Чачава. Обратите внимание на интересное ансамблевое вторжение в вашу партию на словах «слышатся думы». Подголосок, который идет параллельно с вашей мелодией в моей правой руке. Это какой‑то второй план или скрытый музыкальный подтекст. Вы должны это услышать! Вот ваша строчка, а вот – подголосок! Не пропустите его!
Образцова (поет). «Молча смотрю я на воды глубокие, тайны волшебные сердцем в них чуются…».
Чачава. По‑моему, хорошо закрепилось. Когда вы уже не можете спеть другой звук, кроме того, который нужно, вы запомнили.
Образцова. А тебе не кажется, что фа‑диез я пою все‑таки чуть осторожно? И квинта последняя была осторожная?
Чачава. Давайте повторим еще раз.
Образцова (поет). «Нежит, пугает, наводит сомнение. Слушать велит ли он – с места б не сдвинулся; гонит ли прочь – убежал бы в смятении». Важечка, а если это «с места б не сдвинулся» сделать сомнамбулически? Сыграй мне стеклянно и точно инструментально.
Важа играет.
Образцова. Вот так лучше. Правда?
Записывает в нотах: «Бестемброво». И начинает пятый монолог цикла.
Образцова (поет). «В тумане дремлет ночь. Безмолвная звезда сквозь дымку облаков мерцает…».
Чачава. Вы поете: «Безмолвна‑а‑ая звезда», а надо «безмо‑о‑олвная»! Повторяете ту же ошибку. Сейчас же отметьте себе: длинный слог – ударный!
Образцова. Какая музыка! Одна из самых сложных музык, что я пела в жизни! И по психологическому напряжению и по голосу. К этой музыке надо приходить, умея очень хорошо петь. Научиться пению на ней нельзя. (Поет.) «Как ночи облака, изменчивые думы несутся надо мной, тревожны и угрюмы; в них отблески надежд, когда‑то дорогих, давно потерянных, давно уж неживых. В них сожаления и слезы. Несутся думы те без цели и конца; то превратясь в черты любимого лица, зовут, рождая вновь в душе былые грезы…».
Чачава. Перед «Несутся думы те без цели и конца» – у вас целый такт. Вы должны психологически отойти от предыдущего настроения и продолжать более спокойно. И тут же темп снова меняется, потому что происходит другое душевное «микрособытие» – в фа‑диез кантабиле рисуется ее облик: «то превратясь в черты любимого лица». Пожалуйста, вслушайтесь в мою мелодию, которая идет в ансамбле с вашей! Это ее музыкальный портрет!
Образцова (поет). «То слившись в черный мрак, полны немой угрозы, грядущего борьбой пугают робкий ум, и слышится вдали нестройной жизни шум, толпы бездушной смех, вражды коварный ропот, житейской мелочи незаглушимый шепот, унылый смерти звон…».
Чачава. Елена Васильевна, а надо ли сразу после кантабиле делать такой угрожающий большой звук: «То слившись в черный мрак»? Пожалуй, резко получается.
Она поет и соглашается с Важа, да, резко. Она меняет интонацию, окраску звука. В третий раз – в пределах одной вещи! И начинает романс.
Образцова. «Окончен праздный, шумный день; людская жизнь, умолкнув, дремлет. Все тихо. Майской ночи тень столицу спящую объемлет». (К Важа.) Ты не представляешь, как ты мне помог, когда «заснул» на «дремлет». А то ты мне не помогал передать это: «Майской ночи тень столицу спящую объемлет». (Поет.) «Но сон от глаз моих бежит, и при лучах иной денницы воображение вертит годов утраченных страницы. Как будто вновь вдыхая яд весенних, страстных сновидений, в душе я воскрешаю ряд надежд, порывов, заблуждений…».
Чачава. «Воображение вертит годов утраченных страницы» надо петь, как под наркозом.
