ИЩИ ОТВЕТ В СВОЕМ СЕРДЦЕ 15 глава

– А ну, говори, сколько дней уж ничего не ешь? Да не ври – он все видит! – и на икону в углу показывает.

У бабули, какие еще остались кровинки – все от лица отхлынули, совсем она белая сделалась.

– Шостый день, – отвечает еле слышно.

– Так, понятно, – говорит Ирина. – Вот, значит, с чего это ты вечеринки задумала закатывать. Прощание, выхо­дит, удумала. Ясно!

– Ты, Ирочка, не ругайся! – просит бабушка, – и не мешай мне, ради бога! Мне уж немного осталось. Жиру на мне нету, я быстро отойду – ни себя, ни вас не замаю. Толь­ко ты уж не мешай мне ради бога!

- «Ради бога», говоришь? – не сдержалась, закричала на бабушку Ирина. – Бога, значит, вспомнила? Что же ты забыла-то о нем, когда свое черное дело задумала? Или, может, это он тебя научил, а?

- Господи, прости! – спешно крестится бабушка. – Да что ты такое говоришь, как можно?! Больно уж устала я, Ирочка. Хватит – я свое пожила. Витенька уж не придет, ждать мне некого. Бориска стал большенький. И Женятка, слава богу, теперь на своих ножках – ее в сад сдать мож­но. Без меня уж обойдетесь. Теперича я вам в обузу – токо рот лишний.

- Ах, она, видите ли, устала! Отдыхать решила. Давай отдыхай, давай! Я вот не устала, я останусь. Давай поми­рай скорей! Что тебе ребятишки – у тебя об них сердце не болит, пускай остаются, как придется. Борька большенький, говоришь? А кто ему, болышенькому-то, сготовит да накормит его кто? Я ведь днями и ночами все на гулянках – отдыхаю все, развлекаюсь. Никита и без того уж замотал­ся – и школа, и хозяйство, поучить некогда. А у него же экзамены скоро. Значит, Женьку в садик сдать? Давай сда­дим. Бабке родной она в тягость, пусть тетка чужая за ней ходит – у нее там их сорок – таких-то. «На ножки встала»! А то, что она сама еще на горшок не садится, – про это ты и не вспомнила! Будет там целыми днями мокрая ходить. Да чего я тут перед тобой распинаюсь? Тебе ведь все равно. Ты же у нас устала, отдыхать надумала. Ну и отдыхай. Давай отдыхай! А на нас тебе наплевать. Так что, не задер­живаю – с богом! Только интересно, что ты ему, богу-то своему, скажешь?

Никита слушает мать с ужасом. Их ли бабушку упре­кать? Ведь она же все, что только было у нее, им отдала. И себя – тоже. Вовсе про себя забыла – все только для них, только для них. Зачем же ее так обижать?!

И что это вдруг с матерью стало? Ведь после похоронки она переменилась очень, кричать да ругаться перестала. Тихая ходит. Отца ни разу худым словом не помянула. Портрет его из сундука достала, на старое место, над столом, повесила. Иногда даже и говорит о нем: все вспоми­нает свой первый год с ним – наверное, единственный сча­стливый в ее жизни. И вот вдруг как с цепи сорвалась.

Матери пора идти на работу. Она выходит, сильно хлоп­нув дверью. Но тут же возвращается и кричит на Никиту:

– Хоть бы веник взял да от крылечка отмел! Ну, чего стоишь-то пнем?

Никита берет за печкой ободранный березовый голик и выходит на улицу. В сенях стоит заплаканная мать. Она растерянно смотрит на сына:

– Как же это, сынок, а? Что же делать-то? Неужто до­пустим, что помрет у нас бабушка? Нельзя это, никак нель­зя! Нет, надо что-то делать! Она же вся на нас извелась. Нам бы поберечь ее, пусть бы старая еще пожила. Ты уж, сынок, последи, чтобы она поела. Не отходи, пока не поест. Ведь и правда, помрет она у нас. Ой, не дай бог! Пусть бы уж совсем ничего не делала – только бы не помирала!

Никита возвращается в избу, решительно наливает в миску похлебку, оставленную матерью на вечер, подносит к бабушкиной постели, ставит рядом на табуретку. Бабуш­ка еще недолго плачет, а потом, взяв ложку, начинает по­тихоньку хлебать.

