Облако колыхалось, словно огромная медуза. Но от медузы оно отличалось тем, что, казалось, было наделено громадной животной – именно животной – силой. На своей единственной ноге‑опоре оно неудержимо двигалось на юго‑восток, извергая то красные, то фиолетовые, то голубые, то зеленые молнии. Словно кипящая вода, вспучивалось оно изнутри, росло вширь, каждый миг угрожая обрушиться на наши головы. Не зря назвали облако дьявольским. Это было сущее исчадие ада. Только сам дьявол мог породить такое чудовище. Выберусь ли я отсюда живым? Что будет с моей семьей? Смогу ли я ей помочь или буду вынужден уйти в одиночку.
Хотя я и торопился, я все же старался не обгонять других беженцев. У меня не было такого ощущения, будто – как это бывает в ночных кошмарах – тебя удерживают какие‑то невидимые силы, я мог бы даже броситься бежать, если бы не глубокое внутреннее убеждение, что все следует предоставить воле небес. Внезапно один из проходивших мимо беженцев рванулся было вперед с криком: «Парашют, парашют», – но тут же остановился.
В самом деле, далеко впереди и чуть левее избранного мною направления, над грядой белых облаков, цепляющихся за вершины горной гряды, виднелся одинокий парашют. Его медленно сносило к северу.
Пока я раздумывал, свой это или вражеский парашют, раздался ужасный грохот, земля вздрогнула и в нескольких сотнях метров к северо‑западу взметнулся ввысь столб черного дыма. Медленно тянувшиеся по путям беженцы побежали, но вскоре, запыхавшись, остановились.
Последовал еще взрыв, за ним третий. Каждый раз земля содрогалась и в небо устремлялся огромный столб черного дыма. И каждый раз беженцы бросались вперед, но чуть погодя останавливались и снова тащились, с трудом передвигая ноги.
– Это нефтехранилища взрываются, – крикнул один из беженцев, но никто не отозвался на его слова.
У железнодорожного моста Ёкогава я увидел сидевших на насыпи беженцев – их было не менее двух тысяч. Лишь несколько юношей пытались перебраться через мост. Мост был высотой метров тридцать. Глянешь с такой высоты вниз – и начинают трястись поджилки. Но другого пути на противоположный берег нет. Почти все беженцы, примостившиеся на насыпи, страдали от ран или ожогов. Они были в таком глубоком унынии, что, по‑видимому, даже не помышляли о возможности переправиться через мост. Некоторые смотрели немигающим взором в небо. Но остальные даже не глядели в сторону похожего на гигантскую медузу облака. Лишь какая‑то женщина, простирая кверху руки, тонким голосом выкрикивала одно и то же:
– Убирайся прочь, дьявольское облако! Что тебе от нас надо? Мы не военные, не солдаты. Убирайся прочь!
«Странно, – подумал я, – почему эта женщина, такая здоровая на вид, даже не пытается перебраться через мост?»
Сидящие рядом беженцы не отзывались на ее крики. Надо было действовать немедленно, не теряя ни минуты. Стараясь не смотреть вниз, я пошел вслед за юношей с окровавленным плечом. В самом конце моста лежали опрокинутые товарные вагоны. Я лег на живот и пополз. Внизу, подо мной, бежала река, должно быть, совсем неглубокая, потому что на дне были хорошо видны груды репчатого лука, вывалившегося из вагонов.
Беженцы, которым удавалось переправиться на тот берег, устремлялись к холмам Футаба‑но Сато, все выше и выше, словно редкая цепочка муравьев. Кое‑где в горах горел лес. Человеку, не жившему в горной местности, трудно понять опасность лесных пожаров. И люди, которые сейчас поднимались в горы, напоминали летящих на огонь ночных бабочек. В детстве я не раз видел пожары в горах. Издалека кажется, что пожар небольшой, а подойдешь ближе – и видишь, что горят целые леса. Падают пылающие деревья, раскаленные камни.
– Идти туда опасно, – предостерегал я идущих рядом.
