«Тов. Гринько Д. Н., – значилось в повестке, – вам надлежит срочно явиться в городское карточное бюро в каб. № 1 по поводу дела тов. Захарадзе С. А.».
Митяй прочитал повестку несколько раз, прежде чем понял, что «тов. Гринько Д. Н.» – это он сам, «тов. Захарадзе С. А.» – дедушка Сурен, а его «дело» – это их с Анкой просьба выдать старому Сурену карточки. Неясно было только, получила ли такую же повестку Анка, и Митяй отправился к ней.
- Мне-то с чего вдруг пришлют? – удивилась Анка. – Адрес ведь только твой взяли. Помнишь, записала эта беленькая, в коридоре, Маша, кажется.
- Ну, без повестки, просто так пошли. Что я, один, что ли?
- Нет, не могу, – в близоруких, всегда чуть туманных Анкиных глазах сгущается туман. – Маме снова плохо. С кровати не встает. Я из школы-то, видел, сбежала сегодня. Завтра, наверное, совсем не пойду. Как сестренок оставлю? Так что ты один иди. И лучше – сегодня. Видишь, написано «срочно».
- Ну ладно, тогда я пошел, – вздыхает Митяй.
- Ага, давай. Только после зайди, расскажи, что там, ладно?
- Ладно, зайду.
«Каб. № 1», указанный в повестке, оказался тем самым кабинетом, где в прошлый раз они были вместе с Анкой. Митяй занял очередь и стал ждать. Интересно, зачем вызвали его?
- Заснул, что ли, заходи! – подтолкнули его к двери.
- Здравствуйте! – заранее, еще не переступив порога, как можно вежливей говорит Митяй и входит в знакомый уже кабинет.
- Ты, парень, вместо кого? – встречает его глухой, с хрипотцой бас.
За большим зеленым столом место «осы» занимает бритоголовый мужчина в кителе, по-домашнему накинутом на плечи.
– Я? – растерянно переспрашивает Митяй. – Не вместо кого, я сам за себя. У меня – вот, – и он кладет повестку перед бритоголовым.
- Товарищ Гринько – это ты? – уточняет тот.
Митяй кивает.
- А «Д. Н.» – это как?
- Это – Дмитрий Николаевич.
– Ну, будем знакомы. А меня зовут Василий Петрович. Ты садись, Дмитрий Николаевич, и жди.
Василий Петрович берет со стола ручку и, неуклюже ухватив ее, начинает водить ею в тетради старательно и неумело, как первоклассник на уроке чистописания. Кажется, напрочь забыв обо всем другом, он тщательно, буква за буквой, перерисовывает то, что написано в повестке, к себе в тетрадь.
– Вот видишь, друг, учусь! – смущенно говорит он, наконец отложив ручку и распрямившись, будто скинув тяжелый груз.
Митяй только сейчас понял, что писал Василий Петрович левой рукой. Китель спустился с плеча, и стало видно, что правый, пустой рукав гимнастерки туго притянут к туловищу ремнем.
– Так, Гринько, Гринько... – повторяет негромко Василий Петрович и так же неуклюже и неумело, как писал, левой рукой начинает перебирать ворох бумаг на столе.
Найдя нужную, быстро читает ее про себя и, кажется, остается довольным.
– Так вот, Дмитрий Николаевич, – поясняет он, поглядывая в бумагу, – на ваш запрос сообщаем, что вам разрешено вашего родственника Захарадзе С. А. прописать в указанном вами пустующем флигеле по Партизанской, 67а. После прописки продовольственные карточки товарищ Захарадзе сможет получать в пункте нынешнего проживания...
- В общем, так, – отрывается Василий Петрович от бумаги, – ты, парень, это возьми, тут все написано, – и он протягивает листок Митяю. – Там еще про пенсию, но это – в собес. В этом же доме, дверь сбоку. Найдешь? Ну все, Дмитрий Николаевич, бери бумагу и иди, радуй своего родственника. Только распишись-ка вот здесь.
- Спасибо, – непривычно для себя неуверенно говорит Митяй.
