Я уже привык к своей новой обязанности: умоюсь, поем, отправляюсь на фабрику, а там попрошу у кого‑нибудь пиджак и читаю молитву. Да и сама церемония упростилась до предела. Как только я заканчиваю чтение сутр, покойного увозят на берег реки и кремируют. Я дал себе клятву, что буду вкладывать в чтение всю свою душу. Но вот сегодня утром у меня появилось опасение, что я нарушу эту клятву.
Придя в общежитие, я узнал, что скончалась старшая дочь служащего, которого мы кремировали лишь накануне. Во время бомбардировки она находилась в доме родителей в районе Тэмма‑тё.
Мать сидела, вся распухшая от сильных ожогов. Она, видимо, не понимала, что происходит. Младшая сестра почти не пострадала, но была в каком‑то странном, полуобморочном состоянии и тоже плохо отдавала себе отчет в происходящем. Я подошел к ней и выразил соболезнование. В ответ послышалось холодное: «Благодарю». Даже выражение лица не изменилось. Ни слез, ни других проявлений чувств.
Покойница лежала на спине. Сквозь прорехи в белой рубашке открывались упругие молодые груди, в ложбинку между которыми кто‑то положил несколько желтых полевых цветов. Цветы поблекли, словно их долго орошали слезами. Это усугубляло чувство жалости.
Когда закончилось чтение сутр, один из служащих спросил у младшей сестры, пойдет ли она к месту сожжения. Та ответила: «Да», – но отрицательно качнула головой. Мать продолжала сидеть неподвижно. Покойницу переложили на тележку, и процессия двинулась в путь.
На песчаных отмелях, казалось, открылся новый крематорий. Повсюду вдоль берега вился дым – тонкими струйками над едва тлеющими, уже наполовину угасшими кострами, и густыми клубами там, где кремация была в полном разгаре.
На дамбе тележку, за которой я следовал, остановили, и несколько людей из нашей процессии отправились подыскивать место для кремации.
Один из них – тот, что пошел вверх по течению, – вскоре закричал:
– Здесь есть подходящая яма. Огонь уже погас. Останки, должно быть, забрали родственники.
– Нам все равно где. В яме так в яме, – отозвался кто‑то.
Тележку подкатили к яме и сняли с нее тело покойной. Посреди ямы лежало два камня – каждый величиной сантиметров по тридцать. Тело опустили на камни, высыпали уголь из двух привезенных ведер, туловище обложили щепками и обломками старых ящиков, голову и лицо посыпали опилками и с обеих сторон накрыли дощечками. Затем все это покрыли влажной травой и обернули смоченной в воде циновкой. На этом приготовления закончились.
Циновка случайно сползла, и я увидел девичий локон, землистого оттенка лоб и край щеки.
Сопровождавшие расселись кружком.
– Зажигайте костер, – сказал, привставая, один из них.
Я прочитал «Тройное утешение» и ушел еще до начала кремации».
Глава X
На другой день Сигэмацу снова сел переписывать дневник...
«На обратном пути я вспомнил, что в общежитии лежит еще один покойник, и стал про себя повторять слова «Заупокойной проповеди». Смысл этой молитвы не проникал в душу. Перед глазами, словно в кошмаре, языки пламени лизали человеческие тела. Я был весь в поту, когда остановился перед входом в контору.
Зайдя в умывальную комнату, я напился воды, разделся по пояс и тщательно вытерся влажным полотенцем, стараясь не касаться левой щеки, потому что стерильная салфетка накрепко приклеилась к месту ожога. До сих пор я не чувствовал никакой боли и не трогал салфетку. Но в этот день я решил ее сменить, взял индивидуальный пакет и подошел к зеркалу.
Отлепив предварительно пластырь, которым прикреплялась салфетка, я осторожно снял ее. Обгоревшие ресницы превратились в черные катышки – словно подожженная шерстяная нитка. Щека стала темно‑фиолетовой, облезшая кожа закрутилась, словно стружка, левая ноздря распухла и загноилась. Я с содроганием глядел на левую половину своего лица, и мне казалось, будто это не я, а чужой, незнакомый человек.