Но никто не внял моему предупреждению. Все продолжали подниматься в горы. Наконец я добрался до западного плаца, который буквально кишел беженцами. Многие, не останавливаясь, пошли дальше. Глядя на них, я представлял себе гигантские цунами, затопляющие прибрежные холмы.
Мне пришлось долго идти вдоль плаца наперерез толпам беженцев, чтобы попасть на станцию Хиросима...»
Глава IV
Едва Сигэмацу успел дописать последний абзац, как из кухни послышался голос жены:
– Сигэмацу! Знаешь ли ты, который час? Хватит уже работать. Иди ужинать.
– Иду, – отозвался Сигэмацу, вставая. Увлекшись, он совсем забыл про ужин, тем более что, переписывая дневник, грыз соленые бобы домашнего приготовления. Сигэко и Ясуко давно уже поели, и Ясуко легла спать, на следующий день девушка собиралась первым же автобусом отправиться в Синъити, где был косметический кабинет. Стараясь не пролить ни капли, жена налила Сигэмацу чашку супа из вьюнов.
– Неплохо я сегодня потрудился, – проговорил Сигэмацу. – Описал, как я дошел до западного учебного плаца, где собрались беженцы. Ох, и много же их там было – что сельдей в бочке. А ведь я рассказал лишь тысячную долю того, что видел. Не так‑то просто передать свои впечатления.
– Это потому, что ты разводишь всякие теории, – откликнулась жена.
– Да нет, дело не в этом. Я описываю события, если говорить литературно, в духе жестокого реализма. Кстати сказать, ты не знаешь, долго ли держали вьюнов в проточной воде? Может быть, у них в брюхе еще полно грязи?
– Котаро принес их сегодня. Сказал, что держал их в проточной воде полмесяца. Он поймал их в канале, около буддийской молельни, и запустил в пятисотлитровый глиняный кувшин. Там из них вся грязь и вышла.
Во время войны Котаро спилил во дворе огромное дерево гиннан: государству требовалась древесина. Выкорчевывая корни, он наткнулся на зарытый в землю старинный глиняный кувшин еще бидзэновского[108]обжига. Кувшин вмещал литров пятьсот, если не больше, но был расколот на несколько частей. Котаро кое‑как соединил разбитые части цементом и приспособил кувшин для своих нужд.
Сигэмацу уселся перед лакированным столиком и поднял чашку с коричневой жидкостью. Это был лечебный настой из сушеных листьев герани, алзины и подорожника, который он пил каждый вечер перед ужином. Жена поставила перед ним тарелку с бобовой пастой и мелко нарубленными клубнями криптотении, сковороду с яичницей, судок с маринованной редькой и чашку супа.
– Сегодня у нас настоящий пир! – воскликнул Сигэмацу. – В своем кувшине Котаро всегда держит какую‑нибудь живность, – продолжал он, лакомясь супом. – Однажды, помню, он насыпал туда речного песка и посадил черепаху: думал, она будет нести ему яйца. Оказалось, пустая затея.
– Прошлым летом я видела у него в кувшине угрей – штук семь или восемь!
– Да, кувшин у него замечательный. Сущий рог изобилия. Вот бы нам такой.
Это, разумеется, была только мечта. Дом Сигэмацу стоял на возвышенности, и подвести к нему воду с помощью бамбуковых труб было не так‑то просто. Участок же Котаро находился в низине. Котаро перегородил ручей, начинавшийся у дальних холмов, и проложил бамбуковые трубы от образовавшегося пруда к своему кувшину. По счастливой случайности в нижней части кувшина осталось два‑три небольших отверстия, через которые вода, как раз в нужном количестве, вытекала наружу. Так что в кувшине всегда имелась свежая проточная вода: условия для разведения угрей, форели и карпов были идеальные.
