– Ненормальная, что ли! – не выдерживает Митяй. – Совсем сдурела! Эй ты, Венька! Не грызи эту гадость! Брось! Кому говорят?! Венька!
Ближайший к ним цыганенок и правда перестал жевать, сверкнул вдоль забора смоляным своим глазом, увидел в приоткрытую калитку Митяя с Анкой.
- Ты мне кричишь, что ли?
- Ну тебе, тебе. Кому же еще?
- А я же не Венька. Венька вон он, – и мальчишка показывает на удаляющийся «поезд».
- А вроде тебя сестрица твоя так сейчас звала.
- Да ты что! Это она его звала.
- А ты кто?
- Я-то? А я – Петька.
- Ты, Петька, брось эти прутья-то грызть. И другим скажи, чтобы бросили.
- А тебе что, жалко, да?
- Жалко. Пуза твоего – болеть после будет.
- Не будет! – уверенно говорит Петька и снова принимается усиленно работать зубами.
- Слышь, Петька, а где у тебя старшие братья?
- Старшие? Да вон же они.
- Эта мелюзга, что ли? Да нет, самые большие, как я, к примеру.
- А, Леонид с Серегой. Они за хлебом пошли.
- В магазин, что ли? Чего так поздно-то? Там давно уж весь хлеб разобрали.
- Да ты что – «в магазин»! – передразнивает Митяя Петька. – Там же карточки надо. А у нас они откуда? Сперли же у нас карточки в поезде.
- Ну, так куда же пошли твои братья?
– Не знаю. Куда-нибудь. Где хлеб дают без карточек.
Митяй с Анкой переглядываются. Они-то хорошо знают, что хлеб без карточек не дают нигде. Однако вслух этого не говорят.
– А как ваша фамилия-то, Петька?
- Да вы что, не знаете, что ли? Мы же Быстровы. Все Быстровы: и Серега – Быстров, и Венька – Быстров, и Нинка – Быстрова, и...
- Понятно, понятно. А как мать у вас зовут, знаешь?
- А что ж не знаю? Маманька ее зовут.
- Это вы так зовете. А другие, чужие-то?
- Чужие? – Петька задумывается. – Чужие зовут «Юванна».
- Как?!
- «Как, как»! Юванна, Юванна Быстрова.
- Тоже нерусская, что ли?
- – Да ты что! Она у нас – русская!
- А имя какое-то чудное.
- Сам ты чудной! – сердится Петька.
- Ну ладно, не злись. Лучше скажи – это правда, что отец у вас полковник?
- Правда, правда! – сразу просиял Петька. – Батянька у нас – большой командир. Вот скоро разобьет всех фрицев, приедет и привезет целый мешок хлеба! Или даже два мешка, вот.
- Да что ты все про хлеб-то? Других разговоров нету, что ли?
- А у тебя есть хлеб? – вдруг спрашивает Петька и замирает в ожидании ответа.
- У меня? Хлеб? – растерялся Митяй. Он даже зачем-то пошарил в карманах, будто там мог оказаться хлеб. – Нет, – виновато говорит он, – хлеба у меня нет.
Интерес в Петькиных глазах мгновенно гаснет, и он, вспомнив прерванную игру, снова надувает щеки, громко гудит и бежит догонять ушедший без него «поезд».
А Митяй с Анкой открывают плаксиво-скрипучую калитку и входят во двор. Все здесь на удивление запущено, неприбрано, обветшало. А сама Минеихина изба очень похожа на свою хозяйку – такая же приземисто-раскоряжистая, засаленная, мутноглазая. Но немытые и обманчиво сонные окна, будто глаза хозяйки, смотрят на мир хитро и цепко. А поставленные вкруговую подпорки, словно ее загребущие руки, что норовят захватить на земле как можно больше.
В темных сенях пахнет плесенью, кислой капустой и керосином. Вместо дверной ручки – большой горбатый ржавый гвоздь.
Дверь открывается нехотя, с тяжелым укоризненным вздохом. Вся Минеихина изба, не разгороженная на горницу и кухню, малость побольше сеней да чуток посветлей.
