ИЩИ ОТВЕТ В СВОЕМ СЕРДЦЕ 13 глава

Все ладится у Анки сегодня. Зорька поутру на молочко не поскупилась. В землянушке отыскалась потеря – три яйца, которых Анка еще на прошлой неделе не досчиталась. Это вредная пеструха в таких местах несется, что после днем с огнем не сыщешь.

На что Анка на базар ходить не любит, а сегодня и от­туда пришла в настроении – покупки сторговала недорого, еще и на полкруга жмыха выгадала. Себе кусок отломила, остальное сестренкам отдала. А те – довольнешенькие, грызут, оторваться не могут.

Хороший сегодня день! Ноги послушно бегут, куда на­до. Руки легкие, проворные, делают все ловко, быстро.

Вот Анка подхватывает ведро с золой, бежит с ним за сарай, где у них свалка. С разбегу опрокидывает ведро и скорее отскакивает от пыхнувшего вверх пыльного облачка. Повернулась бежать назад, да глаз вроде за что-то заце­пился. Что это? Среди черного и серого – узкая синяя по­лоска. Вот это удача! Из кучи мусора Анка вытаскивает стеклышко – осколок чайной чашки. На темно-фиолетовом фоне – золотой цветок, почти целый, только краешек одного лепестка отколот. Анка осторожно обтирает находку по­долом платья, и цветок начинает сиять еще ярче.

Дома она сначала заходит в кладовку, достает из даль­него потайного угла дырявую кастрюлю и осторожно высы­пает ее содержимое на полку. Это – Анкины богатства, со­кровища. Сегодняшнее стеклышко – сто пятьдесят седьмое. Совсем неплохо! Хотя у некоторых девчонок есть по триста стеклышек и даже больше. Тут, в округе, каждая такая коллекция хорошо известна.

Иногда, сговорившись, девчонки демонстрируют свои сокровища друг другу. Тогда пыльный, серый пустырь за Суреновой банькой неожиданно расцветает яркой радугой. И чего только не рисуют на посуде! Листики-цветочки, фрукты-овощи, квадраты-треугольники, хитроумные зави­тушки-лабиринты. Рисуют зверей, птиц, бабочек-стрекозок, дома, людей... Порою такое намалевано, что не только на посуде, а и в любом другом месте рисовать бы не стоило. Ну как, спрашивается, можно есть из тарелки, на дне кото­рой красуется... лягушка?! Или, к примеру, целый хоровод женщин, которые ну абсолютно голые! Но больше всего ценятся стеклышки с различными надписями. Например, поздравления с праздником или днем рождения.

А самая большая ценность в Анкиной коллекции – не­приметный осколок белой чайной чашки. Стеклышко это с секретом. Чтобы его оценить, надо поглядеть через него на свет. Тонкий фарфор просвечивает насквозь, и тогда стано­вится виден крошечный домик и мудреные китайские буков­ки-иероглифы. Это уже – настоящая редкость.

Конечно, сокровища эти Анке, как и другим девчонкам, не свалились с неба. Свою коллекцию она собирала не­сколько лет. На сколько раз за это время обшарена каждая свалка в округе! Сколько выдержано из-за этого руга­ни и даже трепок от матерей, сколько пролито горьких слез! Но и сколько пережито настоящей радости от каждой удачной находки!

Анка уже в стеклышки не играет – большая стала, стесняется. Когда другие девчонки, помладше, расклады­вают свои на пустыре, она прибегает туда ненадолго, при­дирчиво осматривает каждую коллекцию, но уже не ахает, как раньше, не вскрикивает восхищенно, а если и завидует, то молча, про себя.

Стеклышки свои она таит ото всех. Иногда только по­казывает сестренкам. Те восторженно хлопают в ладошки и тянут ручонки, просят. Анка обязательно отдаст им свои сокровища. Но пока они слишком малы и глупы – расте­ряют сразу, да и все. А ей жаль: сколько лет собирала. Вот подрастут они, поумнеют – и получат Анкины богатства! Она мечтает о том, как будут радоваться они, как сами по­том начнут поиски сокровищ, как будут завидовать им дев­чонки со всей округи. Не знает только Анка, что к тому вре­мени закончится уже война, появятся в их доме настоящие игрушки, и на ее стекляшки сестренки и не посмотрят...

