жажду, так как стакан – пуст, и не наполнить стакан – так как стакана нет; и не набрать горсти песка, чтобы выплавить стакан, так как сокровищница песчаная – пустыня – рождает лишь миражи…
Елизавета залаяла.
Дядя Гриша открыл глаза и тихо ахнул…
Он по-прежнему сидел на скамейке, но сама скамейка поменяла место: теперь это было облако. Скамейка стояла на облаке. Ножки скамейки почти целиком погрузились в текучую вихрящуюся облачную вату; и ноги дяди Гриши тоже – почти до колен. Елизавета бегала по скамейке, пытаясь, перегнувшись, лизнуть облако, но вниз почему-то не спрыгивала.
Вокруг – можно было разглядеть ещё несколько десятков облаков, со стоящими на них скамейками и с сидящими на скамейках людьми. На некоторых облаках – стояло сразу несколько скамеек, с оживлённо беседующими друг с другом сидельцами. На одной из скамеек поблёскивал самовар.
Их облако оказалось совсем небольшим, и, не вставая, дядя Гриша внимательно оглядел окрестности.
Лес. Необозримый сияющий лес. Удивительно, но был он таким разноликим, таким пёстрым, таим всяким, что от восторга перехватывало дыхание! Все деревья, все растения, – всё, что дядя Гриша когда-либо видел, о чём слышал или читал! Всякая травинка, всякий цветок! Прежде он и вообразить бы не смог, что подобное может возникнуть в одном месте, стать одним лесом… Теперь и воображать не нужно, просто – смотри.
Облако зависло неподалёку от самой серёдки леса, от самой его сердцевины. Отсюда, сверху, это было понятно сразу: все растения имели отчётливый, чуть уловимый наклон – сюда, в сердцевину, и от того весь лес – на сколько хватало огл я да – напоминал цветок, торжественный и неописуемо пышный. Цветок пульсировал, трепетал, перемешивал краски и блики, рождая общее всем лепесткам ликующее движение.
Сердцевиною же леса была просторная светлая поляна, почти целиком запорошенная листвой. И – Дерево.
«Всё. Приехали, – подумал дядя Гриша. – Тут я и останусь.» Елизавета насмешливо смотрела на него.
– Тут я и останусь, – твёрдо сказал он.
Всем сразу сказал – и Елизавете, и скамейке, и облаку… И Дереву.
…От земли, будто бы исторгнутый из глубин, поднялся сильный ветер. Ветер подхватил с поляны листву, перемешал, – воспарил: к облакам! к облакам! Листья возносились всё выше и выше, разлетались всё шире, всё дальше… А ветер становился крепче, крепче и крепче. Он прихватил, перемешивая с листвой, облака, и погнал, и погнал…! Дядя Гриша уцепился одной рукой за скамейку, другой – прижал Елизавету; собачонка слабо попискивала… А ветер не унимался! А ветер взвывал, растр е пливая волосы, тормоша одежды, отдирая скамью от облака, и облачных путешественников – от скамьи! Ветер рычал, визжал, звенел! Ветер гремел!..
Когда и в какой момент их стряхнуло с облака – дядя Гриша не помнил. Осознал он себя только в свободном, замедленном полёте. Под плащом, вцепившись в рубашку, дрожала Елизавета. Рядом – порхали, кувыркались, парили листья, разноцветные, большие, такие непохожие на привычную древесную листву… и – похожие, очень похожие, совсем-совсем такие, какими принёс их дядя Гриша из детства – какими помнил – живые, лепечущие, настоящие…
…Дядя Гриша и не подозревал, что умеет летать. А высота-то! – высота какая… Внизу – только облака…
Умеет?
«Почему я лечу? – раз за разом, упорно крутилось в его голове. – Почему? Как у меня это получается?»
Встречный поток воздуха набивался в рот, в ноздри, заползал под одежду. Шалея от высоты, дядя Гриша замер, хотя поначалу пытался делать руками и ногами какие-то – то ли летательные, то ли плавательные – движения. Однако, довольно быстро понял, что свершение лёта не зависит от каких бы то ни было дёрганий-маханий, и все усилия направил только на одно: удержать Елизавету, не дать ей выпасть из-под плаща и кувыркнуться непонятно куда. Елизавета сидела тихо, вытаращив свои и без того выпуклые глазёнки. Ни дёргаться, ни крутить головой, ни даже тявкать она не пыталась.
Внизу, на одном особенно ретивом облаке, промелькнула знакомая скамейка.