- Не по адресу, парень! – твердо отказывается от благодарности Василий Петрович. – Это еще она, Нангамизова, все сделала. Четко сработала! Так что твои «спасибо» – ей.
- А где сама?.. – Митяй вдруг вспоминает имя, которое никак не шло на память, – а где сама-то Зинаида Азизовна?
- Где? – растерянно переспрашивает Василий Петрович. – Где? Схоронили Зинаиду Азизовну. Уж две недели как. А я вот – вместо нее.
- Почему это «схоронили»? – прежде чем успел что-то сообразить, глупо спрашивает Митяй.
– Потому схоронили, что умерла Зинаида Азизовна, – терпеливо объясняет Василий Петрович. – Сердце отказало. Перегруз вышел. Я-то ведь ее и не видел ни разу. Но все говорят – сердцем работала. Вот оно и не сдюжило... Ну ладно, парень, прости, работать надо. Будь здоров! Посылай сюда, кто там следующий!
...Дедушка Сурен начал потихоньку выходить на улицу. Выбравшись из баньки «на волю», вставал, прислонясь спиной к бревенчатой стене баньки. Кутался в бурку, смотрел, не щурясь, на обманчиво щедрое солнце, на озорно посверкивающий снег. Собирался с силами, отмерял взглядом отрезок тропки, который намеревался пройти. Потом легонько отталкивался от стены и, опираясь на толстую прочную палку, делал первый трудный шаг. Потом – второй, затем – третий... Каждый раз Сурен заставлял себя пройти хотя бы немножко больше, чем в прошлый.
Всю неделю он упорно «расхаживал» свои «заржавевшие» ноги, но они все капризничали, бастовали, ходить никак не желали. Однако он не сдавался, «пришпоривал» их и все же осилил.
В субботу Сурен объявил, что со своими строптивыми ногами, кажется, «договорился», и попросил кого-нибудь из мальчишек проводить его завтра «к Георгию».
– До кладбища ведь неблизко, – с сомнением возразил Митяй.
– А мы не спеша, с остановками... Ребятки, мне надо попроведать сыночка. Я ведь ни разу еще у него не был.
– Да что там, сходим! – разрешает сомнения Никита. – Дойдем как-нибудь!
...Дойти, однако, оказалось совсем непросто. Суреновы ноги, забыв о «договоре» со своим хозяином, не слушались его. Да еще самодельные его меховые сапоги скользили гладкой подошвой по свежему снегу, разъезжались в разные стороны. Сам Сурен помогал себе, опираясь на палку. С боков его поддерживали Митяй и Никита. Однако шли они совсем медленно, не пропустили на своем пути ни одной лавки – садились, отдыхали...
Госпитальное кладбище, чуть отступив от городского, узким острым клином врезается в молодую березовую рощу. Тонкие деревца испуганно разбежались и растерянно замерли у могил, словно извиняясь за свой не подходящий случаю юный и радостный вид.
Вместо крестов здесь – одинаковые фанерные таблички с именами и датами. Могилы сомкнуты тесными, по-солдатски четкими и ровными шеренгами. Только выпавший накануне снег накинул на них мирные, по-домашнему белые скатерти.
– Ну вот я и пришел, – говорит Сурен. – Теперь уж я один... Здесь совсем рядом. Сынок у меня ведь с самого краешка.
Мальчишки с опаской отпускают от себя старого, настороженно, готовые в любой момент ринуться на помощь, смотрят, как тот, грузно переставляя опухшие ноги, бредет по кладбищу, загребая снег, сильно наклонившись вперед, будто прислушиваясь к чему-то.
Ошибся дедушка Сурен – могила Георгия уже не с краю. К ней успели пристроиться еще несколько одинаковых холмиков со строгими фанерными табличками.
– Зачем же вы тут мое местечко заняли? – с укором спрашивает Сурен. – Зачем вы-то, такие молодые? Мне бы надо лечь здесь, рядом с сыночком своим. Зачем же вы?..
Потом он долго стоит у сыновней могилы, прислонясь к стволу ближней березки. И что-то все говорит, говорит на гортанном певучем родном языке. То ли спрашивает о чем, то ли сам рассказывает, то ли жалеет кого, то ли кому-то жалуется...
