Многие народы не признают видимых надгробных памятников. Калифорнийцы и чуруйесы даже заравнивают свои могилы, хотя и выкопанные весьма искусно. Их можно узнать только по слегка опустившейся земле. Тинне воздвигают, напротив, длинные шесты с пестрыми полосами ткани, которые должны радовать душу умершего, когда она возвращается к телу. Это напоминает могильные плиты древних перуанцев, состоящие из прямоугольного слоя тростника, перевитого бумажной материей и воткнутого на длинной палке. На материи находится схема человеческой фигуры в известном стиле, раскрашенная голубым или красным цветом. Вульвасы отмечают свои могилы большим навесом, сплетенным из соломы, место погребения тщательно очищается от кустов. Урны гуаранисов, огороженные терновником плоские могилы абипонов, каменные насыпи тегуельчей представляют первобытные могильные памятники. Они ведут к дольменообразным каменным постройкам и окруженным стенами могилам древних перуанцев.
Почти со всеми мертвецами, богатыми и бедными, клали известное число предметов – пищу и оружие с мужчиной и утварь с женщиной. У более богатых народов, например у перуанцев, там находили себе место более дорогие безделки, рабочие корзинки, предметы украшения, ремесленные орудия и пр. в оболочке из листьев и хлопка. На Панамском перешейке там находят платья, сосуды, наиболее законченные по форме и исполнению, какие только были доступны американцам, и, кроме того, различных зверей, змей и лягушек из золота. Калифорнцы принадлежали к самым бедным племенам, но и они клали вместе с трупом все оружие и утварь, какие употреблялись при жизни. Южноамериканские народы, которые воздвигали своим покойникам большие могильные памятники, чествуют их, кроме того, выше своих средств, что нередко совершенно разоряет оставшихся после умершего. На могиле тегуэльча умерщвляются все его лошади, собаки и другие животные. Его пончо, украшение, болласы и орудия складываются в кучу и сжигаются. Все это связывается с их представлениями о загробном мире, напоминающими представления североамериканских охотничьих племен. По их верованию, путь на небо весьма длинен и души устают, если не едут верхом, и должны умереть с голоду, если у них нет пищи.
Для места погребения особенно охотно избираются известные местности, преимущественно у края воды. Следует заметить, что лицо мертвецов должно быть обращено к такому месту, откуда открывается свободный горизонт. Большие скопления раковин также казались удобными как места погребения. Их положение у моря, рыхлость и естественная форма кургана делали их втройне пригодными для этой цели. Абипоны предпочитали лес. Гуаки чирикисов лежали, по большей части, у подошвы небольших холмов, там чаще всего можно было видеть глыбы с надписями и рисунками. И североамериканские строители курганов погребали охотно на возвышенностях или поблизости от них. Пепел и остатки костей завертывались в кусок ткани и ставились в ближайшем погребальном домике. Гайдахи зарывают эти остатки или вешают их, обернутыми в кору, на дерево. К ним нередко прибавляются вещи, принадлежащие умершему, обыкновенно предварительно разломанные. Шаман хоронится у нутков на открытом воздухе, в домике наподобие голубятни, опирающемся на четыре подпорки, так же, как у гайдахов. Рабов, которых прежде сжигали вместе с трупом, теперь просто бросают в море. В устье бухты Якуины трупы клались в выдолбленные колоды и пускались по воде. Постепенно у морского берега собиралось множество таких челноков с их страшным грузом. Когда с этой стороны дул резкий ветер на сушу, оставшиеся слышали жалобные голоса мертвецов. У нутков челноки употребляются в качестве гробов.
У абипонов женщины обряжали труп и выкапывали могилу, у других это доверялось особому лицу, которое могло видеть труп и касаться его, не оскверняясь. Во многих случаях труп относят к могиле в виде тюка на шесте.
У вульвасов могильщик сверток с костями вместе с сосудами и украшениями переносит, никем не сопровождаемый, на семейную могилу.
Стела 10, найденная в небольшом селении Шультун
Племена Ориноко от дома умершего до места погребения протягивают бумажный шнурок, через пропасти и ямы, через воды и болота, по возможности в прямом направлении; быть может, это делается для того, чтобы показать духу дорогу. Верование, будто душа охотно остается близ прежнего жилища и оставляет его лишь через несколько дней, можно считать общераспространенным.