В избе – только одна Юванна. С тем же ребенком на руках. В том же самом халате. В тех же обмотках и туфлях с отломанными каблуками. Только без меховой своей куцей жакетки да без шляпы с розовым пером.
– Здравствуйте, – враз произносят Анка и Митяй.
– Здравствуйте, – неуверенно отвечает Юванна, поспешно одергивая на себе халат, отчего павлины на нем настороженно вскидывают головы и шире распахивают хвосты-веера. Привычным торопливым жестом Юванна пытается поправить на голове общипанные волосенки. Однако те – не в пример павлинам – никак не отзываются на ее старания, в беспорядке топорщатся неровными коротенькими грязно-белыми сосульками.
По-видимому, считая, что себя она в порядок привела, Юванна беспокойно оглядывает свое жилище и, кажется, не обнаруживает особого беспорядка, кроме разобранной постели, у которой стоит.
– Вот, – показывает она на голые доски кровати, – воюю с кровососами. Вы знаете, спать никому не дали, а бедного Семочку просто сплошь изъели!
– Клопы, что ли? – уточняет Митяй.
– Да-да, эти паразиты ненасытные. Вот он, вот! – Юванна, нацелившись, брезгливо, двумя вытянутыми пальцами, ловит на доске клопа, через всю избу идет с ним к двери и с победным видом бросает его в ведро с помоями. Тщательно вытерев руку о халат, она снова идет к кровати, ловит еще одного и опять идет к двери, чтобы и этого утопить в ведре. – Вот с самого утра борюсь с ними, но их, наверное, сотни, – жалуется она гостям.
– Да разве их выловишь! – изумляется такому методу Анка. – Их же кипятком надо шпарить.
– Бросать в кипяток?! – изумляется теперь Юванна.
Анка кладет узел на лавку, идет к печке, берет чайник с горячей водой и тонкой струйкой из носочка начинает лить кипяток в щели досок.
– Вот так, голубчики! – приговаривает она. – Получили, получили? Будете знать, как маленьких обижать! Ну вот, а теперь их надо угостить керосинчиком. Где у вас керосин? – спрашивает она у приехавшей.
- У меня керосину нет! – испуганно говорит та.
- А у Минеихи... то есть у Евдокии Минеевны?
- Это у хозяйки? Я не знаю...
- Ладно, мы сами найдем!– уверенно говорит Анка. Выходит в сени и точно – скоро возвращается с литровой бутылкой, поросшей лохмотьями грязи.
- Хоть бы заткнула! – ворчит Анка. – А то выдыхается зря! Лучше мы его – сюда вот, в дело.
Едкий керосиновый дух вмиг заполняет избу.
– Ой! – пугается Юванна. – Пахнет-то как!
– Ничего, – успокаивает ее Анка. – Вам не нравится, да? Вот и клопам – тоже. Они теперь быстренько разбегутся, если остались. А я даже люблю, как пахнет керосин, – и Анка с удовольствием нюхает горлышко бутыли. – Ну вот, сегодня вы, тетя Юванна, будете спать со своим Семочкой спокойно.
– С Семочкой, Ниночкой, Петенькой, Мишаней и Юрашкой, – поправляет Анку Юванна. – Мы здесь вшестером спим.
- На одной кровати? – наконец подает голос от двери Митяй. – Как это вы все умещаетесь?
- Вы знаете, очень даже хорошо! – охотно разъясняет Юванна. – Мы ложимся поперек. А в ноги ставим скамейку, вот эту. – Юванна показывает на лавку у стены, видит там принесенный Анкой узел и уже не отрывает от него взгляда.
- А вы откуда? – неожиданно спрашивает она.
- Мы? – теряются Анка с Митяем. – Да ниоткуда. Так просто.
- С Партизанской мы. Ваши соседи.
- А... – неопределенно мычит Юванна. Кажется, она разочарована. – А?.. – она глазами показывает на узел.
- Это... Это – вам. – Анка развязывает узел и по одной подает Юванне принесенные вещи. – Вот, возьмите.
Юванну не заинтересовало большое и теплое одеяло Сурена. Она почти не обратила внимания на присланный Ириной платок. Но короткое старенькое байковое одеяло Митяя неожиданно приводит ее в восторг.