– Та де ж вона згинула? Нюта, доча!

Анка быстро ссыпает стеклышки в кастрюлю, задвигает ее в самый дальний угол и бежит на мамин голос.

Перешагнув порог кухни, она бессильно прислоняется к дверному косяку и даже прикрывает глаза. Ее сладко дур­манит густой дразнящий аромат, которым щедро наполняет квартиру кипящий на плите чугун. «Да ведь у нас же се­годня обед будет с мясом!» – вспоминает Анка. Впрочем, она и не забывала об этом ни на минуту. Может, потому и настроение с утра отменное?

И, кажется, не только у нее. Маленькие сестренки, не­привычно притихшие, с любопытством бродят вокруг пли­ты, в ожидании чего-то удивительного. Дядя Митя сегодня рано пришел с работы и теперь сидит на кухне, читает газеты. Даже мама здесь же, на кухне. Штопает стоя, прива­лившись спиной к стене: так ей легче, чем сидя.

Словом, вся семья вместе и не выпускает из внимания чугун, исходящий редким здесь, манящим мясным арома­том. Дядя Митя ездил на днях в тайгу выбирать лес для артельной столярки и привез домой кусочек сушеной лося­тины. И вот теперь, подумать только – у них будет обед с мясом!

Анка тяжелой оловянной поварежкой вылавливает из чугуна в миску серо-коричневые кусочки мяса, в чугун вы­сыпает загодя нарезанную картошку, готовит луковую за­правку– и суп готов. Суп на мясном бульоне! Едят его хоть и с явным удовольствием, однако излишне торопливо, не стараясь это удовольствие растянуть. Все ждут второго. Ведь сегодня у них обед из трех блюд – прямо как в сказке!

И вот Анка ставит на стол две миски – с вареной кар­тошкой и с лосятиной. Сначала она накладывает себе, по привычке выбирая, что похуже: картофелины – потемнев­шие, а кусочек поменьше, жилистый. А после начинает на­кладывать всем по очереди, начиная с сестренок – им что получше.

Сегодня после такой еды даже всегдашний кисель не кажется противным. Кисель этот они придумали варить из морса с сахарином. Получается он ядовито-розовым, при­торно-сладким и одуряюще разит эссенцией, которой за­правляют морс. Иногда кисель заменяют чаем – морков­ным или смородинным. Но чаще все же Анка варит ки­сель – он сытнее.

Когда после обеда Анка моет посуду, а потом ладит по­росячью мешанину, – все мечтает, как их поросенок вырас­тет, станет огромным и жирным, и тогда они будут с мя­сом. И такие вот обеды, как сегодня, станут готовить час­то, может быть, даже всегда. Однако, как только она вхо­дит с ведром в стайку и видит их хилого, похожего на под­жарую охотничью собаку поросенка, мечта эта кажется совсем несбыточной.

Анка выскочила на улицу налегке, без фуфайки. И ког­да закрывает стайку, возится с непослушной задвижкой, все чует спиной сквозь старенькую мамину жакетку тепло. Это значит солнышко в силу входит, весна скоро! А это что тут зелененькое виднеется у самой стены? Неужто еще одно стеклышко? Ой, да это же травка! Самая настоящая! То­нюсенький бледно-зеленый стебелек с крошечными, еще почти прозрачными листочками. Как же так – ведь совсем недалеко снег еще лежит! А этот смельчак уже выскочил, ишь как не терпится ему!

Да, весна! Конец зиме! Конец морозам! Никто уж нын­че больше не обморозится в очереди за хлебом. Скоро вся­кая полезная трава пойдет – черемша, крапива, щавель. С едой сразу станет легче. Может, и у Быстровых перестанет с голоду пухнуть малышня.

А у самого крылечка – еще один сюрприз. На старом корявом тополе почки так набухли – того и гляди сережки выскочат, а за ними и листики покажут свои зеленые язычки...

Ну что за славный, что за щедрый сегодня день! Сол­нечный, теплый, добрый.

