Валентина, придя с работы, почему-то первым делом глянула туда, на тополь, где примостился чудо-теремок, и изумленно застыла, обнаружив его заселенным. Вечером она впервые села на крылечке рядом с постояльцем и долго глядела в текучее, изменчивое небо, о чем-то сосредоточенно думая.
В тот раз впервые Митяй не дождался матери и уснул без всегдашнего с ней разговора. Тогда же, пожалуй, он впервые почуял близкую беду.
Бедой повеяло сильнее, когда однажды постоялец сменил... лицо, или даже вернее – целиком голову. Вместе с космами скинул он в парикмахерской, однако, половину своих лет. Этот, новый обличьем постоялец, мог бы вполне сойти за сына того, прежнего. Гладко выбритое лицо матово белело незагорелой кожей. Не защищенные теперь глаза испуганно щурились. Аккуратно приглаженные черные волосы лишь у висков слегка будто присыпаны белым.
Валентина, придя с работы, так и ахнула:
– Господи, ты ли это, Петрович? Сколько же тебе лет-то?
– Дак на той неделе сорок сравнялось, – смущенно потупился Петрович.
– Сорок?! А я-то думала – тебе все шестьдесят.
– Да я уж и сам так думал...
Последняя фраза показалась Митяю вовсе дурацкой. И вообще – весь этот сменивший свое обличье постоялец был ему ужасно неприятен и даже вроде страшен – будто исходила от него какая-то угроза...
Мать накрывает к ужину на стол, а Митяй сидит рядом на табуретке и ждет – пробегался он, проголодался. Она уже расставила миски, положила возле каждой ложку, отошла к печке за кастрюлей. По пути глянула мимоходом в окно да и остановилась. Смотрит как-то странно – не поймешь, видит она там что или нет. Стоит, думает о чем-то, хмурится. Потом вдруг улыбаться начинает – ни с того ни с сего, сама себе.
– Ты чего это, мама? – удивленно спрашивает Митяй.
Она, очнувшись и тряхнув головой, будто скинув что-то, снова принимается хлопотать по хозяйству.
– Да так, сынок, просто.
«Просто»! А раньше бы обязательно рассказала, что она вспомнила вдруг, что это ей такое пригрезилось. Что-то происходит с ней в последнее время. Изменилась она очень. С виду-то вроде все та же. Но чувствует Митяй: изменилась его мать. И кажется ему – уходит она от него, отдаляется.
– Петрович! – выглядывает она за дверь. – Хватит в небо глядеть – ужинать пора.
В сенях звенит рукомойник. И через минуту входит постоялец, смущаясь своего непривычного вида. Он сегодня явно чем-то растревожен. Митяй сразу замечает это. Мать тоже видит и вопросительно смотрит на Петровича. Но тот молчит и степенно, не спеша ест похлебку. Лишь отставив миску, вроде между прочим, наконец произносит:
- На работу, значит, выхожу завтра.
- Ой, да что ты! – сразу заволновалась мать. – На работу! А куда?
- В артель инвалидов, конечно. Куда же еще?
- Кем? Что делать-то будешь?
- Да, – Петрович смущенно усмехается, – работа у меня будет плевая. Глупости, а не работа. Пришел к ним – мол, возьмите меня плотником, строить. «Нет, – говорят, – одноногого в плотники взять не можем. А то свалишься с верхотуры, а нам после за тебя – отвечай!» Как ни просил, ни уговаривал – ни в какую: нет – и баста! «Давай показывай, что еще-то умеешь». «Я, – говорю, – в тайге жил, дерево всякое понимаю, из него чего хошь сделаю». «Вот и покажи». Я и показал: гроб сколотил, табуретку, стол. Сказал, что этажерку тоже смогу, ну и вообще – что скажут. А после взял да для смеху и вырезал петуха вот такого, – Петрович повел глазами в сторону калитки с чудным, хлопающим крыльями петухом. – И вот, поди ж ты, – за пустяковину эту вдруг и уцепились. «Вот это, – говорят,– нам подходит. Завтра же на работу можешь выходить. Бери себе в помощь маляра и делайте с ним петухов». Но мне бы только устроиться, а там уж я как-нибудь посерьезнее дело себе найду.