– Ах, какая прелесть! Какой изысканный цвет! Голубизна с дымкой – мой любимый. У нас в Смоленске все четыре комнаты были в сине-голубых тонах. В зале – бирюза с золотом. Всю спальню мы задрапировали, повесили такие тяжелые темно-синие драпри. В детской все – небесно-голубого цвета: и портьеры, и покрывала, и коврики. А нянина кровать – за ширмой. Прекрасная китайская ширма – дерево и шелк с вышивкой на голубом фоне – черно-синий дракон...
Анка и Митяй недоуменно переглядываются. По всему видно, что эта странная женщина с чудным именем забыла и про одеяло, которое все еще держит в руке, и про своих гостей. И даже про маленького сынишку на руках – он уснул, и его головенка неудобно свесилась с материнского плеча. Анку так и подмывает подойти и устроить малыша как следует. Но она сдерживает себя. Вместо этого достает из мешка принесенную тыкву и кладет на стол.
– Вот, – прерывает она Юванну, – можно кашу сварить или паренки сделать.
Голубые огни в глазах Юванны гаснут – она снова возвращается из сказочного своего Смоленска в избу Минеихи. Но тут же вспыхивают с новой силой – увиденная тыква, кажется, радует сейчас даже больше, чем китайская ширма с драконом. Юванна сует спящего ребенка в руки опешившему Митяю, выскакивает из избы, и с улицы уже слышен ее радостно-призывный крик:
– Дети! Дети! Скорее – домой! Я буду вас кормить!
Цыганята врываются в избу, окружают стол, тянут руки к тыкве. Юванна, схватив нож, пытается разрезать ее. Но лезвие соскальзывает с задубелой, блестяще-гладкой пятнистой кожуры.
– Сейчас, ребятки! Сейчас, сейчас! Минуточку! – уговаривает мать то ли детей, то ли себя.
– Давай-ка нож сюда!
В суматохе никто не заметил, как в дом вошли старшие братья цыганят. «Кудрявый» – тот, что в военной фуражке, молча, даже не поздоровавшись, прошел сразу к окну и стал, будто приклеенный. А тот, что помладше, Серега, подошел к столу и по-хозяйски забрал нож у матери.
– Давай-ка сюда! А то, чего доброго, пальцы себе отхватишь. Привет! – кивает он Анке и Митяю.
Серега кромсает тыкву, и каждый кусок прямо из-под ножа выхватывает детская жадная ручонка. Цыганята хрумкают ее прямо с задубелой толстой кожурой. Два последних куска Серега отдает матери: «Тебе с Семеном». Себе он берет толстый шершавый тыквенный хвост с жалкими остатками мякоти.
– Ну ладно, мы пойдем. До свидания! – направляются к двери Анка и Митяй.
– Да, да, конечно! – рассеянно отзывается Юванна, со счастливым лицом наблюдающая, как работают челюстями ее дети.
Следом за гостями выходит и Серега. Он упорно старается хоть малость какую отгрызть еще от со всех сторон уже обглоданного хвоста тыквы.
- Вкусно! – наконец говорит он и с сожалением отбрасывает огрызок.
- Зачем сырую тыкву съели? – спрашивает Анка. – Кашу ведь можно было сварить.
- Ага, станут они ждать, пока эта каша сварится! Да ничего, и так вкусно.
- Надо бы хоть почистить, что ли.
- Ну да, добро зря переводить!
- А так-то, поди, животы разболятся.
- Не, ничего, мы привычные. У нас от еды животы не болят. Болят, когда жевать нечего.
- Там под лавкой в мешке мы свеклу оставили. Мешок после заберем. А свеклу-то все же лучше бы сварить. Чего от нее от сырой-то – ни вкусу, ни проку, поди.
- Ладно, сварим! – обещает Серега, явно повеселевший от этого известия.
- Тебя Серегой, кажется, зовут?
- Ага.
- Меня – Митяй, а это – Анка. Слушай, Серега, ты вроде пацан ничего, нормальный. А чего это ваш старшой-то задается? Лучше всех, да?
- Леонид-то? Да ты что! С чего это ему задаваться?