Образцова. Да, он уже переворошил хаос этих страниц, ему тяжело, беспросветно. И вдруг ему снова блеснет она: «Как будто вновь вдыхая яд весенних, страстных сновидений…» (Поет.) «Увы, то призраки одни! Мне скучно с мертвой их толпою, и шумих старой болтовни уже не властен надо мной…». (Несколько раз на все лады повторяет.) «Увы, то призраки одни! Мне скучно с мертвой их толпою…». (Ищет интонацию.) «Мне скучно с мертвой их толпою…». А все‑таки он не может от них избавиться, от этих призраков! (Поет.) «Лишь тень одна из всех теней явилась мне, дыша любовью, и, верный друг минувших дней, склонилась тихо к изголовью, и смело отдал ей одной всю душу я в слезе безмолвной, никем не зримой, счастья полной, в слезе, давно хранимой мной!» Важа, какая музыка! Дурман!
Чачава. Елена Васильевна, очень важную вещь должен вам сказать. Это дурман, но дурман сильный по накалу, в нем прорвалась давно хранимая слеза. Поэтому очень страшно становится. Боль таимая, слеза таимая!
Образцова (поет второй романс). «Меня ты в толпе не узнала, твой взгляд не сказал ничего. Но чудно и страшно мне стало, когда уловил я его. То было одно лишь мгновенье; но, верь мне, я в нем перенес всей прошлой любви наслажденье, всю горечь забвенья и слез!» Она его не узнала, потому что не захотела узнать. Он увидел холодные глаза, ему стало страшно.
Чачава. Это крик души, конечно! Вопль! Обратите внимание, весь такт на одной фермате. Если мы чуть пошевелимся…
Образцова. …все пропадет, весь зал кашлять начнет! (Устало откидываясь в кресле, с горечью.) Вот так работаем, работаем, бьемся головой об стенку, а люди иногда приходят в концерт, чтобы посмотреть, как Образцова одета или какие у нее серьги.
Чачава. Елена Васильевна, а почему все люди должны понимать все! Знаете, что говорил по этому поводу Генрих Густавович Нейгауз? Представьте: в зале сидит Лист! И вы должны играть для него одного!
Образцова. Ты прав, Важико. (Поет первый монолог «Без солнца».) «Комнатка тесная, тихая, милая, тень непроглядная, тень безответная, дума глубокая, песня унылая, в бьющемся сердце надежда заветная, быстрый полет за мгновеньем мгновения, взор неподвижный на счастье далекое, много сомнения, много терпения – вот она, ночь моя, ночь одинокая». Это как в паутине надо спеть, чтобы не порвалось…
Чачава. Согласитесь, если бы вы начали с первой пьесы, вы бы никогда так не спели, не прожили так эту драму. Притом в начале цикла только один аккорд. Поэтому так сложно и певице и пианисту настроиться. Это надо делать в антракте. Внутренне все пройти за десять минут, чтобы уже жить в этом мраке, без солнца! И все же, Елена Васильевна, сколько там лучей! Это значительный человек, человек высокого предназначения прожил жизнь! Натура глубокая, благородная, с достоинством сносящая свое страдание.
Образцова. Для меня «Без солнца», как подтекстовая музыка романов Достоевского.
Чачава. Елена Васильевна, на сегодня хватит. Я считаю, мы очень продвинулись.
Образцова (с горестными глазами). Да, Важа, мне ясен герой, ясно его состояние. Последний монолог – это живой мертвый человек. «В глубь ли зовет – без оглядки б я кинулся!» В эту реку он бы кинулся, ему все равно. Он пережил самого себя. Но я еще ищу интонации отдельных вещей, я еще не знаю, как петь «Скучай». Такая странная героиня! «Скучай! Ты создана для скуки. Без жгучих чувств отрады нет, как нет возврата без разлуки, как без боренья нет побед. Скучай, словам любви внимая в тиши сердечной пустоты, приветом лживым отвечая на правду девственной мечты…».
Фальшивая нота…
И повторила:
– Странная героиня для Мусоргского. Ему нравились сильные, страстные натуры, умные, незаурядные. Вот Надежда Петровна Опочинина, вероятно, была такой. Биографы Мусоргского считают, что она могла стать прообразом Марфы. А эта: «С рожденья до могилы заране путь начертан твой: по капле ты истратишь силы, потом умрешь…» Странная!..