Гидатсы сжигают поэтому на угольях пару мокасинов: запах горящей кожи прогоняет духов. Нижнекалифорнцы надевают на своих покойников мокасины, возможно, как остаток сожжения трупа, сгоревшие мокасины могут пригодиться, по их мнению, умершему.
Празднества в честь умерших, в особенности на северо‑западе, носят на себе ясные следы веры в возвращение душ. Как только тлинкит умрет, его родственники поднимают громкий жалобный вой, а у чинуков до тех пор говорят шепотом, пока труп находится в доме. В течение четырех ночей продолжаются песни и пляски, угощение и одаривание гостей; на пятый день позади дома на костре из крупных кусков дерева сжигается труп в согнутом положении при жалобных песнях. В знак печали вдове или вдовам и детям обрезывают длинные волосы, делают разрезы на теле, лицо вымазывается черной краской и одежда разрывается. Жалобные вопли женщин наполняют место траура обыкновенно в течение нескольких дней. После того у многих племен неуничтоженное имущество умершего раздается детям и родственникам. У сиусов это происходит в форме игры: один из родственников представляет духа, играющего с остальными участниками. В настоящее время для игры часто употребляются карты, но собственно для нее должны служить искусственно раскрашенные косточки диких слив, которых мужчины получают по 8, а женщины только по 7. Смотря по сочетаниям выбрасываемых косточек, согласно установленным правилам игры, участвующие выигрывают или проигрывают. С туле – праздником в честь умерших – у рукуйенов также связывается распределение желаемых вещей.
Имена умерших и в Америке нигде не произносятся добровольно. Смерть кажется страшной, но о ней ничего не хотят слышать. Добрицгоффер думает, что индейцев иногда клали в могилу живыми, так как близкие не могли дождаться, пока их вынесут из дому. Случаи насильственного ускорения смерти, по‑видимому, не представляют ничего необычного и среди крещеных южноамериканцев. Все, что принадлежало умершему, после смерти его раздается, уничтожается огнем, и даже хижина его сносится, несмотря на опасность, что оставшиеся после него могут впасть в нужду.
* * *
Подобно тому как в настоящее время для индейцев Мексики день деревенского святого представляется самым важным в году, блеску которого каждый с гордостью готов содействовать деньгами и личной услугой, то же могло быть и в доевропейское время, с тою разницей, что святого заменял прославленный легендой герой, приведший в порядок и обогативший человеческую жизнь. Легенды о культурном герое в различных местах настолько сходны между собою, что им приходилось странствовать не менее, чем лицам, о которых они рассказывали. Основною их чертой является возможно темное окрашивание времени, предшествовавшего этому важному событию. Люди были рыболовами и охотниками, их страна была только что оставлена первобытным морем, и они часто не имели другой пищи, кроме червей и улиток, и даже ели собственных детей. Хижин и одежды они не знали. Тогда, согласно сказанию майясов, внезапно появился с запада отряд чужеземцев, во главе которых стоял Самна, которому преимущественно приписывается изобретение графических искусств, но который вообще был основателем цивилизации, господствовавшей на полуострове. Предания Мексики рассказывают, что страна эта была населена исполинами, которые были побеждены толтеками. Герой‑предводитель Кетцалькоуатль был волшебником и жрецом и сделался основателем нового культа. Эти пришельцы явились с юга и с северо‑запада. Сказание кичесов сходно с толтекским, и вообще оба народа были тесно связаны между собою. Но у чибчасов Чимисапагуа, вестник бога, приходит с востока. Ему приписывались мудрые законы, в особенности искусство прядения и тканья. На одной из скал показывали след его ноги и объясняли, что он отвратил большой потоп, устроив водопад. Перуанцы заставляли своего благодетельного Виракочу выступить из озера Титикака, но он стоял слишком высоко, так как считался в то же время и творцом целого мира, и поэтому впоследствии под влиянием инков вся его целительная и благодетельная деятельность перенесена была на его предполагаемого прародителя Манко‑Капака. В виде общей черты этих мифов носитель культуры называется светлым и бородатым, а во многих случаях поразительно рослым человеком. В связи с индейской легендой о сотворении человека находится то, что целые народы выводятся из пещер. Название места «Семь пещер» встречается часто, но отождествлять его с каким‑либо местом – такое же праздное дело, как отыскивать лежащую на востоке первоначальную родину с того момента, когда культурный герой сливается с носителем огня или с самим солнцем. То, что в этих преданиях не составляет общего достояния американцев и, быть может, даже более обширного круга народов, часто носит на себе, соответственно ограниченности горизонта, чисто местный отпечаток. И даже в величественных представлениях обнаруживаются видоизменения, вероятно местного происхождения. Согласно древнеамериканскому преданию, в такой‑то долине земля уничтожается сперва огнем и затем водою. В соседней долине это уничтожение передается в обратном виде, на плоскогорье ему предшествует ураган и т. д. Сказания о переселении племен в немногих случаях переходят за пределы известных естественных областей, и тогда они становятся так неясны, что место исхода редко поддается определению.
