Второго отрока кликали Сапуном. Сидя на маленькой коляске, передвигался он, отталкиваясь ногами. Руки у Сапуна не действовали из-за чрезмерной напряжённости и представляли собой два полусогнутых бревна. Будь Сапун здоров, быть ему качком от природы. А вышла ему судьба стать ходячим клише к слову "качёк": твердолоб, упрям и недалёк. Однако ему были присущи и положительные качества: общительный не жадный и простодушный чувак.
С начала 90-х по стране покатилось повальное увлечение восточными единоборствами. Эта мода не на шутку задела свободный от дум и мечтаний мозг Сапуна, и он поменял бодибилдинг на каратэ. В свободное от учёбы время, Сапун скрывался в кустах, и часа по два отрабатывал сложнейшие приёмы. Технике позавидовал бы сам Брюс Ли. Однако вскоре "мастер восточных единоборств" пришёл к выводу, что ему необходим ученик и помощник. Его выбор пал на меня. Какой-то период я играл роль манекена для оттачивания коронных ударов. Однако что-то мне подсказывало, что успехов на сем поприще мне не достичь, и я покинул стены "Шаолиня". На моё место пришёл новый ученик Мансур. Из беседки можно было наблюдать соперничество двух неподражаемых стилей: "заторможенный дракон" против "пьяной обезьяны". Звуковые "спецэффекты" единоборцев не поддаются описанию. (Жаль, что режиссёры не ездят по домам-интернатам, не проводят съемки будничной жизни инвалидов - много "Оскаров" потеряли).
Практика без теории - ничто. Эту мудрость Сапун знал, и потому приобретал, где только можно всё, связанное с единоборствами: видеокассеты, фотографии кумиров, журналы. Тогда и встал перед Сапуном финансовый вопрос.
И вот однажды, зашёл я как-то ненароком после уроков в третью палату, где спали ребята чуть постарше, и увидел, как юные "каратисты" прячут под тумбочку кассеты. Никого кроме них не было - все ещё учились. Сапун сказал, что кассеты они с Мансуром украли у старших, и предупредил меня не болтать о тайнике. Я кивнул.
- И чё вы с ними будете делать?
- Отвезу на базар - продам, - выложил свои предпринимательские планы Сапун.
- Угу, - подытожил я, внутренне сомневаясь в успехе мероприятия.
Примерно через неделю сидел я в туалете - думал. Справа от меня аналогичным делом был занят старшеклассник Женя. Неподалёку ждал его помощник Вован. Завели они беседу. Женя начал сокрушаться, что стали пропадать кассеты из палаты "дедов". Вован предположил, что нянечки могли переложить их куда-нибудь.
- Да нет, - отмёл Женя эту версию. - Спрашивали. Никто никуда не перекладывал. Да и на хрена они им?
Догадаться о том, что в уголовном деле замешана малышня, им помешал собственный высокий статус.
В эту минуту я сообразил, что мои знания о тайнике помогут мне выбиться в люди.
- Кажется, я знаю кто... - начал я.
- И кто-то же? - скептически поинтересовался Женя.
- Это Сапун с Мансуром. Они спрятали кассеты под тумбочку.
- Под какую?
- А там, в третьей палате.
- Ну-ка, Вован, сгоняй.
Спустя несколько минут, Вован приехал с кучей кассет:
- Так и есть, - рассматривал он надписи. - "Технология", "Сектор газа", "Depeche mode"... Все наши.
Женя смачно выругался в адрес выявленных воров, и попросил привести их для свершения суда.
На казнь Вован привёл конвоем только Мансура.
- Сапун где-то лазает во дворе.
- Ладно, с ним отдельно поговорим. Ну, Мансурище, рассказывай, на хрена кассеты пиздил? - Женя был весь во внимании.
Мансур потупил глаза.
Женя продолжал:
- У тебя ведь даже мага нет. Или ты решил их на своей головке воспроизводить?