Но даже сегодня, в этот на удивление удачный день, Анка все же ждет не дождется ночи. И не только потому, что лишь ночью, в постели, отдыхает. Главное – в другом. Когда все укладываются и дом затихает, у Анки начинает­ся своя, тайная, удивительная жизнь. Она ждет этого мо­мента с самого утра, когда еще полусонная с трудом отры­вает голову от подушки и идет доить корову. И потом весь день – когда мерзнет в очереди, отчаянно торгуется на ба­заре, когда стирает белье, готовит обед, выкидывает навоз из стайки, когда не решается на контрольной задача – все время она помнит, что будут еще сегодня у нее счастливые минуты. И сразу не такими тяжелыми кажутся ведра с во­дой, не так натирает плечи коромысло, не так саднят сби­тые о стиральную доску пальцы.

Анка домыла посуду – вечно ее к вечеру накапливается гора! Подбросила в печь угля, подмела на кухне, проверила крючок на двери, прикрыла получше одеялом сестренок. Ну, кажется, все. Она достает из шкафчика «коптюшку» – флакончик с фитильком, зажигает ее, задувает лампу – керосину та пьет прямо жуть сколько – и открывает книгу.

Анка не прочитала еще ни слова, только книгу в руки взяла, а уже так хорошо ей сделалось – легко, покойно. И вот уже нет ее здесь, в этой душной темной кухне. И в го­родке этом маленьком захолустном – тоже ее нет. Далеко сейчас Анка, очень далеко. Там, в том таинственном, маня­щем далеке, где все совсем не так, как в каждодневной ее жизни.

...Жидкий свет фитилька вначале высвечивает только белую страницу да Анкины пальцы на ней. Но она изо всех сил напрягает глаза, утыкается в книгу носом. И мало-по­малу из темноты начинают проявляться буквы, выстраива­ются в ровные строчки, заполняют всю страницу. И оконча­тельно уводят Анку в другой, загадочный, неодолимо вле­кущий к себе мир.

Все у книжных героев необыкновенно и возвышенно. Даже их повседневные заботы нисколечко не похожи, к при­меру, на Анкины. Разве тратят они отпущенные им дни на вечно орущего ненасытного поросенка, на корыто с гряз­ным бельем, на чадящую печь? Разве торгуются на базаре из-за каждой копейки? Нет, вся эта ерунда их нимало не занимает. Если и случаются у них переживания, то совсем-совсем иные – значительные, красивые.

Анка так благодарна книгам, что уводят ее хоть на вре­мя в большую и красивую жизнь. Обычно у Анки слезу вы­жать трудно. А вот над книгами она часто плачет. И не только над несчастиями героев, но и от жгучей зависти к ним. Завидует она их настоящей, на большое дело потра­ченной жизни, их умению идти к цели и добиваться своего. Даже их страданиям и тому, как они необыкновенно кра­сиво умирают...

Ей всегда кажется, что как только она закрывает книгу и задувает коптюшку, в ту же секунду раздается голос мамы:

– Нюта! Пидыймайся, доча!

Анка сильнее зажмуривает глаза в надежде, что мамин голос ей только снится. Но он повторяется снова и снова, и спрятаться от него нельзя. Самое трудное – оторвать голо­ву от подушки. Бывает, Анка и ноги спустит на пол, и сама вся сползет на половичок у кушетки, а голова все никак не отрывается от подушки, будто приклеили ее.

Конечно, сегодня Анка, впрочем, как и всегда, не выспа­лась. И, как обычно, начинает день с мечты, что когда-ни­будь, когда станет взрослой, – она обязательно проспит, не вставая, целую неделю.

Полусонная, она накидывает платье, засаленную старую фуфайку, сует ноги в большие валенки с самодельными га­лошами, снимает в сенях с гвоздя подойник и бредет в стай­ку. Зорька уже ждет ее, вздыхает укоризненно и сама, без понукания, идет в угол, где нет подстилки. Анка привычно ногой подвигает к себе скамеечку, садится, и начинает раз­говор с Зорькой.

– Ну что, полуночница? Чего поднялась ни свет ни за­ря? Думала, забыли про тебя? Да разве ж можно такую красавицу забыть? Да и кто же тогда молочка Динке с Алькой даст? Они – махонькие да слабенькие, им без мо­лочка никак нельзя.