- Да уж не знаем, с чего. А только сразу его видать. Прямо никого знать не желает!
- Да вы что? Это наш Леонид-то задавала?! Да он же... Вы не знаете, какой он. Он у нас мировой!
- А чего же тогда, как бука?
- Станешь тут букой, когда на работу не берут!
- Куда на работу?
- На завод, куда же еще.
- Его – на завод?
- И его, и меня.
- Тебя?! Да ты что, смеешься, что ли? Тебе-то лет сколько?
- «Сколько-сколько?». Шестнадцать – вот сколько.
- Ну, ты ври да не завирайся! Шестнадцать ему! Да кто тебе поверит?
Серега смотрит на них грустно:
– Вот и на заводе не поверили. «Принесите, – говорят,– метрику!» А где я ее возьму, эту самую метрику? У нас же в поезде все сперли, ни бумажки не оставили.
– Ну, сперли. А была бы метрика, так что? Откуда тебе шестнадцать? Врешь ты все!
— Ну и вру! – покорно соглашается Серега. – Да, вру. А что делать-то, а? Нам с Леонидом край как надо на завод устроиться. Карточки рабочие нужны. Видели мелкоту нашу? Только знают рты разевать: дай да дай! А чего им дать-то? У нас же шаром покати! Да и у самих уж пузо подвело. Не, мы с Леонидом в лепешку разобьемся, а на заводе будем! Только вы это... про мои года, смотрите, никому! Не проболтаетесь?
– Да ты что!
– Не бойся, железно!
– Ну ладно, пока! Мы с Леонидом сейчас – снова на завод. Не отстанем, пока не возьмут. Нам же без карточек никак нельзя.
Серега поворачивает назад. А Анка и Митяй идут в Суренову баньку.
- Ну что, молодые люди, как там эвакуированные? Вы ведь ходили к ним? – встречает их вопросом дедушка Сурен.
- А, что там рассказывать! – машет рукой Митяй. – Ужас! Ни постелить, ни укрыться, ни поесть. Тыкву сырую с кожурой слопали.
- Ну, а что вы-то принесли, – взяли, ничего?
- Вот именно – ничего! Даже «спасибо» не сказали. Будто так и надо.
– А разве нет? Разве не так надо? – Сурен говорит тихо, и непонятно, к Митяю он обращается или просто думает вслух. – Что ж тут особенного, если один человек помог другому?
- Ничего особенного! – не сдается Митяй. – Вы отдаете им свое единственное одеяло, а они даже спасибо не говорят!
- Правильно говоришь – отдаю. У себя взял – другому дал. Просто дал. Хотел бы продать – на барахолку надо было идти.
- Ну при чем тут барахолка?! – не понимает Митяй. – Я же не про деньги.
- Разница небольшая: на деньги или на благодарность менять – все равно не просто так отдать. Все равно барахолка получается. Можно за одно «спасибо» отдать, можно поискать, кто десять «спасибо» не пожалеет. А можно и на
сто сторговаться. Да после еще думать будешь: вдруг про дешевил, вдруг еще больше можно было взять?
- Интересно получается! Что же теперь и «спасибо» уже лишнее, и благодарность не нужна, да?!
- Нет, «спасибо» никогда не будет лишним, и благодарность никто не отменял. Только, я думаю, нельзя добро делать за «спасибо». Потому оно и добро, что делается не за что-нибудь, а просто так. Чтобы другому помочь.
- Ну и чудная все же эта Юванна! – включается в разговор Анка. – Прямо как маленькая – ничего не умеет. Это надо же додуматься – каждого клопика по одному в ведре топить – смех! А разговоров-то только и знает: «Вот у нас в Смоленске...», «Ах, какая прелесть!» – очень похоже передразнивает Анка Юванну: – «Голубое с дымкой – мой любимый цвет...», «В зале у нас – бирюза с золотом...», «В детской все небесно-голубое...», «Китайская ширма – на голубом фоне – черно-синий дракон...» Вспомнила! Прямо вот дракон этот – самое главное. Нет, чудная она – что имя, что сама...
- Чо сидите? – входит в баньку Никита. – Я турнепсу набрал эвакуированным. Кто понесет?