Нелегкая, видать, вышла беседа с сыном – последние силы отняла у Сурена. На обратном пути Митяй и Никита почти несут старого на себе.
Вечером Анка, не выдержав, спрашивает:
– Дедушка Сурен, ты, наверное, скоро домой поедешь, к себе в Грузию, да?
Сурен отвечает не сразу.
– Я много думал об этом, Аннушка, да как-то ничего решить не мог. Еще вчера я не знал бы, что тебе и ответить. А сегодня вот сходил к сыночку, поговорил с ним и все решил. Нет, милая, никуда я отсюда не поеду. Как брошу Георгия одного? Ведь у него здесь – ни родной души. Никто к нему не придет, не поговорит с ним, не поплачет у могилки. Не думайте, ребятки, что с ума, мол, сошел старый Сурен, потому и говорит так. Нет, мои хорошие, – разве это правильно, если человека после смерти сразу бросят все и забудут? Будто и не жил он вовсе на свете, или жил в одиночку, только сам по себе? Разве человек – это сорная трава, чтобы его забыть? Четыре у меня было сына. Всех война забрала. Четверо погибли, а похоронил я только одного. Где еще трое? Не узнать мне, не дойти до них. Для меня они все четверо здесь, вместе с Георгием. Вот и скажите – разве не здесь теперь у меня самое родное место на земле? Могу ли я отсюда уехать? И пока еще сколько-нибудь проживу, и после, когда к сыночкам своим уйду.
Тихо-тихо становится в баньке. Слышно, как на улице ветер трогает отставшую от стены дранку.
– Дедушка Сурен, – наконец насмеливается спросить Митяй, – а внуки у тебя есть?
– Две внучки... были. Да в первый день войны не стало. Погибли вместе с матерью и отцом. Старший сын у меня – пограничник... был. На западной заставе... Других внуков нет.
И снова слышно, как позванивает тихонько на ветру отставшая от стены дранка.
- Но родня-то какая-нибудь все равно же есть? – спрашивает Никита.
- Да у нас там все немножко родня. Но близких родственников у меня нет, – говорит Сурен. И, немного помолчав, добавляет: – Вы теперь моя самая близкая родня.
- А ты – наша... то есть наш... Самый-самый!.. – вырывается у Никиты, но он тут же смущенно замолкает, жарко вспыхнув лицом. – Ну, я не знаю, как надо сказать...
- И не надо ничего говорить, – приходит ему на помощь Сурен. – Я и без всяких слов это понял. Еще тогда, когда вы мне «ты» стали говорить. Как родному.
- Ой, правда!
- А мы и не заметили!
- А ты не обиделся на нас, а?
- Обиделся?! Вспомните-ка, к кому вы обращаетесь на «ты»?
- Ну, к маме, конечно.
- Еще – к отцу в письмах. – К сестренкам.
- Значит, к своим родным.
- А – все вместе?
- К бабуле! К одной только бабуле! А теперь вот – еще к тебе, дедушка Сурен!
- Вот и спасибо вам за это! Теперь, значит, мы с вами точно родня... А я, между прочим, долго не мог понять этого в русском языке – почему к одному человеку обращаются так, будто к нескольким.
- Дедушка Сурен, ты, наверное, учителем работал, да?
- Или библиотекарем?
- Почему вы так решили?
– Очень хорошо по-русски говоришь. Так правильно – прямо по-книжному.
– Нет, мои хорошие, и не учитель, и не библиотекарь. Я всего лишь зоотехник. Всю жизнь на конезаводе работал, занимался породистыми лошадьми...
- С лошадьми?! – не выдержав, восхищенно ахает Никита. – Вот это да!
- А вот жена моя, Анна Васильевна, она, действительно, учительница... была. Русский язык и литературу преподавала. Если я хорошо по-русски говорю, значит, хороший она учитель... была. Очень хороший. Да и то сказать – урок-то у нас с ней длился ни много ни мало – тридцать семь лет... – Сурен на время замолкает, не в силах говорить. – Она же и к книгам меня пристрастила. Я ведь без них теперь – как без хлеба...
- Да мы тебе их приносить будем!