Скоро его петухи, кем-то ярко раскрашенные, поселились на полках зеленого ларька посреди базара. Раскупали их быстро, охотно, и Петровичу приходилось нажимать. Видать, работа-то эта оказалась совсем не плевая. Теперь его пальцы были постоянно изрезаны, а ладони изорваны в кровь. Валентина очень жалела его, варила какую-то мазь и на ночь привязывала к рукам.
- Отвык вот малость, – виновато говорил постоялец, – совсем изнежился. Ничего – скоро втянусь, пообвыкнут руки-то. Так ладони после задубеют, что их и нож не всякий возьмет.
- Задубеют, задубеют, – соглашалась Валентина, перевязывая его руки. – А покуда поспи-ка вот с примочками, а то вовсе без рук останешься!
Понимает Митяй, что ничего плохого в этом, конечно, нет. А вот не нравится ему это. Не нравится – и все тут. И кажется ему еще, что беда подступает все ближе. И исходит она от постояльца, от одноногого этого пьянчуги... Стоп! Митяй вдруг вспоминает, что уж давно не видел Петровича пьяным. Теперь тот постоянно ест вместе с ними. А пенсию свою молча кладет на середину стола. И это тоже не нравится Митяю.
А Петрович становится все уверенней, все тверже стоит на земле. Пить бросил, работать начал, жизнью полнится. Только перед Митяем как-то робеет – старается с ним вдвоем не оставаться. Впрочем, Митяй и сам не больно-то к этому стремится.
С первой своей получки Петрович подарки с базара принес: матери – косынку шелковую цветастую, а Митяю – рубашку, синюю, в белую узкую полоску.
– Да ты совсем спятил, Петрович, не иначе! – напустилась на него Валентина. – Сам гол, как сокол, а туда же – подарки! К чему это? Всю зарплату угрохал, это надо же!
Ругаться-то ругается, а сама косынку накинула, к зеркалу подошла. По всему видно: нравится ей постояльцев подарок. Рубашку к Митяю приложила:
– Велика малость! Но это ничего: велика – не мала. Ты еще растешь.
Сдерживается Митяй, чтобы не наговорить грубостей, не обидеть мать. Про себя же твердо решает, что сроду рубашку эту не наденет. Плевать ему на постояльцев подарок – без него проживет!
А мать ту косынку будто прилепила к себе – прямо не спускает. И от этого беда кажется Митяю неминуемой и – близкой. А может, все же зря все эти страхи, а?– успокаивает себя Митяй. – Вот съедут скоро от Минеихи ее новые постояльцы. Заберет бабка от них своего одноногого. И заживут они с матерью так, словно никогда его тут и не было. Скорей бы только!
ПИСЬМО ОТ МАМЫ
Из проулка появилась Мария-почтарь – и словно тень надвинулась на Партизанскую. Улица замерла в тревожном ожидании. Настороженные глаза тайно следят за Марией из окон, из проломов в заплотах, из-за толстых тополей. Будто даже самый прочный заплот может уберечь от черных вестей из черной брезентовой почтарской сумки.
Мария идет по Партизанской, виновато опустив голову, не поднимая глаз. Уж и переносила она сюда этих самых «казенных бумаг»! В иной день на весь их маленький городок не приходит столько похоронок, сколько на одну Партизанскую.
Конечно, бывают в почтарской сумке и добрые вести. Случается, и на этой улице обнимают Марию, и ведут в дом, и угощают как дорогого гостя. Но чаще падают в пыль, бьются головой о землю, заходятся в крике и проклинают небо.
Партизанская боится Марию, а Мария – Партизанскую. Вначале всегда по другим улицам почту разнесет, а уж только потом – сюда. Чем дольше идет война, тем больше на Партизанской домов, куда уж Мария с бедой постучалась. Там ее больше не боятся. Однако при встрече всякий раз вздрагивают, будто больно уколовшись. И себя не обошла бедой Мария – еще в самом начале войны сама себе вручила похоронку на мужа.