Она говорит, а руки знай делают свое. Молочные струй­ки звенят все глуше, теплый пахучий парок поднимается от подойника, окончательно пробуждая Анку. Вообще-то она любит и раннее утро, и свои разговоры с Зорькой, и этот запах парного молока. Только вот встает трудно. Оттого и настроение с утра бывает у нее не особенно хорошее. Но сегодня оно очень даже ничего. И она догадывается: а, это же вчерашний удачный день еще живет в ней.

Вспомнив его, Анка робко загадывает: а вдруг и сегод­няшний будет таким же? Но надежда эта тут же гаснет – нет, сегодня все будет иначе. И на обед – пустая похлебка да тошнотворная тыквенная каша. И мама сегодня опять встать не смогла. И маленькая Динка всю ночь кашляла, еще, не дай бог, расхворается. Да и самой Анке сегодня грозят большие неприятности – почти по всем предметам спросить должны. А она опять уроки подзапустила поряд­ком – последнее время снова в школу редко ходила: мама-то лежала.

Да, ничего не сходится сегодня со вчерашним днем, все выходит по-другому. Разве вот погода та же – весна, ви­дать, пришла окончательно. Ну и на том спасибо!

 

 

Весна нынче ленивая, будто сонная. Кажется, серый, спаявшийся с землею снег решил не стаивать вовсе, а лед на реке так и останется на все лето. Солнце все норовит спрятаться в глинисто-вязких серых облаках. А если иной раз и проглянет, то какое-то заспанное, светит вприщур и греет вполнакала.

Но вот серое рванье облаков слилось в одну бесконеч­ную, угрюмую, грузную тучу, которая быстро темнела, опус­калась все ниже да и рухнула на землю дождем. Он лил почти трое суток. Земля закипела талой водой. Снег, даже не успевший как следует просесть и потемнеть, обращался в белые пенные потоки. Они ошалело неслись вскачь, воро­чали на дорогах гальку и с разбегу падали грудью на реч­ной лед.

Река почернела, насупилась. А средь ночи город пробу­дился от громовых раскатов: лед трескался с оглушающим грохотом, а эхо усиливало его и многократно повторяло.

Ждут нынче большую воду. С Набережной все и вещич­ки свои к знакомым перетаскали, и скотину увели.

Ледоход возвещает начало важного промысла – добычу дров. Протока в это время дурит, выплескиваясь из берегов, а, отступая, жадно слизывает с них все подряд, постепенно насыщаясь и мало-помалу успокаиваясь.

А город уже поджидает ее, норовя добычу эту отнять. Берег сплошь ощетинивается баграми. Старики, бабы, peбятишки, что постарше, да редкие, в большинстве своем увечные, мужики – все высыпают на берег, часами стоят у самой воды, стараясь не упустить ни одной коряжины, ни одного проплывающего полешка. Иногда кто-нибудь в азарте со сдавленным вскриком вскочит в ледяную воду и тут же с занявшимся, застрявшим в горле дыханием пулей выскочит назад. Самые отчаянные запрыгивают на ближайшие льдины, чтобы ухватить с них недоступное с берега.

С началом ледохода школа опустела – на уроки ходит одна мелкота, от которой на реке проку мало. Остальные – здесь, на добыче дров. Еще свежа в памяти недавняя злющая зима, когда великой драгоценностью было даже плохонькое полешко. Учителя, конечно, ругаются, однако, не сердито, не всерьез. Их собственные ребятишки тоже сейчас здесь, на реке.

Митяй и Никита пропадают на протоке с восхода до кромешной тьмы. Михе тетка строжайше запретила этот опасный промысел – у нее-то дров всегда полно! Но он, выбрав любой удобный момент, бежит на реку помогать друзьям. С утра до ночи торчат на берегу и маленькие цы­ганята, как муравьишки, волокут в дом каждую выловленную щепочку. Прямо со смены, уставшие, полусонные спе­шат на подмогу малышне и Леонид с Серегой. Знают: поку­пать дрова им не на что, а хозяйка отапливать своих бесплатных квартирантов отказалась напрочь.

