Он всегда был среди молодых, интересовался успехами каждого. В результате возникали хорошие товарищеские и дружеские отношения, которые прервались только с его смертью.
Играть с ним было очень интересно.
Мне пришлось много с ним общаться на сцене. И я хочу отметить великолепную черту его партнерства. Он помогал актерам. Это безусловно. Он создавал на сцене обстановку, при которой роль у его партнера складывалась как бы сама собой.
Я вспоминаю «Дядю Ваню» Чехова, где Яков Осипович играл Серебрякова, а я играла Соню. Так вот, он в своем Серебрякове вызывал у меня, Сони, столько неприязни, так раздражал меня по роли своими капризами, даже своим голосом, что мне не надо было ничего делать, ничего выдумывать. Надо было просто правильно, логично существовать рядом с ним.
На сцене я всегда получала огромное удовольствие от общения с Яковом Осиповичем.
У нас порой говорят: «Ах, этот артист, он хочет все играть, значит он любит себя больше, чем театр». Не всегда это справедливо.
Яков Осипович очень любил играть и хотел играть все, что только можно. И я смело могу сказать, что театр он любил больше, чем себя в театре, потому что те или иные удачи и неудачи труппы были его собственной сердечной болью. Поэтому мы всегда думали: только бы не стало хуже Яше, ведь у него сердце плохое. А он всегда страшно волновался, когда слышал какое-нибудь резкое слово в адрес театра, иногда справедливое, иногда — нет. Для него это было все небезразлично, он не был равнодушным.
Я сейчас вспоминаю о нем как о человеке очень милом и приятном, потому что в нем было очень много детского, несмотря на то что он был очень большой и мужественный. Его рассердить ничего не стоило, и иногда мы этим пользовались. У него тогда все эмоции вырывались наружу — это был именно взрывной человек.
Можно сказать, что у него был не очень легкий характер, но в то же время он оказывался всегда очень податливым на любое проявление тепла, заботы. Сразу шел навстречу всему хорошему и верному. И неслучайно — его актерский талант воспитал Ю. М. Юрьев, актер-романтик. Малютин не был только романтиком в искусстве. Но вот в жизни…
Его, например, нельзя было не узнать в толпе, на улице, на сцене — в роли. И не потому, что он всегда выглядел одинаково. А потому, что он всегда был на редкость индивидуален — в чувствах, в мыслях, а следовательно и в пластике, и в жестах, и в манере говорить.
За годы жизни и творчества его сердце сумело многое в себя вобрать и многое отдать зрителю. С годами он стал глубоким актером.
Последний раз я встретилась с ним в работе над спектаклем «Между ливнями», в котором он хотел играть Козловского. Почему-то режиссер Суслович не допускал его к репетициям. Говорил, что будет работать с одним составом, {133} так как времени мало, хотя времени было много. Яков Осипович, невзирая на плохое самочувствие, устраивал сцены Сусловичу, говоря, что тот не имеет права не давать ему репетировать. И всякий раз приходил на репетиции. Он показывал, как старый актер, владеющий своей профессией, любящий ее, может постоять за себя и за театр. К сожалению, мы не увидели его в этой роли. Но то, что мы видели на репетиции, было так вдохновенно, что мы внутренне, про себя, аплодировали ему в наших сердцах.
Известно всем, что в наше время артисты учат роли по два‑три месяца. Но — текста не знают и вообще слишком долго раскачиваются. А Яков Осипович был всегда во всеоружии. Разбудите его ночью, и он вам сделает все, что нужно.
Еще одно редкое качество.
Малютин начинал свой актерский путь как романтик. Однако на всем протяжении творческой карьеры неизменно учился, расширял кругозор. Отсюда — его разносторонность.
Я вспоминаю, как он восхищал всех нас в капустниках — ибо он великолепно пел и обладал голосом исключительного, неповторимого тембра.