...Михась, как всегда, прибежав из школы, караулит почту. Ни за что уж не берется – все равно ничего пока делать не сможет. Ну, чего это Марии сегодня так долго нет?! Может, заболела да и вовсе не придет? То есть, как это не придет? Что же, до завтра тогда, что ли, вот так маяться-ждать?
Да вон же Мария – из проулка выходит. Точно – она! Ну, чего, спрашивается, он выпялился в окне? Да нет ему сегодня, наверное, ничего. Конечно, нет– всего три дня прошло, как письмо было. Только там, на фронте, и дел, что письма писать!
Михась отходит от окна и начинает зачем-то перекладывать на этажерке книги с одной полки на другую. Однако краем глаза все же следит за Марией. Та проходит мимо комнатного окна, и Михась тенью – на кухню. Теперь он переставляет с места на место в шкафчике чашки. Да пройдет она мимо, конечно, пройдет!.. Нет, калитку вон открывает, во двор к ним вошла, на крылечко поднимается...
Михась стоит в сенях, глядит в щель на Марию, и ее черная брезентовая сумка чугунной глыбой надвигается на него. И вот уже между ними – одна только тонкая дощатая дверь. Мария протягивает руку к щеколде, стучит. А он не двигается, не открывает. Она кричит: «Эй, дома есть кто?» А он не отзывается. Мария, видно, приметив в щели его глаза, говорит:
– Миша, ну чего ты, выходи! Да не бойся – письмо от мамы.
Разом распустился больно затянутый узел в груди. Михась откидывает крючок на двери, выхватывает письмо и, даже не поблагодарив Марию, – скорее назад, в комнату. И чего, спрашивается, забоялся? Конечно, письмо от мамы, чего же еще-то? Велит же она ему не бояться – вот и нечего всякий раз от страха трястись!
А руки все же слегка дрожат. Оглядел все письмо разом – большое ли. Не вчитываясь в слова, полюбовался маминым особенным почерком – буковки остренькие, а наклон – не в левую, а в правую сторону. Закрыв глаза, поднес письмо к лицу. Оно пахнет больницей – всегдашний мамин запах. Только после этого сел на диван. Начал читать.
«Милый мой маленький Михасик!..» Ну, мама – как всегда: «Михасик» да еще и «маленький»! Опять ведь никому письмо не покажешь. Ну, ладно, что дальше-то? «Милый мой маленький Михасик! Сыночек родной! Сегодня снова видела тебя во сне. Будто завернула я тебя в свою шинель и ношу по комнате, баюкаю. Никак не могу привыкнуть, что ты у нас уже большой, все маленьким мне снишься. Папа меня убеждает, что ты там без нас сильно вырос, стал почти уже взрослым. А я вот никак не представлю тебя таким. Так что, сынок, ты уж не обижайся на меня, что все зову тебя маленьким...»
Ну вот еще, придумала – что ему обижаться-то?! А глаза нетерпеливо бегут по строчкам дальше, дальше.
«Война, сыночек, такая жестокая! И не только потому, что убивает, но и потому еще, что разлучает близких людей. Мне бы вот сейчас хоть одним глазком глянуть на тебя – и больше бы ничего не надо. Какой ты там теперь? Правда ли, что так уж сильно вырос? Очень ли изменился? Вот что, сынок, сходи-ка ты в фотографию. Прямо сегодня же и сходи и пришли нам с папой свою фотокарточку – какой ты теперь. И будем мы тогда здесь все вместе, трое.
О нас не переживай. Помни – мы здесь вдвоем, и потому нам ничего не страшно. Только очень скучаем по тебе и по дому. Михасик, сходи, сынок, на речку, на наше любимое местечко. Побудь там хоть минуточку за нас с папой. Напиши, как там сейчас, у реки? Приметна ли близкая зима? Как пахнет речка? Какое там, у нас, небо? А теперь передаю карандаш папе...»
Ну, от отца, как всегда, лишь несколько слов: «Сын, расти, готовься в большую жизнь, будь всегда человеком!»