В ином виде нам являются, прежде всего, переселения толтеков. Народы, выступающие под этим именем в мексиканском предании как основатели культуры на плоскогорье Анагуак и затем позднее подпадающие власти ацтеков, которые к их цивилизованности присоединяют свою воинственную энергию, – эти народы не ограничиваются одной Мексикой. Во мраке первобытной истории среднеамериканских народов выступает факт, что культурный народ мексиканского происхождения распространен во всех частях Средней Америки и, если не является настоящим основателем или, по крайней мере, решительным сподвижником образованности, как об этом часто рассказывается, то, по крайней мере, находится в известной связи с нею. Часто встречающиеся мексиканские названия местностей в пределах данных границ не оставляют в этом никакого сомнения. К этому надо прибавить еще ближайшее совпадение мексиканских и среднеамериканских традиций, появление мексиканских имен даже в племенной легенде кичесов и поразительное сходство обычаев.
О переселениях обыкновенно рассказывается так, как будто они произошли от одного толчка в общий период времени. Традиции и учреждения в Эквадоре и Перу связывают с «большим американским переселением народов». Никто, однако, не знает в Америке большого переселения народов, какое в этой стране, лишенной стад и пастухов, могло бы идти в сравнение с нашим периодом переселения народов. Совпадения, начиная с основных религиозных идей и исторических установлений до орнамента или черт лица на урне, не могут быть результатом однократного переселения. Мы должны иметь в виду постоянные следствия не только изменений места, но и распадения и нового образования племен и государств. Уже были представлены доказательства подвижности индейцев. И. Кольман в своей работе о «коренных обитателях Америки» эту часть света несправедливо называет неблагоприятной для переселения народов, так как, по его мнению, ее вытянутая в длину форма и направление гор менее пригодны для этого, чем Европа. Мексиканцы и перуанцы переходили именно через самые массивные и высокие горы, границей власти инков служил тропический первобытный лес юго‑восточной низины, а не вторая по величине горная цепь земли. Преобладающее множество сходных черт говорит за частые и тесные смешения, поддерживавшиеся переселениями в том и другом направлении. Особенности вроде отсутствия мексиканского образного письма у перуанцев, незнакомство с картофелем со стороны мексиканцев, ограничение своеобразной письменности областью майясов, недостаток сведений друг о друге, какой был у инков и ацтеков в XVI веке, не уменьшают значения сходств и подобий, корни которых заключаются в больших глубинах. Этими народами управляло стремление к обособлению, а не к общению друг с другом. Когда европейцы пришли в Мексику, горизонт ацтеков достигал только до озера Никарагуи, и последний инка имел известие о прибытии Нуньеса де Бальбоа на Тихий океан. Между обеими названными географическими точками находится легкопроходимая страна, протяжением лишь в несколько миль, и немного было нужно для пересечения этих исторических горизонтов. Если тогда это было так близко к осуществлению, то почему оно не осуществилось прежде, чем европейцы воспрепятствовали расширению и соприкосновению местных государств? Попытка превратить определенные культурные расы в представителей этих движений разбивается об единство типа индейцев. Во всяком случае, не может не казаться удивительным, что в физических свойствах самого народа можно найти так мало следов культуры, процветавшей здесь, несомненно, в течение многих веков, хотя судьба ее и была довольно изменчива. Такое различие, как, например, между яванцами и даяками, должно было бы замечаться между представителями культуры и детьми первобытного леса. Между тем выдающиеся краниологи не видят никакого следа культурности на перуанских черепах.