Я вспоминаю его порой в современных ролях, в комедиях, довольно глупых и не очень интересных — но как он умел облагородить своим присутствием спектакль…
А вообще-то горькая наша профессия. Об актере помнят, его ценят, пока он жив. А дальше?
Правда, Яков Осипович сделал замечательную вещь: он написал интересную, нужную книгу, которая называется «Актеры моего поколения». В этой книге он оказался очень скромен. И почти ничего не написал о себе. Все только о других. Он оставил памятник видимый, зримый, «читаемый» актерами его поколения. И мне кажется, как было бы хорошо собрать наши воспоминания и издать книгу о нем. Глядишь, и протянулась бы ниточка памяти от прошлого нашего театра к будущему.
Александр Федорович Борисов[ccxvi]
Актерский путь Якова Осиповича Малютина в нашем театре — это глава в книге истории Александринского — Пушкинского театра.
Яков Осипович являлся продолжателем тех традиций, которые воспринял от старшего поколения и пронес до наших дней. Наряду с сугубо реалистической школой ему была не чужда и романтика, ибо он был учеником Ю. М. Юрьева.
Когда я начал играть в театре более или менее заметные роли, ко мне подходили и часто спрашивали: «Как же так, ведь вы — ученик Юрия Михайловича Юрьева, ведь он — романтик, а вы — нет». Я тогда беседовал на эту тему с Яковом Осиповичем, и он мне сказал, что и к нему подходили и тоже удивлялись.
Малютин говорил мне о том, как надо понимать и принимать учителя, как все его замечания и все его заветы надо переваривать, пропускать через собственное «я» и проявлять на сцене.
{134} Да и Юрий Михайлович нам говорил: «Не повторяйте мои интонации, а ищете суть выражения. Вы подумайте, что и как я говорю, и через себя пропустите образ, через ваше, индивидуальное».
Этот завет учителя Яков Осипович воспринял очень хорошо.
Я не могу припомнить ни одной его роли, о которой можно было сказать, что она не подходит Малютину. В какой бы роли он ни выступал, он всегда являлся ярким, самобытным художником на сцене. Его великолепные внешние данные и его обаяние всегда помогали ему в работе. Ему всегда верили и партнеры, и зрители.
Надо сказать, что я всегда с восторгом шел на те спектакли, в которых участвовал Яков Осипович. Я всегда ожидал от него чего-то нового, интересного и обязательно смешного.
Мне кажется, несмотря на то что он много играл в трагедиях и драмах, все-таки комедия была его истинной стихией. У него тогда появлялась какая-то актерская легкость. Он позволял себе порой всякие вольности, в хорошем смысле слова и, так сказать, купался в этом.
Яков Осипович иногда строил образ, отталкиваясь от одной-двух-трех фраз. Он делал эти фразы ударными, и они в спектакле звучали так, что сразу раскрывалась вся сущность того героя, которого представлял Малютин.
Вспоминаю трагедию А. К. Толстого «Царь Федор Иоаннович». Яков Осипович — князь Шуйский. И сцену, в которой Шуйский узнает о том, что Борис Годунов предал его, нарушил данное ему слово, арестовал его сторонников. Там есть в конце сцены заключительная фраза: «Иду к царю!» Так вот, надо было видеть и слышать, как этот финал делал Яков Осипович. Огромная пауза. Потом сотворял большой крест и — «Иду к царю!» И здесь было все. И страшная обида за человеческую несправедливость, и страшное отчаяние, и вместе с тем смелость. Перед царскими очами обвинить Бориса Годунова в измене, изобличить в лукавстве и лжи — для этого нужно мужество.
А потом следующая картина, в которой происходит разговор Шуйского с Борисом и царем Федором, где царь уговаривает их примириться. Шуйский-Малютин, видя беспомощность царя, его безволие и полную растерянность, долгим, внимательным взглядом смотрит на Федора и с какой-то горечью и скорбью говорит: «Царь всея Руси, Федор Иоаннович, мне стыдно за тебя! Прости!» — и уходит.