Поев немного и отдохнув, она просит внука поднять ее с постели. Однако у нее сразу «сделалось темно в глазах, полетели метельки», и она снова ложится.

Но через неделю бабуля встает и снова начинает шебутиться по дому, придумывая, как из ничего что-нибудь сго­товить. Снова жалуется, что схватило спину и крутит ноги, парит какие-то травки и пьет отвар. Однако помирать пока раздумала. Но Никита видит, что живет бабуля из послед­них сил, что трудно ей и вставать по утрам с постели, и хо­дить по комнате, и тем более – что-то делать.

И, старательно завернув взятый у Сурена вещмешок в свой пиджак, Ники­та несет его хо­зяину.

- Убежишь тут, пожалуй! – еле сдер­живая слезы, жалу­ется он. – Бабуля еле ноги передви­гает. Мать тоже сов­сем дошла. Как их бросишь? Да эти ма­лые еще... Придется, видно, остаться.

- Вот, Никита, теперь я вижу, что ты стал взрослым, – говорит старый Сурен. – Вчера еще я слышал слова мальчика. А сегодня ты говоришь как муж­чина. Убежать ведь проще. А то, что ты решил, – гораздо труднее. Это мог решить только взрослый. Ведь тот немец, Никита, может, целится-то как раз в бабулю твою или в маленькую Женьку. Это неважно, что он где-то там, а они – здесь. Сейчас ведь часто пуля оттуда, с фронта, по­падает в цель здесь, в тылу. Ты им здесь один – защита и поддержка.

 

 

РЕКА НАШЕГО ДЕТСТВА

 

Анка затеяла большую стирку. Два дня без передыху горбатилась над корытом. Столько настирала – аж самой не верится. И теперь бесперечь бегает на речку полоскать. Выполощет полный таз, развесит – и снова на реку. Пока это полощет – то уже высохло. Наверное, раз пять, а может, и шесть белье на веревке сменила. И вот наконец-то выкладывает Анка остатки настиранного из корыта, берет таз и поворачивается к сестренкам:

– Ну, ладно, пошли на речку!

Те весь день, с самого утра, ходили за ней по пятам, за­глядывали в глаза, все ждали, когда она их возьмет с собой.

С радостным воплем Динка с Алькой кидаются к Анке, прижимаются к ней, обнимают.

– Видите – руки у меня заняты. Держитесь за платье! – командует Анка.

С ними, конечно, не побежишь, как она привыкла. Тащат­ся сестренки еле-еле. Ну да ладно, работа закончена, те­перь можно и не спешить. Хоть на протоку полюбоваться.

Берег усеян ребятней. Копошатся головастые, чумазые, голопузые. В воде у бережка булькаются, в песок зары­ваются, камешками забавляются. Матери с утра до ночи на работе – так протока малышне и мать, и нянька, и за­бава. Здесь, на реке, в играх да толчее и есть вроде не так хочется. А, может, и вправду придает сытости густой реч­ной воздух, настоенный на прибрежнем топольнике, на прожженном солнцем песке да терпком сосновом аромате от пригнанных с верховьев плотов.

Тем, кто постарше, протока и вовсе свет в окне. Нена­долго вырвавшись из дому от хозяйственных хлопот, они отмачивают в протоке не по возрасту загрубевшие ладони, задубелые, неотмываемо черные подошвы и на время опять становятся не опорою и надеждой, не помощниками и нянь­ками, а просто мальчишками и девчонками. И визжат, и возятся, как маленькие. И швыряют в реку камни, и счи­тают хором, кто больше «напечет блинов», и спорят из-за каждого до хрипоты; «греют воду», «куряют» друг дружку, подплыв незаметно, возятся в воде до посинения и пупыры­шек. Но однажды, переплыв, покорив реку, вдруг впервые осознают свою силу. Они учатся спорить с рекой, не бояться ее. Мужают и закаляются сами. Начинают уважать силу и смелость в других. Река помогает им взрослеть...

Анка засмотрелась на протоку с высокого берега. А сестренки тянут ее вниз, к воде. И она подчиняется им. В самом деле, чего это уставилась на протоку, будто первый раз увидела? Каждый день тут бывает!