Одна только Анка в этом предприятии участия не при­нимает – студеное дыхание реки вызывает у нее жесточай­шие приступы малярии. Но и она, когда приходит по воду, не в силах удержаться от соблазна, пытается достать коромыслом хоть какую-нибудь деревяшку.

Мальчишки стараются на берегу быть рядом. На всякий случай. Река неохотно делится с людьми своей добычей, от нее всякую минуту можно ждать любой каверзы. Ведь ни один еще ледоход не обошелся без того, чтобы обычно тихая и покладистая протока, рассвирепев, не уволокла бы кого-нибудь из горожан. Будто в откуп за все, что они у нее отняли.

У Никиты багор на зависть друзьям – длинный, легкий, с острым крюком на конце. Им ловко орудовать. Ишь, так и мелькает: полешко, еще полешко, доска обломанная. Что-то все мелочь попадается, ничего ценного. А, вот и бревешко! Прямиком сюда плывет. Давай, давай ближе! Т-так! Нет, не достать! Еще поближе. Ну, куда, куда тебя, холера такая, понесло? К берегу давай, а не к середине! Все – уплыло бревешко!

– Эй, сдурел, что ли? Не выдумывай! Куда?!

Но Никита уже на льдине и, отталкиваясь багром, го­нится следом за уплывающим бревешком. Отчаянная голо­ва этот Ника! Ой! Льдины сталкиваются. Митяй вскрики­вает, глаза его сами собой закрываются от страха. А когда он через мгновение снова раскрывает их, то видит, что Ни­кита уже гонит свою льдину назад, к берегу, подталкивая впереди себя добытое бревно.

- Ч-черт д-дурной! – ругается Митяй, переведя дух. – К-куда тебя понесло? Вечно лезешь, куда п-попало!

- Да, ежели все на бережке-то стоять, – шишь нало­вишь! – оправдывается Никита.

- А если бы льдина раскололась?

- «Если бы»! Волков бояться – в лес не ходить! Хватит тебе гундеть. Лучше не зевай-ка, вишь, какую коряжину прет. Лови давай!

...Всего несколько дней длится ледоход. Но сколько успевает принести и радости, и горя! Как показывает человека самому себе, как проверяет характеры! Тихоня да трус так и простоит весь день на бережке и уйдет домой вечером с какой-нибудь пустяковиной. Да, река неохотно делится с людьми своей добычей. И ежели хочешь добыть что-нибудь путное, то надо действовать, надо драться с рекой.

Леонид с Серегой выпросили себе на заводе давно обе­щанный им выходной. Специально, чтобы дров добыть. Кликнули с собою соседских мальчишек и отправились по­утру пораньше. Порешили не толкаться в толпе, где на каждое полешко по десятку багров нацелено. Надумали пройти повыше по течению, где народу поменьше и добыча потому должна быть побогаче. Однако, сколько ни идут, а берег все полон. Видно, далеко придется им топать. Ничего, дотопают. За разговором – и незаметно.

- Серега, ну как там, на заводе?

- Да ничего, работаем.

- Совсем зазнался, как работать начал. На улицу сроду не выйдешь поговорить да зоску с нами попинать.

- «Попинать»! За смену так там напинаешься – только до зоски тут! Во, видали! – и Серега показывает свои руки. Серегины пальцы изранены, отбиты, с посиневшими ногтями.

- Ой, кто это тебя так изнахратил?

- «Кто, кто»! Сам, конечно, кто же еще?

- Дак ты чего это, с ума сошел, что ли?

- Это не я – это у меня молоток сумасшедший. Все, паразит, не по крышке, а по пальцам метит.

- Нет, Серега, правда, ты чего это? Поосторожней нельзя, что ли?

- «Поосторожней»! Знаете, сколько ящиков заколо­тить надо за смену? Будешь осторожничать – много не на­работаешь! Шибко нужен я буду, осторожный-то, на заво­де! Рабочую карточку задаром не дают! Ну ладно, хватит про это! Ну-ка, гляньте – кажись, пришли, а?

– Ага, дотопали!

– Точно – местечко что надо!