В этой сцене я чувствовал, что у него в душе такая тоска. Надежда на царя исчезла, помощи ждать неоткуда. И он принимает собственное решение. Твердой, гордой поступью покидает Шуйский покои царя.
И еще одна фраза, которая характеризует весь образ. Когда Шуйского ведут на казнь, он говорит народу о Федоре, что он святой царь и царица его святая. И здесь опять Малютин делал своеобразный акцент, подчеркивал гуманизм, великодушие, широту души героя.
Вот так в трех ударных фразах Яков Осипович раскрывал внутренний мир Шуйского, показывал его объемно, мощно.
Второй пример.
{135} Никогда не забыть мне, как великолепно играл Яков Осипович в спектакле «Конец Криворыльска» эпизодическую роль портного.
Идет серьезный суд, его по-серьезному спрашивают: «Что вы знаете по этому делу?» И вдруг подымается тонкая, худая фигура и в свою очередь спрашивает у суда: «Который час?» Всего одна фраза, но в ней, в грустной интонации, с которой она произнесена, я увидел весь образ. Перед нами очень скромный человек, он не хочет вмешиваться в глухие дела и хочет только покоя. Суета жизни его не устраивает. Он хочет только покоя.
Эта фраза стала потом ходячей в нашей труппе и долго бытовала среди нас.
Я не говорю уже о его смешной внешности в этой роли, его поведении на сцене. Описать их невозможно, его надо было просто видеть.
А вот «Горячее сердце», где он играл Курослепова, а я — Гаврилу.
Если в первом акте мы видим распоясавшегося, темного буяна, неудовлетворенного жизнью человека, которому скучно жить, то в пятом акте мы видим, что личная трагедия ударила по человеку. Проснулся он и понял жизнь. Он, как большой ребенок, понял, что по-пустому прожил свой век. И только когда «гром грянул», так сказать, он приобрел человеческий облик.
Слезы появлялись у меня, когда я слушал его фразу: «А сколько дней в этом месяце, тридцать семь или тридцать восемь?» Ибо я понимал, что его герой был, по существу, хорошим и добрым по-настоящему человеком, но вот — не привелось прожить славную жизнь.
В «Лесе», где я играл Аркашку, Яков Осипович в образе Несчастливцева говорил: «Да, брат Аркашка, все там будем». И опять у меня интонация его голоса буквально в сердце звучит. Ибо говорил он это с таким отчаянием, что означало: все равно все будем на дне; нас бьют, мы не устроены в жизни. Он вкладывал в короткую фразу весь драматизм актерской судьбы.
Если проследить все работы Якова Осиповича, можно найти кульминационные, ударные места в каждой роли, когда вдруг начинаешь понимать, куда ведет своего героя Яков Осипович. В этом, пожалуй, сказалась школа Юрия Михайловича Юрьева, который всегда говорил нам, что надо искать основные фразы образа, от чего можно было бы оттолкнуться и представить самую суть персонажа.
Яков Осипович был очень общительным. Он любил, жизнь и общался не только с товарищами по своим летам, но и с молодежью.
Он очень интересовался мнением о своей игре. И не стесняясь подходил к нам и спрашивал: «Как я играю?» По молодости мне все в нем нравилось, и я с восторгом отзывался о его работах. Стал старше — начал вносить критические замечания в наш разговор. И вдруг вижу: человек отворачивается от меня и уходит. Но — пробежит несколько дней, и он снова начинает со мной разговаривать: «Знаете, я все эти дни думал над вашими словами, и, кажется, вы правы. Вероятно, нужно пересмотреть кое-что, вероятно, я ошибся».
… Яков Осипович входил в ту плеяду замечательных мастеров сцены, которые, взяв сущность реалистических традиций от старшего поколения, передавали свой опыт молодым. И я бесконечно благодарен Малютину за то, что и я питался из его источника…
{136} Анатолии Александрович Дубенский[ccxvii]
Я не знаю, каким артистом был Яков Осипович, реалистическим или романтическим. Я знаю, что он был великолепным артистом. И в каждой роли, в которой он выступал, он был таким, каким требовал того автор, каким нужно было быть.