«Почему я лечу? – чуть не рыдал дядя Гриша. – Почему?»
И – ни с того, ни с сего – вспомнил…
-
(…Апрель! Как давно это было…
Апрель. Набухающее весеннее солнце. Тает снег; совсем недавно он был повсюду, его было много – высоченные горы снега, – теперь он тает. Везде, где есть хоть какой-нибудь склон, бегут, бурля, расталкивая лёд и мусор – ручейки, ручьи, реки… На берегу одной из таких рек пятилетний мальчик Гриша отправляет в плавание корабль. Красивый корабль! – целый час пристраивал Гриша к плоской щепке веточку мачты, нац е пливал, дома ещё припасённый, лоскутный парус, пристраивал обгорелые спички – матросов, которым предстоит вести корабль в неизведанное и суровое.
Корабль накренился. Корабль покачнулся. Корабль поплыл, перекручиваясь в водоворотах, стукаясь о тяжёлые снежные комки, спотыкаясь на ледовых порогах. И вот – он уже вышел на широкую воду. Здесь неглубоко, но кораблю это совсем не страшно: опытный судостроитель предусмотрел всё, опытные матросы на местах, – нет никаких причин для волнения и тревоги!
Показались две молодые женщины. Женщины шли, вперебой болтая, по улочке, поднимаясь навстречу весеннему судоходному потоку. Они мельком, со снисходительной брезгливостью, посмотрели на чумазого, обляпанного мокрым снегом мальчугана, и одна из них, вряд ли понимая, что делает, но совсем о том не беспокоясь – наступила на кораблик…!
Огромная, в расфуфыренном сапоге ножища, зависла над кораблём – над парусом, над мачтой, над отважными умелыми матросами, – зависла и опустилась...
В этот момент Гриша изо всех сил представил себе, что – всё хорошо, ничего не случилось и случиться не может, что кораблик цел, невредим и дальние странствия его по-прежнему впереди, там, куда он непременно – непременно! – поплывёт… Куда он плывёт… Куда он и сейчас плывёт…
Нога, опустившись прямёхонько на корабль, оставила его целым – целым и невредимым. Нога прошла как будто бы насквозь. Так: и нога и кораблик – туман; две бесплотных фигуры просочились друг сквозь друга, и, минуя нелепое столкновение – разошлись, отправившись каждая своей тропою. Нога потопала вверх, сопровождая три остальные ноги, а кораблик – поплыл… Поплыл!)
-
Так вот почему он летел! Он просто не хотел падать! Не хотел падать…
И не упал.
Дядя Гриша только теперь понял: он вовсе не летит, – он просто не падает; завис, высоко, над облаками, и крутит его и вертит насмешливая воздушная чехарда… и может так вертеть всю жизнь!
Осознание подобной возможности пришло как второе ошеломление. Мысль: «Вот так! вот так болтаться всю жизнь! всю жизнь!» вытеснила из него страх падения.
И дядя Гриша стал падать.
Падал он медленно, мотаясь, крутясь, – то вздёргиваясь, то проваливаясь. Так падает слетевший с ветки лист… вне страха и вне сомнений, спокойный, начинающий особенную, отличную от прежней, жизнь… сам по себе…
…Упал.
Нет, не упал – мягко приземлился на заваленную листвой поляну… в листья лицом зарывшись, почти заснув…
-
Аплодисменты! Аплодисменты! Аплодисменты!
Пошевелился; приподнял голову. «…А где Елизавета?»
Аплодисменты! Аплодисменты! Аплодисменты!
Дядя Гриша протёр глаза; поморщился. Тело стонало, гудело, но повреждений никаких не ощущалось… Не было повреждений. «Легко отделался… Так мог грохнуться!..» С трудом, упираясь руками в пол, встал на четвереньки; с четверенек – сутуло распрямился. «Это не поляна…»
Да, никакой поляны, заваленной листвой, здесь не было. А была – сцена. Стоял дядя Гриша на маленькой, ярко освещённой округлой сцене, сбитой из щелястых досок. Сверху (не разберёшь – откуда) лупили два небольших прожектора. Впереди – в сумерках – угадывался уютный зрительный зал, до последнего сид е ньица полный зрителями.
Дядя Гриша поклонился.
Аплодисменты! Аплодисменты! Аплодисменты!
Дядя Гриша понял, что он принимает участие в какой-то пьесе. Возможно, он и есть пьеса… Во всяком случае, зрителями его появление было принято вполне ожидаемо и вполне благосклонно.