- Отвечай, когда тебя спрашивают! - подключился к допросу Вован, от души отвесив подзатыльник.
Мансур, пуская слюни, о чём-то невнятно промычал. Впрочем, с дикцией у него всегда были большие проблемы.
Я, будто бы переводя его слова, сообщил:
- Он с Сапуном хотел их на базаре продать.
- Ах, вот оно как! - удивился Женя. - Так вы, значит, предприниматели, мать вашу ёб?!.
Вован выразил своё возмущение ударом под дых. Мансур удар не сдержал - загнулся.
Напоследок Женя предупредил Мансура, что если ещё хоть одна кассета пропадёт из палаты старейшин, быть тому евнухом до конца дней своих.
Когда обвиняемый уполз, Вован выразил мне благодарность:
- Молодец, Ромка! Наш человек!
После вышеописанного случая Сапун неоднократно угрожал мне расправой. Я не особо его боялся, чувствуя за спиной мощную поддержку появившейся "крыши". Однако подобных поступков больше не совершал: я понял, что быть стукачом, мягко говоря, не есть хорошо.
****
Вот ещё один удивительный случай, свидетелем которого я стал, будучи всего лишь первоклашкой.
Самоподготовка закончилась, и меня отпустили гулять на переднем дворе. Был ещё и задний, где в сумраке, под крышей беседки, проводили время старшеклассники. Воспитатели крайне редко посещали эти заповедные места - брезговали. Пол, усеянный окурками и плевками, отборный мат, откровенный жёсткий петтинг*, не редко - алкогольный угар. И искоренить этот детдомовский андеграунд не могла даже педагогическая "верхушка". А что говорить уже про рядовых воспитателей. Конечно, особо непослушных выгоняли из школы, но только после 10 класса. Раньше - не имели права.
Всем малышам строго-настрого воспрещалось ходить после самоподготовки на задний двор. В противном случае ставили в угол или сразу после ужина раздевали донага и в постель - без одеяла. Но часто моё стремление к познанию мира перевешивало всякий страх перед наказанием. Вот и тогда вышло тоже самое.
Улучив момент, когда воспитательница выпустила меня из вида, я, крадучись, пошёл на задний двор, в темноту. В беседке происходила странная возня, сопровождаемая слабыми выкриками какой-то девчонки и приглушёнными угрозами мальчишек. Передо мной открылась по тем временам довольно странная картина. Мальчишки со второго класса (их было трое) прижимали своими телами полненькую довольно высокую девочку, залезая ей под платье. Она покрикивала, отпихивалась, пыталась вырваться, но без особого усердия. Старшеклассников в беседке не было: они ещё учились. Мальчишки, заметив меня, зашипели:
- Вали отсюда!
Я сделал вид, что свалил, оставшись подглядывать за происходящим из-за угла беседки, сквозь разросшиеся ветки дикого винограда. Меня захватила греховная атмосфера ситуации. Я мало что понимал в творящемся сумбуре, но явственно чувствовал в этом нечто запретное. И, казалось, что, вот-вот, и откроется какой-то секрет жизни, который взрослые так тщательно скрывали от меня. Движение мальчиков становились всё более и более настойчивыми и агрессивными. В этот момент в беседку зашли двое "дедов".
- Ну-ка, рассосались в темпе! - гаркнул один из них.
- Тоже мне юные маньяки нашлись! - добавил второй.
Участники и зритель реалити-шоу разбежались кто куда. Представление было окончено.
Девочку, которую пытались поиметь, звали Ирой. Её мама работала в то время санитаркой в медпункте. Ира пришла в гости к маме. А уборки, как назло, невпроворот - некогда с дочкой заниматься. И разрешила мама Ире немного погулять во дворе. Экстремальная получилась прогулка у девочки. Ещё интересный факт: спустя год Ира поступила во второй класс, в котором я учился. Знакомиться было излишним. Сколько приятных моментов связанно с её пребыванием в моём классе - не сосчитать!