Бывать-то, конечно, бывает. А вот так постоять да посмотреть часто ли себе позволяет? Все некогда.

А на реке что творится – она прямо кипит от людей. И понятно – жарища такая, да еще и воскресенье. А шуму-то тут, шуму! Ребятишки купаются – кричат. На близкой переправе скрипит немазаными уключинами лодка. Бабы белье вальками колотят – бухают. Рычит и фыркает сную­щая туда-сюда моторка. Ругаются плотогоны, подтягивая к берегу только что пригнанный плот. Надрывно визжат пилы, превращая плоты в штабеля досок. Живет протока.

Анка снова подхватывает таз с бельем и ведет сестренок дальше. Все, хватит бездельничать! Полоскать надо! Она усаживает сестренок под тополь, в тень, дает каждой по ржавой консервной банке, насыпает в них камешков, чтобы гремели, строго-настрого велит никуда отсюда не ходить, а сама – скорее на плот. Вон тетка с удобного места уходит – успеть занять его. С краю оно, выше других по течению. Значит, ничьи ополоски к ней плыть не будут.

Полощет Анка привычно, умело, мелко-мелко перебирая пальцами каждую тряпицу, чтобы прополоскать каждый ее краешек. Сил и времени она не жалеет и выжимает только тогда, когда мыльную пену унесло течение и вода стала абсолютно прозрачной. От воды этой чистой, от сознания сделанной большой работы, от солнышка яркого да речного веселого гомона хорошо у Анки на душе, радостно.

Вдруг вздрогнула она всем телом, словно искра по ней пробежала. Будто кто толкнул ее повернуть голову влево. Глянула – а в воде, глубоко уже, – красное, знакомое. Да это же трусики Динкины или Алькины! И подумать ни о чем не успела Анка, а сама уже в воде. Схватилась за эти трусики и наверх тянет, над собой поднимает, в чьи-то руки подает. А как сама выбралась – совсем не помнит. То ли сама, то ли вытащили ее.

Потом, уже на берегу, на горячей гальке, когда Алька кое-как откашлялась и отдышалась, Анка поддала ей как следует, чтобы в другой раз неповадно было, сняла с себя платье, отжала, развесила на бревно, а сама пошла допо­ласкивать.

Чудно – кто это ее толкнул-то в самое сердце? Будто за веревочку дернули. Кто это подсказал ей в воду глянуть? Ведь не могла же она в таком гомоне услышать, как подо­бралась к ней сзади Алька, как поскользнулась на мыль­ном бревне да и булькнула в воду. Да если бы даже закри­чала она, и то не услыхать, а уж престо плеск – и подавно. Ведь сколько баб было рядом – ни одна и ухом не повела. А она вот как-то почуяла. И опять же – как это она реши­лась с плота в воду прыгнуть? Ведь плавать-то совсем не умеет и воды жуть как боится. А плоты далеко от берега, тут глубина! Да и под плот – она знает – затянуть могло. Что же, выходит, смелая она, что ли? Смелая, куда там! Почему же у этой «смелой» руки-ноги дрожмя дрожат? Вот и таз с бельем того и гляди из рук вывалится.

На берегу Анка еще раз поддала Альке. Идет на ват­ных, будто чужих, ногах. Таз, чтобы не уронить, на плечо поставила. А Динка с Алькой за ней плетутся и ревут в го­лос. Одна – от испуга да оттого, что получила по заслугам. А другая, как обычно, – за компанию.

– Давайте поревите, поревите! – ругается Анка. – Бу­дете в другой раз знать, как не слушаться. Вы что это – до­говорились, что ли? Вчера одна, сегодня – другая...

Анке даже холодно стало, когда она вспомнила вче­рашнее.

Весь день она белье стирала. А к вечеру полы мыть ста­ла. Каждую субботу Анка ужасно завидует тем, кто жил в их нынешней квартире, когда-то давно, еще до войны. Вот тогда было мыть полы – одна благодать. Анка и сейчас го­това мыть под кроватями, где еще сохранилась краска, хоть десять раз в день. Но там и за неделю грязно не становит­ся, только чуть пыльно. Мокрой тряпкой провел по краше­ному – и готово. А вот во всей остальной квартире краска давным-давно облупилась да поистерлась. И каждый раз домывать до белизны голые, ободранные доски совсем не­просто. Особенно – на кухне, у печки. Там вечно и зола во все щелочки понабьется, и сажа с чугунов. А посудные опо­лоски да свинячья мешанина прямо намертво въедаются в доски.