Подобное тому наблюдается и в этнографической области. Оставив в стороне лингвистические особенности, Льюсен Карр сопоставил внутренние различия индейцев Миссисипи и Атлантического океана с теми, какие замечаются теперь между промышленным Род‑Айлендом и земледельческой Индианой. Без сомнения, всегда существовали различия между отдельными народами, и для оценки культурных различий вдвойне важны отдельные культурные проявления, поднимающиеся, подобно деревьям, над однообразной травянистой равниной, с которою можно сравнить проявления жизни диких народов. Но в них прежде всего заключается великое поучение, что эта часть человечества задерживается не столько внутренними качествами, сколько внешними условиями, что изменчивостью отличаются не источники даровитости, а, скорее, производительность почвы, орошаемой ими. Культурное достояние эскимосов, живущих в самых неблагоприятных условиях, в отношении орудий, оружия, технической умелости, обычаев и мифов только в массе уступает культурному достоянию мексиканцев и перуанцев. Различие, на поверхности кажущееся необычно большим, сводится в конце концов к более крепкой связи культурного достояния в самом себе и с жизнью нации. Древние американские культуры – тоже не отдельные явления, возвышающиеся, как башни, над уровнем остального американского мира, но, скорее, вполне часть этого последнего, с которым они имеют общее ядро. Религиозные представления и основные идеи общественных учреждений одинаковы в Перу и Мексике или на Миссисипи и на Ла‑Плате. То, что здесь взошло выше и с большим блеском, лежит или в зародыше, или в виде упавшего плода и у тех американских народов, которые не строили пирамиды и не основывали царства. Можно назвать весьма незрелым представление, которое выводит все, что имели толтеки, майясы и кечуасы излишнего пред другими, из Азии с помощью колоний жрецов. При такой постановке вопрос о происхождении американской культуры вообще никогда не может быть решен.
Преимущество, какое эти народы или царства имели перед другими американцами, в сущности, заключалось прежде всего в организации, если понимать это слово в обширном смысле. Населению всего Нового Света свойствен недостаток свободной индивидуальности, которая по ту сторону границ этих стран приносится в жертву племени, а по эту сторону – племени и государству, – недостаток, заключающийся в природных условиях. В нем следует искать главную причину того, что так называемые культурные народы Америки в своей организации не достигли ступени, находящейся на одном уровне с культурными народами Старого Света. Оставляя этот последний в стороне, любой американский народ в силу своей даровитости и элементов своего культурного достояния мог бы достичь высоты, на которой мы видим Перу и Мексику.
Для сравнения ценности культуры Америки и Старого Света мы должны начать с наружной стороны. Мы видим перед собой народы с интенсивным, трудолюбивым земледелием, живущие оседло в деревнях и больших городах, воздвигающие громадные каменные постройки, причем они пользуются наряду с каменными медными орудиями, обладающие началами письменности и во многих отраслях промышленности, в особенности в производстве горшков, обработке камня, тканье и красильном искусстве, производящие много выдающегося по количеству и качеству. Они основывают в формах аристократически‑патриархального деспотизма завоеванные царства, которые умеют и поддержать с помощью твердой военной организации. Но деспотизм не опирается здесь непосредственно на грубые народные массы: он имеет поддержку в крепко сплоченном социальном порядке, который тем более способствовал достижению великих целей, что приносил семью в жертву племени. Равносильным племенной организации и отчасти сливающимся с ней является система религиозных правил и жречество, которое, будучи также крепко сплоченным, играет роль хранителя религиозных преданий и науки, занимает в этом качестве выдающееся положение и тесно срастается с государством.
