В Тодзё пострадавших от атомного взрыва поместили в большом ветхом доме. К ним приставили двоих санитаров, которые не имели, однако, никакого представления о том, как их лечить. Раненые валялись на циновках. Лица у многих были неузнаваемо обезображены. У одних полностью выгорели волосы, и обычный цвет кожи сохранился лишь у небольшой полоски на лбу, которая была, видимо, прикрыта хатимаки[97]. У других отвисли щеки, отвисли так сильно, что походили на дряблые старушечьи груди. К счастью, большинство раненых не лишились слуха, поэтому санитарам удалось выяснить их имена и фамилии. Эти имена и фамилии они писали тушью на обрывках одежды. Совершенно голым имена писали прямо на теле. Конечно, это был примитивный способ, и все же благодаря ему удалось навести некоторый порядок. А это было не так легко, потому что пострадавшие то и дело переползали с места на место.
– Почему их не лечит доктор? – с удивлением спросил у одного из санитаров молодой доброволец.
Санитар спокойно ответил, что врач не знает, как лечить, а рисковать не хочет; он никак не может понять, в чем причина страданий, шестерым он впрыснул пантопон, им стало чуточку легче, а на остальных пантопона не хватило.
Обо всем этом рассказал Сигэмацу парень из отряда после своего возвращения из Хиросимы. К тому времени у самого Сигэмацу появились признаки лучевой болезни. Стоило ему чуть‑чуть переборщить с работой в поле, как его разбивала странная слабость, на голове появилась мелкая сыпь. Волосы вылезали при первом же прикосновении и без всякой боли. Как только Сигэмацу становилось хуже, он прекращал работу, стараясь побольше отдыхать и получше питаться. Больные лучевой болезнью, как правило, испытывали те же самые страдания. Все они нуждались в отдыхе и хорошем питании. Те, кто через силу продолжал работать, постепенно слабели и гибли, словно сосенки, пересаженные неумелым садовником. В соседних с Кобатакэ деревнях таких было немало. Люди казались вполне здоровыми. Месяц или два они работали в полную силу, потом недуг укладывал их в постель, и спустя неделю, самое большее дней десять, они умирали. Первым симптомом болезни была специфическая боль, особенно резкая в плечах и пояснице.
|
|
Участковый врач, осматривавший Сигэмацу, без обиняков сказал, что у него лучевая болезнь. Такой же диагноз поставил и доктор Фудзита из Фукуяма. К счастью, у Ясуко никаких признаков лучевой болезни не обнаружили. Ее много раз подвергали медицинскому осмотру, регулярно обследовали в диспансере, где состояли на учете больные лучевой болезнью. Все было в норме: лейкоциты, кровь, моча, РОЭ, гемоглобин. Ее выстукивали и выслушивали, но никаких нарушений здоровья не оказалось. Это было спустя четыре года и десять месяцев после того, как окончилась война. Как раз в то время к Ясуко посватался жених. Партия была завидная. О таком муже Ясуко, по чести говоря, могла только мечтать. Принадлежал молодой человек к почтенной семье, которая жила в деревне Ямано. Где этот парень увидал Ясуко – неизвестно, но он вскоре прислал свата, вернее, сваху. Ясуко дала согласие, и Сигэмацу, опасаясь, как бы сватовство и на этот раз не расстроилось из‑за слухов о болезни Ясуко, получил у врача свидетельство о здоровье племянницы и отправил его свахе.
|
|
– Теперь‑то все будет в порядке, – сказал Сигэмацу жене. – У нынешней молодежи вошло в обычай перед женитьбой предъявлять друг другу справки о здоровье, поэтому сваха ничуть не удивится. К тому же, слышал я, она замужем за отставным военным и наверняка знает новомодные городские обычаи. На этот раз все пройдет без сучка и задоринки.
Однако последующие события показали, что в рассуждениях Сигэмацу были слабые места. По‑видимому, сваха уже успела справиться у соседей о здоровье Ясуко, и вскоре Сигэмацу получил письмо, в котором она просила подробно рассказать, где находилась и что делала в Хиросиме Ясуко, когда была сброшена атомная бомба. Сваха, правда, утверждала, что действует по собственной инициативе, жених об этом ничего не знает. Сигэмацу понял: надо что‑то срочно предпринять.
Прочитав письмо, жена молча передала его Ясуко. Некоторое время девушка сидела, опустив глаза, потом поднялась с циновки и ушла в кладовую. Жена последовала за ней. Когда спустя несколько минут Сигэмацу заглянул в кладовку, жена сидела на полу, склонив голову на плечо Ясуко, и обе они беззвучно рыдали.
– На этот раз я дал промашку, – сказал Сигэмацу. – Но как можно верить всяким слухам?.. Ну, ладно, ничего, мы еще что‑нибудь придумаем. – Сигэмацу пытался говорить уверенно, но чувствовалось, что уверенность эта наигранная.