Я ухватил кончиками пальцев один из закрученных клочков кожи и потянул. Боль подтвердила, что лицо мое. «То же самое испытываешь, когда пытаешься вытащить шатающийся зуб, – и больно, и вроде бы приятно, – думал я, отдирая один клочок кожи за другим.
Хорошенько промыв место ожога, я смазал нос приготовленным дома снадобьем, которое порекомендовал мне деревенский плотник. В состав снадобья входил дикий лук. По словам этого плотника, оно особенно полезно при порезах и нарывах. Затем я с помощью пластыря прикрепил к щеке свежую салфетку.
В полдень я отправился обедать. Ноги сильно болели, и мне было очень трудно взбираться на холм, к дому, где мы поселились. У поворота я посмотрел вверх и увидел Сигэко.
– Гляжу, как ты плетешься, и мне самой больно, – крикнула Сигэко. – Подожди минутку, сейчас я принесу тебе какую‑нибудь палку. – Вскоре она спустилась ко мне с деревянным копьем, которым пользуются для тренировки в рукопашном бою. Сигэко сказала, что это копье ей недавно подарила хозяйка. С копьем в руках я походил на участника разгромленного крестьянского бунта. Поддерживаемый Сигэко, я наконец преодолел крутой склон и добрался до дома. Пока мы шли вместе, я впервые заметил, что у Сигэко опалены волосы. Я спросил у нее, когда это случилось, и она ответила, что, по‑видимому, во время бомбардировки шестого августа.
На обед был жареный рис из наших собственных запасов, бобовая паста, тушенная с овощами в сое, и чай, настоянный на лепестках вишни. Наша семья редко позволяла себе такое угощение.
Оказалось, сама Сигэко в то утро впервые заметила, что у нее опалены волосы. Шестого утром, после отбоя воздушной тревоги, она неожиданно услышала сильный взрыв и выглянула в кухонное окно. В то же мгновение ее ослепила яркая вспышка (тогда‑то ей, вероятно, и подпалило волосы), и, потеряв сознание, она упала. Придя в себя, Сигэко увидела, что лежит на деревянном полу. Вокруг нее в полном беспорядке валялась кухонная утварь. Сигэко вышла через черный ход во двор. Кирпичный забор рухнул. Кое‑где к небу поднимались языки пламени.
Испуганная Сигэко бросилась на второй этаж. Раздвижные перегородки покосились, оконные стекла разлетелись на кусочки. Сигэко подбежала к окну. В саду горела верхушка сосны, из трансформатора на столбе вырывалось пламя. В районе муниципалитета поднимался огромный столб дыма. Пожар разрастался. Надо было немедленно оставлять дом. Сигэко прежде всего кинулась к белому шелковому мешочку с семейными реликвиями, который висел на столбике в гостиной, но его там не оказалось. Не было мешочка и в соседней комнате.
Тогда она быстро собрала посуду, обувь и запихнула в непромокаемые мешки спальные принадлежности, собираясь опустить все это на дно бассейна. Выйдя во двор, она с удивлением обнаружила в воде мешочек с реликвиями, который она так упорно искала. Вероятно, его забросило туда воздушной волной. Сигэко подобрала мешочек, положила его в рюкзак. Опустила вещи в бассейн, а кое‑какие убрала в противовоздушную щель и заложила вход кирпичами. В это время из дома Нитта послышались крики о помощи.
Выяснилось, что у Нитта ранено лицо, а у ее мужа – бок. Оказав им первую помощь, Сигэко побежала за носилками. На обратном пути ее остановила Нодзу. И ей тоже надо было помочь. Сигэко бросила носилки и перевязала ее полотенцем. Оказалось, среди всех соседей Сигэко – единственная, кто отделался только испугом. Наканиси, Хаями, Сугаи, Накамура – всем нужна была помощь.