И снова – мама: «Нашему папе только телеграммы сочинять. Но ты, сынок, на него не обижайся. Ты же знаешь – не умеет он у нас ни говорить красиво, ни писать. Да и некогда ему. Устает он так, что в свободную минутку стоя засыпает. Раненых очень много. Приходится оперировать иногда сутками почти без отдыха.
Ну, ладно, сыночек, я кончаю свое письмо. Прошу тебя очень – береги себя! Одевайся потеплее, не простужайся. В школе занимайся как следует. Но книги никогда не забывай, старайся читать больше. И еще прошу тебя, сыночек, слушайся, пожалуйста, тетю Полю. Ты еще не понимаешь, как мы все обязаны ей. Делай все, как она велит...»
И – с новой строки: «Дорогая Поленька!..» Это уже – не ему. И он не читает, и без того зная, что там: «Ах, как мы тебе благодарны... Береги Михасика и себя... Продай из дому все, ничего не жалей, только питайтесь как следует. Ничто не ценно, кроме жизни. Нам до конца дней своих не рассчитаться с тобой за доброту твою...»
«За доброту»! Эх, мама, мама, плохо же ты знаешь свою сестрицу. Ну, ладно, хватит про это!
Михась еще и еще перечитывает мамино письмо. Ну вот – снова все про него! Сколько уж он просит ее описать подробно фронтовую жизнь – их с папой землянку, госпиталь, операции под бомбежками. А она: «Завернула тебя в шинель и баюкала... Хоть глазком глянуть на тебя... Чем пахнет речка?.. Какое там у вас небо?..» Ну, честное слово, прямо как маленькая! А ведь гвардии капитан медицинской службы. А отец и вовсе – подполковник. Хоть бы разок подписались-то по-настоящему, с воинскими званиями, чтобы друзьям показать... Ой, чего это он расселся-то тут? Надо же бежать, рассказать им про письмо!
Михась, наскоро одевшись, выскакивает на улицу. Но от калитки возвращается за портфелем: у кого-нибудь и уроки сделает. Он теперь вообще так и ищет повод, чтобы лишний раз из дому уйти да подольше сюда не возвращаться. А ведь еще не так давно был он отчаянным домоседом, его, бывало, отсюда ни за что не вытянешь... Недавно? Да это же было в какой-то еще другой жизни. Когда не было войны. Когда были еще дома родители. Когда не хозяйничала в их квартире тетка...
Возвращаться в дом ему никогда не хочется. Но – хочешь не хочешь, а идти все же надо – стемнело. Еще в сенях опахнуло его духом жаркой русской печи и кислого теста. Тетка, конечно же, уже дома, как всегда по вечерам, занимается квашней.
Отставив лопату, она оборачивает к племяннику красное распаренное лицо. Ее брови надвигаются на глаза, которые оттого сразу сужаются. Взгляд становится острым, режущим. Губы поджимаются, вытягиваются тонким шнурком. Но голос всегдашний – маслянисто-сладкий.
- Не долгонько ли гуляли, молодой человек? Ничего, гуляйте на здоровье! А тетка – она и одна управится. От нее не убудет – она ведь железная. Видать, нынче в школе учат так-то старших почитать, так-то им помогать...
- Тетя Поля, я же говорил: не буду помогать лепешки стряпать для базара. Никогда не буду!
- Ну и правильно, милок! Зачем помогать-то? Тебе же ничего не надо. Это тетка для себя ведь старается. Сама все проедает-пропивает. Сама наряжается да целыми днями на диванчике полеживает, отдыхает. Только кто на руки глянет – сразу видать: ишь, какие тут маникюры!
И тетка показывает свои красные потрескавшиеся руки.
- Тетя Поля, да я...
- Ничего, милок, ничего. Ты гуляй себе на здоровье, бегай на улице, а тетка, она тут побегает да погуляет, у печки.
- Да зачем, зачем каждый день лепешки эти?! Что мы без них не проживем, помрем, что ли?
- Может, и не помрем, а вот проживем ли – не знаю. Это ведь как понимать. Дружки твои вон тоже вроде живут. Только я-то такого не допущу, чтобы ты у меня брюкву да турнепс ел, чтобы хлеба было недосыта. Я твоим родителям обещала о тебе заботиться и слово сдержу.