Укрыв глаза козырьком ладони от изводящих избыточным светом прожекторов, он всмотрелся в темноту зала. Моргая, всмотрелся в сотни разномастных затылков…
Зал оказался развёрнут: зрители сидели к сцене – спиной. По их напряжённым спинам угадывалось крепкое внимание, даже – тщательность просмотра. Их взгляды были направлены куда-то в темноту… Дядя Гриша почувствовал, а почувствовав – понял: взгляды не минуют сцены; там, в темноте, сцена никуда не девается, – она попросту не может никуда деться. А ещё… пауза слишком затянулась, и он должен (почему?) продолжить выступление!
Дядя Гриша откашлялся… Растерянно обвёл глазами сцену… На сцене лежал древесный листок, разлапистый, похожий на кленовый. Лежал он совсем рядом, и дядя Гриша, нагнувшись, поднял его.
Слова… слова… слова… То ли по листку, то ли из листка – прож и лочками, шершавостью едва уловимой… Слова… слова… Он снова откашлялся.
– Всё равнозначно! – Не понимая, что именно он читает – старался читать с выражением. – Всё иллюзорное-бесконечное множество тел-образов, разумов, душ – равнозначно! …Но из каждого условно-конкретного личного «я» («я») и общего «я» («мы»), определяющего себя точкой отсчёта, критерием и мерой мироздания, доступные этому «я»-«мы» о бмельки бесконечного множества – воспринимаются в состоянии неравенства. Вот, например, человек; человек, как точка отсчёта, мера, образец, «венец творения»: определение – под себя: человек – умный (очень и очень), кошка – не столь умна, голубь – глупее, кузнечик – совсем дурак, а уж о ромашке – и говорить не стоит… о камне, о капле воды, о завитке пламени – даже не заикаться… И так далее, и тому подобное!
Аплодисменты! Аплодисменты! Аплодисменты!
На сцену из кулис выскочил барсук.
– Здесь стихи читают? – озабоченно поинтересовался он.
– Не знаю… – Дядя Гриша развёл руками: – Я сам тут, как слива в горчице…
– Бывает, – кивнул барсук. Внезапно возмутился: – Никто ничего не знает! – Сердито потопал к противоположным кулисам. – Никто!.. Ничего!..
Скрылся. Зрители в зале занервничали. Нет, никто не вскочил, не засвистел, не затопал ногами, но… – какое-то шевеление пронеслось, хриплый обездвиженный тряс...
Дядя Гриша перевернул листок. На обратной стороне рисунок: смешной человечек старательно листает букварь. …Страницы букваря задвигались, зашелестели… замелькали… свились в вихревую возв ы сину… в столб… в ствол… На листке проступило изображение дерева. Изображение поползло, набегая, увеличиваясь, раздвигаясь… Вышагнуло из листка…
-
«…Дерево, как дерево. Высокое дерево, раскидистое, красивое. Но, если подойти поближе, если не отвернуться, если смотреть – становилось понятно, что это Дерево-Слово.
Дерево Слов… Оно не прикладывало никаких усилий к тому, было таким, как есть, – словами. Слова появлялись как-то так – само собой: выступали тонкими об у квленными штрихами на поверхности листьев, может быть – просеиваясь из облаков… или – иссв е чивались нитяными высокими струями, п у хля листв я ную плоть, из глубин земли… Листья раскачивались, закручивались, струились, – сост у киваясь, трепетно касаясь друг друга, друг другу о многом шепча. Их изумрудное обморочное клубл е нье походило на сон. Этот сон не был чем-то конкретным, но – всяким; как таковой: сон… И из сна-себя – тёплые лёгкие пальцы, заплутавшие в нечёсаной гриве рассвета… бредущие наугад… знающие дорогу…
Слова не отяжеляли ветвей и листьев, не клонили ствол. Они любили существо, которое рождало их и рождалось с ними. Слова приходили неотъемлемой явью, равной со всем прочим, необходимой, – без чего Дерево было бы немыслимо и незавершённо. Они не отделяли себя от Дерева, – даже не задумывались об этом! – пробуждались, набухали, росли, расцветали точно так же, как и все прочие неотъ е млемости древесного организма. Учились слышать. Дышали. И – в паузах между вдохом и выдохом – наполнялись сутью.