Иероглифы месяцев майя
В письменности заключается одно из наиболее богатых последствиями различий культур Старого и Нового Света. Эти народы, правда, пошли уже далее так называемых петроглифов. Но письменности даже в смысле древнейших иероглифов Китая или Египта у них не было. Поэтому предания были у них менее прочными, а литература – беднее. Юкатанские майясы отличались от других обладанием высшего рода письменности. То, что нам известно о содержании этой последней, ограничивается скудными данными о культуре, календарной системе и письменных знаках. Замечательно, что именно у перуанцев, народа, стоявшего выше их в других отношениях, письменность совершенно вытеснялась мнемотехническим суррогатом. Напомним прежде всего кипу (письменный передник), шнурки с узлами различного цвета и формы, которыми передавались числа и другие факты, а по маловероятным предположениям, даже приказания и законы. Говорят, что целые архивы связок разноцветных шнурков с их петлями и узлами содержат известия о прошедшем времени, к которым, к сожалению, ключ еще не найден. Риверо рассказывает о находке кипу весом в 1/8 центнера. Только пастухи пун сохранили остаток этого способа общения в узловом счете количества своих лам и овец – очевидно, лишь скудный остаток в сравнении с тем, что было известно хроникерам, знакомым с кипу. Кроме кипу для выражения мыслей служили также камешки, которые располагались в определенном порядке небольшими квадратами. Заветы пророка Тонапы были вырезаны на палке, так же как и завещание Гуайне‑Капака. Как кипу напоминают узловые шнурки тихоокеанских народов, так и эти палочки с нарезками приводят на память такие же способы запоминания у полинезийцев. На числительных камнях или досках, имевших своеобразную форму и снабженных ступенями, посредством зерен различного цвета отмечались подати. Каждое племя обозначалось особым цветом, и каждая высшая ступень на числительной доске показывала количество в десять раз высшее. Гарсиласо де ла Вега упоминает о плане Куско, на котором были видны площади и улицы города и протекающие по ним ручьи. О Монтесуме рассказывали, что у него было нечто вроде карты берегов Мексиканского залива. Существовали планы городов и деревень, на которых казенная земля была окрашена пурпурно‑красным цветом, земля кальпулли – светло‑желтым, а земля знатных лиц – ярко‑красным. Однако все это не могло способствовать передаче знания и опыта одного поколения последующим и закреплению и суммированию умственного достояния, составляющего основу науки и культуры. В Мексике образное письмо развилось до символического сокращения изображений и до применения некоторых из них для обозначения слогов. Тем не менее это не производит впечатления, будто этот прогресс был общепризнанным и сохранял свое поступательное движение. Значение письменной системы заключается в установленности и обобщении и является гораздо меньшим, если письмо доступно лишь немногим или различным образом применяется отдельными лицами. Представления являются тогда колеблющимися и смутными. И письменность майясов, по свидетельствам XVI века, была понятна только жрецам и некоторым выдающимся туземцам. В письме с подписями юкатекских начальников, посланном Лас Казасом в Испанию, место письмен могли заменять знаки тотемов. Многие наблюдатели описывают книги, которые были «сложены, как пальмовые листья», так как они имели в длину от 10 до 12 локтей, и в которых обозначалось «годовое счисление, войны, заразные болезни, бури, наводнения, голод и другие события». Но епископ Ланда говорит: они употребляли буквы или знаки, изображения и некоторые знаки в изображениях в виде письма.
Основное сходство в духовном отношении уже часто упоминалось выше. Мексиканская и перуанская религии содержат почитание предков, переселение душ, явление духов и колдовство, предвещания и одержания болезнями и многочисленные мифы, которыми обладают и другие индейцы, но которые напоминают также Австралию, Африку и Северную Азию и некогда, как показывают многие следы, мертвые и живые, были свойственны всему миру… Когда начали проводить параллели между культурными народами Америки и Старого Света, оставляли без внимания многочисленные отношения между культурным достоянием отдельных народов всего мира, от высших религиозных представлений до частностей в стиле оружия и татуировки, и искали ограниченную область для выселения и распространения предпочтительно в Южной или Восточной Азии. Но происхождение древнеамериканских культур не может быть выведено из какого‑либо определенного уголка земли или от какого‑либо из ныне живущих культурных народов. Все попытки, ставившие себе эту цель, оставались бесплодными. Корни этих замечательных форм вдаются, скорее, в первоначальное общее достояние человечества, которое в течение многих доисторических тысячелетий имело время для распространения по всей земле. В других местах оно развивалось быстрее, чем в Америке, в положении и естественных свойствах которой недостает тех способствующих моментов, которыми наделен Старый Свет. Европейцам, которые в XVI веке проникли в Мексику, Юкатан и Перу, тамошняя культура показалась сперва чем‑то неслыханным, но чем более всматривались в нее, тем более оказывалось в ней родственного, так что уже Александр фон Гумбольдт принадлежал к убежденным сторонникам происхождения ее из Старого Света. Результаты измерений черепов уже теперь доказывают, впрочем, что сходство физических признаков, замечаемое нами у нынешних индейцев, может быть признано только внешним. Тем не менее мы должны остановиться на принадлежности американцев к восточноокеанской ветви монголоидной расы.