Вскоре к Нодзу прибежал ее муж – связист в чине капитана. Он привел с собой солдата. Вдвоем они подняли ее и куда‑то понесли. Супруги Нитта, поддерживая друг друга, отправились в госпиталь Кёсай. Оба были в крови.
Сигэко зашла в дом, собрала еще кое‑какие вещи, сложила их в противовоздушную щель и пошла к университетской спортивной площадке.
Девятое августа.
Вчера во время ужина мы доели наш НЗ.
С сегодняшнего утра получаем еду из фабричной столовой. Ясуко ходила за завтраком, за обедом – Сигэко. Во время обеда обе они взбунтовались и в один голос заявили: получать овощи или рис – это еще куда ни шло, но есть то, что приготовлено другими, просто неприлично; вчера хоть помогали эвакуированным, а сегодня вообще никакой работы не предвидится. Нет, нет, они больше не пойдут в столовую, хватит есть на дармовщину. К тому же директор предложил Ясуко взять отпуск.
Я был не на шутку рассержен и сразу придумал для них работу:
– Завтра пойдете в Сэнда‑мати. Узнаете, как обстоят дела у соседей. Заодно возьмете смену одежды и рис из противовоздушной щели.
Этот рис был припрятан на черный день. И вот черный день настал.
Женщины как будто успокоились и даже согласились сходить вечером за ужином.
В противовоздушной щели возле нашего дома были спрятаны всевозможные вещи: радиоприемник, одеяла, посуда, кухонная утварь, специи. Кроме того, в саду я зарыл четыре двухлитровые бутыли с рисом, восемнадцатилитровый бидон с бобами и жестяную коробку с бельем. Все находилось в полной сохранности: я убедился в этом перед эвакуацией в Удзина.
У Сигэко и Ясуко не оказалось с собой ни одной смены белья, и перед тем, как пойти домой, они стали тихонько советоваться, как им постирать и высушить белье.
Узнав, в чем дело, я подал им такую мысль: пусть пойдут к реке, разденутся донага, постирают белье и дождутся в воде, пока оно высохнет. Другого выхода не было, и женщины, прихватив полотенца, отправились к реке. Раздражение мое сразу улеглось, и, возможно, поэтому меня вдруг разморила жара и неудержимо потянуло ко сну. Но стоило лечь и закрыть глаза, как моя память отчетливо нарисовала бесчисленные струйки дыма, поднимавшиеся на речных отмелях и у подножия гор. Я так и не смог уснуть – то вставал, то снова ложился, и пот катился с меня ручьями. На правой стороне лица я смахивал пот рукой, на левой же, казалось, лежал горячий компресс, который накладывают после бритья в парикмахерской. Там, видимо, скапливался липкий пот либо гной, поэтому я слегка прижал повязку к щеке. Повязка стала влажной. Другой у меня не было, я вытащил из санитарной сумки треугольную косынку, приложил ее к лицу и обрезал по форме щеки. Затем прокипятил ее и повесил сушиться на солнце».
Глава XI
«Десятое августа. Погода ясная.
Ясуко и Сигэко принесли завтрак из столовой, приготовили колобки из ячменной каши с отрубями и отправились на станцию. Я пошел их проводить. Зал ожидания был полон. Но собравшиеся там люди никуда не ехали. Как только прибывал поезд, они вскакивали со скамеек, но, когда поезд отходил, тотчас же возвращались на свои места. Некоторые осаждали железнодорожных служащих, спрашивая, как разыскать потерявшихся детей.
Не успел я показаться в конторе, как мне дали срочное задание: получить уголь для фабрики. Для этого надо было ехать в Хиросиму или в Удзина.
Директор Фудзита принес из соседней комнаты большой узел.
– Уголь нам позарез нужен. Вот здесь, – сказал он, указывая на узел, – лежат подарки. Постарайтесь договориться с представителями фирмы. Будьте осторожны, не исключено, что воздушный налет повторится.