В первый же год пребывания в школе, благодаря стараниям третьеклассника Васи, Ира лишилась девственности. Событие стало достоянием общественности. Мама и бабушка Иры совместно с нашей классной воспитательницей, завучем и директором чего-то хотели от Васи. Может восстановления первоначального состояния, в котором пребывала Ира до рокового "свидания"? Или моральной компенсации в размере столько-то рублей за причинённые душевные страдания девочки? Быть может посадить насильника? Однако доказать ничего так и не смогли. Плюс ко всему социальный статус и возраст Васи не вписывались ни в один пункт статьи об изнасиловании. Дело замяли.
Естественно, что все эти разбирательства ни к чему не привели, и Ира с тех пор периодически удостаивалась кратковременного, но усиленного внимания со стороны Васи. А, начиная с пятого класса, почти каждую большую перемену меня, и всех моих однокашников за исключением Иры, Вася вежливо просил подышать свежим воздухом. Дверь закрывалась на вешалку, и класс превращался в публичный дом для двоих на 30 минут.
Да! Удивительные были времена, незабываемые!...
****
Конец сентября. После окончания самоподготовки я неспешно брёл на задний двор, в беседку, мечтательно смотря на величественные тополя на фоне пасмурного неба. Под моими ногами умиротворяюще шуршали опавшие клиновые листья. Задумавшись, я не заметил, как пронёсся мимо, будто ураган, чуть не сбив меня, зазывно орущий "Ура!" одноклассник Андрей. За ним шлейфом мчалась, не поспевая, сражённая харизматичностью "лидера" ребятня из младших классов. Андрей размахивал в руках палкой, точно знаменем. Вместо флага на древке веяла изображённая на полотнище таблица Менделеева.
"Интересная революция", усмехнулся я.
МОЯ БОГИНЯ
Безответная любовь - это неостановимое кровотечение.
Мишель Уэльбэк "Возможность острова".
Пустынный двор дома престарелых. Льёт дождь, холодный хлёсткий всепроникающий. Я сижу на корточках под навесом, всматриваясь в хрустальные всплески на воде. Кажется, что этому не будет конца. Но шум водопада постепенно стихает, бой капель становится размеренным, как сердцебиение, и солнечные лучи боязливо вздрагивают в чуть просветлённом небе. Я погружаюсь в воспоминания. В моём сознании не ясно, но всё чётче и чётче, всплывает осенний ковёр сухих и хрустящих листьев. Пыльный ветер гоняет их по спирали. Солнце угодливо лижет моё сожмуренное лицо. Звенит звонок на урок, но я, первоклассник, свободен. Неуклюже бегая в круговоротах ветра, чувствую себя птицей, которая вот-вот должна взлететь. В воздухе по-домашнему пахнет пирожками. Но в эту минуту я далеко от дома, без папы и мамы, даже без воспитателя - один. Абсолютная свобода - это абсолютное одиночество, без печали, без вопросов, без обиды. Я не чувствую себя одиноким. Надо мною невозмутимое ясное небо, наблюдающее за своим чадом с отцовским благоговением.
Стук каблучков проникает в мою игру с листьями.
- Играешь, мальчишка?! - нарочито строгим голосом, откуда-то сверху, спрашивает молодая учительница, проходящая мимо. - Уроки прогуливаешь?!
- Нет. Уроки кончались, - улыбаясь, отвечаю я. Дома взрослые тёти не прочь пощипать мою круглую мордашку, потрепать вьющиеся светло-русые волосы и умилиться моим послушанием, а в школе далеко не все так ко мне относятся. Эта женщина одна из немногих.
- Ну-ну, - с улыбкой погрозив пальцем, она идёт дальше.
"Добрая...и красивая", подумал я, глядя ей вслед.
Недалеко ветер гоняет по асфальту пустой целлофановый кулёк. Я подбегаю и, изловчившись, хватаю его, - начинаю махать им.