Котаро на двенадцать лет старше Сигэмацу. Во время войны он дважды ездил в Хиросиму за покупками для себя и соседей. И оба раза заходил к Сигэмацу, который в то время работал в Хиросиме, с деревенскими гостинцами: маринованными лепестками вишни. В первый раз он приезжал в город за эмульсией, суррогатом мыла, и за пищевым жиром. Эмульсия не соответствовала стандартам, установленным законом о контроле за производством моющих материалов, поэтому производили ее нелегально и продавали на черном рынке. Это была вязкая масса, которая шла на изготовление твердого мыла. Продавали ее обычно в больших консервных банках.
Жир отделяли от мясных консервов, когда запечатывали их в банки на армейской продовольственной базе. Картонная коробка десять на семь сантиметров такого жира, сдобренного специями, стоила на черном рынке десять сэн. Котаро приносил свои покупки к Сигэмацу, увязывал их в огромные узлы и тащил на станцию.
– В нашей семье все начиная с деда были бродячими торговцами, – весело говорил Котаро, прощаясь с Сигэмацу.
Во второй приезд Котаро удалось раздобыть всего лишь одну коробку жиру, но он и этим был страшно доволен и в благодарность оставил Сигэмацу силок для ловли птиц. Этот силок Котаро сам установил на соседнем пустыре. Сигэмацу ежедневно ходил проверять силок, но ни одна птица в него так и не попалась. Тут Сигэмацу вспомнил, что на этом самом пустыре жена его собирала ростки лебеды, которые они ели в вареном виде вместе с соей.
– Интересно, что стало с той ловушкой, которую Котаро поставил тогда на пустыре, там, где росла лебеда?
– В нее не попалась ни одна птица. Никудышная оказалась ловушка...
Глава V
Жена попросила Сигэмацу сходить к Котаро. Близился день поминовения погибших насекомых, и надо было отнести рисовые клецки. Сигэмацу положил лакированную коробочку с клецками в тот самый таз, в котором Котаро накануне принес вьюнов, и завернул все это в фуросики[109].
Церемония поминовения обычно совершается девятого июня. Во время полевых работ крестьяне помимо своей воли губят живущих в земле жуков и червяков, и для поминовения их душ жертвуют рисовые клецки. В этот же день, по древнему обычаю, надо возвращать соседям все принадлежащие им вещи, которые по какой‑либо причине оказались у вас в доме.
Дом Котаро стоял у тропинки, ведущей к дальним холмам. У входа Сигэмацу увидел сверкавший лаком лимузин. В машине никого не было. У большого кувшина, сдвинув фуражку на затылок, стоял человек средних лет – судя по наружности, шофер – и глядел, как из бамбуковых труб в него втекает вода. Сигэмацу смекнул, что к Котаро пожаловал важный гость, и ощутил сильное волнение.
– Славная нынче погодка! – заговорил Сигэмацу, подойдя к человеку в фуражке. – Эта машина принадлежит клинике Фудзита в Фукуяма? И гость, должно быть, оттуда? – продолжал он, заведомо зная, что это не так.
– Ошибаетесь, машина заказная, я ее водитель. Привез сюда женщину из деревни Ямано.
– Должно быть, эта женщина – доктор? Котаро тяжело заболел? Не знаете, что с ним случилось?
– Эта женщина не доктор. Я понял по ее словам, что она сваха. А разговор у нее, видать, надолго. Я здесь уже битый час торчу.
«Сваха из Ямано... Значит, приехала наводить справки о Ясуко. Других женихов в Ямано нет. Если были бы, я бы знал: деревня там маленькая», – с беспокойством подумал Сигэмацу.
Он поглядел сквозь заросли сада на дом Котаро. Раздвижные перегородки со стороны открытой галереи были задвинуты, входная дверь закрыта.
«О чем говорит сваха с Котаро, что ей удалось выведать о Ясуко? Что‑то их беседа затянулась. Скоро, наверно, закончится. Как бы не попасться им на глаза, неловко получится», – испугался Сигэмацу.
– Извините, если я вам помешал, – сказал он шоферу. – У нас заболел сосед. Вот я и подумал, может быть, врач приехал, заодно и к нему заглянет, а здесь, оказывается, совсем другое дело.