Я оставил директору записку для Сигэко, надел ботинки на резиновой подошве, закинул за спину узел и, прихватив с собой санитарную сумку, вышел на улицу.
Электричка довезла меня до станции Ямамото. Дальше поезда еще не ходили. Ни один из сошедших в Ямамото пассажиров не направился к станции: все дружно двинулись к Хиросиме по путям.
Хиросимцы – народ общительный. Любят поговорить даже с незнакомыми людьми. Но на этот раз их словно подменили. Ни один не делал попытки завязать разговор. Не считая меня, вещи тащили всего две женщины, которые шли впереди. Коробки с едой имели при себе не более четверти пассажиров. «Значит, и в окрестных деревнях стало трудно с продовольствием», – подумал я.
Наконец мы вступили в разрушенный район. Влажный ветер принес с собой тошнотворный запах гари. Толпа быстро редела – то один, то другой путник сворачивал к своему пепелищу. Горы битой черепицы становились все выше, все страшнее».
Глава XII
«Острые колики в желудке заставили меня присесть на каменные ступеньки, устланные толстым слоем пепла. Пепел был сухой, похожий на гречневую муку. Когда я дотронулся до него пальцем, образовалась маленькая воронка. «Удобно писать, как на классной доске», – подумал я и начал чертить теорему Пифагора, но не закончил, потому что точно ее не помнил.
Спустя некоторое время боли прекратились. Я огляделся вокруг, пытаясь определить, где нахожусь. Оказалось, я сижу на ступеньках парадного входа в муниципалитет. Вокруг, в бесчисленном множестве, валялись обломки обгоревших досок. Стены здания, которые еще совсем недавно ласкали взгляд приятным кремовым цветом, стали буро‑коричневыми. Все стекла вылетели, не сохранилось ни одной целой рамы. В коридоре, который вел в глубь здания, в беспорядке валялись куски железа, напоминавшие сплющенные стальные каски. Муниципалитет, казалось, был пуст, но немного погодя из глубины донеслись неясные звуки: словно кто‑то перетаскивал пустые ящики. Я прислушался. Теперь чудилось, будто шум идет откуда‑то из‑под земли. Охваченный безотчетной тревогой, я поспешно закинул за спину узел и пошел было прочь, но меня остановил чей‑то голос:
– Эй, Сидзума, куда направляетесь?
Я обернулся и увидел старого инженера с консервной фабрики в Удзина.
– А, Тасиро! Как здоровье? Вы случайно не знаете, что это за шум раздается в муниципалитете?
– Это убирают обгорелые доски, обрушившиеся балки, всякий хлам... Кстати, у вас сильно обожжена щека. Как ваши?
– Благодарю вас, все живы‑здоровы. Скажите, Тасиро, как обстоит дело с углем на вашей фабрике? Я разыскиваю компанию по распределению угля, но никак не могу выяснить, где она находится.
– Здание разрушено, а сотрудники неизвестно где. Я тоже пытаюсь достать уголь для своей фабрики. Даже в муниципалитет ходил, но без толку.
Я был поражен. Консервная фабрика находится в подчинении у армейской продовольственной базы, часть ее продукции направляется в столовую армейского вещевого склада! Это предприятие, можно сказать, военное. И тем не менее оно испытывает трудности с углем.
Тасиро рассказал, что в муниципалитете уже работают двадцать чиновников во главе с помощником мэра Сибата. В просьбе о выделении для фабрики угля ему наотрез отказали: распределением угля занимается‑де специальная компания, и если муниципалитет попробует сунуть нос не в свое дело, военные власти заявят протест со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Я должен был подробно доложить директору об обстановке, поэтому попросил Тасиро проводить меня до конторы компании по распределению угля. Тасиро работал главным инженером консервной фабрики в Удзина, хорошо разбирался во всех вопросах, связанных со снабжением, и, ко всему прочему, был близко знаком с директором этой компании.