"Это будут мои крылья или парус!", с ликованием провозглашаю про себя.
- Впе-е-ерё-ё-ёд! - в осеннем шелесте по двору разносится моя сказочная радость, уверенность, что мир - это подарок навсегда...
Пыльный и счастливый, ковыляю на обед. Хороший был день!..
...Дождь сходит на "нет", тучи тают под напором сочных июльских лучей, и земля медленно начинает парить, стараясь согреться после "холодного душа". С крыши медленно падают в лужу крупные прозрачные капли, заставляя вздрагивать бесконечно-синее небо, отражённое в воде.
Впервые я влюбился, когда мне было 7 лет, в учительницу младших классов. Высокая, стройная, с вьющимися чуть ниже плеч мягкими светлыми волосами. Ей было чуть больше двадцати. Однажды Она одевала мне курточку, опустившись на корточки: идеальные черты Её удлинённого лица, чистый взгляд, полный спокойствия и милосердия, изящные длинные пальцы Её рук. Обращаясь к моей учительнице, Она с чувством произнесла: "Не ребёнок, а ангел!". Её нежный голос поразил мою детскую душу своей искренностью: я Ей нравился, Она нравилась мне - мой первый ангел, которого мне посчастливилось увидеть в своей жизни. При Её появлении мне становилось тепло и уютно, и хотелось бесконечно долго смотреть на всё, что Она делает. К сожалению, я не часто видел эту неземную женщину, поскольку учился не в Её классе. Иногда, проходя по коридору, Она мило улыбалась мне, и моя душа, окрылённая улыбкой, улетала в облака. Сколько грации было в Её походке, сколько ласки было в Её взгляде!
Любовь к учительнице, не успев окрепнуть, оборвалась через год: Она уволилась. Восемь лет спустя я не сразу узнал своего ангела, вошедшего в мой класс в качестве старшего воспитателя. Она по-прежнему была стройной, красивой, как майский день, лишь волосы Её немного погрубели и стали короче. Постепенно утраченные чувства к этой женщине стали проявляться с новой силой.
Часто по ночам я мысленно представлял себя в неразрывном сплетении с Ней. Мы были одно целое, без греха, без грязных движений. Две чистые энергии. Нам достаточно было только соприкосновения двух дыханий, и цепочка сладострастных божественных мелких судорог пронизывала наши клетки. Но потом наступало отрезвление, и я с трудом сдерживал слёзы, понимая, что Она никогда меня не полюбит: я для Неё - никто, просто мальчик-инвалид. От этой боли можно сойти с ума, всё яснее и яснее осознавая своё одиночество.
Говорят, Бог - это любовь. Она была и останется навсегда в моей памяти Божеством, наивным и беззащитным. За Её строгостью таилась хрупкая детская весёлая беспечность, которая под ударом чужой грубости источала редкие чистые слёзы обиды. Я не видел более ужасного зрелища, чем Её бесшумный прячущийся в ладонях плач.
Я закончил школу. Иногда, отравивляясь по делам в город, проходя мимо сотен людей, я мечтаю увидеть хотя бы ещё раз неповторимый образ моей первой любви, Её невольно благословляющий взгляд. Прошло несколько лет, но мне так и не удалось повстречаться с Ней снова. Как странно, но человеку нужно потерять, чтобы обрести. Нужно забыть, чтобы вспомнить... Попытаться забыть то, что у него есть. То, без чего его нет. Всё остальное - эгоизм, самообман, суета.
Последний звонок - последняя возможность видеть Её, быть рядом с Ней. С тех пор как я окончил школу, каждый день убавляет из моей памяти чёткость Её милого нежного лица ровно на одну долю процента. Я потерял почти всё: надежду, веру, мир, друзей - остались только стёртый временем лик моей любви и расширяющееся холодное одиночество. Когда идёт дождь, я выхожу на улицу, мокну и стараюсь вспомнить всё, что было связано с Ней, складывая кусочки Её божественного образа в картину неповторимой красоты. Моя жизнь без Неё ничего не стоит...