- Ты и понесешь, кто еще?
- Я донесу. Только это... отдать надо.
- Ну и отдай.
- Ну да! Я же их не знаю.
- А мы прямо век с ними знакомы!
- Не, я к ним не пойду. Это чо-то говорить там надо... Не!
- Ну что ты дикий такой, Ника! Прямо два слова сказать боишься! – встает с лавки Анка. – Ладно, пойдем вместе. Я картошки им отнесу с полведерка. Будет хоть завтра что сварить.
- Ага, если сегодня сырую не сгрызут, – роняет Митяй.
- Ладно тебе! – отмахивается от него Анка. – Вечно ты... А, правда, ну сегодня – Митяева свекла, завтра – моя картошка и Никитин турнепс. А потом-то что? Ведь у них же ни-че-го!
- Ребятки, а прошли бы вы по своей улице, по Партизанской, – говорит Сурен.
Они смотрят на старого, не понимая:
– Как это – «прошли бы»?
– А так – из дома в дом, от одного к другому.
– Попрошайничать, значит?!
Воздух в баньке густеет от вязкой тишины.
- Во картинка: мы идем по Партизанской с протянутой рукой...
- С протянутой рукой идти смешно, – не дает договорить Митяю Анка, – в руку мало войдет. Надо идти с мешком. Или с двумя – для еды и для вещей.
- «Подайте, Христа ради!» – слезливым голосом затягивает Митяй.
- Зачем же «Христа ради»? – возражает Сурен.– Христос, я думаю, и так обойдется. Просить надо не ради Христа, а ради голодных детей. И не просить. А просто обойти всех и рассказать про эвакуированных. Про их детей, про их беду. Наверное, еще не все ведь знают. А узнают, – может, без просьбы, сами захотят помочь, кто чем сможет.
- «Кто чем сможет», – с сомнением повторяет Никита. – Да у нас улица-то... Кто тут чем сможет? Сами-то все...
- Ну, вы же вот нашли!
- Да чего там – малость!
- А если каждый – по малости, может кое-что и набраться.
- А если эвакуированные сами по Партизанской пойдут, а? Может, им дадут даже больше, чем нам.
- Да ты что, совсем уже, да? – Анка возмущенно смотрит на Митяя. – Вот додумался!
- Ну, а что такого?
- «Что такого»? Сам не понимаешь, да? Вот это и будут настоящие побирушки!
- Правильно говоришь! – поддерживает Анку Сурен. – Если они сами пойдут, это будет бо-ольшое горе. И большой позор. Значит, все вокруг слепые. Или недобрые. А для них это совсем-совсем плохо. Даже если им дадут больше, чем вам. Кто для себя просит – всегда ниже ростом становится. Даже если на колени не встает. А просить для другого никогда не стыдно. Это же никого не принижает – только выше делает.
А Я БУДУ ЖДАТЬ!
- Ой, не успела! – мать стоит на табуретке у окна со свежепостиранной шторой в руках.
- Мама! – укоризненно говорит Митяй. – Ну чего ты полезла сама-то? Ведь сказал же: приду – повешу!
– Да здесь ведь невысоко, сынок, – оправдывается мать, – нетрудно. А я подштопала, погладила, ну, дай, думаю, уж и повешу заодно.
- «Заодно, заодно...» – ворчит Митяй, натягивая нитку со шториной. – Без нее бы не повесили.
– Да делать мне, Митек, было нечего. Видишь, помыла все, прибрала. Готовить не стала. Супчик еще остался. Нам с тобой хватит. А Петрович уж перекусил. Прибежал прямо на минутку, скорей, скорей поел – да снова на работу, что-то там срочно делает. Говорит, работы на всю ночь, и спать домой не придет.
Это «домой» прямо резануло Митяя: выходит, здесь, что ли, у одноногого дом?! Однако матери вслух он этого вопроса не задает. А она на стол накрывает, торопит его.
- Давай, сынок, скоренько поужинаем да ляжем пораньше. Что-то устала я сегодня. День какой-то был дли-инный. Смена на заводе – лучше не вспоминать. А тут дома – глядь, шторы прямо совсем разлезлись. Думала, недоштопаюсь. Видно, все – отслужили свое. А где их теперь купишь? Да если бы только шторы... Ну ладно, иди стели кровати.