Сигэмацу простился с шофером и пошел по тропинке к дубовой роще. Там он уселся на плоский камень в тени дерева.
«Подожду здесь, пока сваха не уедет, – решил он. – Все равно нужно занести Котаро рисовые клецки. Не могу же я вернуться с ними домой. Женщины – народ любопытный, непременно допытаются, что из Ямано приезжала сваха».
Немного погодя – к этому времени уже стемнело – хлопнула дверца автомобиля и заурчал мотор. Машина уехала.
Сигэмацу вышел из своего укрытия и направился к дому Котаро. Раздвижные перегородки на веранде по‑прежнему были задвинуты, но входная дверь распахнута настежь. Сигэмацу вошел внутрь. Котаро сидел на небольшом возвышении, скрестив на груди руки и потупив глаза, – видимо, в той же самой позе, в какой простился со свахой.
– Добрый вечер, – произнес Сигэмацу.
Котаро вздрогнул, оторвал взгляд от пола, ответил на приветствие и сразу же стыдливо опустил глаза. Хотя в комнате было не слишком светло, Сигэмацу прочитал по его лицу все, что произошло: припертый свахой к стене, Котаро рассказал о Ясуко все, что знал, даже то, чего, может быть, не хотел рассказывать, и теперь сидит совершенно обессилевший, выжатый, как лимон. Сигэмацу лишь поблагодарил его за вьюнов, выложил в тарелку рисовые клецки и без лишних слов покинул дом.
Этот случай оставил у него на душе тяжелый осадок. Ужас как неприятно, что чужие языки треплют имя его племянницы. Остается одно: побыстрее закончить переписку дневника и вручить свахе, чтобы она сама сравнила его с записями Ясуко. Теперь это уже дело чести – довести задуманное до конца.
Сигэмацу быстро поужинал и снова принялся переписывать дневник.
«Наконец плац остался позади. Толпы беженцев по‑прежнему заполняли дорогу, ведущую к нему из города. Кроме верхней одежды, никаких других вещей почти ни у кого с собой не было. Лишь однажды я заметил в толпе большую телегу, груженную домашним скарбом, на котором сидели дети. Затертая в толчее телега не двигалась вперед, а толкавшие ее домочадцы спорили и ругались между собой, не решаясь бросить свое имущество. Какая‑то супружеская пара тащила на шесте несколько узлов и чемоданов. За ними следовало человек двадцать школьников; чтобы не потеряться, они держались за длинную веревку.
На станции Хиросима, куда я наконец добрался, стояли товарные и пассажирские составы, битком набитые беженцами. Люди сидели на крышах, гроздьями висели на подножках. Время от времени раздавались громкие крики: «Отправляйте поезд!» Но в толпе на станции не мелькало ни одного железнодорожника и, судя по всему, вряд ли можно было ожидать скорого отправления. Тем не менее беженцы продолжали осаждать вагоны. В окнах станционного здания не осталось ни единого стекла, оконные рамы и двери были выбиты, от стен отваливались целые куски. Проходя мимо, я ускорил шаг, с опаской глядя на большой обломок на уровне второго этажа, который держался лишь на металлической балке.
Какой‑то молодой железнодорожник, дергая за рукоятки, пытался перевести стрелки. Наконец, отчаявшись, он сплюнул, выругался и побежал прочь от станции.
Улицы вокруг станции были охвачены пожаром, я решил пойти кружным путем, мимо холма Хидзи. К своему удивлению, я не обнаружил храма Гобэндэн на привычном месте. Мост Матоба горел. Я снова изменил направление, миновал мост Тайсё, затем обогнул холм Хидзи с юга и вышел к женскому коммерческому колледжу. Здесь начинался крупный жилой массив. Дома стояли пустые, прохожие встречались редко. На обочине стояли несколько женщин; они жаловались друг другу на то, что водопровод не работает, негде даже умыться.