– Я крайне удивлен, – говорил Тасиро, – что такая важная для всех нас компания, как компания по распределению угля, до сих пор не сообщает, куда она эвакуировалась. По‑видимому, для этого имеются веские причины.
Подойдя ближе к развалинам здания, где помещалась компания, мы увидели многочисленные послания, начертанные обуглившимися кусками дерева на уцелевшей части железобетонной стены. Одни были нацарапаны кое‑как, другие – аккуратно выведены каллиграфическим почерком. Я стал читать их все подряд. «Господин Фудзино, сообщите, пожалуйста, ваш адрес металлургическому заводу в Миккаити». «Прошу написать здесь, на стене, ваш временный адрес. Накабаяси. Компания Санкё». «Господин Хонда, все ли у вас в порядке? Сообщите ваш новый адрес. Предприятия Цуцуки. Кайтайти». «Господин Мурано, оставьте здесь ваш адрес. Утияма. Кои». Под каждым посланием стояла дата.
– Как видите, Тасиро, здесь нет ни одного ответа представителей компании, а ведь некоторые надписи сделаны три дня тому назад.
– Значит, случилось самое страшное, – сказал Тасиро.
– Самое страшное?
– Да, все сотрудники компании, до одного, погибли...
В семье Тасиро только он и остался в живых. Его вторую жену и маленькую дочь завалило во время взрыва. В его годы, сказал Тасиро, у него нет ни сил, ни энергии раскапывать развалины.
– Тут ничего не поделаешь, – пробормотал он, – пусть уж остаются там, где есть. В конце концов, теперь это лишь неживая материя.
– А как же вы поставите памятник?
– Кажется, у родителей жены сохранились фотографии ее и дочери. Эти фотографии я и опущу в могилу. Не знаю только, что делать, если кто‑нибудь из родственников жены пожелает раскопать их останки... Не скажу же я им: не стоит рыться, теперь ведь это лишь неживая материя...
В первый миг меня неприятно удивил такой цинизм, и я почувствовал к Тасиро неприязнь. Но по зрелом размышлении я понял: Тасиро уже старик, а жена его была молода и красива собой, дочь – премилая девочка – собиралась поступить в школу; если бы Тасиро увидел их обгорелые, обезображенные тела, что сталось бы с теми образами, которые сохранялись у него в памяти! Скорее всего именно поэтому он и не хотел, боялся отыскать их останки. Без сомнения, он, как и я, достаточно нагляделся за эти несколько дней на сожженных, раздавленных людей.
– Почему бы вам не попросить кого‑нибудь другого помочь вам? – спросил я.
Тасиро молчал.
–...Так вот, по поводу угля, – сказал он спустя некоторое время, – не попытать ли нам счастья на вещевом складе? Другого выхода у нас нет. Пойдемте туда. Кстати, там не так много убитых и воздух посвежее.
И Тасиро с поразительной решительностью зашагал в сторону склада.
У ворот склада, о чем‑то беседуя, стояли несколько сторожей. В обычное время здесь бывало очень оживленно, без конца приходили и уходили посетители. Теперь только сторожа. Нас с Тасиро провели к лейтенанту Сасатакэ. В ответ на нашу просьбу он заявил, что запасы угля в Удзина неприкосновенны, на этот счет имеется строгое указание. На все остальные вопросы лейтенант отвечал уклончиво, и мы ушли, так ничего и не добившись.