Грустно сознавать, что мы никогда больше не увидим его на сцене, не увидим его чудесных образов. Грустно думать, что никто из нас больше не сможет беседовать с ним и не будет согрет силой его обаяния.
Я лично скорблю еще и б том, что больше не смогу встретиться с ним как с партнером, который всегда был мне бесконечно дорог. Общение с ним на сцене давало творческий рост, обогащало и приносило глубокую радость.
Яков Осипович в первую очередь был актером необычайно гармоническим. Разработка внутренней жизни образа удивительно сочеталась в его исполнении с пластическим рисунком и всей внешней жизнью образа.
Яков Осипович исключительно тонко чувствовал стиль драматурга.
У нас очень многие актеры, даже иногда хорошие актеры, нашли свою какую-то, ставшую уже привычной для них манеру, в которой играют все роли, вне зависимости от автора и его стиля. Яков Осипович, открывая пьесу, прислушивался к «тону» драматурга, к его языку, к тому, как он говорит, как мыслит, и никогда не выпадал из этого стиля. Кстати — редчайшее явление, потому что очень мало актеров, которые так понимают и чувствуют необходимость играть того драматурга, которого они играют сегодня. Очень часто для них все одинаково: Шиллер, Шекспир, Островский, Лавренев.
Яков Осипович не был никогда одинаков. Это был актер большого масштаба, актер, в известном смысле, образцовый, на которого надо ориентироваться и у которого надо учиться.
Яков Осипович сыграл громадное количество ролей, обо всех сказать невозможно. Скажу о некоторых.
Я имел счастье встречаться с ним во многих спектаклях как партнер. И, как у подлинных больших актеров, некоторые, казалось бы и не столь значительные фразы, произнесенные Малютиным, становились в спектакле главными, определяя судьбы действующих лиц.
В пьесе «Без вины виноватые» Малютин — Дудукин, говоря о Незнамове, произносил фразу «Раздражали его очень, вот он и стал раздражительным» так сочувственно и человечно, с таким укором по отношению к людям несочувственным и недобрым, что меня, игравшего Незнамова, она трогала настолько, что, не участвуя в этой сцене, я каждый спектакль стоял за кулисами, чтобы услышать эту реплику еще и еще.
В последнем акте, когда Незнамов произносит свой приговор матерям, с каким волнением Малютин — Дудукин говорил: «Незнамов, что вы!» В его «что вы!» были боль и страх, боязнь оскорбить, обидеть любимую артистку и замечательную женщину, и вместе с тем жалость к несчастному юноше. Замечательная, неповторимая интонация!
{137} Юсов его, при всех отрицательных качествах, которыми наделил его автор, был настолько забавен и обаятелен, что мне, играя Жадова, с трудом удавалось сдержать улыбку.
Мы часто встречаем обаятельных людей, а за ними стоит зло! Что делать — бывает!.. Не забуду, как в чеховской «Чайке», играя доктора Дорна, он говорил мне — Треплеву: «Нет, в вашей пьесе что-то есть». Это произносилось с таким выражением доброты и понимания, с таким желанием поддержать человека, которому трудно, что я не мог сдержать слезы.
Не могу не сказать о Президенте в «Коварстве и любви». В этой роли у Малютина несгибаемая воля, подчинение себе окружающих, жестокость сочетались опять-таки с внешним обаянием и необычайной элегантностью всего облика. Как непохож был Яков Осипович на других Президентов, с которыми мне приходилось играть. Как интересно бывало и работать с ним, и следить за его многогранным исполнением.
Большой артист! Человек доброй воли и необычайного обаяния!
Многие говорят о его добром отношении к молодежи. Вспоминаю себя. Когда я пришел в Пушкинский театр, мне было не очень легко. И почти единственным, кто проявил ко мне ласковость и доброту, был Яков Осипович. Этого забыть нельзя. Никогда не забуду его сердечности.