Их разговор вызвал у меня новый приступ жажды. Горло пересохло и сильно болело. Огромное, похожее на медузу облако поблекло; оно приблизилось к западной оконечности холма Хидзи. Когда дул восточный ветер, облако скрывалось за пеленой дыма, но стоило ветру сменить направление, как оно появлялось снова.
В кошельке у меня лежало сто двадцать иен и кое‑какая мелочь. Если бы мне встретился продавец воды, я, не раздумывая, отдал бы все деньги за одну кружку. Кто‑то рассказывал мне, будто чайные листья спасают от жажды. С удовольствием пожевал бы чайные листья! Терзаемый жаждой, я шел вперед и вдруг заметил ведро около водопроводной колонки. На мое счастье, оно было на две трети наполнено чистой водой. Я опустился на четвереньки, сунул голову в ведро и стал пить, как пьют собаки, забыв о привычке трижды прополаскивать горло. Пил я долго – пока во всем моем теле не разлился приятный холодок. До чего же вкусная вода! И вдруг я почувствовал ужасающую слабость. Руки, на которые я опирался, разъехались в стороны. Неимоверным усилием я вцепился в край ведра, подтянул ноги и с трудом встал. На шее у меня висела мокрая тряпка. Оказалось, это была та самая салфетка, которой я перевязал щеку. Я и не заметил, как она сползла.
Слабость не проходила. Едва я сделал несколько шагов, как все мое тело покрылось обильным липким потом. Запотели даже очки. Я остановился, потер их и двинулся дальше. Очки запотевали еще несколько раз, но я больше не останавливался и протирал их на ходу. К тому времени, когда я добрался до ворот армейского вещевого склада, облако увеличилось раз в пять или шесть. Оно поблекло еще сильнее, очертания его стали расплывчатыми, неясными, словно у туманной дымки. Это была лишь тень – страшная тень прежнего облака.
По двору вещевого склада сновали солдаты.
– Ну, как, связался с начальником отдела обороны? – крикнул один из них.
– Пытаюсь наладить связь, – ответил другой.
Деловитость этих людей действовала успокоительно. Пожары кругом продолжались. И я никак не мог понять, что горит, где горит, в каком направлении распространяется пламя. Что стало с нашим жилищем? Если Сэнда‑мати в огне, жена моя, Сигэко, должна уйти на спортивную площадку университета. Такая у нас с ней договоренность. О племяннице Ясуко можно не беспокоиться: она уехала с соседскими женщинами в Фуруити. Я пошел дальше, оглядываясь по сторонам и отыскивая подходящее место, чтобы передохнуть. Неожиданно услышав громкое мяуканье, я оглянулся и увидел пятнистую кошку, которая следовала за обутым в сапоги человеком.
– Кис‑кис, – позвал я.
Не обращая на меня внимания, кошка прошла мимо, но человек в сапогах остановился. Тогда она вернулась к нему и прилегла у его ног.
– Никак Сидзума, ну конечно, Сидзума! – воскликнул человек в сапогах.
– Ты ли это, Миядзи? Вот так встреча!
Вот уж не ожидал встретить здесь своего соседа.
Месяца два тому назад он стал почему‑то в любую погоду – даже в сильную жару – надевать военные сапоги, бриджи, строгую гимнастерку цвета хаки и в таком виде ходил на деловые встречи в частные фирмы и государственные учреждения. На нем и сегодня красовались бриджи, заправленные в сапоги, но он был обнажен до пояса и без шапки.
– Как дела? Ты не ранен? – спросил я его.
– Да, нечего сказать, повезло мне, – ответил он, показывая на плечи.