- Анка вон чуть не каждый день в библиотеку бегает.
- А у Михи дома – своя библиотека.
- Лампу тебе купим, читай себе!
- Эх, нет, милые, нет! Отчитал уж я свое. Глаза мне отказали. Я и вас-то смутно вижу. Так что...
- Мы рассказывать тебе будем, что прочитаем.
- У нас Миха, знаешь, сколько читает – ужас!
- А Анка рассказывает классно!
- Ладно, договорились. Только книги – как получится, а вот сводки с фронта – это уж обязательно, каждый день. У меня ведь радио нет.
– Конечно, какой разговор!
– Обязательно!
...Морозы пропекают Суренову баньку насквозь, все ближе подкрадываются к самому хозяину. Закутавшись в бурку, он целыми днями сидит у каменки большой нахохленной птицей, из-под прикрытых век неотрывно глядя на огонь. Как только пламя сонно опускает крылья, Сурен взбадривает его нещедрой данью. Когда же огонь снова вспархивает, старик опять замирает. Они будто связаны между собой – огонь и старый человек – и порознь существовать не могут.
Ох, и прожорливая эта каменка! Дров-то на нее не напасешься! У Анки и мальчишек теперь главная забота – чем эту прорву насытить. Между собой сговорились: где хочешь бери, но в баньку без дров не являйся. Это сказать легко – «где хочешь», а уж берешь, где получится. И чего только не таскают они в Суренову баньку!
- Ну, полешки настоящие – это, конечно, Миха из дому припер. Как это тетка тебе дала?
- Почему – «дала»? Сам взял, пока ее нет дома.
- Тьфу, а это что за пакость?
- «Пакость»! Не пакость, а доски. Грязные только.
- Ну, Митяй, видать, долго ты их искал!
- Долго – не долго, а ты вот не нашел, а проходил мимо тыщу раз.
- Где это?
- Мосток у базара через канаву знаешь? Его как раз ломали, так в канаве и оставили. Летом еще я приметил, да неохота было в грязи возиться. А сейчас вот топором вырубил. А грязные – подумаешь, сгорят!
- Ой, а это же... это же – скамейка из сквера!
- Чо кричишь? На улицу еще выйди, объяви всем.
- Ну, Ника, ты сдурел совсем! А если бы тебя поймали с этой скамейкой, а?
- Не поймали же! Кто там, в сквере, рассиживается теперь? Да и не скамейка – рухлядь. Я только ногой чуть попинал, она уж готово – завалилась.
- Смотри, попадешься – будет тебе «завалилась»!
- Не попадусь!
- Когда же через речку будут ходить? – ни с того ни с сего спрашивает вдруг Анка. – Скорей бы!
- А чо это тебе так приспичило?
- Идея есть. Может, с дровами будем.
- Где это ты там дрова вдруг увидала?
- Где? Да в топольнике – вот где. Сам будто не видал! То, что прореживали, никуда ведь не увозят. Так и остается там. Бери саночки да и вози себе на здоровье!
Мальчишки переглядываются. Ну, Анка – голова! Ведь все же они знают про топольник, а додумалась вот только она. Однако вслух ее никто не хвалит – сразу нос задерет.
– «Вози на здоровье», – передразнивает Митяй. – Попробуй их там найди под снегом, да потом разрой, да привези...
– Чо там бояться! – обрывает Митяя Никита. – Привезем. Скорей бы только через реку пройти!
Рекой горожане уважительно величают неширокую резвую протоку, что серенькой мятой тесемкой вкруговую опоясала прильнувший к городу остров. Он неохватен взглядом, маленькому городку кажется безграничным и потому, должно быть, островом здесь не зовется. Чуть таинственная и манящая земля по ту сторону протоки зовется просто и тоже чуть таинственно – Запротока.
Невелика протока. Но никому не позволяет забывать, что она – частица могучего Енисея. В ней – его своенравный характер. По весне раздирают берега взбесившиеся ледяные чудища. Разъярившись, нередко сплетутся они мертвой хваткой, и тогда вода валом идет на город, превращая улицы в каналы. А то вдруг в разгар лета тихая и смирная, полупересохшая протока закипит и выплеснет на берега истаявший саянский ледник или же упавшие в верховьях мощные ливни.