Дерево тоже – училось. Училось; и было – везде, везде-везде, вообще-повсюду. Где-то – оно проступало фонарём, где-то – поездом, где-то – утренней лужей на асфальтовых устах города… полынью, поднимающей в высоту степь и эхо… водопадом, прочно связующим горы и землю… песней ночной пичуги… И не сочтёшь всего! Да и кому это нужно – считать то, что счёта не просит и ничего не имеет для того, чтобы быть сосчитанным? Драгоценно другое: Дерево училось.
Любой, кто хотел знать о нём – знал. Любой, кто хотел появиться возле него – приходил. Это можно было сделать не когда угодно, но тот, кто хотел знать – когда, – знал. Вот:
…Наступал день, и всякая-разная живность собиралась к Дереву, осиливая расстояние до него из далёкого далека: кто – ползком, кто – бегом, кто – лётом, кто – самым обычным шагом. Они рассеивались вокруг, – прижимаясь к стволу или, наоборот, отодвигаясь подальше, чтобы иметь возможность видеть Дерево в целом; замирали… ожидали падения листьев.
И листья не заставляли себя долго ждать: что уж тут, зачем? – время пришло, время зн а емое допр е жь, приятное, с телом круглым и верным… стремительным… Закручивались-тренькали на ветке последний раз, вытягивались в струнку, вытряхивая из себя крылья, – ах! – скользили на землю.
А было их – вдосталь. И из них – всякое-всякое, самое необходимое, что кому в надобность, в намёк, в призыв: слова… слова… слова… вот: ломтик текста, вне начала и вне конца… вот: сказка, имеющая продолжение в прижавшем сказку к груди… вот: стихи… молитвы… имена… подробные карты… внятное увид а нье… письма, письма, письма… Ох! – многое… Кто – подбирал один листик, кто – целую охапку. А одна дама – огромная, толстая, с густыми весёлыми космами во все стороны, – и-их! – с добродушным пунцовым ртом, приходившая особенно часто к Дереву, да, видно, издалека – колыб е лила-складывала листья в большущую сумку, а сумку наполнив – ещё и в карманы юбки, просторной, как колокол.
– Так… так-так… – бормотала она, оглядывая-оглаживая свои сокровища. – Ну-ну… Так-так… Будет ли толк?.. Ну уж, конечно… А то – что же?.. Куда же?.. Так-так…
Похлопывала себя по животу, жмурилась, жмурила губы. Вроде бы – довольная, а вроде бы – печаль на щеках и у глаз, румянцем нездешним, жгучим… Странная дама.
Как-то раз, один барсук, валявшийся на земле под Деревом, прижимавший к себе один единственный листочек, – мохнатый барсук, с шелковистым коричневым взглядом, – спросил её:
– Куда тебе столько?.. Неужели тебе не хватит одного листка? Ох! тут ведь и одним листком – всю жизнь…!
– Хм… – Дама поставила сумку возле барсука и, немножечко растерянно, улыбнулась. – Да мне бы – пожалуй… Но ведь ни одного листочка не останется! – всё разойдётся.
– Куда? – с любопытством спросил барсук.
– В руки, – ответила дама. – По крайней мере, в те из них, что сумеют протянуться навстречу. – Помолчала. – Я – почтальон, малыш. Я собираю в сумку письма, – доставляю письма по адресу.
– Вот оно как… – протянул барсук. – Вот оно что… А что, сами они не могут прийти сюда? Тогда и ты могла бы взять листочек! А? Для себя!
– Не у всех рук есть ноги, малыш, – рассмеялась дама. Прижм у рила, устало качнувшись, глаза. – Если уж честно, если по правде говорить – рук, у которых есть ноги, совсем чуть-чуть.
Она погладила барсука по голове, вскинула сумку на плечо и, широко ступая большими ногами, двинулась в путь. Сделав несколько шагов – обернулась:
– Полным-полна моя сумка. Но – опустеет. Потом снова – наполнится. …И это будет продолжаться, пока память листьев не переполнит сумку, не перехлестнёт через край – изливаясь потоком… верным – съедин я ющим всё – направлением. И тогда я смогу отложить сумку в сторону. …А ты – беги малыш. Беги. Съешь листик – и беги. Тебя ведь очень, очень ждут…
Говорила она это уже на ходу, удаляясь, и речь её почти не слышалась – доносилась…
– Кто, тётенька? – закричал барсук, чихая от неожиданности. – Кто? Кто меня ждёт?
– Те, кто ещё не знает об этом! – донеслось издалека. – Беги!..
…А тут б е лки – б е лки! – подскочили. Где-то загомонили дельфины. Забормотали старые камни. …Ах, и зашумело вокруг! Засияло! Запр а здничалось! …» …
-
…Барсук врезался в дядю Гришу, чуть не сбив его с авансцены – вниз.