– Тебе такие женщины не близки?
– Нет. Ни в жизни, ни как сценические образы. Мне с ними через пять минут скучно. – И вдруг сказала шепотом, оберегая голос: – Устала я, не могу спать… Но эта усталость мне нужна. Нервная система так истончается, что начинаешь чувствовать какие‑то неуловимые вещи, скрытые в повседневности. Когда я не могу спать по ночам, я живу в мире моей фантазии. Витают неясные мысли. А может быть, даже не мысли, а чувствования. Я не знаю, как про это рассказывать… Это, как греза и бодрствование. Мне там так благостно. В мире каких‑то теней, шорохов, воздыханий и очень‑очень тонких чувств… И я очень много нахожу для себя там…
– Чего?
– Так я нашла интонацию, как петь романс Полины из «Пиковой дамы» – «Подруги милые»… Она никак мне не давалась. Я пела экзальтированно, поэтому фальшиво. И я тихонько встала ночью, пошла в другую комнату, зажгла свечу, поставила на рояль. И тихо стала петь. И романс стекал, как воск со свечи, растепленный, растопленный… И никаких режиссеров мне было не нужно. А только – свеча и бессонница. Вот что это такое!..
О таком хорошо сказал Ю. Юзовский в своем «Польском дневнике», думала я. Сказал о Шопене и о Жорж Санд, как их написал Ярослав Ивашкевич в пьесе «Лето в Ноане». «В ней рассказано, что такое „художник“ в чем „природа художника“ – та полнота отдачи, когда нет уже ни дня, ни ночи, ни того, что мы называем „быт“ или даже любовь. Он беспрерывно „там“, где бы он ни был и что бы ни делал, порой даже возникает впечатление обреченности, нелегкая жизнь, не такая уж завидная жизнь художника, какой она многим представляется…».
Надо сказать, что тот день запомнился мне особо. И тем, как они, Образцова и Важа, работали. И тем, что речь зашла о таком. И вперемежку с таким – смешное. Они были простужены, буквально слепли от насморка. И чуть ли не поминутно, прерывая пение и умные рассуждения, хватались за носовые платки.
На Елене был красный хитон и одна длинная, до локтя, черная замшевая перчатка, надетая на ревматически ноющую руку.
Рукой в перчатке она держала ноты.
И эта черная лотрековская перчатка невнятно смешила меня, я не могла понять почему.
Сквозь жуть «Без солнца» и серьезность происходящего шли в мою сторону приливы улыбок…
Придет же в голову! И вдруг я догадалась!..
Перчатка и хитон, выхваченный наспех из шкафа, были чуть‑чуть домашним театром, чуть‑чуть (неосознанно!) маскарадом, женской актерской уловкой, прежде чем сесть за работу, за свое мучительно‑тяжелое дело. И быть может, заносчиво‑грустной насмешкой над болезнью, изнурением, над этим кисло‑заплаканным, несмотря на август, утром.
Выход на аплодисменты.
Большой зал Московской консерватории.
Е. В. Образцова и А. М. Жюрайтис.
А впрочем, разве возлюбленный ими обоими Вагнер даже в пору своей цюрихской бедности, в пору создания песен на стихи Матильды Везендонк не носил «дюреровских» беретов, а став богачом, разве не облекался в подбитые гагачьим пухом шелковые халаты, не спал под атласными, отделанными позументом и расшитыми гирляндами роз одеялами!
И на этот факт обратил внимание Томас Манн в своем серьезнейшем исследовании о композиторе, написав со свойственной ему мудрой иронией: «Впрочем, можно себе представить иные способствующие созиданию костюмировки, хотя бы монахом или солдатом, более подходящие для сурового служения искусству, нежели атласные халаты. И как здесь, так и там мы имеем дело с проявлением жуткой, но безобидной патологической артистичности, только мещан способной приводить в смятение».
«Без солнца» Образцова исполнила в концерте 15 октября 1979 года. В этот вечер она пела четыре цикла: «Любовь и жизнь женщины», прокофьевский – на стихи Анны Ахматовой, «Семь испанских народных песен» Де Фальи и монологи Мусоргского. Разнообразнейшая и труднейшая программа! И по обыкновению, еще почти целое отделение спела на «бис»: «Гопак» Мусоргского, романсы Глинки, свиридовские – «Изгнанник» и «Русскую песню».