Кожа на плечах и на тыльной стороне рук свисала клочьями, похожими на куски мокрой газеты. На сером, словно присыпанном пеплом лице не было ни ран, ни ожогов. Я было подумал, что Миядзи пострадал во время пожара, но, по его словам, дело обстояло не так. Рано утром мой сосед отправился в гости к знакомым, которые живут невдалеке от Хиросимского замка, – из их дома хорошо видна главная башня. Шел он очень быстро и был весь в поту, поэтому, подойдя к дому, начал стягивать с себя гимнастерку (поговаривали, что в этом районе у него любовница, и, надо полагать, он спешил к ней на свидание). Мой сосед почти совсем стянул с себя гимнастерку – оставалось только высвободить голову, – как вдруг послышался ужасающий гул и вспыхнул ослепительный свет, ощутимый даже сквозь материю и сомкнутые веки. Потом в памяти наступил провал. Когда Миядзи пришел в себя, оказалось, что он бежит к внутреннему рву замка, а недалеко от него, в доброй сотне метров от фундамента, валяется на земле главная башня.
– Я потерял голову, – продолжал свой рассказ Миядзи, ковыляя рядом со мной. – У меня была одна только мысль: надо уходить в горы. Я вышел к мосту Ёкогава, затем добрался до штаб‑квартиры второй армии, там за мной увязалась кошка. Уж не знаю, к добру или нет.
Штаб‑квартира второй армии располагалась к северу от плаца. Выходит, мой сосед проделал от Ёкогава тот же путь, что и я.
От армейского вещевого склада мы направились к местному управлению монопольной торговли. Наш путь проходил по улице, где прежде стояли богатые особняки. Все кругом было разрушено, повсюду валялись обломки стен и куски черепицы, а со столбов, словно змеи, свисали оборванные провода. Кошка сопровождала нас, то забегая вперед, то отставая.
Миядзи чувствовал себя все хуже. Казалось, еще шаг – и он потеряет сознание. Он даже не соображал, куда идет и зачем. А нам надо было спешить. Я подобрал бамбуковую палку, собираясь дать ее соседу вместо трости, но тут же отшвырнул ее, вспомнив, что на руках у него содрана кожа. Мы продолжали медленно идти вперед, отодвигая попадавшиеся нам по дороге обломки дверей и рам, обходя свисающие со столбов провода. Ботинки скользили, тонули в грудах черепицы, мы теряли равновесие, падали. Потом, опираясь на руки, с трудом поднимались и шли дальше. Тяжелый это был путь. На улицах ни души, все тихо, и только, словно выстрелы, раздается треск лопающейся черепицы.
Немного погодя мы увидели среди черепицы платяной шкаф. Возле него лежала, раскинув ноги, молодая женщина в нижнем белье. На месте левой груди зияла глубокая рана. Женщина не подавала никаких признаков жизни.
Кошка по‑прежнему следовала за Миядзи: вероятно, ее привлекал запах его сапог. Наконец мы добрались до широкой дороги, по которой пролегала трамвайная линия на Удзина. Трамваи не ходили.
Облик города был здесь иной. Непрерывно проносились набитые ранеными грузовики. Проехала машина с офицерами. Проползла тележка с тяжелоранеными, которую раненые же толкали перед собой. Беженцы мало чем отличались от тех, которых я видел на железнодорожной насыпи и на плацу. Многие шли пешком, опираясь на обломки досок или бамбуковые палки. Шли молча, не взывая о помощи. Шли медленно, не пытаясь даже бежать. Да и куда было спешить – разве что на тот свет? Особенно запомнился мне безногий калека: перебирая руками рычаги своей тележки, он быстро продвигался вперед, не обращая внимания на обгоняемых им раненых.
Миядзи брел, держась за ограду дома, где помещалось местное управление монопольной торговли. Доковыляв до трамвайных путей, он прислонился к стоявшему на рельсах вагону и стал тихим голосом просить воды. К этому времени я тоже смертельно устал. Мне казалось, что я теряю сознание. С большим трудом вскарабкался я на площадку трамвая. Миядзи присел на подножке. В вагоне сидели дети: маленький мальчик, который, по‑видимому, лишь недавно начал самостоятельно ходить, девочка лет семи‑восьми и школьник, судорожно сжимавший в руке ракетку для игры в пинг‑понг. Я вытащил салфетку из своего индивидуального пакета, набросил ее на кровоточащие плечи Миядзи и завязал концы на шее. Получилось что‑то вроде белого платка.