– Нет, точно здесь! – уверенно заявил барсук. Громко возгласил: – Сейчас буду читать стихи!
Набрал побольше воздуха в грудь, сосредоточился…
–––––––––––––––––– - –––––––––––––––– - ––––––––––––––
КАЛЕЙДОСКОП
– Извините…
Как был – в плаще… залепленный снегом… А куда? Капитан растерянно затих, потирая ушибленное плечо. Врезаться в ножку стола – это не в слона, конечно, но – тоже не блеск…
Что это? Комната… Маленькая, причудливых очертаний, очень уютная… Посерёд комнаты – круглый стол, покрытый тяжёлой старинной скатертью. На столе – большой серебряный чайник, исходящий парк о м, чайный сервиз. Стулья. Рядом – большой пузатый буфет. На стенах – по синим, с тонким зелёным рисунком, обоям – картины. Мерцающие глаза кошки из-под хрупкого глубокого кресла в дальнем углу комнаты…
Бахрома на скатерти неспешно покачивалась: взад-вперёд… взад-вперёд… взад-вперёд…
– Вы не очень сильно ударились?
Девушка… Та самая. Капитан заморгал.
Девушка подошла, и, чуть подобрав просторную длинную юбку, опустилась на колени; коснулась его плеча.
– Вам больно? – Поющие хрустальные глаза девушки были совсем рядом. О, она так хотела помочь! Ей – и это понималось сразу – самой было больно за своего не слишком удобно приземлившегося гостя. – Может быть, вам трудно встать? Я поддержу!
– Нет, что вы! – Малость посопев, поёрзав, Капитан выпрямился у стола. Покачнулся. – Спасибо…
Девушка живо вскочила с колен. Пододвинула стул.
– Садитесь!
Капитан неуверенно посмотрел на свой плащ. Перевёл взгляд под ноги: на полу вокруг него образовалась целая лужа вперемешку с мокрым снегом.
– Садитесь! – настойчиво повторила девушка. – А плащ – давайте, я повешу его на балконе, пусть сохнет. – Взяв тяжёлый плащ, она засмеялась: – Вот удивительно, в прошлый раз вы пришли весь мокрый, теперь – по уши в снегу! Какая у вас интересная жизнь! Наверное, вы путешественник?
– Почти, – скромно согласился Капитан. – Хотя, как когда; чаще – мячик: куда бросят – туда и носит! – Усмехнулся: – Иной раз так понесёт, что…
Окончить фразу он не успел. На балконе что-то рухнуло со страшным грохотом. Девушка охнула и уронила плащ на пол.
В комнату – на четвереньках, растряхивая снег – вполз Семён Семёнович. Заметив людей – быстро поднялся на ноги.
– Семён! – радостно заорал Капитан. – Милый ты мой! – жив, не унесло!
– Ага!.. – то ли закивал, то ли задёргался в могучих объятиях друга Семён Семёнович. – Да отпусти, раздавишь ведь…
Капитан не отпустил – бережно усадил его на стул. Обтряхнул со спины снег.
– Знакомься, Сеня! – Восторженно посмотрел на девушку. – Это она, добрый человек, бутербродами нас оделила. К ней и попали!
Семён Семёнович привстал со стула и поклонился.
– Благодарствуйте, сударыня, – церемонно и чуточку торжественно сказал он. Смутился: – Вот очки я где-то потерял… Вижу плохо…
– Да тут они! – Капитан поднял с пола плащ; вытащил из кармана – сунул в руку Семёна Семёновича очки. – Держи! – Понаблюдал, как Семён протирает очки вытащенным из-за пояса краем рубахи. – Ну и летел ты, доложу... Красиво летел! Чистый голубь!
Девушка опомнилась. Затормош и лась:
– Садитесь. Садитесь поудобнее. Я вам сейчас чаю налью. – Спохватилась: – И пироги у меня есть! Минуточку!..
Весело убежала на кухню.
– Такая девушка!.. – поёжился Капитан. – Чудо…
– Красивая? – Семён Семёнович надел очки и стеснительно огляделся. – Здесь хорошо…
Капитан восхищённо вздохнул.
– Красивая – не то слово! Тут другое… Из неё красота! И вокруг неё – красиво! …Что там! – сам рядом с нею себя красотою чувствуешь, на себя удивляешься!..
– Надо же… – удивился Семён Семёнович.