- Мама, расскажи, как было раньше, – просит Митяй, когда они уже улеглись и задули лампу.
- Раньше?..
- Ну да, когда еще войны не было. Про что-нибудь хорошее расскажи.
- Да до войны ведь все хорошо было. Про что же тебе рассказать?
- Про праздник какой-нибудь...
- Про праздник… Ой, сынок, не знаю, как и рассказать тебе, до чего же хорошо-то было. Ну вот, к примеру, Октябрьская. У нас в военном городке обязательно вечер – и торжественное, и концерт, и танцы. А потом...
- Нет, ты не торопись, подробно рассказывай. Еще – про вечер.
- Ну что про вечер? Сначала всегда торжественное. Ну, конечно, доклад – про мировую политику и как дела у нас в стране. И обязательно – про наш полк: как проходят учения, походы, стрельбы. Всегда лучших называли...
- И папу называли?
– А как же! Почти всегда. Ведь он свою машину прямо как человека любил. Он же даже разговаривал с ней. Уж он ей – всю душу, но и она его не подводила. В самых трудных походах кто первый? Николай Гринько со своей машиной! А если первый, то и в докладе про него обязательно скажут... А после торжественного – всегда концерт.
– Артисты, что ли, приезжали?
- Артисты приезжали, но редко. А так – сами все делали – и пели, и танцевали, и играли. Вначале всегда хор выступал. Папа как раз в хоре пел. Как хор закончит – он спустится к нам в зал, сядет рядом, тебя на руки возьмет, и дальше мы уже вместе концерт смотрим.
- А что в концерте-то?
- Да разное. Яша с Мартой – Мишины родители – на пианино играли – и по отдельности и вместе – «в четыре руки» называется. Маша Спивак пела.
- Анкина мать пела?! Да ты что!
- Да еще как пела! Всё украинские песни. Голос у нее – однако, весь хор бы одна перепела. Она вообще веселая была. Ты не смотри, что сейчас такая стала. Теперь ведь многие на себя не похожи...
Мать замолкает и задумывается о чем-то, но Митяй ее торопит:
– Ну, теперь – про танцы!
– Ну, танцы! – она улыбается. – Танцы... Все вместе стулья в зале убирали с середины, расставляли по сторонам и начинали танцевать. Патефон заводили – всякие там фокстроты, польки, тустепы. А уж вальсы всегда дядя Боря Тарусь на баяне играл. Ой, как он начнет «Дунайские волны» – прямо все – вихрем по залу. Хороший баянист... был. Нет уж его больше – убили... – И снова мать замолкает и на время забывает о сыне.
– Мама, ну а потом-то, после танцев?
– Потом расходились по домам. А там стол праздничный. Да не так, что каждый сам по себе – все старались вместе, вместе. У кого квартира побольше, к тому соседи собирались. А наготовят, бывало, наготовят! Каждая чем-то похвалиться хочет. Кто пирогов напечет, кто холодцу понаварит, кто рыбы нажарит. А мне всегда винегрет заказывали. Говорили, будто лучше меня никто не умеет. А пельмени вместе лепили. Заранее. Бывало, по тысяче делали...
Митяй, не выдержав, громко сглатывает слюну. Мать, спохватившись, спешно добавляет:
- А я ведь завтра, Митек, тоже что-то вкусненькое сготовлю. Нам на заводе по стакану яичного порошка выдали. К празднику хотели, да что-то задержали. Я завтра целую сковородку омлета нажарю. И еще винегретику сделаю.
- А свекольника завтра варить не будем! – твердо говорит Митяй. – Ну чего ты замолчала? Расскажи еще что-нибудь!
- Про что?
- Да еще про праздник.
- Вот когда мы еще в Киеве жили, то все вместе ходили на демонстрацию.
- И я тоже?
- И ты тоже. Только ты сам тогда еще идти не мог, так тебя папа на руках носил. Несет, а у тебя в руках флажок маленький, и ты все им машешь, машешь...
- А я не помню.
- Как же ты помнил бы? Маленький ведь совсем был.