- Тетя Поля, да ведь все же зовут тебя спекулянткой.
- Это от зависти, милок. Сами-то так не могут – вот и завидуют.
- Мне от мальчишек стыдно.
- Глупый ты, Мишенька. Маленький еще – вот и глупый. Да война ведь, голод. Вот каждый и приспосабливается как может. Каждый бы рад так-то вот жить, да не каждый умеет. А лепешки эти, ты знаешь, мне нелегко достаются. Ох нелегко!
Михась знает, что это правда. Тетка по ночам не высыпается – все с квашней возится. Руки вон пожжены. Ноги опухли, плохо ходят.
- Да не лепешки бы мои – разве б имели мы все это? – тетка с гордостью обводит рукой квартиру, завешанную и заставленную, словно склад. Племянник тоже оглядывает барахло, заполонившее их некогда просторную квартиру.
- Да зачем все это? Сама же говоришь: война, голод. Ну, к примеру, зачем нам три патефона? Мы и один-то не заводим.
- Вот уж воистину – дите неразумное. Ведь это же вещь – богатство, значит. Его же завсегда продать можно. Или же на другую вещь променять. Просто не дорос ты еще, Мишенька, об жизни судить. Вот вернутся твои родители – может, они-то поймут да оценят. По крайности, мне перед ними стыдно не будет. В трудное времечко не расфуговала я их добро – еще и новое нажила. И ты у меня – любо-дорого поглядеть: и сыт завсегда, и одет-обут. Не то, что дружки твои – голь перекатная!
- Тетя Поля! Зачем ты так? Разве они виноваты?
- А ты, милок, на меня не кричи. Я знаю, что говорю. Не они, так матери их виноваты. Время сейчас такое, что надобно волчком вертеться.
- Так, по-твоему, у Никиты его мать виновата, что они голодом сидят? Это тетя Ира-то не «вертится»? Да она же в госпитале этом днюет и ночует. У нее же о доску стиральную пальцы до костей стерты.
- Вот, вот, – чужого человека ты пожалел, Мишенька. А что же тетку-то родную никогда не пожалеешь? Что же это ты мои-то руки не видишь?
– Да вижу я, тетя Поля, вижу, И жалею. Только ведь лепешки-то эти...
– Ну вот, снова ты за свое. Говорю тебе – по малолетству своему понять не можешь. Потому и судить не берись. А коль вправду жалеешь тетку, так и помоги ей. Вот завтра сильно трудный день будет. Видишь, сколько напекла. А у меня как назло ноги разболелись – хоть криком кричи.
– Зачем же тогда такую стряпню завела? Болеешь – так и отдохнуть бы могла.
– А не привыкла я, Мишенька, прохлаждаться. А тебя-то я ведь торговать не заставляю. Ты только приноси мне лепешки-то, а продавать я сама буду. Ходить мне трудно – ноги совсем отказывают.
Михась смотрит на опухшие, похожие на чурки теткины ноги – ему становится жаль ее, и он уже почти готов согласиться. Но вдруг ясно представляет, как придет завтра на базар Никита и, долго сомневаясь, все же выложит тетке последние деньги за лепешку. А дома маленькие Бориска с Женькой мигом проглотят свои половинки и долго будут потом орать, требуя добавки. А бабуля скажет Никите: «Лучше бы жмыху на те деньги купил – все бы дольше рот был занят».
– Нет, тетя Поля, – говорит Михась, – и носить лепешки на базар не буду!
– Ну, что же, Мишенька, спасибо тебе на добром слове! – тетка кланяется в сторону племянника. Ее голос становится еще маслянистей, а губы поджимаются еще сильней, вытягиваются и становятся похожими на лезвие ножа.
Чтобы не ответить тетке грубо, Михась скорей уходит в свою комнатку и закрывает за собой дверь. Тетя Поля еще что-то говорит ему вслед, но он уж не понимает – что именно. Чтобы и голоса ее не слышать, не раздеваясь, падает на диван и накрывает голову подушкой.