– И добрая, – Капитан покачал головой. – И впрямь: настоящей красоты без доброты не бывает.
– Это правильно.
– Вообще: вся она настоящая какая-то… Понимаешь? Настоящая! Прямо оторопь берёт.
Девушка вернулась в комнату. Смешливо посверкивая хрустальными глазищами – водрузила на стол огромную вазу, доверху наполненную пирожками.
– С чем пирожки, хозяюшка? – примериваясь разливать по чашкам чай, спросил Капитан.
– Со всем! – послышался довольный ответ.
– Ого! – Напоследок наполнил свою чашку. – Слышал, Семён? Повезло нам! – Обернулся. – Да что с тобой!?
Семён Семёнович был неподвижен; так неподвижен, как не бывает неподвижен камень. Лицо его побледнело, почти побелело, и только глаза, воспалённые и сияющие, намекали, что он ещё жив, что он, может быть, больше чем жив, что он, возможно, только начинает жить, но не изведал пока радости первого шага. Но радость предчувствия – да. И лежащая на скатерти рука его, так и не добравшаяся до чашки, начала понемногу подрагивать, первыми оттепельными волнами пробуждаясь к жизни. Девушка тоже смотрела на Семёна Семёновича, ласково, внимательно, протяжно… из памяти…
…Та девочка на балконе. Он ходил возле этого балкона несколько лет, и смотрел, смотрел… Он почти взлетал к балкону, и возможно – взлетел бы наверняка, если б осмелился! Ни разу – ни словом, ни жестом – не намекнул о своём присутствии. …Когда девочка уехала – он умер. Так показалось. Так казалось всю его жизнь. …целых четыре взгляда, – оттуда! с небес!.. – вот и всё что у него было (крошечный флакон кислорода в немыслимых бездонных глубинах!)… И – никогда не разыскивал, даже не помышлял: подобная мысль показалась бы ему святотатством. …Сколько же лет прошло? – двадцать? двадцать пять? Для него… А она – совсем юная! Ей не больше двадцати… «ГОСПОДИ, да будет воля ТВОЯ»
Капитан посмотрел на девушку, на Семёна Семёновича. Хотел что-то сказать… Раздумал. Встал из-за стола, и, прихватив пирожок, на цыпочках, осторожно, очень стараясь громко не дышать, вышел на балкон.
Она его узнала. Семён Семёнович почувствовал это! Узнала… Но они никогда не встречались… они не сказали друг другу ни одного слова! …Сколько же… Какой он теперь старый, куда старее своих лет… и спина его согнута, и душа измята…
Она совсем не изменилась…
Семён Семёнович на мгновение закрыл глаза.
Он снова видит её. Она рядом. Возможно ли это? Такое – разве бывает?!?! …Можно открыть глаза – и коснуться взглядом. И снова закрыть, и снова открыть… и снова – коснуться.
Он открыл глаза. Лицо девушки было совсем рядом… где-то там, далеко-далеко… совсем близко… О, как она смотрела на него! Как она на него смотрела!
– Я почти каждый день ходил к балкону, – прошептал Семён Семёнович. – И когда ты уехала – я ходил туда…
– Я знаю, – шепнула девушка.
– Я так тосковал!.. – прошептал Семён Семёнович. – Не было дня, чтобы я не помнил тебя!..
– Я знаю, – шепнула девушка.
– Всё, что я встречал в своей жизни – я сравнивал с тобой, – прошептал Семён Семёнович. – Каждое дерево, каждый цветок, каждую птицу, облако, мысль… Каждую капельку собственного ничтожества и собственной красоты – я всё сравнивал с тобой! Я не мог дышать, когда тебя не было рядом… но я дышал! а тебя – не было рядом! – и разве я хоть когда-нибудь дышал?
– Я знаю, – шепнула девушка.
– Я сошёл с ума… – прошептал Семён Семёнович. – Я сошёл с ума и стал кем-то другим, совсем-совсем другим. Я подходил к зеркалу – и зеркало не отражало меня, оно отражало кого-то другого…
– Я знаю, знаю, знаю, – прошептала девушка.
– Но откуда, откуда ты знаешь! – закричал Семён Семёнович не разжимая губ, и заплакал, и почувствовал острую боль в спине – там, откуда растут крылья.
– Я люблю тебя, – сказала девушка.
Острая боль разорвала спину. Кровь, мясо, кости – всё вдребезги! Показались кончики крыльев.
– Я люблю тебя, – сказала девушка.
Крылья качнулись запрокинутыми парусами над измученной головой.