А ВМЕСТО ЦВЕТОВ - ДРОВА
Помню, был день учителя. Все праздничные мероприятия уже прошли: песни спеты, цветы раздарены. Вечером планировалась дискотека. Но до кульминации праздника оставалось часа три свободного времени: играй, дыши воздухом, читай книжки, смотри телевизор. Но как-то не по-взрослому заниматься такими вещами, когда тебе почти 18. В частности, я собирался накуриться для поднятия духа и преображения реальности. Всё было запланировано заранее. Мой однокашник посулил привести отборной дички (примерно, стакан), и Вася обещался принести с речки пару шариков гашиша. Вася знал в этом толк. Были и любители старины - они собирались распить пару бутылок палёной водки, заранее припрятанных под полом нашей беседки.
Я вышел из корпуса. У трапа стояла воспитательница, Та самая, в которую я был влюблён. В карнавальных красках бабьего лета и убаюкивающих лучах солнца Она была неотразима. В довершение картины совершенства и красоты зазвучал Её шутливый голос:
- Что - пошёл курить?
- Нет. Я не курю, - сказал в ответ без зазрения совести, ведь это было почти правдой. Быстрым взглядом скользнул по Её фигуре и подумал:
"Боже! Как же я Тебя люблю! И какая же Ты недосягаемая!" - и пошёл на задний двор полный любви, отчаяния и желания нажраться. Точнее укуриться в дрова, поскольку водку я не пил принципиально, считая употребление спиртного уделом недалёких людей. Намерение отметить праздник приняло агрессивный характер.
В это время подоспела трава с однокашником на велосипеде. Или наоборот? Как правильно? Обещание он своё выполнил: отдал мне пол-целлофанового кулька сушёной конопли-дички и умчал в город. Я стал проявлять задатки организаторских способностей: сагитировал двоих любителей нетрадиционных форм отдыха. Мы ушли вглубь сада, где нас практически не было видно. Правда, эти друзья слабо понимали глубокий смысл травокурения, однако других вариантов не было. Живописность и умиротворённость данного места потрясала. Воспитатели в эти непроходимые кущи редко заглядывали. А если уж и заглядывали, то ничего провокационного не находили - не успевали.
"С праздником вас, учителя!" - и мы на троих раскурили первую папиросу. Ни в одном глазу. Принялись за вторую. Что делать - дичка, она и в Африке дичка. Как раз во время пришёл Вася с "пластилином"*. Он долго и сосредоточено мельчил шарик. Потом смешал содержимое с табаком и начинил папиросу.
Подбежал лилипут Витя - только что с тихого часа - ученик седьмого класса и любитель халявы. Мы его никогда не прогоняли - с ним веселее. Зато нежелательные лица мудро покинули "священное" место. Произошёл, что называется, селективный отбор. Нас снова стало трое и мы второй раз пустили по кругу "беломорину". Над нашими головами тускло засветились нимбы. Хорошо! Но не в достаточной степени... Решили повторить. Сказано - сделано. Я заметил, что реальность преобразилась в лучшую сторону: всё было, как во сне. В эти минуты глупость и идиотизм приобретают крайне умилительные формы. Со стороны мы выглядели полными придурками.
Я, постепенно отстранившись от общего веселья, задумался. В голове роились сотни самых разнообразных мыслей, напоминающих своей неуловимостью змей. Каждая из них, казалось, таила в себе вековую мудрость предков, сущность смысла жизни или, на худой конец, устройство вечного двигателя. Я долго старался сосредоточиться, чтобы поймать хотя бы одну из них. И мне удалось - "хвост" пойманной мысли вёл к Ней.
- Слышь, Вась, давай ещё одну забьём? - как можно бодрее прогундосил я. - Что-то меня не очень вставило.