Концерт прошел в Большом зале консерватории.
Пожалуй, впервые я поняла, как Образцова, оставаясь собой, сохраняя свою неповторимость, умеет оставить огромный зал наедине с музыкой. Люди слушали «Без солнца» с напряженными лицами. Музыка погружала в раздумье, заставляла всматриваться в собственное сердце, взывала к состраданию. Когда Образцова кончила петь, аплодисменты выдавали, скорее, смутные движения душ, разбуженной боли, неблагополучия. Успех «Без солнца» был не шумно‑эффектен, а задумчиво‑сокровенен, почти интимен. И с тем же чувством люди слушали «Любовь и жизнь женщины».
И лишь после песен Де Фальи зал привычно взорвался, воспламенился. Горячие сквозняки восхищения, обмен взглядами: «Какова!»
Вагнеровские песни на стихи Матильды Везендонк Образцова впервые вынесла на публику лишь в феврале 1980 года. Спела в двух версиях. С симфоническим оркестром Московской филармонии под управлением Альгиса Жюрайтиса. И несколько позже – с Важа Чачава. Она любит такие «дубли».
Июнь 1978 года
Образцова сказала, что Георгий Васильевич Свиридов приглашен выступить с авторским концертом. И они начинают готовиться с завтрашнего же дня. Действительно, назавтра композитор прислал за ней машину и она поехала к нему за город, захватив Важа и меня. Через полчаса мы входили в дачную калитку, а с крыльца навстречу уже шел Георгий Васильевич.
Потом они работали вместе целую неделю…
Сбывалось то, о чем я мечтала когда‑то в декабре. Та единственная репетиция, которую я наблюдала, счастливо получала продолжение.
Важа обычно сидел в сторонке на диване, раскрыв ноты, и слушал с такой силой сосредоточения, что его лицо становилось искаженным, некрасивым.
В открытые настежь двери тек теплый запах леса.
На веранде, на столе закипал самовар. На капустном листе с жемчужной каплей росы вкусно желтело деревенское масло; на тарелке лежала голова сыра.
В этом доме во всем отзывалась натура хозяина. Даже в хлебосольстве.
Свиридов и Образцова повторяли то, что было выучено когда‑то. Но как повторяли!
К тому, что он, творец, слышал в своей музыке, она добавляла себя, изумляя его веселой, непостижимой тайной своего таланта.
Он одарял, она удваивала дар собой. Но это была работа, нелегкая работа!
Почему‑то особенно долго они бились над первой фразой песни «Осень». Прозрачное, лирическое стихотворение Михаила Исаковского. Казалось бы, что в нем сложного!
«Пели две подруги,
Пели две Маруси,
Как осенним утром
Улетали гуси;
Как прощались гуси
Со своим гнездовьем:
С речками, с лесами,
С тихим Приднепровьем;
И кричали гуси,
В небе пропадая,
Что всего дороже
Сторона родная…
……………………
И подруги стали,
Головы закинув,
Словно две осенних,
Две лесных рябины.
И запели разом,
Стаю провожая,
Что всего дороже
Сторона родная…».
Свиридов. Начало – совершенно ровно, спокойно, повествовательно. И – картина.
Образцова (поет). «Пели две подруги, пели две Маруси…».
Свиридов. Чуть‑чуть формально получилось.
Образцова (поет). «Пели две подруги, пели две Маруси…».
Свиридов. Нет, выхолощенно.
Образцова. «Пели две подруги, пели две Маруси…». Мы не можем спеть эту фразу, потому что не нашли форму всей вещи.
Свиридов. Верно. Это я виноват. Я ее внутри себя потерял.
Чачава (подает голос). При однообразии, которое необходимо, фраза не двигается по горизонтали, поэтому – топтание.
Свиридов. А что надо делать?
Чачава. Надо просто подумать о перспективе.