- Я и Киев не помню.
- Так откуда? Ты и пожил-то там – совсем ничего. А после мы все с папиным полком по стране колесили. С места на место, с места на место. С Украины – в Подмосковье, потом – в Среднюю Азию, теперь вот – в Сибири оказались.
- Мама, а правда, что ли, Киев такой уж красивый?
- Ой, правда, сынок, правда! Много я нагляделась всяких городов. А краше нашего Киева нет. Неужто ты совсем-совсем его не помнишь?
- Нет, не помню. А вот недавно во сне видел, сам не знаю что: дома большие-большие, белые-белые, красивые-красивые. И пахнет как-то необыкновенно.
- Так это же Крещатик, сынок! Ну, конечно же, это он. Там дома точь-в-точь, как ты говоришь: все огромные, один к одному, светлым камнем отделанные. Красота – глаз не отвести. А пахнет, говоришь, необыкновенно – так это же каштаны цветут. Ну, конечно! Выходит, запомнить-то ты запомнил, да только забыл, что это такое. У меня тоже другой раз бывает – вспомню то, чего, вроде, никогда и не видела. Нет, значит, видела. Только больно давно – может, еще в детстве, как ты вот. Человек думает, что забыл, а память-то, она все хранит...
Мать опять замолкает. Но Митяй тормошит ее:
– Мама, а теперь – про папу. Она отзывается не сразу.
– Папа, сынок, у нас был замечательный. Самый лучший. Добрый очень, всех жалел. Кого где обидят – он первый заступник. Любили его все – и товарищи, и соседи. А ребятня прямо проходу не давала. И веселый был! Шутить любил. Все что-нибудь да придумает. Где, бывало, он – там всегда смех.
Митяй не видит лица матери, но чувствует, что она улыбается – наверное, вспомнила что-то.
– А силы в нем было! Машину свою, бывало, из любой грязюки вытащит. А другой раз разбалуется, подхватит тебя одной рукой, меня – другой и кружит... Как-то, помню, – мы еще на Украине жили – в клубе вечер был. Клуб – в военном городке, а жили мы в самом городе. Возвращались совсем поздно. И недалеко от города заглохла машина – ни туда, ни сюда. Я в легком платье была – маркизетовое, в горошек и в туфлях – светлые лодочки на высоком каблуке. А только что дождище прошел, грязь по колено. И ты разморился, уснул. Взял тогда нас с тобою Никола на руки и понес. Я ругалась на него, ругалась: «Отпусти, – говорю, – тяжело ведь!» А он только смеется: «Вы с Митяем мне никогда не в тягость!» Так ведь и донес до самого тротуара... Сынок, ты не спишь?
Митяй не откликается, чтобы не спугнуть отца, который сейчас совсем близко, почти рядом. Идет по полю и несет на руках маму в белом платье горохами и его самого, Митяя, еще совсем маленького, спящего. Только нет у отца под ногами никакой грязи. Поле все сплошь заросло белыми ромашками. Ромашки крупные, высокие. Они цепля 
ются за ослепительно начищенные голенища отцовских сапог. А с цветов падают на землю крупные прозрачные капли. Видать, и вправду недавно дождик прошел...
И так хорошо Митяю, так хорошо! Вот бы заснуть сейчас и всю ночь это видеть!
Однако Митяй засыпает не сразу. Как ни старается он задавить в себе, не выпустить наружу одно воспоминание, – оно наперекор желанию прорывается, – выныривает на поверхность – и сразу все вокруг блекнет – и ромашки, и горохи на мамином платье, и сверкающие дождинки. Совсем-совсем против воли вспоминается Митяю, как всего через месяц после начала войны Мария-почтарь принесла им с матерью «казенную бумагу». Правда, не похоронку, а «без вести». Но вот прошло уже больше двух лет, а вестей от отца так и нет. Митяй никак не может понять, как это – «без вести»? Разве человек может так потеряться, чтобы за два года с лишним не отыскаться? Ведь не испарился же он! Еще можно понять, когда пропадает без вести летчик. Значит, сбили его самолет в безлюдном месте, к примеру, в горах или над глухой тайгой. Но ведь его-то отец не летчик, а шофер. Его машина по земле ходит. Там, где люди. Как же он – «без вести»?