Я направился в район Миюки. Тем же путем, что и шестого августа. За насыпью, поросшей вишнями, я увидел госпиталь. В окнах не сохранилось ни единого стекла. По коридорам торопливо расхаживали люди. Одни, видимо, разыскивали родственников, другие ухаживали за пострадавшими. Дома вдоль дороги были разрушены или сильно покосились. Расчистив дворы от валявшихся обломков, кое‑как выпрямив перекосившиеся внутренние перегородки и подперев стены жердями, в некоторых из них продолжали жить хозяева. Проходя мимо, я слышал голоса. В одном из домов я заметил человека, который, сидя на земляном полу, осколком чашки скреб обгоревший дочерна, но оставшийся целым деревянный стул, похожий на грубо сколоченный стул с картины Ван‑Гога, воспроизведенной в иллюстрированном журнале. Внезапно у меня пересохло горло. По широкой улице вдоль холма Хидзияма, как и шестого августа, в сторону Удзина медленно тащились раненые. Подходя к ограде Хиросимского управления торговли, они, как один, опирались о нее руками, стараясь хоть немного облегчить свой путь. Почти все были полуголые, худые и бледные, словно привидения. Пятнистой кошки, которая шестого августа бежала за Миядзи, нигде не было видно. Мертвое тело, которое лежало у моста Миюки, кто‑то убрал, на камнях остался только темный силуэт.
Улица напоминала выжженную пустыню. Там, где лишь недавно стоял наш дом, была ровная, устланная слоем пепла площадка – сохранился лишь водоем, который теперь мне казался совсем маленьким. Сигэко и Ясуко вытащили из противовоздушной щели и водоема наши пожитки и тотчас же ушли. Нанятый нами рабочий погрузил все вещи на тележку и присел немного передохнуть, прежде чем отправиться в дорогу. Я встал перед тележкой, ухватился за конец длинной тонкой веревки, перекинул ее через плечо, и мы тронулись. Я сразу понял, что путь нам предстоит нелегкий. Всякий раз, когда мы переезжали груду черепицы, веревка врезалась в плечо. Приходилось резко наклоняться вперед. Боль была такая, что хотелось пятиться назад.
– Нет, Рокуро, так дело не пойдет, – сказал я, обращаясь к рабочему. – Веревка слишком жесткая. Идти нам километров семь, а то и все восемь. Пока мы доберемся до места, проклятая веревка сотрет мясо до костей.
– Надо тянуть не плечом, а всем телом. Тогда будет легче, – посоветовал Рокуро.
Он сделал большую петлю. Я просунул в нее голову и левую руку, веревка шла теперь от правого плеча к левому боку, а узел приходился на самую середину спины. Тянуть стало полегче. Наша тележка, должно быть, первая проезжала по этой улице после шестого августа. Оглянувшись, я увидел позади два белых сверкающих следа. Это блестели осколки раздробленного колесами стекла.
Перед тем, как двинуться в путь, рабочий положил в тележку пару двухлитровых бутылей с водой. Через каждую сотню шагов мы останавливались, утирали пот, отхлебывали немного воды и шли дальше. Так повторялось бессчетное число раз, и в конце концов обе бутыли оказались пустыми. Бесконечные толчки и удушливая вонь, казалось, удваивали и без того нестерпимую жару.
– Послушай, Рокуро, почему бы нам не отдохнуть как следует? – взмолился я.
– Когда выберемся из города, тогда и отдохнем, – ответил рабочий.
Я тащил тележку, непрерывно подсчитывая пройденное нами расстояние. Три километра. Три с половиной. Четыре. Когда по моим расчетам было пройдено четыре с половиной километра, мы постучались в стоявший у дороги дом и попросили разрешения набрать воды из колодца. Напившись, мы наполнили водой бутыли и расположились на отдых. Рокуро оказался человеком приветливым и довольно выносливым для своих пятидесяти с лишним лет. Его мне порекомендовала кухарка из заводской столовой.
Отдохнули – и снова в путь. Когда прошли примерно пять километров, тащить тележку стало значительно легче: на дороге уже не валялись груды черепицы. Мы добрались до дома лишь к вечеру. В окнах горел свет. Только было хотел я присесть на веранде и отдохнуть, как вдруг застыл пораженный. При свете электрической лампочки я увидел родственников. Они спали, раскинув руки и похрапывая.
Расплатившись с Рокуро, я пошел на задний двор к колодцу.