Не вдруг-то покоряется она даже всевластным сибирским морозам. В конце октября первая, дохнувшая еще вполсилы стужа опалила инеем берега и вроде сморила протоку. Нахмурилась та, потемнела, потеряла всегдашнюю свою живость, словно впадая в дрему. Однако и полусонная долго еще не поддавалась морозам, из строптивости не желая угомониться на зиму. Все упрямо проталкивалась вперед, вспарывая себе бока острыми ледяными плавниками, которыми обрастали берега все сильнее.
Озлившись, протока вскипела белой густой пеной шуги и – стала. Сдалась, покорилась? Или только притворяется покорившейся? Надо срочно выяснить это. Сразу находятся смельчаки-добровольцы. И среди них, как всегда, Никита.
Окаемка у берега обследована давно. Вода промерзла, застекленела, лед каменно затвердел, глухо отзываясь на каждый шаг. Время от времени он трескается с печальным звоном лопнувшей струны. Но это не пугает – близкий совсем еще берег будто держит, оберегает. А вот дальше... Дальше земля отступает и отпускает, – мол, ступай и надейся только на себя самого. Но учти: ты – первый. Может, повернешь назад?
И Никита делает первый шаг. Вперед. Потом – еще один и еще... Не запорошенный снегом, голый лед – свинцово-серый, в белых кляксах вмерзшей шуги. Эти сгустки, похожие на клочья пены, кажутся надежнее новорожденного льда между ними. И Никита старается наступать на белые неровные крапины.
Сквозь темную ледяную корку угадывается речная глубина, и порою кажется, что видны даже большие камни на дне. Но про это лучше не думать и глубину эту не представлять. А то вон под фуфайкой сразу ожгло холодом, будто за пазуху опустил кто-то горсть снега. И лед под ногою вроде упруго прогнулся и прогибается еще, грозя и вовсе расступиться под твоей тяжестью...
Будто кто-то невидимый берет за плечи и, не спросясь, разворачивает к берегу: «Хватит, назад!» А кто-то другой ехидно шепчет: «А, испугался, значит, струсил, да?» Те, что на берегу, так и подумают. Не, надо пройти еще вперед. Хоть шажочка бы два-три. Никита вдохнул поглубже, прицелился и...
– Эй, Никита! – останавливает его Анкин истошный крик. – Скорей назад! Отдавай мое коромысло! Быстро!
Во, коромысло она пожалела! Сама же ему в руки сунула, вместо шеста, он и не просил. А теперь – прям срочно отдай! Ишь, раскричалась на всю протоку!
Никита поворачивает назад. И с каждым его шагом к берегу снег за пазухой становится все теплее, теплее...
- Чо кричишь-то? – недовольно говорит он Анке. – Я бы еще прошел.
- Дурак! – почему-то сердится Анка, цепляя ведра с водой на коромысло и почти бежит с ними к дому. Никита хватает свои ведра в руки и еле поспевает за Анкой.
- К воскресенью, поди, совсем лед хороший будет, – говорит он Анке. – Можно в топольник идти, за протоку.
Запротока начинается с тополей на самом берегу. Старые, могучие, с корявой черной кожей и лохматыми спутанными вершинами, стоят они над рекой плотной ровной шеренгой, как великаны в дозоре. По преданию, тополя эти посадили декабристы, которые отбывали здесь ссылку.
Тополям этим обязана Запротока своим зеленым одеянием. Еще
недавно – на памяти нынешних горожан – была она вся на просвет, без единого деревца. Незадолго до войны сильное наводнение пришлось как раз на время цветения тополей над рекой. И полгорода, и вся Запротока оказались под толщей воды. Когда же она схлынула, на земле остался сплошной ковер тополиного пуха. С городских улиц его смели да истоптали, а на острове остался он нетронутым. Не сразу город приметил, как Запротока ощетинилась упругими тополиными ростками. Они жадно тянулись к солнцу, борясь друг с другом за жизнь: их было слишком много. На помощь пришел город, вовремя оценив этот щедрый нежданный подарок. По гулкому деревянному мосту стали сюда целыми классами приходить школьники – прореживать новорожденную тополиную рощу. Получив простор для жизни, молодые топольки стремительно рвались ввысь, быстро крепли, матерели. Сначала ребятишкам приходилось искать топольки в траве. Потом деревца стали с ними вровень, а скоро зашумели листвой над ребячьими головами. Однако их все еще приходится прореживать, и делать это с каждой весной все труднее.