Михась совсем не узнает себя. Неужели это он только что дерзил тетке и отказывался помочь ей? Ведь еще совсем недавно все считали его паинькой и ставили всегда в пример. Давно ли он даже не представлял, что способен вот так разговаривать с кем-то из взрослых? Тем более – с тетей Полей, своей единственной теткой, которую еще недавно просто обожал. Недавно? Опять ему кажется, что это было недавно. Да нет же, нет! Это было давным-давно. В другом веке, или даже – в другой эре. Когда еще не было войны. Когда еще было вдоволь хлеба и никто не покупал на базаре лепешек. Когда еще были рядом родители...
Чувствуя, что перехватывает горло и становится трудно дышать, Михась крепко-накрепко зажмуривает глаза, но не может удержать слез. Ну и что же, что ему уже тринадцать! Ну и пусть все говорят, что он уже почти взрослый. А он все равно не может жить без своих родителей. Совсем-совсем не может! Оттого и плачет горько каждый вечер, закрывшись в своей комнатке. Ему бы только разочек увидеть их, обнять бы их, поговорить бы с ними! Спросить бы, как дальше жить. Ведь он впервые поступает не так, как велят они. «Слушайся тетю Полю, помогай ей во всем», – пишет в каждом письме мама. А если он не может ее слушаться? А если ему противно и стыдно помогать ей? Сама-то мама смогла бы сейчас слушаться свою сестру, жить, как велит та? Уверен Михась – нет, не смогла бы, ни за что не захотела бы! А как же быть ему? Не знает он, ничего не знает, вконец запутался...
Мало-помалу слезы редеют, постепенно иссякая, превращаются в туман, а из него выходят отец и мать. Михась понимает, что это ненадолго, и жадно вглядывается в родные лица, стараясь вобрать в себя, четче отпечатать в памяти. Он знает, что похож сразу и на мать, и на отца, потому что те поразительно схожи между собой. Оба маленькие, черноволосые, узколицые, остроносые. И сын у них такой же – мелкокалиберный, худосочный, сложения хлипкого. Он самый слабосильный из ровесников. Михась не обижается, когда мальчишки говорят ему, что он слабак. А чего обижаться, если так оно и есть? Не обижается и не переживает. Подумаешь! Вот его родители (а уж они-то у него знают все на свете!) – его родители говорят, что физическая сила – совсем не главное в человеке. Ну и что же, что он совсем не умеет драться и не любит всякие там мальчишечьи игры? Он и не лезет в них. Зато книг больше него разве только Анка читает. В шахматах на Партизанской мало кто может с ним потягаться. А на пианино из друзей вообще он один играет. И все это у него от них, от родителей.
Михась засыпает, счастливо улыбаясь. Он видит, как они с отцом разыгрывают «испанскую партию» под нежные шопеновские вальсы, которые тихонько наигрывает мама.
КАК ПОМОЧЬ СУРЕНУ?
Никита принес друзьям печальную весть: Гоча, сын старика-кавказца, умирает. Сведения верные: говорила мать Никиты, она работает в госпитале санитаркой.
...Георгий умирал мучительно и долго. Старый Сурен был с сыном неотлучно. Он держал руки Гочи, когда тот в бреду начинал срывать с себя бинты. Пытался успокоить его, когда сын кричал от боли. Тихонько пел ему колыбельную в редкие минуты успокоения. Отец все что-то говорил, говорил на родном своем гортанном языке, все что-то рассказывал сыну. Но нельзя было понять, слышит ли тот отца и вообще – узнает ли его. В сыновних глазах была одна только бездонная, безмерная боль. Лишь в последнее мгновение она схлынула, и в глазах Георгия, обращенных к отцу, навеки застыло по-детски наивное недоумение: «Неужели?! За что?!»
...Хоронили Георгия по первому снежку. Снег падал и падал, спеша поскорее укрыть свежий могильный холмик.
Печальная госпитальная лошадка Лысуха, еле дотащившая до кладбища телегу с гробом, привезла старого Сурена до его баньки на Партизанской. Госпитальный возчик Лукич уложил старика на полок, укутал в бурку, сверху еще накрыл одеялом и уехал. И Сурен остался один. Банька его была выстужена насквозь. Однако холод не донимал старика: внутри было еще холоднее. Внутри Сурена была стужа. И она становилась все свирепее, сковывала все крепче, гася постепенно и боль, и сознание, и память. И только еще смотрели неотступно из стылой тьмы глаза Георгия.