Образцова и Свиридов смотрят в ноты, думают о перспективе. И сразу эта фраза: «Пели две подруги, пели две Маруси…» – сдвигается с притыка.
Образцова (поет). «Как осенним утром улетали гуси, улетали гуси…».
Свиридов. Эту фразу надо спеть с воздухом!
Образцова поет ее с «воздухом», как хочет Свиридов.
Свиридов (пропевает в восторге). Во‑от! Замечательно!
Образцова (поет). «Как прощались гуси со своим гнездовьем, с речками, лесами, тихим Приднепровьем…».
Свиридов. Хорошо! «С речками, лесами…» сделайте кругло! И «Как осенним утром улетали гуси…» – тоже с воздухом и круглое!
В том, как Свиридов играет на рояле, слышится и трепетание крыл, и воздух, и это таинственное – «круглое»! И когда он кричит: «Рояль – богатейший ящик, колоссальный! В нем можно делать чудеса!» – думаю: чудеса, правда!
Образцова. Сколько же в этой маленькой песне можно всего сказать! Когда‑то вы мне объясняли: «Это надо петь по‑деревенски торжественно». А мне хочется спеть и этих девчонок, как я их чувствую, и осень, и любовь к родине.
Свиридов. Елена Васильевна, любовь к родине – это органическое чувствование! (Поет.) «И подруги стали, головы закинув, словно две осенних, две лесных рябины. И запели разом, стаю провожая…». Они сами часть Родины, часть этой природы, этого леса.
Образцова. Да, они часть природы. (Поет.) «И запели разом, стаю провожая…».
Свиридов (поет). «И запели разом, стаю провожая…» – широко, беспредельно, всеобъемлюще!
Образцова (поет). « …что всего дороже сторона родная…».
Свиридов. Во‑от! Живая фраза получилась! (И – к Важа.) Образцова исправила мне одну ноту. Я теперь сделал на восьмушку раньше. (И повторил.) Хорошо, Елена Васильевна! Каждому слову веришь!
Они переходили к песне на слова Тютчева «Эти бедные селенья».
Работа на даче у Г. В. Свиридова.
Работа на даче у Г. В. Свиридова.
Образцова (поет). «Эти бедные селенья, эта скудная природа – край родной долготерпенья, край ты русского народа!»
Свиридов. «Эти бедные селенья…» – изумительно. Но дальше: «край родной долготерпенья…» – должно быть эпично, спешить не нужно, а то смысл теряется.
Образцова (поет). «Удрученный ношей крестной, всю тебя, земля родная, в рабском виде царь небесный исходил, благословляя».
Свиридов. Я даю темп, а вы скажите: не медленно ли? Должен чувствоваться шаг, Христос идет. (Поет.) «В рабском виде царь небесный…» не надо петь громко, но царственно.
Образцова. Да, я понимаю… В русской поэзии образ Христа – это путь совести, отклик на боль, путь от души – к России. Но это трудно спеть… (Повторяет песню еще раз.)
Свиридов. Мы нашли темп, смысл и тон. Верно поете, монументально‑могуче, как псалом.
Образцова. Да, эта песня у меня осела.
Работа на даче у Г. В. Свиридова.