Ясуко тихо встала, вытащила из сундука толстую, украшенную изображением флагов тетрадь и молча передала ее Сигэмацу. Это был дневник, который девушка вела в 1945 году во время своего пребывания в Хиросиме. Записи она вносила ежедневно, обычно после ужина, сидя за круглым китайским столиком. Как правило, девушка делала сначала короткие записи – строк пять‑шесть, не больше. Через несколько дней на основе этих заметок она подробно описывала происшедшие за это время события. Этому научил ее Сигэмацу, который вел дневник много лет. Жизненные обстоятельства складывались так, что Сигэмацу обычно возвращался домой поздно, усталый и сонный. В такие дни он ограничивался лаконичными записями, а потом, в удобное время, писал обо всем подробно. Короче говоря, дневник Ясуко был написан в стиле, который Сигэмацу окрестил: «быстрые записи и вдумчивые размышления».
|
|
Сигэмацу решил переписать дневник Ясуко и отправить его свахе, чтобы доказать беспочвенность распространявшихся о ней слухов. Ниже следуют записи нескольких дней, начиная с пятого августа 1945 года.
«5 августа.
Попросила директора завода Фудзита отпустить меня назавтра с работы, пришла домой и занялась упаковкой вещей. Увязала в соломенную циновку теткины вещи: летнее и зимнее выходные кимоно с гербами, три оби[98], три зимних кимоно (среди них шелковое в желтую полоску, которое, как мне сказали, надевала еще прабабушка, когда была невестой. Вещь очень дорогая), потом вещи дяди, четыре летних кимоно, его зимнее и летнее кимоно с гербами, праздничную хаори[99], два зимних европейских костюма, одну белую сорочку, один галстук, диплом, мои зимнее и летнее форменные платья, два оби, диплом. В сумку я положила три го[100]риса, дневник, авторучку, печатку, сурьму и платок. («Все вещи, упакованные в циновку, мы получили в Кобатакэ через год после окончания войны». – Сигэмацу.)
В полночь объявили воздушную тревогу, пролетела, не сбросив бомб, эскадрилья Б‑29. В три часа утра – отбой. С ночного дежурства вернулся дядя. Рассказал, что накануне бомбардировщик, пролетая над Кобатакэ, сбросил листовки. «Не думайте, что мы забыли о городе Футю. Скоро прилетим». Под некоторой игривостью таилась угроза. Неужели будут бомбить и Футю? Один наш знакомый, приехавший из префектуры Яманаси, рассказывал, что незадолго до бомбежки города Кофу американцы сбросили брошюры на меловой бумаге, в которых расписывалась веселая и сытая жизнь японцев то ли на Сайпане, то ли на другом острове, оккупированном американской армией. Сейчас в Хиросиме меловую бумагу днем с огнем не сыщешь.
В половине четвертого легла спать.
6 августа.
В пять тридцать утра за нами приехал на грузовике Нодзима. Проезжая через Фуруэ, мы увидели яркую вспышку пламени, потом услышали ужасающий грохот. Над Хиросимой, как при извержении вулкана, повисло черное облако. На обратном пути мы ехали через Миядзу, там пересели на рыбацкую лодку и поплыли к мосту Миюки. Тетя не пострадала, у дяди на лице легкая рана. Разрушения страшные, и представить их во всей полноте еще трудно. Наш дом покосился, поэтому пишу у входа в противовоздушную щель.
7 августа.
Вчера собирались было переселиться в общежитие завода в Удзина, но это оказалось невозможным. По предложению дяди эвакуируемся в Фуруити. Тетя едет вместе с нами. Глядя на сгоревшую Хиросиму, дядя не смог сдержать слез. Теперь это город пепла, город смерти. Кругом громоздятся горы трупов – безмолвный протест против бесчеловечности войны.
Сегодня подсчитывали ущерб, нанесенный заводу бомбардировкой.
8 августа.
Утром варили рис для рабочих.
Днем нам сообщили основные пункты инструкции по управлению заводом, принятой на совместном совещании правления, в связи с чрезвычайными обстоятельствами.
9 августа.
Сегодня прибыла еще одна партия пострадавших. Некоторые из них не имеют никакого отношения к заводу. Почти все ранены, одеты кто во что. Один из беженцев прижимал к груди урну с пеплом родственника. Эту урну он привязал к карнизу за окном, непрерывно повторяя: «Намуамидабуцу, намуамидабуцу»[101].
Пожилой, с грубыми чертами лица мужчина раздавал беженцам почтовые открытки, приговаривая с мрачным юмором: «Берите, не стесняйтесь. Сообщите своим близким, что вы живы и вполне здоровы. Могу принести сколько угодно открыток – я сам их делаю. Но только никому ни слова». Эти открытки он утащил, наверное, с разрушенной взрывом почты.
Час дня. Все отдыхают, многие спят. Постепенно возвращается способность к размышлению. Решила подробно записать все, что произошло, начиная с 6 августа.