– Дедушка! Дедушка Сурен! Вы нас не видите, что ли? У вас же глаза открытые!
Мучительным напряжением последних сил Сурен возвращает себя в реальность. В сумраке видит зыбкие очертания откуда-то появившихся людей – кажется, ребят.
- Дедушка! Дедушка Сурен! Вы меня узнаете? Это я, Никита. Помните, вы еще заходили к нам. А эти мальчишки – они свои, они тоже с Партизанской. Чего вы молчите-то, дедушка?.. Ой, да он живой ли?
- Да живой, живой! Видишь, глаза перевел. И – дышит. Не слышишь, что ли?
– А чо же тогда не отвечает? И не шевелится совсем?
- Поглядеть бы на тебя, если б ты полежал в такой холодище! Чего ты нас не предупредил-то? Ведь обещал же!
- Ну, обещал! Так я же сам не знал – мать осталась на вторую смену. Сейчас только пришла и сказала...
- Хватит вам спорить! Давайте лучше каменку растапливать. Только учтите – спичка всего одна.
...Тепло вползает под бурку, ласково обволакивает задеревеневшее тело. Старый Сурен снова начинает чувствовать, понимать, помнить. И снова оживает уже было совсем умолкнувшая боль. Ну зачем, зачем эти ребята пришли сюда? Зачем помешали ему?!
– Дедушка! Ну теперь вы немножко отогрелись? Сейчас есть будем. Бабуля вам кашу прислала. Тыквенную. Она жиденькая. Ее без ложки можно выпить, прямо через край. Давайте поддержу вас.
Но старик, плотно сжав губы, отворачивается от поднесенной кружки. Никита растерянно смотрит на стоящего рядом Михася.
– Так нельзя, дедушка, вы не правы, – начинает убеждать тот. – Принимать пищу необходимо.
- Да ладно тебе, профессор!– обрывает его Митяй. – И вообще – что вы к человеку привязались? Видите – не хочет он вашу кашу. Бабуля что сказала? Через силу не кормить.
- А вот эту водичку она велела споить обязательно. Говорит, сонную травку заварила.
- Народное средство, вместо снотворного, – уточняет Михась.
- Дедушка! Повернитесь-ка сюда. Есть не хотите – ну ладно пока. Только вот это нужно выпить. Бабуля сказала– обязательно. Это отвар из какой-то травки. Чтобы вы хорошо поспали.
- Да вы не бойтесь, засыпайте. Мы тут покараулим. Чтобы огонь не погас. Ну и вообще...
– Ну что? Как он там, сердешный? – видно, бабуля еле дождалась их. – Хошь словечко одно вымолвил? Конешно, каки ему сейчас разговоры? Это же в страшном сне и то не приведи господь – четвертого сыночка потерять! Нисколь не плачет? Совсем худо – это, значит, слезоньки те горькие на сердце пали. Ох и жгут они его, едучие! Ох и мучают! Кабы поплакать ему – малость полегчало бы. А травку-то, травку мою споили ему? Ну и ладно – теперича долго он спать будет – може, цельные сутки, може, и поболе. Во сне-то горести не такие горькие. Ой, а там печурка-то не прогорит ли? – спохватывается бабуля. – Надо бы ее все подшевеливать, чтоб не загасла. А то как бы не застудился он там во сне-то... А, да што там, – вдруг обрывает она себя и начинает плакать, – все одно погиб человек. Он же как то дерево после бури – все веточки пообломало, все листочки пооборвало. Ить надо это же так – ни родной души на всем белом свете. Притулиться не к кому. Ни накормить, ни напоить, ни пожалеть. Кто за им ухаживать-то станет? У всех счас – своих бед под завязочку. Я бы вот – дак от меня проку-то? Поди, одна и до баньки уж не доберусь. А и доберусь – дак што? Толку-то? Каки уж во мне силы? А ить за им уход нужон. Да дрова, да вода, да еда... Нет, видать, уж не встать ему. Главное дело – сам-то он счас за жизнь цепляться не станет. Его надобно силком к ей тянуть. А кто за тако дело возьмется? Тут родная душа нужна. Не, видать, помереть бедному старику у нас...