Ясуко топила хозяйскую баню. Сигэко, хотя уже стемнело, полоскала белье в ручье позади дома.
– Мы возвратились форсированным маршем! – крикнул я Сигэко. – Давно ли пожаловали гости?
Сигэко ответила мне, что, когда они с Ясуко пришли домой, родственники уже сидели на веранде. Походить им пришлось немало. Не зная, застанут ли нас в живых или нет, из своей горной деревушки они добрались до Сэнда‑мати. Обнаружив, что наш дом сгорел дотла, они выяснили, где я работаю, и после долгих поисков нашли наше новое жилище.
– Я так плакала, так плакала от радости, никак не могла остановиться, – сказала Сигэко. – Они все очень беспокоились за нас. Беднягам досталось. Им пришлось ночью перебираться по железнодорожному мосту через реку Асида.
Сигэко снова заплакала, словно ребенок, не стыдясь своих слез».
Глава XIII
11 августа.
Накануне вечером мне пришлось отложить беседу с гостями, потому что я должен был доложить директору о положении с углем. За ужином в заводской столовой я высказал мнение, что нам надо доставать уголь самим, на свой страх и риск, другого выхода нет.
– Извини, Сигэмацу, что я говорю так прямо, – воскликнул директор, – но на вещевом складе тебя провели, как мальчишку. Почему военные запрещают брать уголь в Удзина? Тебе следовало потребовать объяснений. Ты ведь не мальчик на побегушках, а человек, занимающий определенное положение... О чем только думают военные в такое трудное время! Ума не приложу.
Директор был так возмущен, что руки у него дрожали, когда он открывал банку с мясными консервами.
Ужин удался на славу. Рис, правда, пришлось заменить ячменной кашей с отрубями, зато директор открыл банку с чудесной мясной тушенкой, которую я должен был вручить, как подарок, чиновникам из угольной компании. Не помню, когда в последний раз я ел такое вкусное мясо – толстые, коричневого цвета куски с прожилками жира! Я даже боялся откусить себе язык. Директор разделил мясо поровну, и мы съели его, заедая ячменной кашей с отрубями. Не успели мы окончить ужин, как прибежал рабочий Нисина. Умер еще один человек, надо было читать молитвы.
– Вот доем и приду, – спокойно ответил я. – Через полчаса или через час, не позже...
Сколько я ни толковал, директор упорно стоял на своем.
– Как только окончишь молитвы, Сидзума, – сказал он, – ложись спать. Завтра, с самого утра, пойдешь снова на вещевой склад и попросишь, чтобы тебе отпустили уголь. Заманчиво, конечно, достать его, как ты говоришь, на свой страх и риск, но, по‑моему, мы не должны так легко отступаться. Не хочу тебя обидеть, но пойми, надо действовать решительнее. Только тогда мы добьемся чего‑нибудь.
– Ну что ж, завтра опять схожу. Но только все это зря.
Делать было нечего. Снова придется пробираться сквозь развалины.
Прочитав молитвы, я возвратился домой. Еще с улицы я почуял запах печеных рисовых лепешек, проникавший сквозь наглухо закрытые в связи с затемнением ставни, – и сразу понял, что их пекут на углях, смочив предварительно в соевом соусе.
Вошел я через черный ход. Наши гости уже проснулись и, вместе с Ясуко и Сигэко, сидели за столиком – чудесным столиком из черного дерева, который хозяин предоставил нам во временное пользование. Перед ними стояли небольшие тарелки и чаши с печеными лепешками. Рис, несомненно, привезли с собой гости. Ясуко и Сигэко уписывали лепешки за обе щеки.
– Наконец‑то пришел, – радостно воскликнула Сигэко. – Извини, что начали без тебя.
– Добрый вечер, дядя, – сказала Ясуко. – Простите, что мы вас не дождались. Печеные лепешки пахнут так, что мы не утерпели. Нам привезли жареный рис и колобки. Мы и для вас оставили.