Да еще горе с коридором и лестницей. Мало того, что всегда на ногах с улицы грязи натащится, так теперь еще сестренки все подряд сюда прут. То «огород» в коридоре разведут, то «стряпню» затеют. Столько земли да глины понаташат – просто жуть! За неделю полы становятся черным-черны. Как начинаешь мыть в субботу – кажется, до чистого и не домоешься.

Но Анка мыть как попало не любит. К тому же способ, как отмыть, знает. И даже не один. Самый простой – скоб­лить ножом. Бери нож подлиннее да попрочнее, обмотай ручку тряпицей, чтобы мозоли набить не сразу, наберись терпения – и начинай! Нож хорошо берет, чисто. Да боль­но медленно – попробуй-ка проскобли всю квартиру да еще этот коридорище впридачу! Можно тереть пол голиком с песочком. Тоже чисто получается. И быстрее, чем ножом. Но тут опять другое. Чтобы смыть потом песок, столько во­ды нужно! А ведь ее вначале надо натаскать с речки.

Обычно Анка трет полы теркой. Плетут такие терки из проволоки в размер подошвы. Наступает Анка на нее, при­кручивает проволокой к ноге, чтобы не слетала, – и – на­чинает. Теркой по мокрым доскам туда-сюда, вперед – назад, ширк – шорк! Сильней нажимай, давай не ленись! Ничего, что пот глаза заливает, и нога уж онемела, и серд­це колотится, как сумасшедшее, – ничего! Зато какой коридорчик-то стал – любо-дорого поглядеть! А ступеньки мыть уже проще. Пока одну потрешь – и устать как сле­дует не успеешь. А пока смываешь с нее грязь да выти­раешь,– вовсе отдохнешь. И все бы хорошо, да есть у тер­ки свой недостаток – быстро ее ржа берет. А как заржа­вела – так все, ломаться начинает. Вся ощетинится лома­ными проволочками, которые так и норовят в ногу впиться. На что у Анки подошвы задубелые – ходит-то она все бо­сиком, – а и они каждый раз бывают в кровь изорваны, если терка старая. А их часто не наменяешься – с базара они, деньги стоят.

Вчера у Анки терка была не то чтобы совсем уж новая, но и не сильно старая – до лестницы дошла, а еще ни разу ногу по-настоящему не пропорола. Вот уже и конец был близок...

Ой, что это?! Динка же это кричит! Да как страшно-то! Не помнит Анка, как вынесло ее из сеней на этот крик. Вмиг оказалась рядом с Динкой. Стоит та за воротами, у дома, в фундамент вжалась и в диком ужасе орет. А прямо на нее мчит через дорогу соседский бычок молодой. Глупый еще совсем и ужасно вздорный, все бодаться лезет. Его да­же в стадо потому не берут, дома на привязи хозяева дер­жат. Видать, сорвался с привязи. Рога у него еще неболь­шие, а злобы да дури – на пятерых взрослых. И мчит он прямиком на Динку! Вот-вот налетит, затопчет, рогами своими недоросшими изранит. И спрятаться некуда, и убе­жать не успеть. Проносятся эти мысли в Анкиной голове, а сама она подскочила к сестренке, прикрыла собой. А как дальше все вышло – и сама не знает: то ли случайно так получилось, то ли специально так сделала. Видит Анка прямо перед собой глаза бычьи – дикие, злобные. И запус­тила она обе руки свои прямо в эти глазищи. От боли за­стыл бык на мгновение, потом взревел утробно – и кинулся прочь. Схватила Анка Динку в охапку – и в ограду. Толь­ко тут почуяла боль. Глядь – нога у нее уже черная от кро­ви да налипшей земли. Проволока пропорола подошву, впилась в ногу. Оказывается, она так и бегала с теркой. И даже не почувствовала боли...