– Хотите, я смажу вам плечи ментоловой мазью, – предложил я Миядзи, вытаскивая баночку из санитарной сумки, где хранились индивидуальные пакеты.
Миядзи отрицательно покачал головой и еще раз попросил воды.
– Взгляните, – неожиданно вскричал он, протягивая руку, – что там творится!
Над центром города взметнулся огненный смерч. Казалось, он вобрал в себя все пламя, весь дым бесчисленных пожаров и, вознесясь высоко в небо, расплылся наверху в многослойную тучу, а вокруг него крутились, опускаясь на землю, странные клубки пламени. Это падали пылающие деревянные доски и балки, поднятые вихрем.
Хотя ветер не менял направления, огненные языки над крышами метались то в одну, то в другую сторону. Они лизали стены и окна, перебрасываясь с дома на дом.
– Огонь вползает в окна и двери, как змея, – произнес Миядзи дрожащим голосом. – Загорелся уже универмаг Фукуя!
Пожар распространялся волнами, поглощая крупные здания – универмаг, контору электрокомпании Тюгоку, газетное издательство, муниципалитет. Обыкновенные деревянные домики он проглатывал целыми десятками. И всякий раз из окон вымахивали длинные языки огня. Внезапно – должно быть, переменился ветер – над городом взлетел большой сгусток пламени. Сначала он походил на веретено, затем округлился в шар. На наших глазах этот шар взорвался и вся масса огня понеслась вверх. Я прижал руку к груди. Сердце билось ровно. Должно быть, чувства мои притупились настолько, что я перестал испытывать страх. Только подумал: сейчас меня завалят обломки, и все кончится.
– Пойдемте домой, Сидзума, – предложил Миядзи, поднимаясь с подножки.
Выходя из трамвая, я заметил, что сидевшие в нем дети куда‑то скрылись.
С берега реки я увидел свой дом. Он был цел. Значит, огонь до нашего квартала еще не добрался. Только в отдалении виднелся поднимавшийся к небу столб дыма. Силы внезапно покинули меня, и я тихо опустился на землю. Одноэтажный дом моего соседа был загорожен более высокими зданиями, и обеспокоенный Миядзи сказал:
– Извините меня, Сидзума, я пойду побыстрее. Боюсь, как бы не загорелся мой дом.
С этими словами Миядзи заковылял к мосту Миюки. (Я слышал, что на следующий день он умер. – Из поздних записей.)
Передохнув немного, я пошел вслед за ним. Дойдя до середины моста, я вдруг обратил внимание на отсутствие перил. Гранитные тумбы, поддерживавшие, с промежутком в два метра, перила с северной стороны, валялись на мосту, а те, что стояли на южной стороне, свалились в реку. А ведь тумбы были не такие уж маленькие – квадратный фут у основания, а вверху и того больше.
Перебравшись через мост, я поспешил к спортивной площадке университета, где меня должна была ждать жена. Сквозь толпу многочисленных беженцев я пробрался к бассейну и там‑то наконец увидел Сигэко. Она сидела на противоположной стороне. За плечами у нее был рюкзак, ноги прикрыты одеялом. Я быстро напился, зачерпывая пригоршнями воду из бассейна, и поспешил к жене. Перед уходом из дома я предупредил ее, чтобы она взяла с собой не чемодан, а рюкзак; так ей будет легче проталкиваться сквозь толпу. И посоветовал ей занять место поближе к бассейну: в случае пожара можно броситься в воду. Все мои советы Сигэко выполнила в точности. Она сидела у бассейна, положив к ногам котел для варки риса и сковородку.
– Ты не ранена? – спросил я.
– Нет, – ответила она, взглянула на мою щеку и не добавила ни слова.
– Как дом? – спросил я спустя несколько минут.
– Покосился, но стоит.
– Пожара не было?
– Загорелась верхушка сосны в саду, но огонь был высоко, и я ничего не могла сделать.