В воду вклинивается небольшая крутая коса. Река, вы­ныривая из-за недальнего поворота, вроде не сразу приме­чает нежданную преграду и не успевает вовремя уволочь к середине свои богатства. Да, отсюда и ловить удобно, и улов должен быть щедрым. Далековато, правда. Да их не испугать – у них же тележка, Минеиха ради такого случая раздобрилась – одолжила. Было бы что, а уж добытое доб­ро домой как-нибудь доставят...

Да, не ошиблись они с местечком. Тут – совсем другое дело, не то, что в городе. Здесь только успевай вылавли­вать! Мальчишек азарт захватил. Даже остановиться не могут, чтобы хоть перекусить. Если так и дальше пойдет,– это сколько же до вечера наловить можно!

И чего только не тащит эта жадная неразборчивая ре­ка! Вот на льдине – кусок наезженной дороги. Совсем све­жий, может, даже сегодняшний, санный след резко повер­нул с накатанной колеи и обрывается прямо в воду. Ой, успели хоть люди-то из саней выскочить или же... Нет, про это думать не надо!

На другой льдине – затухший костерок, а рядом – при­способленный для сидения чурбак. Может быть, совсем не­давно сидел на нем и грелся у костерка озябший рыбак. Что это за человек? Где он сейчас?

Черными мертвыми ветками топорщится из воды выво­роченное с корнями дерево. Ага, давай его сюда! Еще... еще чуток! Т-так! Готово. Хо-орошая пожива! Из ствола – дро­ва, из веток – растопка будет.

- Гляньте-ка, это что за чертовщина? Ну и коряжина– точно черт или еще какая нечисть. Ишь, и рога, и гла­зищи вон какие. Точно – дьявол!

- Зато вот бревешко какое аккуратненькое. Видать, с лесозаготовок. Давай-ка к нам сюда! Вот так!

- Ой, а это что? Вроде... Ну точно – крест! Где-то вода до кладбища, видать, дошла. Может, и могилы размыла. Бр-р! А большой крест-то. Взять, что ли?

- Да ну его, в самом деле! Без него как-нибудь обой­демся!

А вот это – настоящий подарочек! Крошечный, всего в три бревешка, плотик. Ну, уж его упустить – просто грех. Так, приготовились! Ну, давай-– ближе, еще ближе. Та-ак! Тьфу ты, черт, ну чуть бы еще поближе. Ну, самую бы ма­лость. Нет, не достать – багор короткий. Ну-ка еще разок. Так! Эх, опять мимо! Неужто упустил? Все – уж относит. Упустил, раззява! Чего там Серега своим багром машет? Зря старается! А жаль-то, жаль-то как! Ой, чего это он там? Льдина же – маленькая, верткая...

– Нельзя, Серега, нельзя! Серега! А-а-а!!!

Мальчишки обернулись на Ленькин вопль – и замерли. Льдина под Серегой раскололась, и две ее половины расхо­дились в разные стороны. Вместе с ним расползались и Серегины ноги, а он стоял, как замороженный, и даже не пытался что-нибудь предпринять. Когда же стоять нараскоряку стало совсем невмоготу, он сделал судорожную попыт­ку укрепиться на одной из льдин. Но обе они заколыхались под ним, разошлись – и Серега, быстро махая руками, буд­то пытаясь взлететь, упал в воду.

Мальчишки стояли, окаменев, не в силах ни двинуться, ни закричать. Сереги нигде не было. Там, куда он только что упал, плыла льдина. Не Серегина – уже другая.

– А-а-а!!!

Леонид кричал и бежал туда, где только что был Серега. Бежал, не выпуская из рук багра, прямо по плывущим льдинам, кажется, и не глядя под ноги, будто бежит по твердой ровной дороге. Да что же это?! Куда он?

Леонид на мгновение всего остановился – и прыгнул. На плотик, на тот самый, распроклятый! На колени стал, багром в воде шарит. Лег. К самой воде свесился. Ухватил что-то, пытается вытащить. Тянет, тянет изо всех сил... Да это же Серега! Чего же тот сам-то не выкарабкивается? Не­ужели?... Хватит ли у Леонида сил? Ну, Ленечка! Ну, по­старайся! Н-ну!!! Слава богу!