Слабые на вид, тоненькие топольки успели крепко ухватиться корнями за землю. Их не выдернуть, если даже каждый тянуть двоим. Теперь без топора и лопаты никак не обойтись. Боясь пожара, выкорчеванные деревца не сжигают, а складывают здесь же в небольшие аккуратные кучи. Вот про них-то и вспомнила сметливая Анка. Сюда и зазывает друзей за дровами для старого Сурена.
За неделю тропка добежала до другого берега и исчеркала топольник вдоль и поперек. Анка с мальчишками отыскали под неглубоким еще снегом три вороха топольков. Тонюсеньких, жалковатых. Не дрова это, конечно, – одно название. Но других-то вовсе нет. А этих прутиков – сколько же надо? Прорву! Но ведь их тут – прорва и есть. Только откапывай из-под снега да знай вози – не ленись!
Отправились в топольник в воскресенье с утра. Мать у Анки из больницы не выписали. Дядя Митя уехал на неделю в тайгу. И Анка увела сестренок к бабуле. Будет теперь та, бедная, между четырьмя малыми разрываться. Но она не отнекивалась, сама же и предложила:
– Покуда снег не глыбкий да мороз не шибкий – давайте-ка езжайте по хворост Суренушке. Я тут как-нибудь слажу с детишками!
Сказать-то она сказала, да Анка с Никитой все равно переживают: как там старая с малыми?
У Митяя – свои переживания. Все стоит перед глазами вчерашняя, нечаянно подсмотренная сценка. Дедушка Сурен выпроводил их вчера из баньки своей пораньше, чтобы собрались да выспались как следует, коль поутру в топольник идти решили. Только Митяй в ограду свою прибежал, не успел еще калитку за собой прикрыть – слышит, что за чертовщина? – из дому вроде музыка доносится. Мерещится, что ли? Да нет, точно – музыка. Подошел к окошку, глянул, а там... На столе патефон пластинку крутит, а мать с постояльцем... танцуют! Одноногий на своей деревяшке на месте кружит, а мать вокруг него медленно-медленно плывет. За шею обняла. Глаза прикрыла. И улыбается. Так улыбается, как Митяй отродясь еще не видывал. Вроде свет от нее лучится.
Совсем растерялся Митяй. Что делать – не знает. В дом заходить не стал. Снова в Суренову баньку вернулся. Посмотрел на него старый Сурен – даже не спросил ни о чем.
– Садись, – говорит, – Дмитрий, рядом, вместе на огонь глядеть будем. Он мудрый, огонь, многое подсказать может. Сиди, молчи и смотри.
Так и сидели у каменки. Молчали и глядели, как бесился, метался в топке огонь, как успокаивался постепенно, складывал лепестки и только устало тихонько дышал.
Митяй пришел домой совсем поздно. Тихонько лег в кровать и так же тихонько встал утром. А матери ничего не сказал – ни о вчерашнем, ни о том, куда и зачем пошел.
А Михась – тот и вовсе просто-напросто сбежал из дому. У тетки сегодня, как на грех, выходной, за каждым его шагом следит. Пошел он ставни открывать – и был таков. Вот, наверное, она там рвет и мечет!
Словом, настроение у всех – не ахти. Не говорят почти. Каждый думает о своем. А дело делают одно. Достают из-под снега охапки стебельков-топольков, укладывают на сани и везут через протоку к себе на Партизанскую.
Двое больших саней нагружают полнешенькими, везут, торопясь, скорей-скорей, и к вечеру у Суреновой баньки – настоящий бурелом. Будто прошел по молодому лесу взбесившийся великан, повырывал деревца с корнем и расшвырял здесь охапками.