* * *
Весьма многочисленны и разнообразны праздники, которыми справляются важные периоды в жизни, в работе или в природе. Индеец‑акомас радуется, когда при зимнем солнцестоянии дневное светило достигает низшего положения и диск опирается на известные скалы. Там радуются и летнему солнцестоянию, и каждой перемене луны; когда маис посажен, пшеница сжата и снопы после жатвы убраны, все веселятся и пляшут. Каждое рождение и свадьба служат поводом к веселью. Зимою пляшут каждую неделю, иногда по нескольку дней подряд. Но когда кончается власть желтого зимнего солнца и господство на небе переходит к «зеленому» летнему солнцу, пляски прекращаются и сказочники умолкают; тогда гремучая змея выползает из своей норы, и горе тому, кто скажет неправду. Многие празднества имеют религиозный характер; обыкновенные праздники заключаются в угощении гостей, которые выражают свою признательность плясками. Устроители празднеств следят за порядком, и гонцы торжественно приглашают на них. Кушанья гостям, сидящим вокруг огня, прямо вкладываются в рот друзьями хозяина, то, что осталось несъеденным, должно быть взято с собой. На северо‑западе гайдахи справляют праздник после окончания лова лососей, после того как их начальник и знахарь, одетый в медвежью шкуру и древесную кору, вступит в лесу в общение с духами. У нутков сценические представления воспроизводят целые охоты, сражения, движения тюленей и других животных. У тлинкитов в заключение праздничного танца один из пляшущих произносит речь, на которую отвечает кто‑либо из зрителей. У менее зажиточных и менее развитых в социальном отношении племен юга, как, например, у чинуков, празднества справляются проще – без гонцов, приглашений и торжественных игр. Гостям раздаются подарки, с песнями и тщательным соблюдением разрядов их по общественному положению. Так как при этом оказывают помощь в постройке дома, резьбе и т. п., то у гайдахов этот обычай является основным хозяйственным учреждением. Часто все движимое имущество раздается и выменивается. Во внутренней части Северной Америки индейцы Гудзонова залива, гуроны, алгонкины, племена к западу от Миссисипи праздновали сбор первых плодов или всходы маиса. Этому празднику предшествовало двухдневное воздержание от пищи и от сношения с женщинами и потребление «черного напитка». На третий день ели утром, и при солнечном закате, при общей торжественной тишине, жрец добывал трением огонь, который очищал присутствующих от всех преступлений, кроме убийства. Огонь ставили в глиняном горшке на жертвенник, на который жрец возливал «черный напиток» и возлагал новые полевые плоды, смазанные медвежьим жиром, для духа огня. Тогда каждая хозяйка получала новый огонь для приготовления кушаний, и затем мужчины на месте собрания, а женщины и дети в своих хижинах весело проводили время, и очистившиеся обитатели соседних деревень с пением и плясками посещали друг друга.
Принадлежность танцев, кроме раскрашивания и обвешивания себя побрякушками, составляет богатый аппарат искусно вырезанных масок, которые прикрепляются перед лицом или надеваются на голову. Некоторые из них представляют человеческие лица, с волосами, бородами и бровями, другие – головы орлов и буревестников, волков, оленей и дельфинов; обыкновенно они значительно больше естественной величины. Часто они бывают раскрашены или обсыпаны пластинками слюды. Нередко надевают на голову даже большие резные куски дерева, например переднюю часть лодки! Маски из мягкого дерева в Северо‑Западной Америке вырезаны весьма твердою рукой и прекрасно отполированы. В них ясно выступает расовый характер, свидетельствуя о точном подражании природе. Животные маски и фигуры, сплетенные из лыка, живо напоминающие меланезийские типы, встречаются в Северо‑Западной и в Южной Америке.