- Да, ладно - "не вставило", - продолжая смеяться, передразнил Вася. - Тебя ж у-би-ва-ет! Плю-ю-щит!
- Нет, в натуре. Что-то не прёт, - настаивал я.
- Хорошо. Давай ещё.
Лицо Васи сделалось серьёзным. Он достал из кармана катышек и стал его измельчать.
В это время Витя плёл всякую тарабарщину, приплясывал и одновременно ржал. Мне было не до смеха - я думал о Ней.
Папироса была готова к старту. Витя, выхватив струю дыма, замахал руками, и отошёл... Больше ему не позволило самочувствие.
После третьей затяжки мои ноги подкосились, и я рухнул на землю. Вася меня поднял:
- Стоишь?
- Стою, - покачнувшись, не утвердительно промямлил я.
Моё тело в тот момент можно было сравнить с мешком навоза, чудом балансирующим на двух шестах.
Я начал вспоминать, как нужно пошевелить языком, чтобы произнести жизненно важную мысль. Наконец, молвил:
- Мне надо присесть.
"Растаманы" заботливо усадили меня на близлежащий камень.
Всё вокруг было деформированным, будто смотришь на окружающий мир через лупу с громадным увеличением. Веки налились свинцом. Мысли в страхе разбежались по углам сознания. Закрыв глаза, я почувствовал себя холодцом в невесомости. Каким-то образом мне удалось подумать, что если я сейчас же не лягу, то рухнул с этого камня, как подбитый истребитель
Полный сомнения в реальности происходящего, я высказался:
- Мне надо лечь...в кровать.
То ли Вася был титанически крепок здоровьем, то ли я стал полным кретином, но его рациональный подход к ситуации меня здорово удивил:
- Ты идти сможешь?
- Кажется, да, - вспоминая, есть ли у меня ноги, ответил я.
Вася взял меня за руку и повёл в корпус.
Я лёг на кровать и через некоторое время провалился в забытье. Не было абсолютно ничего, даже меня.
Я вспомнил, что я есть, когда понял, что кто-то меня тормошит. Это оказался Вася.
- Эй, вставай! Давай - подъём!
Он поднял меня с кровати за руки:
- Держишься?
Если правильно поставить тряпичную куклу, она тоже будет сидеть. И я сидел.
- На, поешь, - Вася сунул мне в рот какие-то сухофрукты.
Жуя эти инородные тела, я промычал:
- Не-хо-чу.
- Надо, надо, - уговаривал Вася. - Желудок заработает и тебя отпустит.
Так продолжалось минут 5 или 10. Потом Вася оставил меня в покое.
Через какое-то время пришла нянечка. Строго поинтересовалась:
- Что с тобой?
- Не знаю, - ответил я с закрытыми глазами.
Каким-то образом мне удалось вспомнить, что я ел на обед, и добавил:
- Арбузами отравился.
- Понажрутся всякой дряни... - услышал я её стихающий баритон.
Снова забытье.
Я открыл глаза в тот момент, когда дежурная медсестра хлестала меня по щекам, приговаривая:
- Рома, ты меня слышишь?
- Да-а-а, - расцепив слипшиеся губы, выдавил я.
- Что с тобой? - продолжала допрос медсестра.
Этот вопрос показался мне настолько философским, что я оставил его без внимания - не время для риторики - и принялся блевать чем-то густым и зелёным (по рассказам очевидцев). Меня наклонили на бок.
- Похоже на отравление, - заметила медсестра. - Но чем?
Она терялась в догадках. Измерила давление:
- Очень низкое.
Медсестра решила повторить серию своих коронных ударов ладонью по лицу:
- Рома, ты меня слышишь? Не засыпай.
Очнувшись на мгновенье, я заметил, что меня одаривают вниманием нянечки со всех корпусов, воспитатели, дежурившие в то время, сторож. Не хватало собаки Найды для полного счастья. Я слышал обрывки чьих-то фраз:
-...Героин... завучу... "скорую".