А еще нельзя забыть «Маскарад».
Мне пришлось сыграть в двух или трех спектаклях в Большом зале филармонии роль князя Звездича. Это были последние спектакли Ю. М. Юрьева. И в них блистательно играл Неизвестного Яков Осипович. Я получал всегда громадную творческую радость от общения с ним…
{138} Борис Алексеевич Фокеев[ccxviii]
Это был человек необыкновенного жизнелюбия, необыкновенного интереса ко всему тому, что происходит в нашей жизни.
Мне посчастливилось тридцать лет с ним проработать, и лучшего партнера трудно и желать. Но мне хотелось бы сказать о Я. О. Малютине прежде всего как о замечательном человеке. Чрезвычайно ответственном и в жизни, и на сцене.
Яков Осипович никогда не был безразличным к тому, что происходит в спектакле. Он не просто отыгрывал роль и уходил отдыхать. Нет, мы видели его постоянно интересующимся тем, что делается в театре.
Он заставлял всегда весь спектакль подтянуться, будучи очень требовательным к себе. На репетициях он бывал другой раз очень сердитым, и не столько на окружающих, сколько на самого себя, если что-то не получалось у него так, как он хотел. Зато нужно было видеть его лучезарность, когда он попадал туда, куда направлял его режиссер.
Когда в 1938 г. Мейерхольд проводил свои репетиции, в зрительном зале обычно набиралось человек двести-триста. А после репетиции он собирал {139} человек сто, и начинался примерно такой разговор. «Вот как мы сегодня репетировали. Яков Осипович — молодец! Ну‑ка, повторите этот кусочек еще раз. А товарищ такой-то сегодня спал на репетиции. Покажите, Яков Осипович, ему, как нужно делать, как нужно жить на сцене». Мейерхольд разбирался в каждом человеке, а Яков Осипович всегда являл собой пример настоящего отношения к работе. В результате получались такие интересные роли, о которых помнят до сих пор.
Диапазон сыгранных Я. О. Малютиным ролей огромен. Разве можно забыть его Серебрякова! Этого невозможно забыть! Могут сказать — попадание. Нет. Юсов или профессор Бородин — тоже попадание? Нет, это все — огромный диапазон замечательного актера.
Да и замечательного человека. Ибо Яков Осипович был истинным актером-гражданином.
Как он помогал молодежи — это гражданская черта!
Все знают, что наша работа заключается в том, что мы репетируем, играем спектакли — когда лучше, когда хуже. Иногда театр ругают, иногда воздерживаются — всякое бывает. И Яков Осипович все это глубоко переживал, не просто как член труппы, а как истинный гражданин.
Он очень требовательно относился ко всему, что происходило в театре, — это тоже гражданская черта!
Несколько слов о шефской работе. Яков Осипович всегда был одним из первых, когда речь касалась шефства. Встречаясь на заводах, на предприятиях с трудящейся молодежью, он рассказывал о театре, стремясь повысить к нему интерес, к искусству сцены вообще. И это тоже гражданская черта!
Он был чрезвычайно требовательным к себе и другим, повторю еще раз. Ему было присуще это замечательное качество, которое мы, к сожалению, утрачиваем сегодня, А вместе с ним — и реноме нашего театра.
Антонин Николаевич Даусон[ccxix]
В книге Якова Осиповича Малютина «Актеры моего поколения» есть очень мудрые слова. «К несчастью, — говорит Яков Осипович, — судьба многих артистов нашего театра свидетельствует о том, что одного таланта мало, недостаточно, чтобы преуспевать… Надо было уметь, что называется, подавать себя, напоминать о себе и за свое право упорно бороться. Актер, который не умел этого делать, оказывался нередко незамеченным, непризнанным или совсем забытым или полузабытым».