А Леонид опять схватил свой багор и, отталкиваясь от льдин, направляет уже плотик к берегу...

И только тогда они снова смогли двигаться и кинулись бежать следом за плотиком – его уже здорово снесло и все еще сносит течением. Вот уже Ленькин багор коснулся дна, и плотик пошел быстрее. А вот и мальчишки зацепили его своими баграми и подтянули к берегу.

Леонид поднял Серегу на руки, рванулся было бежать с ним. Но скоро остановился, затравленно озираясь, судо­рожно соображая что-то.

– Тележку! – выдохнул он, и все бросились выполнять его приказ.

Никита скинул с себя фуфайку, бросил на тележку, прежде чем Леонид уложил туда брата. Остальные следом тоже поскидывали с себя верхнюю одежонку, накрыли ею Серегу.

Тот беспрерывно кричал, хотя было непонятно, от

куда этот крик исходит. Вместо Серегиного лица теперь было что-то нестерпимо красное, бесформенное, жуткое. Леонид с Никитой тянули тележку впереди, Митяй подталкивал ее сзади, а Михась поддерживал Серегу, чтобы не очень трясло на ухабах – дорогу они не выбирали.

Мальчишки бежали так быстро, как еще ни разу в своей жизни. Казалось, быстрее бежать уже невозможно, но они все ускоряли свой бег. Потому что Серегин крик стано­вился все тише, тише. А потом и вовсе умолк...

Они сидят на длинной лавке в больничном коридоре, не­отрывно глядя на белую дверь, за которой сейчас Серега. Из-за этой двери выходят порою люди в белых халатах, остро пахнущие чем-то тревожным, холодящим. Иные оза­боченно проходят мимо, даже не глянув на мальчишек. Другие, встретив их моляще-вопрошающие взгляды, пожи­мают плечами. Новостей про Серегу все нет. И они сидят и сидят, вжавшись в лавку, не зная, что делать, боясь поше­велиться, не в силах произнести хоть слово.

Мальчишки разом вздрагивают и сжимаются еще силь­нее, когда в коридор влетает Юванна. Кто ей сказал? Как она узнала? Увидев их, останавливается, словно споткнув­шись. Быстро-быстро оглядела по очереди, заметалась взглядом, даже на цыпочки привстала, заглянула им за спины и, нигде не обнаружив Сереги, закричала. Она кри­чит так, словно это ее, вот сейчас, в эту минуту, кромсают и мнут тяжелые острые льдины.

В коридор выскакивает испуганная сестра.

– Прекратите сию минуту! Вы что, с ума сошли? Это же – больница!

Окрик подействовал. Юванна зажимает себе рот ла­донью и бросается следом за сестрой. Но крашеная дверь захлопывается перед самым ее носом.

– Мама!

Леонид подходит к матери, берет за руку, пытается увести от двери, посадить на лавку. Но Юванна, глянув на старшего сына и будто вспомнив что-то, вырывает руку, размахивается и бьет его по лицу. Раз! Потом – еще, еще, еще... Леонид не останавливает ее, даже не отклоняется – он только пытается заслонить ладонью лицо...

Снова выходит сестра и говорит:

– Ему срочно нужна кровь. Подходит любая группа. Кто из вас может сдать?

Они все разом подскакивают к ней, каждый стараясь оказаться поближе. Сестра оглядывает их внимательно, по­чему-то вздыхает, отставляет Миху, отстраняет рукой Юванну. А Леонида, Никиту и Митяя ведет за собой. Путь ей загораживает Юванна:

– Возьмите меня! Ради бога! Я же – мать!

Сестра еще раз оценивающе оглядывает стоящую перед ней тощую желтолицую Юванну и снова вздыхает:

– Да нельзя вам, гражданка! У вас же вес не соответ­ствует. Потом еще с вами отваживайся!

Юванна совсем сникает, отступает от двери, опускается на лавку рядом с плачущим Михой и тоже начинает пла­кать. Тихо и горько. Так и сидят они вдвоем, как кажется им, нескончаемо долго. Когда же крашеная дверь наконец-то распахивается, Михась бросается навстречу друзьям:

– Ну?!