Последняя моя рождённая в тот момент мысль: "Что же я наделал?".
Потом приехали медбратья. Говорят, я был белее мела. Интересно, Ленин в мавзолее белее?
Пару раз моё тело пыталось свалиться с носилок.
Меня везли в реанимацию. Сопровождал меня... Вася.
Казалось, что все мои внутренности представляют собой кисель, бултыхающийся в кожаном мешке. Когда "скорую" заносило на поворотах, внутренности, по инерции, устремлялись мощным потоком, то в голову, то в пятки.
Очнулся я на мчавшейся в реанимацию каталке. Справа кто-то измерял на ходу давление:
-...60.
Я почувствовал укол в руку. Плафоны на потолке с большой скоростью сменяли друг друга. Вдруг в моём сознании произошла метаморфоза, и мне показалось, что ряд ламп на потолке - это взлётная полоса. Я, подобно самолёту, набирал скорость.
Моё состояние стабилизировалось. Я почувствовал, как тело перекладывают на кушетку. Ночь. Было ощущение, будто всё происходит не со мной.
Где-то недалеко кричал маленький ребёнок. На какое-то мгновение его плач затихал, потом возобновлялся, но с совершенно другой интонацией. Чудилось, будто рядом со мной лежали тысячи попеременно кричащих младенцев. Так продолжалось до утра. Иногда в плач вклинивался разговор реаниматологов:
-...тоже, конь с яйцами. Всю ночь орал не своим голосом. То он на стадионе, то в подвале, то в лесу... Ещё б чуть-чуть, и сердце бы остановилось...
- Нет. Ты прикинь - шестеро за одну неделю... Совсем уже детки поохуели!
Утром ко мне пришли взять кровь.
Через некоторое время меня перевили в палату. Там лежали мальчик лет десяти, который объелся белены, и пацан с больной почкой. Мальчик вёл себя крайне недипломатично: махал перед моим бледным лицом ногами и руками, стараясь меня избить. Я пытался увернуться от его ударов. Хорошо, что пацан выступил в мою защиту:
- Да оставь его в покое. Он тебя трогает?
Мальчик комично задрал голову и надменно произнёс:
- Ладно. Живи.
В целом я был спокоен. Трудно быть неспокойным, когда тебя пичкают феназепамом. Лёжа в кровати, смотря в потолок, я не переставал анализировать ситуацию и планировал дальнейшие действия. Так прошло дня три.
На четвёртый приехал тот самый однокашник-поставщик, правда, без травы, но с домашней едой. Пища была весьма кстати.
- Ну, ты, чувак, дал джазу. Начудил делов, - начал друг. - Меня по твоей милости к Жуку вызывали. Устроили допрос. У меня теперь новая кликуха - наркодилер.
(Жуком прозвали в народе завуча - фамилия у неё такая).
Я слабо улыбнулся.
- Да вот, чуть не забыл, тебе тут записка от Каштанки.
Каштанка - это прозвище нашей классной воспитательницы. Интеллигентная и принципиальная женщина.
В записке тактично изъяснялось, что я совершил серьёзный проступок и мне следует подумать, очень хорошо подумать, что говорить по возвращении в школу. У меня же других отговорок кроме отравления ничего на ум не шло. Позже я узнал, что если б Каштанка не выступила в роли моего адвоката, меня бы преспокойно отчислили, несмотря на то, что я был отличником.
На пятый день к нам в палату пришла врач. Всех осмотрела по очереди. Последним был я.
- Так... Рома. Как себя чувствуешь? - начала врач.
- Хорошо.
- Ничего не болит?
- Нет.
- Что же с тобой произошло? - спросила она риторически.
Я попытался замести следы:
- Может, отравился?
- Да нет... - уклончиво возразила врач.