Я неслучайно вспомнил эти строки. В судьбе каждого артиста нашего театра можно найти им подтверждение. И сколько талантов стушевывалось и пропадало в наших стенах.
Когда я вспоминаю Якова Осиповича, я вспоминаю прежде всего его очень яркие актерские данные. Вы знаете, данные для артиста — это очень большое {140} преимущество. А его данные были великолепные. Рост. Фигура. Голос. Внешность. Это все ему, конечно, в жизни очень помогало. И он занимал в нашем театре весьма видное положение.
И еще. Когда я сейчас смотрю на наших артистов, они не то что жалкие, а вот как-то в них не чувствуется призвания. Малютин же был артист. Во всем артист. Вот он идет по улице: фетровая шляпа, великолепное пальто, трость, костюм, ботинки. То есть он выделялся. В этом, на мой взгляд, тоже видна профессия, достоинство актера. Поэтому в жизни будучи несколько актером, он и на сцене был актер. Переносил свою обыденную жизнь на сцену. Это, кстати, необходимо. Потому что когда я вижу задрипанных наших бедных артистов, я ощущаю, что они невольно это же самое несут и на сцену. А Малютин всегда на сцену нес благородство. Достоинство. Умение жить. Умение творить. Это было громадным его преимуществом.
Мы очень много с ним работали, репетировали и Несчастливцева в «Лесе», и Абрезкова в «Живом трупе». И я всегда обращал внимание, что он на сцене был всегда значителен. То есть, как Несчастливцев говорит, у него было основание Он имел право выйти на сцену.
И при этом он очень умел прислушиваться к критике, он умел слушать режиссера. В нем, знаете ли, иногда проявлялось такое резонерство, он вдруг начинал подавать текст уж слишком значительно, скажем так. И не было случая, чтобы он не прислушался к замечанию. Это прекрасное человеческое качество, в котором залог обновления таланта.
При этом в жизни, в быту он был очень непосредственный человек. В театр он приходил как в храм, здесь он, да и не только он, а вся плеяда его современников-актеров ощущала видимо невероятную тяжесть ответственности, ощущала свою миссию художника-творца, художника-проповедника.
И мне немножко хочется сказать о нем как о человеке. Мы не были знакомы домами (сказывалась, наверно, и разница в возрасте), только к празднику обменивались поздравительными открытками. Но я не могу забыть, как он дружелюбно, как сердечно относился к людям. В театре это вообще-то редкая черта, должен признать.
У меня осталось ощущение, что это был незаурядный человек и незаурядный артист. Он был предан театру, его жизнь была в театре. Яков Осипович принадлежал тому поколению, которое никогда не предавало театр. Знаете, на нем прямо знак какой-то был, который выделял его из толпы. Такая буква «Т» на лбу — Талант.
Нина Васильевна Мамаева[ccxx]
Яков Осипович Малютин… К сожалению я, наверно, вспомню очень немного. Потому что с ним вместе я играла только в одном спектакле. А так — или видела, или общалась. А как он работал над ролью, как он существовал на {141} сцене — сказать не могу, потому что даже в том единственном спектакле, в котором мы играли вместе — это был «Игрок» Достоевского, — у меня с ним не было общей сцены. Он играл Генерала, а я — Полину, мы не встречались по спектаклю на сцене, у нас с ним не было диалогов, общих эпизодов. Он играл с Лидочкой Штыкан (Мадемуазель Бланш) — это был превосходный дуэт. Она ведь великолепно играла Бланш. Это было как шампанское. И Яков Осипович был хорошим ее партнером.