Свиридов. Елена Васильевна, дорогая, если вы будете исполнять новую, современную музыку, вы невольно иначе споете старое. Петь только классику нельзя, тогда она становится музейной, омертвляется. Большой артист обязательно должен быть связан с живым композитором, с живым творческим процессом. Почему? Каждая эпоха, каждое время имеет свой язык разговорный и свою речевую манеру. Язык меняется не так быстро, как речь! Русская разговорная речь во времена Глинки была не такой, как во времена Чайковского. А допустим, при жизни Рахманинова – снова иная. И композитор в своей вокальной музыке – если она стоит того названия! – запечатлевает речь своего времени. Когда он находит ее – это и есть нахождение правды искусства, сквозь которую светит правда самой жизни. Исполнение певца находится в колоссальной зависимости от речи его времени. Поэтому многие наши композиторы‑классики певцов готовили для себя сами. Сколько учеников и учениц было у Глинки, сколько учениц было у Даргомыжского! Возьмите романсы Чайковского. Скольким замечательным певицам они посвящены! А Мусоргский? Он создал своей музыкой совершенно новую вокальную школу, которую представляла, например, изумительная артистка Мария Алексеевна Оленина‑Д’Адельгейм, ученица его ученицы Александры Николаевны Молас. Это была непревзойденная до сих пор исполнительница романсов и песен Мусоргского, незаурядная, выдающаяся женщина с очень яркой судьбой. Между прочим, я имел удовольствие познакомиться с ней в последние годы ее жизни. Когда в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году в Москве проходил Всесоюзный вокальный конкурс имени Мусоргского, мне пришлось быть председателем жюри, а Оленина‑Д’Адельгейм была в составе членов жюри. Встреча с ней, живым осколком великой русской артистической культуры, осталась навсегда памятной для меня. Короче говоря, певец должен быть связан с живым музыкальным процессом. Тогда он и классику будет петь по‑новому, не академично, не стараясь стилизовать то время, когда она была написана, а как наш современник. Речь его будет живой. Поэтому подлинно даровитый, подлинно замечательный артист – тот, кто ищет живую речь. Таков был Шаляпин. Несомненно, «Борис Годунов» был именно той оперой, где Шаляпин показал свой гений в полном блеске – и как актер и как певец, распознавший в музыке Мусоргского жизненную, по слову композитора, «творимую говором мелодию». Шаляпин стал Шаляпиным, спев Мусоргского. К сожалению, теперь «Бориса Годунова» многие певцы стараются петь, как Шаляпин. Копиистов много. Вообще копиизма в искусстве много. Это, конечно, не так плохо, знаете ли. Хорошие копии… Но вот откровения редки! (Ко всем нам.) Образцова замечательно чутка к интонационному строю музыки, она понимает: чтобы добиться художественной правды, надо в музыку вжиться, вскрыть сущность каждого слова, каждой фразы. Но над этим, конечно, надо много и много работать!
На даче у Г. В. Свиридова.
Е. В. Образцова и Г. В. Свиридов.
Чачава. Я думаю, певцу надо уметь и немного сочинять музыку. Даже если нет больших композиторских данных. Исполнители, которые сами сочиняют, лучше чувствуют форму, лучше видят целое, перспективу.
Свиридов. Когда человек сочиняет, он звук иначе чувствует.
Образцова. Мне музыка иногда во сне снится. Наутро хоть записывай…
Свиридов. Что дальше? Блоковское возьмем?
Образцова. Давайте «Изгнанника». Одна из любимых моих вещей…
Свиридов. Я написал ее в сорок восьмом году. Был тогда очень одинок!
– (слева) Афиша концерта Е. Образцовой.
– (в середине) Московская консерватория.
– (справа) В. Чачава и Е. Образцова перед концертом.
Образцова (поет). «Мне грезится: вечер мирен и тих, над домом стелется тонкий дым, чуть зыблются ветви родимых ив, сверчок трещит в щели невидим». Как я хочу голосом, тембром передать этот уют дома, теплоту вечера!
Свиридов. Это ведь кавказская вещь. Аветик Исаакян – в переводе Блока. У них там всегда тепло.
Образцова (поет). «У огня сидит моя старая мать, тихонько с ребенком моим грустит, сладко‑сладко, спокойно дремлет дитя, а мать моя молча молитву творит».
Свиридов. Елена Васильевна! Здесь надо передать ощущение людей нашего атомного века. Жизнь, дар жизни так нешуточны, драгоценны. И все это так хрупко!..