– Спасибо, что о нас позаботились, – сказал я, обращаясь к гостям, и присел на порожке, стараясь, чтобы никто не заметил ожога на моей левой щеке. Гости глядели на меня красными, как у кроликов, глазами. Один из них – Ватанабэ Macao – был родным братом Сигэко, другой – Такамару Ёсио – отцом Ясуко. Такамару, всхлипывая, покусывал свои усы, Ватанабэ утирал слезы. Глядя на них, Ясуко и Сигэко перестали есть. Как и они, я изо всех сил сдерживался, чтобы не заплакать. Но мои усилия оказались безуспешными, и мне пришлось отвернуться от гостей.
– Какое счастье, что вы все живы и здоровы! – с чувством проговорил наконец Ватанабэ. – А мы уж, правду сказать, боялись, что не увидим вас на этом свете. Только и надеялись, что найти место вашей смерти.
– Мы так рады, что и высказать не можем, – добавил Такамару. – Все думали, что Ясуко погибла, утешались только мыслью, что она ушла в мир иной вместе с вами. Вы так много для нее сделали. Родственники в Кобатакэ и Хиросэ потеряли всякую надежду увидеть вас в живых.
Я пил чай, который налила мне Ясуко, и беспрестанно повторял:
– Извините, что мы доставили вам столько беспокойства.
Ватанабэ рассказывал, как потрясена была вся их деревня, услышав о том, что случилось в Хиросиме. Такамару дополнял его рассказ отдельными репликами.
Вечером шестого августа жители Кобатакэ узнали, что на Хиросиму сброшена мощная бомба. Говорили, будто погибла треть хиросимцев, включая находившиеся там войска и отряды добровольного служения родине. Еще одна треть хиросимцев тяжело пострадала, остальные отделались легкими ранами и ожогами. Все дома, до одного, сгорели. Жители Кобатакэ сразу поняли, что это не слух, распущенный пораженцами, а чистая правда. Седьмого и восьмого августа поступили еще более тревожные вести. В соседних деревнях появились первые раненые беженцы. Одни умирали сразу же, едва добравшись до дома. Другие терпели страшные мучения. В деревне Хиросэ жил профессор – видный специалист по детским болезням, он приехал из Кобэ. Всякий раз, когда к нему обращались за помощью, он говорил после осмотра:
– Что это за болезнь, я не знаю, но думаю, что она не поддается лечению.
Страдавшим от ожогов он выписывал мазь, а тем, кто испытывал нестерпимую боль, впрыскивал пантопон. К сожалению, в запасе у него была всего дюжина ампул, и этих ампул не хватило даже на один день.
В Кобатакэ, по словам наших гостей, возвратились двое. У обоих – сильные ожоги и переломы. На вопрос, как обстоит дело в Сэнда‑мати, они сказали, что все дома уничтожены, а среди уцелевших никто не избежал ран и ожогов. Не встречались ли они с Сигэмацу? Они ответили – нет, не встречались, но если бы Сигэмацу и его семья не погибли, они давно уже вернулись бы в деревню. В деревне их до сих пор нет, значит, их нет уже и на этом свете. Ни один человек в здравом уме не останется жить в выжженной пустыне. Выслушав их, наши родственники уверились, что нас уже нет в живых. Но сидеть сложа руки они не могли. Им хотелось что‑нибудь предпринять, хотя бы разыскать останки. Пока Ватанабэ обдумывал, как лучше всего поступить, утром десятого августа, словно сговорившись, к нему заявились все родственники. Семейный совет решил сложиться и послать в Хиросиму Ватанабэ и Такамару. Так как предполагалось, что мы погибли, они должны были взять с собой рисовые лепешки и жареный рис для совершения поминального обряда.
Перед тем как отправиться в путь, Ватанабэ и Такамару зашли к моей матери. На домашнем алтаре у нее уже стояли наши фотографии, а перед ними – три чашечки с водой. Тут же была и ваза со свежесрезанными георгинами.