Он был вообще прекрасный артист, с юмором. И вот когда я его вспоминаю, я почему-то вижу его очень солидным; с очень большим достоинством он держался. Он всегда превосходно одевался. У него была трость красного дерева с набалдашником из слоновой кости на котором и какие-то там змейки вились — он не расставался с ней. И когда его встречали на улице, он всегда производил впечатление очень положительного, красивого человека. Ну, многие знали, что это — актер. Ведь тогда актеров знали, особенно актеров Александринского театра. Он обладал великолепным вкусом и был вообще интересным человеком. Надо сказать, что он очень хорошо относился к молодежи. Потому что, когда я пришла в театр, я была довольно молода, мне было тридцать лет, а Яков Осипович был как бы человек в возрасте, — так, вы знаете, не чувствовалось этого возраста, этой разницы. Он всегда очень по-товарищески относился к нам, никогда не держал себя мэтром, никогда не говорил сквозь зубы и не смотрел свысока. Он как-то умел стать с тобой как бы на одну ногу.
Он, конечно, держался на «задней» ноге, как говорил Вивьен. У него всегда была такая стойка, как у Юрьева, как у всех великих, и он был большой, безусловно. И он еще старался держать, говоря языком «Оптимистической трагедии», «марку военного флота» — он старался держать марку Александринского театра, артиста академического. Но при том всегда держался очень доступно, советовал что-то, помогал. При этом любопытная подробность: он всегда подходил и сначала спрашивал: «А можно вам сказать?» И только после этого говорил. Голос у него был низкий, бас, — это сегодня тоже редкость. Вспоминаю, как Черкасов на собраниях говорил: «Басы, мы уходим, нет смены». И правда — какие тогда в театре звучали басы: Скоробогатов, Черкасов, Толубеев и Малютин. Он же тоже был бас. Очень крупная личность, интересная. И когда он подходил и делал нам, молодым, замечания, повторяю, прежде испросив разрешения высказаться, так вот замечания эти обычно оказывались невероятно глубокими и помогали, очень помогали в работе.
А вспоминая его удивительный дуэт со Штыкан в «Игроке», я думаю, они ведь работали прямо как эквилибристы. Они, эти старые мастера, умели погрузиться в роль. Они так ответственно относились к тому, что им поручали, и играли всегда превосходно. У них была всегда своя какая-то краска, свой маночек, своя индивидуальность. У Якова Осиповича была благородная осанка, благородная… вообще благородный был человек, который любил свою дочь, любил свою жену. Он был очень предан семье и театру и любил театр свято. У меня осталось к нему очень теплое чувство. Он мог, например, и пошалить немного. Он мог и что-то сказать такое милое, обаятельное, мужское даже. {142} Однажды он мне сказал: «Ниночка, у вас, оказывается, прелестные ножки». Не знаю, я, наверно, пришла на репетицию в новых туфельках. На что я ответила: «Ну, что вы, Яков Осипович, я же сухарик». А я действительно, будучи лирической героиней, слыла в театре такой Золушкой немного. Ибо здесь были свои львицы — Ольга Яковлевна Лебзак, Лидия Петровна Штыкан, которые очень красиво, броско одевались, а я ходила в скромненьком таком костюмчике, без косметики, так что определение «сухарик» мне весьма шло. И вот Яков Осипович чуть-чуть подумал, помолчал и говорит: «Да, Ниночка, вы, конечно, сухарик, но — с изюминкой». Это было так мило, неожиданно. Видимо, он, чувствуя мою некоторую зажатость, замкнутость в театре, хотел меня поддержать. Мне и в самом деле тогда было и страшно, и ответственно, и я не знала, где искать опору, а нас еще учили наши учителя быть предельно скромными. И я, помню, другой раз даже здоровалась по нескольку раз на дню с большими актерами, все говорила: «Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте». То есть своеобразный был зажим. А он, Яков Осипович, умел как-то расположить к себе и создавал всегда атмосферу очень дружественную, очень товарищескую и очень высокотеатральную, потому что то поколение актеров, к которому он принадлежал, всегда превыше всего ценило совершенство. И в искусстве тянулось к совершенству.
Вспоминая вновь и вновь Генерала, которого он играл в «Игроке», я хочу сказать, что до сих пор помню его волнение, максимальное желание сыграть роль верно, точно, как у Достоевского. И мне кажется, он этого добился.