Мать после той бумаги неделю как неживая пролежала. Не ела, не говорила, даже и не плакала. А потом встала и говорит:
– Жив наш папа, Митек, я чую – жив. Всяко на войне бывает. Может, он раненый в госпитале лежит, без сознания, и имени-то своего сказать не может. Или же в партизанах находится, откуда и письма-то не пошлешь. Ему сейчас там страсть как тяжко. А если мы, сынок, верить да ждать перестанем, – будет ему еще тяжелее. Вот погоди, пришлет нам с тобой весточку наш папа...
Однако время идет, а вестей про отца все нет и нет. Вернее, была одна. Да про ту весть Митяю и вовсе вспоминать страшно. Вернулся домой по ранению Фрол Косатко. И сразу же к ним пришел. Посидел, покурил, Митяя сахаром угостил. А сам все в пол смотрит, глаза от них отводит. Потом встал, одернул гимнастерку, напружинился, как перед прыжком, да и выдал, с чем пожаловал:
– Говорят, Валентина, ты своего Николу ждешь. Но должен я тебе горькую правду сказать. Вместе ведь мы с Николой в том бою были. Только я у моста, а он на высоте – ее-то нам и надо было удержать. Приказ у нас был – стоять до последнего. А мы и без приказов тогда, в сорок первом-то, зубами за каждый бугорок цеплялись, в каждом бою стояли до последнего... И как начали тогда немцы напрямую по высоте той лупить – тут словами человеческими не обскажешь. Ад! Огонь землю с небом воедино спаял. Да еще «мессеры» прошли... После боя высоты той вовсе не стало – словно бритвой ее срезало. Подчистую. Ну а кто там был – в клочья. Похоронить было нечего. Так что, Валентина, зря ты ждешь...
Что тут стало с матерью! Прямо взбеленилась вся. Ни до, ни после Митяй ее такой не видел. Вскочила, Фрола из дома выталкивает и кричит на него, кричит. Да зло так, зло:
– Врешь ты все, врешь! А ты его видел мертвого-то, видел? Ты его хоронил? А коли нет, так чего же язычищем-то своим, помелом поганым мелешь? Считал – дура Валентина, уши развесит да и поверит вранью твоему. Думаешь, не знаю, зачем ты явился сюда? Да не быть по-твоему! Не отломится!
На Фрола смотреть больно было. Съежился весь, сгорбился.
– Эх ты! – только и сказал.
С тех пор, когда встречаются они с Фролом, делают вид, что не замечают друг друга. Не маленький уже Митяй, понял он, о чем тогда мать подумала. Все ведь знают, что Фрол, когда еще молодой был, очень хотел на ней жениться. Говорят, что из-за нее так и остался холостяком. Да неужто из-за какой угодно корысти можно такое-то сочинить?! Это ведь не человеком тогда надо быть, а прямо зверем. Нет, конечно, Фрол не такой. Зря тогда мама так-то на него, зря. Это с горя она. Но и тот тоже хорош. Чего душу-то терзать? Не видел своими глазами, не хоронил – и не болтай зря. Жив отец! Жив – и все тут! Большой. Веселый. Сильный.
Митяй вскочил и сел на кровати от пронзившей его догадки. Вот оно! Вот что было в их сегодняшнем разговоре не так, как всегда. Да ведь мать сегодня говорила про отца «был». Впервые говорила так, будто его нет. Совсем нет. Нигде! Значит, она поверила?! Значит, больше не ждет?!
Не ждет! Не ждет... Тогда, значит, он, Митяй, сын, будет ждать отца один. Будет ждать. Сколько угодно! И дождется! Дождется!
В это воскресенье смена у матери выпала в ночь, и Митяй заранее радовался, что целый день они проведут вместе. С утра вдвоем сходили на базар. Потом в четыре руки чистили овощи на винегрет, который мать затеяла в честь выходного. Она все расспрашивала Митяя про Сурена да про эвакуированных, однако слушала рассеянно, невпопад вздыхала, и Митяю показалось, что сама она что-то хочет сказать, да все не решится.