– С Ясуко, должно быть, все в порядке. Ведь мы вовремя отправили ее в Фуруэ.
– Надеюсь, она в безопасности.
– Есть хочешь?
– Нет, я не голодна.
– Как наши соседи?
– Как только все это началось, я сразу побежала сюда. Кроме Нитта, никого не видела.
Жена была в таком состоянии, что я прекратил расспросы и сказал, что схожу посмотреть, все ли у нас в порядке.
– Пока не вернусь, никуда не уходи, жди меня здесь, – сказал я и отправился к нашему дому.
Верхушка сосны потухла. Зато загорелись подпорки телеграфного столба. Я сбил пламя бамбуковой метлой.
Дом наклонился градусов на пятнадцать к юго‑востоку. Ставни на втором этаже сорвало. Весь пол в гостиной был усыпан осколками стекла. Здесь, как и во всех других комнатах, раздвижные перегородки перекосились и намертво застряли в пазах. Летняя кухня нашего соседа Хаями вдавилась в нашу ванную. В бочке, заполнявшейся обычно теплой водой, оказались чашки, ковши, палочки для еды и решетка для углей. К стенам предбанника, где мы снимали одежду, прилипли листья испитого чая, какие‑то соления, остатки еды, очевидно сваренной в сое. На полу валялась сушеная каракатица: по‑видимому, она попала сюда из дома Хаями. Я хотел было пожевать ее, но потом спрятал в сумку, где у меня хранились индивидуальные пакеты. «Не для того, чтобы набить себе утробу, а на память», – сказал я самому себе.
Зайдя в чайную комнату, я напился холодного чаю и стал искать в аптечке какую‑нибудь мазь, чтобы смазать щеку, но ничего подходящего не нашел.
Большое трюмо было разбито вдребезги. Со стены на меня смотрел листок календаря с надписью: «Никогда не унывай!»
Глава VI
На следующее утро к Сигэмацу зашли Сёкити и Асадзиро. Одеты они были по‑дорожному, у каждого в руке саквояж. Друзья рассказали Сигэмацу о своем намерении построить садок для выращивания карпов. На этот раз они решили сами выводить мальков из икринок, а потом выпускать их в большой пруд Агияма.
– Я узнал, что карп начинает метать икру на восемьдесят восьмой день, – сказал Сёкити, – когда вода становится достаточно теплой. Мечет он икру до июля, а иногда даже до августа, если не холодно. Мы едем на рыбоводческую ферму, чтобы немного подучиться.
– Да, мы едем на ферму, – подтвердил Асадзиро, – а когда подучимся, вернемся и начнем строить садок. Дело решенное. Если хочешь, присоединяйся к нам.
Сигэмацу тут же дал согласие.
«Чтобы изучить все тонкости, им потребуется дня три‑четыре, а я за это время постараюсь переписать дневник», – подумал он.
Сёкити и Асадзиро простились и с тяжелыми саквояжами в руках быстро зашагали к остановке, надеясь попасть на первый автобус. Глядя на них, никто бы не поверил, будто они больны лучевой болезнью.
Сигэмацу решил, что и ему не пристало вешать нос, и с новыми силами приступил к переписке дневника...
«Я подошел к небольшому бассейну, который был вырыт у нас в саду за домом. На воде плавали зонтик и противомоскитная сетка.
Каждый вечер после ужина я клал на край бассейна доску с посудой, котлом для варки риса и некоторыми другими вещами. В случае неожиданного воздушного налета достаточно было приподнять доску, и все, что на ней лежало, соскальзывало в воду. Сигэко знала об этой процедуре, но впопыхах скинула в бассейн зонт и противомоскитную сетку, забыв их затопить. Я подобрал у разрушенной ограды несколько кирпичей и положил их на сетку и зонт. Особенно тщательно я затопил сетку, чтобы она, не дай бог, не всплыла. Вещь дорогая, и по нынешним временам ее вполне можно обменять килограммов на десять риса.