У Юванны же руки-ноги разом отнялись – она дерну­лась, но встать не смогла. Только глазами в мальчишек впилась:

– Н-ну?!

Но они ничего не могут сказать. До Сереги их не до­пустили.

Следом за ними выходит сестра, выносит им по куску хлеба и по кружке горячего ячменного кофе.

– К вам сейчас выйдет врач, – говорит она Юванне.

Мальчишки, обжигаясь, принимаются уничтожать свой донорский паек, поделившись и с Михой. Когда выходит врач – пожилой низенький мужчина с усталым лицом и красными глазами, – их кружки уже пусты.

– Не стану от вас скрывать – ваш сын в тяжелом со­стоянии, – говорит он Юванне. – Надеюсь, самого страш­ного уже не случится. Хотя на том свете он сегодня уже побывал. Это вот они его оттуда вызволили, – кивает он на мальчишек. – А вы, ребятки, идите-ка домой. Вам сей­час надо поесть как следует и уснуть.

От горячего их и в самом деле потянуло в сон. Они встают, застегиваются плотней и выходят на улицу. Но, увидев у больничного крылечка свою тележку, сникают.

– Холера! – вырывается у Никиты его всегдашнее сло­вечко. – Поспишь тут! Дрова возить надо.

– Я не могу! – говорит Леонид. – Мать домой поведу. Да там и останусь – от нее сегодня проку-то...

– А, может, завтра увезем, а? – с надеждой спрашивает Митяй. – У меня что-то ноги тяжеленные, не поднять прямо.

– Вы давайте – по домам и ложитесь! – решительно говорит Михась. – А я – на реку, за дровами. Я – ничего, у меня ведь кровь не брали.

– Ладно тебе! – отмахивается от него Никита. – Пойдет он за дровами! Да ты пустую-то тележку довезешь ту­да или нет? Ладно, сегодня уж – баста! Оставим до завтра!

– Да, а если упрут наши дровишки? И багры ведь там остались! – пугается, вспомнив, Митяй.

– А, холера! Про багры-то я забыл. Да и дровишки, ежели псу под хвост, – жалко... Да ладно, коль взять, – то уж взяли. А сейчас кой дурак туда пойдет – темнеет ведь. Завтра пойдем. Только надо пораньше.

– Я утром не могу, – говорит Леонид, – нам же... мне же завтра – в первую смену.

ГОСПИТАЛЬ

 

Госпиталь притягивает и страшит. Как все, что тесно связано с фронтом.

Госпиталь в городке очень большой. И особый. Отсюда никого не выписывают на фронт, здесь нет «легких» ране­ных – только «тяжелые». Тех, кто начинает поправляться, развозят по другим госпиталям – долечиваться. А на их место снова поступают «тяжелые», с фронта. Три опера­ционные вечно заняты. И выносят оттуда на носилках кого без руки, кого без ноги, кого и вовсе без обеих сразу...

Проникнуть в госпиталь можно только по особому про­пуску. Даже приехавшему издалека родственнику кого-ни­будь из раненых попасть сюда непросто.

Изредка местные школьники приходят в госпиталь с концертом. До самых «тяжелых» их не допускают. Осталь­ные раненые тщательно укрываются простынями, чтобы не пугать ребятишек. Почему-то даже веселые песни вызы­вают у них слезы, и они тогда спешно закрывают просты­нями и лица.

С Партизанской в концертах никто почти не участвует. Мог бы, конечно, сыграть Михась, да пианино ведь не бу­дешь таскать из палаты в палату. Анка стихи очень душев­но читает. Но она такая худющая, нескладная, с вечно обметанными малярией губами, что ее обычно в последнюю минуту отставляют в сторону.

Однако «партизаны» в госпиталь приходят. И частень­ко. Правда, не через проходную. У них здесь – свой вход.

Под высоким и прочным госпитальным забором проко­пали они лаз и усиленно теперь его оберегают, каждый раз тщательно маскируя замшелым черным горбылем с налип­шей на него землею...

- Эй, Митяй!

- Ну!

- Чего молчишь? Пропал, что ли? Чего там?