Надо бы поскорее порубить их да сложить в поленницы. Только это не сегодня, конечно: вечер уже, по домам пора. А дедушка Сурен не отпускает, к себе зазывает.
– Прошу к столу, дорогие гости! Пировать будем.
Стола у него, правда, пока нет, и «гости» усаживаются на длинную лавку перед приступкой у полка. Это и есть Суренов «стол». А на нем сегодня и правда, как на пиру: печеная прямо в каменке картошка, пресные черные лепешки, которые дедушка Сурен приспособился печь в котле для воды, вмазанном в каменку, распаренный урюк, еще привезенный из Грузии, и, конечно, настоящий, а не морковный чай.
– Ешьте, ребятки, ешьте! – потчует гостей хозяин. – Чем богаты, тем и рады.
А их уговаривать не надо. Поработали они сегодня знатно и изрядно проголодались. К тому же в Суреновой баньке всегда все удивительно вкусно. Они это теперь хорошо знают. Ну, пировать так пировать!
Однако ожидаемого пира не получилось. Только они сели, только взяли по горячей печеной картофелине и начали, обжигаясь, счищать черно-рыжую кожуру, как на пороге возникла Мишкина тетка.
- А я-то извелась вся, ищу его! – завела она своим масляным вкрадчивым голосом. – Вот он где, мой племянничек! Ну, конечно, где же еще бедному ребенку быть? Там, где надо спину гнуть. Охотники до дармовой силы сыщутся всегда!
- Тетя Поля! – бросается к ней Михась. Лицо у нeгo бледнеет, и оттого угольно-черные волосы и брови кажутся еще темнее. – Тетечка Полечка! Ну, пожалуйста, ну, прошу тебя – не надо!
- Ничего, Мишенька, ты не волнуйся. Ты еще дитя беспонятливое, с тебя какой спрос? А вот вы... – она находит глазами Сурена, и тот тяжело встает с лавки.
- Проходите, уважаемая, – говорит он, поклонившись, – присаживайтесь к нашему столу. Чем богаты...
- А вы-то – старый человек, – прерывает его тетя Поля, – как вы могли? Ведь это же – дети!
- Да, уважаемая, это дети. Дети, которые становятся взрослыми.
- И вам не стыдно заставлять бедных детей батрачить на себя?
- Ну, тетя Поля!!! – губы у Михи дрожат, а в глазах – слезы.
- Нет, уважаемая, – твердо говорит Сурен. – Нет, уважаемая, мне не стыдно. Мне радостно, что у нас такие славные и добрые ребята.
- Еще бы не радоваться! – усмехается тетя Поля. – Они же у вас вместо прислуги...
- Т-тетя П-поля! – кричит Миха. – Я тебя прошу! П-прошу!
- Интересно узнать, чем вы их покупаете? Этим? – она брезгливо оглядывает «стол». – Мишенька, не смей есть эту гадость! – приказывает она племяннику.
Михась, не сдержав слез, выскакивает из баньки.
– Чем покупаю? – повторяет вопрос дедушка Сурен. И ненадолго задумывается. – А разве можно купить доброту? – тихо, будто сам у себя, спрашивает он. – Нет, уважаемая, – громко отвечает незваной гостье. – Нет, доброту, я уверен, купить невозможно.
– Что же, они у вас за «спасибо», что ли, работают?
– За «спасибо»? – снова задумывается старый Су 
рен. – Да нет, кажется, и «спасибо» я им еще не говорил. Думаю, благодарить за добро – тоже лишнее. У людей так и должно быть: сегодня вы мне, завтра – я вам...
– Вы – нам?! – губы тети Поли складываются в презрительно насмешливую гримасу. – Вы – нам?! – повторяет она и еще раз оглядывает Суренову баньку: приспособленный для спанья полок, приступку-стол, черные растрескавшиеся лепешки и уже открыто усмехается: «Вы – нам?!»
- Жаль вашего племянника,– говорит дедушка Сурен. – Хороший мальчик. Очень жаль.
- А с чего это его жалеть-то вздумали? – удивляется тетя Поля. – Мишеньку жалеть нечего. Ему любой может позавидовать. Слава богу, ни в чем не нуждается. И дома не ишачит. Если бы еще не всякие... – тетя Поля, не договорив, выходит из баньки, выразительно хлопнув дверью.