Красивый человек, который всю свою жизнь служил театру. И не был никогда безразличен к тому, что происходило вокруг него…
Галина Тимофеевна Карелина[ccxxi]
Бегу как-то по Кировскому проспекту на «Ленфильм», там у меня, по молодости, были съемки. И чувствую, что-то на улице вдруг происходит. Люди начинают переглядываться, шептаться, кто-то оборачивается назад. Естественно, я тоже стала смотреть по сторонам. И увидела Якова Осиповича. Он шел. Шел. По Кировскому проспекту. Он шел, и все на него смотрели. Это была такая фигура. Это была порода. Казалось, что это шел какой-то проповедник.
Мне, молодой актрисе, рядом с ним было очень трудно. Это был действительно представитель русской интеллигенции. Он и говорил-то как-то особенно, и мыслил по-своему. А вообще-то в жизни очень часто оказывался человеком непосредственным и наивным. Его многие актеры разыгрывали. Он поначалу не понимал, а потом смеялся. Это показатель человеческой культуры. И действительно, с ним связана высокая культура нашего театра.
Он очень хорошо пел. В нем ощущался всегда какой-то покой. Но это внешний покой. К нему нельзя было применить слово «суета». Полное отсутствие суеты. Глубокая сосредоточенность. Создавалось ощущение, что {143} он все время о чем-то думает, что какая-то идея глубоко засела у него в мозгу и не отпускает. Хотелось все время его растормошить, спросить: «Яков Осипович, о чем вы думаете, расскажите, пожалуйста, что вас волнует?» Но он всегда носил в себе свою тайну. Со своей неизменной тростью — так уходил, уходил, уходил…
Мы вместе были заняты в спектакле «Царь Федор Иоаннович». Он как ребенок волновался. Это была моя первая роль в театре — княжна Мстиславская, и естественно, я волновалась. Но он волновался, мне кажется, больше. Потом я риала, что он играл эту роль всю жизнь, естественно, в разных спектаклях, в разных режиссерских решениях, но всю жизнь. И все равно. Я, помню, шла как-то по коридору, а он сидит на скамейке пригорюнился и говорит: «Я буду отказываться, у меня не получается».
Вот какое было отношение к театру, к профессии. Какое чувство ответственности.
Он принадлежал удивительному поколению актеров, он нес издалека, из глубины веков ниточку традиций, почти утраченных сегодня. И чем дальше расстояние, тем острее память. Вспоминая Якова Осиповича, вспоминая актеров его поколения, я вижу их в своей памяти все более и более мощными фигурами. Такими гигантами. Действительно корифеями.
Яков Осипович — конечно, особая статья. Я как-то услышала по радио, совсем недавно, его голос. И стало очень обидно. Плохо, что при жизни мы ничего не можем сказать друг другу хорошего. Ну почему я не могла подойти к Малютину и сказать: «Яков Осипович, как вы прекрасны…»
Полина Васильевна Козлова[ccxxii]
Моя бабушка была из рода Головкиных. По семейному преданию, из того самого рода Петровского вельможи, в заброшенном доме которого на Васильевском острове впервые открылся Российский государственный общедоступный театр, созданный велением императрицы Елизаветы Петровны. Моя бабушка работала в Хореографическом училище, а дед, муж ее, фамилию которого она носила — Дементьев, служил в конторе Императорских театров. Я родилась в 1921 году, и поначалу моя жизнь складывалась вдали от театральных профессий, хотя театр я любила с детства. Но — поначалу служила лаборанткой в одном научно-исследовательском институте. И все же театр притягивал меня. В нем, в театре, работала моя сестра, подружки, да и сама я жила неподалеку, на улице Зодчего Росси. И вот с 1955 г. я здесь, в старой Александринке. Десять лет работала одевальщицей. Помогала многим актерам. Не так часто, но одевала в «десятке», то есть в десятой гримуборной, где гримировались только народные артисты, и Якова Осиповича Малютина помню хорошо.