Анка, быстренько развесив выполосканное белье, опять бежит на реку по воду – огород поливать надо.

И снова, как всегда, не может Анка не остановиться хоть на мгновение на берегу, чтобы глянуть на протоку.

Без протоки их города нет. Это – его хребет, его сердце, его душа. Протока видит, слышит, чувствует все, чем жи­вет город. Неодолимо притяжение реки. И потому приходят сюда и те, кто только начинают жизнь, и те, кто ее уже за­канчивают. Приходят в печали и в радости, в горе и в счастье. Теперь, в войну, печали да горя добавилось, радос­ти да счастья поубыло. Но война не остановила жизнь. Люди потому, может, и живут еще, что не разучились ра­доваться и быть счастливыми.

Ах, протока, протока! Невелика ты, а сколько же видела и схоронила в себе людского горя и людского счастья! Сколько обронили в тебя и сладких, и горьких слез! Ниче­го не растеряй! Все сбереги! И щедро возврати, когда, мно­го лет спустя, утомившись от дальних нелегких дорог, се­годняшние мальчишки и девчонки вновь придут к тебе, на этот берег. На берег своего детства...

 

 

ЧТО ГЛАВНОЕ В ЖИЗНИ?

 

С утра Анка идет рвать траву поросенку – это каждо­дневное ее дело. Поросенок жуть какой прожорливый, и травы ему нужно прорву. Иногда ей помогают соседские мальчишки, впрочем, не вполне бескорыстно. Пластается Анка с хозяйством да маленькими сестренками день и ночь без передыху. И все же умудряется неизвестно когда читать уйму книг. Прямо будто семечки щелкает. Вроде только что в библиотеке книжки сменила, глядь – опять оттуда бежит. Не специально, конечно, туда ходит – так ей из до­му не вырваться. Вот в магазине очередь займет, а сама – бегом в библиотеку. И читает везде. Ни на базар, ни в ма­газин, ни на поле за коровой без книжки не ходит.

И пересказывать их умеет классно. Никто больше так не может. Вон Михась – он тоже читает много, может, да­же побольше Анки – ему-то никакое хозяйство не мешает. Но начнет Анка рассказывать читанную-перечитанную кни­гу – и он слушает, разинув рот. И ведь откуда что у нее бе­рется! Сама-то – глядеть не на что. И ничего, кажется, кро­ме корыта да грядок не видит, а вот начнет говорить – за­слушаешься. И хоть про что: про войну, про пиратов, про любовь...

Мальчишки любят ее слушать, часто просят рассказать что-нибудь. И она не ломается, соглашается. Но ей же веч­но некогда. Разве только когда траву рвет. Вот они и ходят с ней. Но слушать-то слушают, а руками работают. Сегодня с ней идут Михась и Митяй. Никита, конечно, тоже пошел бы, послушал Анку. Да ему, как и ей, из дому вырваться очень трудно – тоже дома ребятня да хозяйство.

На Партизанской и в округе трава уже повыдергана, и с каждым разом приходится уходить все дальше от дома. Сегодня они, не останавливаясь, проходят сразу за базар, мимо керосиновой лавки с длиннющей очередью, огибают старую церковь и останавливаются на пустыре. Здесь они не были уже давненько, и трава успела нарасти.

– Ну, здесь, что ли? – глянул на Анку Митяй.

– Давай здесь, – по-хозяйски оглядев пустырь, гово­рит Анка. Она скидывает с плеча свой мешок, вынимает из него еще два, бросает их мальчишкам и первая опускается на корточки. Трава поросенку нужна не всякая, а только «ползунок», ковром устилающий канавы вдоль дороги да сырые низинки. Листики у ползунка мелконькие, мягкие, и поросенок ест его охотно. Сидит ползунок в земле непрочно, сил больших не требует. Но уж больно льнет к земле, и приходится его прямо-таки отцарапывать от нее. Земля сразу же набивается под ногти, ничем ее после не выскре­сти. И не в том беда, что бывают потом руки неотмываемо зелеными с черной окантовкой под ногтями, а в том, что от этого случаются нарывы.