- Ну вот, – я так и знала, – говорит Анка, и в голосе ее – слезы. – Я так и знала, что с этой преподобной Мишкиной теткой так и выйдет! Жадина! Спекулянтка противная! Сейчас ты тоже скажешь, что о взрослых так нельзя говорить, что взрослые – всегда правы, да?
- Нет, Аннушка, – тихо говорит дедушка Сурен и гладит Анку по голове, – нет, милая, я так не скажу. К сожалению, не могу так сказать. Потому что это была бы неправда. Взрослые бывают очень разные. Да вы и сами это видите. Хорошо, что и понимаете. Постарайтесь, пожалуйста, не стать такими! – и он показывает глазами на дверь, в которую только что вышла тетя Поля.
...Михась, закрывшись в своей комнате и накрыв голову подушкой, долго плачет.
– Мишенька, – стучит в дверь тетка, – пошли кушать! Посмотри-ка, что я вкусненькое сегодня приготовила.
Михась не может сдержаться, начинает плакать совсем громко.
– Вот противный старик! – ругается за дверью тетка,– до чего бедного ребенка довел. Сумасшедший какой-то!
«Уйти бы куда-нибудь из дому! – думает Михась.– Уйти бы отсюда насовсем, навсегда. Хоть к Сурену, в его баньку». Но он тут же гонит от себя эту вдруг пришедшую мысль. Как это так – уйти? Ведь это же его дом. Его и – родителей. А тетка тут – временная. Вот закончится война, вернутся отец с матерью, и снова все будет здесь как прежде... Как прежде... Как когда-то давно-предавно... Так давно, что будто было в сказке. Нет-нет, это не сказка. Так было на самом деле. И так будет. Так обязательно будет!
И с этой мыслью Михась засыпает.
АНКА
Вечером у Анки всегда много работы. Перемыв скопившуюся за день посуду, она прибирает, подметает на кухне, заливает в лампу керосин, осторожно протирает закопченное стекло и, управив домашние дела, выходит на улицу. Из поленницы набирает полное беремя дров, чтоб не ходить за ними утром. Подумав, решает еще сбегать разок на речку: воды в бочке осталось на самом дне.
Она унесла пойло Зорьке, почесав ее за ухом, кинула охапку сенца – пусть еще малость пожует, может, пощедрее будет, когда утром придешь доить. Зорька благодарно смотрит на Анку и начинает шумно цедить пойло сквозь зубы.
Анка снова идет в дом – надо приготовить мешанину поросенку. На припечке стоит чугун с вареной в мундирах мелкой подгнившей картошкой. Анка берет таз с ополосками – весь день сливала обмывки от посуды, отсыпает туда полчугуна картошки, оставив половину на утро, и начинает готовить мешанину. Дело привычное. Она захватывает в ладони картошки, сколько входит, сжимает кулаки и в щели между пальцами пропускает картофельное месиво. Раздавив всю картошку, Анка для верности еще проверяет, не осталось ли в тазу целых картофелин, добавляет туда теплой водички, чтобы не было густо, крошит еще кусок плесневелого жмыха и несет мешанину в стайку.
Поросенок, заслышав Анку, кидается ей в ноги, поддает носом в дно таза, норовя выбить его из рук. Но Анка уже ученая – знает все подлые поросячьи замашки и крепко держит таз. Глупая все же эта скотина – свинья. Ничего не понимает. Ни поговорить с ней, ни приласкать. Они вот даже кличку своему поросенку не дали: его зови – не зови – все бесполезно. Вот чего, спрашивается, сейчас-то визжит, будто его уж резать начали? Чего лезет под руку, мешая вывалить из таза в корыто? Наконец, изловчившись, Анка все же выливает мешанину. Поросенок ткнул носом до самого дна – как еще в глаза-то не зачерпнул, быстро-быстро пробежался вдоль корыта туда-сюда. Ничего интересного не обнаружил, разочарованно фыркнул и начал есть все подряд. Анка же берет пустой таз и выходит из стайки. Надо еще проверить, как там куры.