Через годы выяснилось, что в моей истории болезни после описанного случая дописано было одно слово - эписиндром. Эпилепсия - это лучше, чем состоять на учёте в наркодиспансере.
Выписавшись из больницы, я возвратился в школу и заметил, что отношение ко мне резко изменилось. В глазах воспитателей и нянечек читалось нескрываемое презрение. К моему удивлению моя Возлюбленная была исключением, будто ничего не случилось. Хотя Ей порядком досталось по моей вине - тогда Она работала старшим воспитателем. А я до сих считаю себя полным мудаком - получается, что я Её хоть и не намерено, но всё-таки подставил.
Учителя же, в первые дни после больницы, участливо спрашивали, что со мной случилось. Я отвечал, что чем-то отравился. Не все верили, что это правда, но допросов не устраивали. Одна лишь учительница по литературе, оставшись наедине со мной, обеспокоено заметила:
- Я боюсь, как бы у тебя не начались ломки.
Мне только и оставалось, как потупить глаза. Она была тонким психологом, всегда могла распознать истину, обладая критическим умом.
За ломки я не беспокоился, хотя, до происшествия, и употреблял анашу два месяца подряд. Это был своего рода запой как метод подавления комплексов и проявление веры в "расширение" сознания. По мировоззрению я напоминал нигилиста и хиппи в одном лице. Мне не хотелось выглядеть "ботаником" среди своих знакомых и друзей. Таких приравнивали к изгоям. Но в то же время я уважал (нет, скорее боялся) своих родителей и помнил их наставление: "Учись хорошо, сынок!".
Таким образом, я балансировал над пропастью.
Вдобавок ко всему, мне запретили вечером ходить на задний двор, в беседку, где собиралась молодёжь, чтобы сбросить стресс после уроков и самоподготовки.
- Вдруг у тебя снова случится приступ, - говорили воспитатели. - Кто тебя откачивать там будет?
На самом деле они думали, что я повторю экскурсию в реанимацию или для разнообразия захочу отправиться в морг. Мне же, по правде, не хотелось больше кататься в скорой помощи - как-то себя некомфортно там чувствуешь. Я бы многое отдал, чтобы в тот самый злосчастный вечер избежать передозировки. Выходка, стоившая мне двух месяцев одиночества и презрения со стороны воспитателей, нянечек и некоторых учителей. Хорошо, что друзья от меня не отвернулись. А могли бы, ведь я тоже в какой-то степени их подставил: неоднократные вызовы к директору и завучу, усиление контроля над воспитанниками, отмена дискотек... У меня же от всего этого ужесточения режима началась депрессия. Вечерами я сидел один в палате и думал о том, как, наверно, весело проводят время мои друзья и подруги в беседке: травят анекдоты, рассказывают забавные истории, спорят на интересные темы, целуются... И вот в один миг у меня этого не стало - ощущения единения с близкими тебе людьми, когда ты сопереживаешь с ними успех, трудности, любовь, ненависть, когда жизни твоих друзей отражаются в тебе, а твоя - в них.
Были перемены, и мы собирались, как и прежде вместе, общались, иногда с иронией вспоминая тот случай:
- Да, нагрубил ты немного, пожадничал, - говорил мне Вася. - "Не вставило. Не прёт" - тоже мне, растаман со стажем. Да я тоже протормозил: надо было тебе водки дать грамм 50. Для запаха. Всё же не такой кипишь подняли бы. Ну, перепил - с кем не бывает.
- Меня б тоже ещё б чуть-чуть и за компанию, - продолжил Витя. - Я тогда во время в предстоловник смылся. Отсиделся до ужина - отпустило.
- А помнишь, помнишь, - продолжил Витя с азартом, обращаясь к Васе, указывая пальцем на меня. - Эти, медбраты, несут его на носилках, а он: "Куда вы меня несёте?! Мне и так хорошо!".
Присутствующие в беседке дружно заржали.
В такие моменты хотелось жить.