За Анкой сроду не угонишься. Руки ее так и мелькают, рвет она сразу двумя. Ее мешок всегда наполняется первым. Хотя при этом она еще успевает и рассказывать. Вчера она начала пересказывать им «Человека с Луны», оборвала, хитрющая, на самом интересном месте, и сегодня они ждут не дождутся продолжения.

– Ну, на чем я остановилась? – спрашивает она наконец.

– Миклухо-Маклай узнал, что папуасы из соседней деревни собираются его убить, – поспешно подсказывает Митяй.

– Ну вот, – начинает Анка, – весть эту принес Маклаю его друг Ур.

– Маклай, – сказал Ур, – ты можешь всё. И ты должен наслать на деревню, где живут эти злодеи, смерть. Или – наводнение. Или, еще лучше, – землетрясение. Но только так, чтобы оно не задело другие деревни. Или разреши нам, мы пойдем на них войною и убьем их мужчин, женщин и детей. Мы сделаем это для тебя, Маклай!

– Войною идти не надо, – сказал Маклай, – я сделаю все сам.

И наутро он один отправился в ту деревню, где хотели его убить. Деревня была далеко, и он пришел туда только вечером, голодный и усталый.

– Соберите всю деревню, – сказал он старейшине, – пусть все слышат, что будет говорить Маклай.

Все быстро собрались и расселись вокруг.

– Я долго шел к вам, – сказал Маклай, – в дороге проголодался и устал. Накормите меня.

Ему принесли еду, и все с удивлением глядели, как гость спокойно ест. Потом он поблагодарил за угощение и заговорил:

– Я узнал, что здесь есть люди, которые хотят убить Маклая и взять себе его вещи. Чтобы вам не идти к Маклаю, он сам пришел к вам. Если вы действительно хотите убить меня, то сделайте это, когда я буду спать. Вещи, ко­торые вы хотите взять, лежат в хижине Маклая, вы их най­дете без труда.

Сказал так Маклай, лег на циновку у костра и уснул. А все сидели вокруг и молчали. Тогда подошла к Маклаю одна женщина, держа за руку ребенка.

– Когда моего сына укусила ядовитая змея, Маклай долго колдовал над ним и превратил змеиный яд в воду. И сын мой остался со мной. Если вы будете убивать Маклая, убейте и нас вместе с ним.

Сказала так женщина и села возле спящего Маклая и сына своего посадила рядом.

Потом встал и заговорил молодой мужчина:

– Когда дикая свинья, раненная копьем, изорвала мне клыками бок, я приготовился уже уйти на небо. Но Маклай сделал чудо, и я остался с вами, на земле. Поэтому вместе с Маклаем убейте и меня.

И он тоже сел рядом с Маклаем. Тогда встал старейши­на и сказал:

- Вы помните, как воины соседней деревни собрались идти на нас войной. Они хотели убить у нас всех мужчин, женщин и детей, а наши хижины – сжечь. Но встал на их пути Маклай и сказал: «Если вы начнете войну, тогда несчастье придет в вашу деревню». Испугались воины и повернули назад. Нам всем Маклай подарил жизнь...»

- Этого там нет, – не выдерживает Михась.

- Чего нет? – не сразу понимает Анка.

- Ничего этого в книге нет. Я недавно читал – там про это не написано.

- Да молчи ты! – прикрикивает на друга Митяй. – Читал он! Сам слушать не хочешь – другим не мешай!

- Нет, пусть он скажет, пусть скажет! – горячится Анка. – Что, Маклай девочку от змеиного укуса не спасал или – раненого охотника? Войну не останавливал?

- Да нет, спасать-то он их спасал и войну останавли­вал. Только у костра все было не так.

- А как было, по-твоему?

- Просто Маклай уснул. А утром проснулся цел и не­вредим.

- «Просто»! Почему же они его не убили? Ведь собира­лись же!

- Не знаю, почему, – не убили и всё. В книге-то так написано.

- «Написано»! А ты знаешь, кто эту книгу написал?

- Конечно, знаю. Сам Миклухо-Маклай.

- А если сам, то и соображай, как он мог написать про то, чего не видел и не слышал? Ведь он же в это время спал!

- А ты...

– Да молчи, тебе говорят! – сердится на Миху Митяй. – Привязался: есть – нету! Тебе-то какая разница! Вечно ты перебиваешь! Давай, Анка, дальше!