И бабушка снова плачет.
– Ты что такое говоришь, бабуля? – перебивает ее Никита. – Ты зачем так говоришь?
– Как же так? Значит, человек на глазах у всех умирать станет, а все будут смотреть?! Если родных нет, значит, никому не нужен, да? Но ведь это же... это же... – Михась, эта «ходячая энциклопедия» не сразу находит подходящее слово. – Это же бесчеловечно!
– Да брось ты свои мудреные словечки, профессор! – снова обрывает его Митяй. – Ты лучше говори – что предлагаешь?
- Как это «что»?! Непонятно разве? Делать надо что-то!
- Что именно?
- Что? Ну, это... Не... не знаю...
– Вот это – деловое предложение. Коротко и ясно!
– Ну чего ты, Митяй! – Михась готов заплакать.
– А то, что языком всегда делать легко.
– Ну, а ты что предлагаешь?
– Прежде всего, надо найти его родных, вот.
– Да нет у него родных, нет. Один он, понимаешь?
- Ну, тогда как-нибудь отправить его домой, на Кавказ. Там тепло, там он поправится.
- «Поправится»! Да не доедет он до своего Кавказа. Не видишь разве сам? И кто его дома ждет? Там же у него ни-ко-го!
- Ну, тогда – в больницу определить. Что больной он – сразу видно. Ты же сам говорил, что болезнь у него серьезная.
- Она, конечно, серьезная. Но базедова болезнь – заболевание хроническое...
- Ты давай понятно говори! Тут же не все профессора!
- Ну, значит, болезнь эта может длиться годами. И с ней в больнице не держат. Тем более – сейчас, в войну.
- Ну, тогда... Тогда – я тоже не знаю, – сдается Митяй.
- Да чо там спорить! – наконец подает голос Никита. Он уже успел выгрести золу и заправить печку дровами. – Чо там спорить! Пока то да се – мы-то – вот они. Так что я пошел к деду в баньку. До завтрева побуду возле него. А утром меня смените – договоритесь тут, кто. Да что-то надо ему поесть сообразить.
- И врача надо вызвать. Обязательно! – говорит Михась.
- Вот ты утром и вызовешь. А после – меня сменишь и посидишь в баньке.
- Утром? – растерянно переспрашивает Михась. – Так ведь утром же – в школу. Вот после уроков – конечно, какой разговор? Я приду.
- Вот я и говорю – языком работать всегда легко, – усмехается Митяй. – Правильно, профессор, нельзя уроки пропускать, а то можно лишнюю «пятерку» не отхватить.
- Перестань, Митяй! Не в «пятерке» дело. Ведь это же – школа! Я уроки никогда еще не пропускал. Только когда сильно болел.
- Значит, когда сам болел – пропускал, а когда другой...
- Да что ты, в самом деле, пристал к нему! – перебивает Митяя Никита. – Ему и вправду нельзя уроки пропускать – он же отличник. Ладно, я завтра побуду там, пока вы в школе. Мне все одно, ходи не ходи – все равно двоек навалом. Маленько больше станет – да и все!
- Нет, нет! – пугается Михась. – Тогда уж лучше я!
- Или я! – говорит Митяй. – Только меня по литературе должны спросить. Жаль – стихотворение длиннющее зря вызубрил!
- Нет, все! – решительно обрывает разговор Михась. – Все, решено – я утром вместо школы сначала врача вызываю и сразу – к Сурену, сменю Никиту. Только чтобы тетка не узнала! – добавляет он.
- Вот и ладно, ребятки, вот и хорошо! – радуется бабуля, наконец-то уложившая маленьких внуков. – Вот и ладно. Вы хоть старого не бросайте. Всем-то, кучей, там толочься без надобности. А вот так, дружка за дружкой, – оно и ничего. Уговоритесь, кто за кем. Вас четверо, вот и...