У южноамериканцев спиртные напитки играют на праздниках видную роль; эти последние нередко обращаются в простые угощения пайвари. Легко понять, что они обыкновенно оканчиваются опьянением, так как участники проводят целые дни в шумных плясках. Чилийские индейцы тянут вино лежа, из ямы, обтянутой овечьей шкурой. И у воинственных абипонов и их соседей ни одно общественное дело не решается без спиртных напитков. Наклонность к последним здесь является роковою. Ни в одной стране мира, за исключением, быть может, Новой Зеландии, они не действуют столь губительным образом; регресс целых племен Северной Америки остановился лишь тогда, когда торговля водкой была подвергнута контролю. Однако, несмотря на все меры предосторожности, спиртные напитки и теперь еще играют гибельную роль в жизни индейцев. Их вредное действие перевешивает все хорошее, что внесли туда европейцы. Оно же, в сущности, обрекает индейцев, даже и там, где они возвратили себе свободу, на полную пассивность в экономическом и политическом отношении.
РЕЛИГИЯ ОКЕАНИЙЦЕВ
Народ выказывает большую склонность прислушиваться ко всему, касающемуся как высшего божества, так и подчиненных богов, и в последовании некоторых общепризнанных предписаний заключается сущность его служения богам.
Йог. Рейнгольд‑Форстер
Одушевление всей природы служит широкой основой религии полинезийцев и меланезийцев. У них все было одушевлено или могло быть одушевлено, даже и домашние орудия. Мы не должны под этим подразумевать что‑либо исключительно облагораживающее. Слова «дух» или «душа» у них означали вообще проявление жизни. Крысиный писк, бормотание детей во сне таитяне называют духом. Но система воплощения покровительствующих духов сознательно вводила души даже в неодушевленные предметы. Поэтому так же, как душам людей, животных, растений и камней, и для всякого рода ремесленных орудий допускается продолжение жизни в Болоту. Эта система приводила к первичному пантеизму, наиболее характерно выражающемуся в распространенном по всей Океании понятии атуа, акуа, готуа и т. п.
Атуа означает в Полинезии духовное в обширном смысле, и «туа» употребляется здесь, по‑видимому, в смысле загробного мира; это – бог, обоготворенный человек, дух, душа, тень, призрак. Это слово употребляется сознательно в генерическом смысле, подобно тому, как «мана» в Меланезии, по Кодрингтону, «было свойственной человеку силой или влиянием, в известном смысле сверхъестественным, но выражающимся в той или другой способности или преимуществе». Оно не находится в неразрывной связи с чем бы то ни было и может переноситься почти повсюду; но духи, в качестве душ, лишенных тела, или сверхъестественных существ, обладают ими и могут его передавать. Все религиозные обычаи меланезийцев состоят в том, чтобы призывать «мана» или пользоваться им с выгодой для себя. В практическом отношении загробный мир действует на живых или посредством общения с душами умерших, странствующих между небом и землею, или во временном или же вечном вселении божества в какой‑либо земной предмет. Отсюда возникли покровительствующие духи, крайне важные в практическом служении богам; внушения их были желательны, потому что они могли сообщить о том, что было известно богам, Болоту. Если они не являлись добровольно, их старались понудить к тому просьбами, жертвами и, в крайнем случае, посредством приведения себя в состояние безумия. Полинезийского Атуа мы видим в Ане или Гане на Понапэ, Казингле и Калите на Палау, Ануте на Кузайи и Ярисе на Тоби. Это почитание духов, обращенное к предметам, считающимся одушевленными, во многих местах выродилось, по‑видимому, в настоящий культ животных. Так, на Мортолоке макрели воздавалось поклонение как богу войны, а курнайи в Stipiturus и Malurus видели творцов мужчин и женщин. И калит считался одушевляющим элементом, как мы видим из того, что он приписывался и неодушевленным предметам: у Земпера на Палауских островах расспрашивали о калите, который постукивал в его часах.