– Не буду! – отрезает та. – Пусть он рассказывает, если все знает.

Но Михась молчит. «Человека с Луны» он читал не­сколько раз. Некоторые страницы знает почти наизусть. Но рассказать так интересно, как Анка, никогда не сможет. Он сам это отлично понимает.

– Ну рассказывай! – просит Анку и он. – Не буду я больше, честное слово, не буду!

Но Анка молчит. Она старается вспомнить, есть ли это действительно в книге или нет. Михась частенько ловит ее на том, что она начинает рассказывать не по книге. Снача­ла Анка сердилась, спорила, рылась после в книге, чтобы доказать ему, но, к своему удивлению, того, что искала, не находила – Михась всегда оказывался прав. Потом она перестала проверять себя по книге: ну и пусть этого нет там. Значит, почему-то писатель об этом не написал – мо­жет, некогда ему было, может, еще почему. Он не написал, но ведь было-то именно так, как рассказывает она. Точь-в-точь так. Она только не понимает: сама-то откуда об этом узнала? Знает – вот и всё!

– Ну, Анка, ну, рассказывай! – канючат мальчишки.

Но она молчит, сердито насупившись. Она сегодня вооб­ще какая-то сердитая и вроде даже сонная. И мешок ее полнится не так быстро, как обычно, даже медленнее, чем у них. И на корточках что-то быстро устала, на коленки стала, хотя всегда сама же мальчишек за это дразнит. Они незаметно с беспокойством наблюдают за ней. Вот она за­хватила пальцами, как граблями, траву, сжала кулак и замерла так. Потом слабо дернула раз, дернула другой, вырвала пучок травы и снова замерла. Лениво подняла ру­ку, не сразу попала в стоящий рядом раскрытый мешок, сунула траву и следом сама ткнулась в него лицом. Отдох­нула секунду и снова запустила пальцы в траву. Она еще недолго попыталась работать, но скоро положила голову на мешок и свернулась около него калачиком.

– Я немного полежу! – говорит она тихо и закрывает глаза.

Мальчишки понимающе переглядываются – у Анки на­чинается приступ! Малярия вконец измотала ее. Обычно приступы приходят по неумолимому расписанию, и Анка успевает спрятаться от людей. Но случаются и неожидан­ные, как вот сегодняшний. Надо быстрее вести ее домой, а то она скоро и ног переставлять не сможет.

Митяй и Михась перекладывают траву из Анкиного мешка в свои, вскидывают их на спины, помогают Анке встать и, поддерживая с двух сторон, ведут ее домой. Нести мешок трудно. Да и Анку тащить нелегко. Она еще в созна­нии. Но глаза у нее уже мутные. Ноги – ватные, непослуш­ные, отстают. Да еще и сама же мешает – всё пытается вырваться:

– Да сама я, сама!

– А чего там «сама»! Голову держать не может.

Кое-как дотащив ее до дому и скинув мешки, они ведут Анку не в квартиру, а в сараюшку, куда – они знают – она обычно прячется, почуяв начало приступа. Здесь на сене у нее лежит старый половичок. Рядом – рваная шубейка и небольшая бочажка. Мальчишки укладывают Анку, на­крывают шубой, наливают в бочажку воды и уходят, плот­но прикрыв за собою дверь. Анка еще всё видит и слышит. Однако видится ей все уже в тумане, а слышится словно сквозь подушку. Зубы ее часто стучат, а по телу пробегают первые судороги. Начинаются всегдашние ее муки.

...Она лежит посреди поля и смотрит в небо. А там, в той неоглядной безмерности, ничего нет. Только солнце. Одно только нещадно палящее солнце. И никуда от него не скрыться. Хотя бы перевернуться, спрятать лицо, да сил нет. Не может она шевельнуться. Так и лежит посреди без­граничного поля под испепеляющим солнцем.

Но вот оно начинает садиться. Все ниже, все ближе, все жгучей. И она видит, что лежит как раз на горизонте – на той линии, куда должно опуститься солнце. Оно уже сов­сем над нею, совсем рядом. Оно уже не просто жжет – оно обугливает Анкино тело, которое вот-вот вспыхнет. И откачнуться в сторону нет сил. Руки-ноги словно свинцом нали­ты, будто к земле привинчены. А солнце всё ближе. Оно неудержимо надвигается, опускается. Прямо на нее. Еще мгновение и... Вот сейчас!