Образцова (читает молитву матери, и лицо ее становится горестным). Я долго не могла найти интонацию, как прочесть молитву. И опять начались мои ночные бдения со свечами. Если я не отыщу интонацию, единственную для данной вещи, я не могу петь. Интонация – это все! Георгий Васильевич, помните, как Надежда Плевицкая пела «Белилицы, румяницы вы мои…». Первый куплет: «Едет, едет мой рявнивый муж домой, он везеть, везеть подарок дорогой, веселую, шелковую батогу, хоча, хоча меня молоду побить…» Бесстыжая баба, веселая, лукавая! Тысячей оттенков голоса Плевицкая рисует ее характер. А дальше жанровая картинка: «Я ж не знаю и не ведаю за что. За какую, за такую за бяду?» «У соседа на беседе я была, супротив холостого сидела. Холостому стакан меду поднесла. Холостой стакан меду принимал, ко стакану белы руки прижимал. При народе сударушкой называл…». Георгий Васильевич, «У соседа на беседе я была»! Вот русский язык! А последний куплет – слова те же, что и вначале, в нотах то же самое, а по смыслу – страшно. Ведь убьет муж ее! «Хоча, хоча меня молоду побить. Право слово, хочет он меня побить, я ж не знаю и не ведаю за что…». Стон. Вот – интонация!
Свиридов. Плевицкая – моя землячка, родилась в курском селе Винниково, неподалеку от моего родного Фатежа. Это курская песня. Она их знала хорошо и пела здорово!
Чачава. К тому же на пластинке ей аккомпанирует Рахманинов. Такой ансамбль!
Свиридов. Мое отрочество прошло в Курске, там я учился в общеобразовательной школе и одновременно в музыкальной. Это было в конце двадцатых годов. И знаете, в Курске ведь была опера, играла весь зимний сезон, а летом в городском саду играла оперетта, и довольно сносная. В концертах я слышал Нежданову, Собинова, Платона Цесевича – знаменитый был бас! Слышал квартеты имени Глазунова и имени Вильома, виртуозов‑пианистов и скрипачей. Они приезжали в Курск на гастроли. Звучала классика, и публика очень любила серьезную музыку, народу в концертах было полно. Теперь почему‑то больше напирают на эстраду. Не скажу, чтобы этот культурный прогресс меня особо радовал…
Образцова. Что дальше возьмем? Блоковское «Утро в Москве». (Поет.) «Упоительно встать в ранний час, легкий след на песке увидать. Упоительно вспомнить тебя, что со мною ты, прелесть моя. Я люблю тебя, панна моя, беззаботная юность моя, и прозрачная нежность Кремля в это утро – как прелесть твоя».
Концерт в Большом зале Московской консерватории.
Свиридов. Хорошо! Знаете, друзья мои, сейчас все так усовершенствовалось – и музыкальное письмо, и техника исполнения. Люди все умеют, все могут изобразить, все научились имитировать. Даже талант! Между тем настоящий талант подчас стихиен, неосознан. Он делает то, что велит ему природа, и часто сам не может объяснить, почему и как это делает. Есенин, например, говорил про себя: «Я – Божья дудка». И потому настоящий талант – такая же редкость, как и раньше. У вас, Елена Васильевна, сначала что‑то рождается в сердце, а потом идет в голову. А не наоборот. Сказать по правде, мне это особенно близко в вас. Вы стараетесь проникнуть в сущность музыки, в ее тайну. И эту тайну не пытаться разгадать, нет! А как‑то лишь приблизиться к ней и донести ощущение этого приближения до слушателя. Музыка должна нести в себе тайну, о которой нельзя рассказать, слов не найдешь. А иначе она не нужна. И хорошо, что вы это понимаете… Но к делу, да? Возьмем «Невесту»?
Образцова (поет). «Божья матерь Утоли мои печали перед гробом шла, светла, тиха. А за гробом – в траурной вуали шла невеста, провожая жениха…». (Останавливается.) Георгий Васильевич, знаете, вы что‑то не то с педалью делаете. Вы играли безразлично, ровно и страшно. Это как человек идет по пыли, еле ноги поднимает. У него горе, у него на уме все одно, а вокруг него люди что‑то говорят, говорят, суетятся. Вот это все одно – у вас. А говорят, суетятся – это у меня. (Поет.) «И навстречу кланялись, крестили многодумный, многотрудный лоб. А друзья и близкие пылили на икону, на нее, на гроб…». Опять что‑то не то…
На какую‑то секунду Свиридов не может понять, что Образцова от него хочет, но чувствует, что она подсказывает что‑то верное. Он кричит: «Что? Как?» Наконец он схватывает то, что она ему говорит, и играет, как она хочет.