Анка рванулась каждой своей жилочкой, каждой кле­точкой своей – и скатилась туда, по другую сторону гори­зонта, где солнца нет, а есть одна только стылая ледяная чернота. Холод мгновенно впивается в Анкино тело, рвет его на части, останавливает дыхание. Он промораживает ее насквозь, сковывает льдом кровь, ломает кости. Теперь она пытается подняться туда, откуда скатилась, чтобы глотнуть хоть капельку тепла. Она карабкается по обледенелому обрыву, срывается, снова карабкается. Наконец ухвати­лась, обжигаясь, за край севшего уже на землю солнца, подтянулась изо всех сил. Теперь ее голова, грудь, руки го­рят в огне, а ноги скованы толстым прочным льдом...

Анка кричит. Она приходит в себя от собственного крика и старается захватить губами побольше сена, набить им рот, чтобы заглушить крик. А когда боль становится невы­носимой, она в беспамятстве снова теряет сознание...

Очнулась она совсем затемно. Скинула с себя шубейку, зачерпнула рукой воды из бочажки, плеснула на лицо, грудь, смыла липкий пот, вытерлась лежащим рядом плать­ем. Она часто в беспамятстве стаскивает с себя всю оде­жонку, раздеваясь догола. Ладно еще, если ничего не раз­рывает. На этот раз все вроде бы цело. Анка думает: кто это накрыл ее шубой? Хорошо, если это мама.

Анка стесняется своей болезни. Она запрещает кому бы то ни было приходить к ней в сараюшку и очень сердится, если ее ослушиваются. В конце концов домашние смири­лись. Тем более, что помочь ей в это время ничем нельзя, надо просто ждать – приступ проходит сам собой. Но вот кто-то же сегодня заходил сюда и, видать, совсем недавно, коль она еще не успела скинуть с себя шубейку.

Она еще полежала немного. Проверила руки-ноги. Они, хоть и с трудом, но подчиняются ей. Оделась. Пригладила рукой волосы и пошла домой. Там все уже в кроватях.

– Доча, ты? – спрашивает мама. – Кисляк в зеленой кастрюльке.

Мать хорошо знает, что сейчас Анка ничего есть не ста­нет. Ей нужна только простокваша, и не любая, а перекис­шая. Во рту у Анки сейчас все онемело, вкуса не чует. Ей кажется, что во все насыпали вареной толченой картошки, и от всего ей делается тошно. Только кислая-прекислая простокваша возвращает к жизни язык и нёбо – они начи­нают чувствовать вкус. Анка берет ложку, перемешивает отстоявшуюся сыворотку и пласты белой гущи, выпивает простоквашу прямо из кастрюльки и ложится спать.

Утром она просыпается сама, берет подойник и идет доить Зорьку.

Сегодня Анка не разговаривает с Зорькой. И та, вроде все понимая, длинно, сочувственно вздыхает. Тело у Анки болит, руки дрожат, перед глазами плывут радужные круги, ее подташнивает. Но это бы еще ничего. Хуже, что вся нижняя половина лица – губы, подбородок – всё обметано. Теперь больше недели будешь в коростах ходить, людей пугать. Анке становится жаль себя. Ей ужасно хочется за­плакать, да некогда – Зорьку в стадо гнать надо. Не хочет­ся ей заплаканной перед соседями появляться – сейчас же примутся донимать, отчего да почему. И Анка проглатывает подступивший к горлу комок, смахивает слезы и распахи­вает стайку, выпроваживая Зорьку:

– Ну, пошла, пошла!

А на улице – тишь еще, ветерок слабый, теплый. И сол­нышко поднимается ясное, ласковое. Хороший, видать, день будет. Некогда Анке нюни распускать – работать на­до. И огород полить, и обед сготовить, и травы нарвать. Да еще постирать сегодня нужно – бельишко с сестренок на­копилось. Все надо успеть, все сделать. И успеет, и сде­лает! Это ничего, что она такая тощая. Сил в Анке много. Жилистая она, в работе закаленная.