Утром в половине пятого приехал Нодзима, и мы погрузили в его грузовик вещи, которые надо было отправить в деревню. Рядом с вещами, в кузове примостились жены Нодзима, Миядзи, Ёсимура, Дои – наши соседки. В пять тридцать мы отправились в путь. По дороге из Кои в Фуруэ, посреди просяного поля, мы увидели большую лиловую куклу в человеческий рост. Нодзима сбавил скорость и постучал в заднюю стенку кабины, как бы говоря нам, сидевшим в кузове:
– Взгляните, какая странная штука!
Кукла – вероятно, это было пугало – походила на глиняное изваяние: так рельефно были вылеплены лицо, руки и ноги. На бедрах висела травяная циновка. При более внимательном рассмотрении я решила, что кукла изготовлена из папье‑маше.
– Наверное, это пугало привезли откуда‑нибудь с юга, – предположила жена Нодзима.
– А мне кажется, это манекен. Только он потемнел от дыма, который поднялся при взрыве нефтяной бомбы, – возразила Миядзи.
– Да? А я‑то подумала, что это обгоревший человек, только говорить об этом не хотела, – сказала Дои.
Около шести тридцати мы прибыли в Фуруэ. Окна в крестьянских домах были еще закрыты ставнями. Но родители жены Нодзима уже дожидались нас у сарая. Мы сгрузили вещи и внесли их в сарай. Жена Нодзима выдала нам для порядка расписки, пригласила всех в дом и угостила чаем. Вместо сладкого она подала огурцы с бобовой пастой. Старики были очень любезны. По всему видно, что своего зятя Нодзима они считают опорой семьи. Тесть вышел во двор и принес в корзинке добрый десяток персиков.
– Попробуйте, – предложил он, – правда, еще не совсем спелые, но зато холодные с ночи, после росы.
Он сказал, это сорт «окубо». Персики и в самом деле были еще зеленые. Старуха очистила их и подала на стол.
Сам Нодзима и его жена старались дружить с соседями. Ходили слухи, будто Нодзима водил дружбу с неким ученым из «левых» по имени Мацумото. Поэтому во время войны Нодзима остерегался давать повод для доносов. Мацумото окончил университет в Соединенных Штатах и до войны переписывался с американцами. Не потому ли в последнее время его так часто вызывают в полицию? Мацумото старался всегда ладить и с городскими властями, и с чиновниками из префектуры, и с членами отрядов гражданской обороны. Когда объявляли о воздушном налете, он первым выскакивал на улицу и оповещал всех криком: «Воздушная тревога, воздушная тревога!» Мацумото всегда ходил в гетрах и не снимал их даже дома. Говорят, будто маститый ученый предлагал свою помощь в обучении женщин искусству владения бамбуковыми пиками. Поистине трогательная забота. Однажды, когда зашел разговор о Мацумото, дядюшка Сигэмацу сказал:
– Видимо, в этом мире что‑то не в порядке, если такой человек, как Мацумото, вынужден лебезить перед чиновниками. Говорят, что и прогулочная яхта бывает иногда нагружена редькой, но эта поговорка, пожалуй, здесь не подходит. Полководцу Ямамото Кансукэ[102]приходилось одно время выращивать цветы, но и здесь, пожалуй, мало общего с действиями Мацумото. Нельзя его считать и приспособленцем. Просто он опасается, как бы его не заподозрили в шпионстве. Сейчас это особенно страшно. Но вот что я вам скажу. У каждого мужчины в жизни бывает момент, когда он должен поступить, как подобает мужчине. Можете не сомневаться, что Мацумото не опозорится.
Такой человек, как Мацумото, мог бы при желании эвакуироваться, но он боялся обвинения в шпионаже и изо всех сил старался угодить жителям своего квартала. Если такие же причины руководили поступками Нодзима, то пользоваться этим, заставлять его гонять взад‑вперед грузовик да еще хранить наши вещи было не очень честно. К тому же мои вещи, диплом и все прочее до войны представлялись бы Нодзима ненужным хламом.
У родителей жены Нодзима был обширный дом. «Сколькими же акрами, нет, десятками акров владели они!» – думала я, глядя на небольшую скалу у забора. В этот момент сирена возвестила отбой воздушной тревоги. Стрелки на моих часах показывали восемь. Обычно в это время над Хиросимой пролетал американский метеоразведчик. Поэтому мы не обратили на приближающийся гул в небе никакого внимания. Соседские детишки гроздьями висели на бортах загнанного во двор грузовика и, болтая ногами, весело переговаривались. Старик, обещавший угостить нас зеленым чаем, принес на большом подносе все необходимое для чайной церемонии. Я была плохо знакома с тонкостями чайной церемонии и с любопытством наблюдала за его действиями. Как самую молодую, меня усадили на крайнее место. В комнате веяло приятной прохладой. Старик снял крышку с котла, в котором бурлил кипяток. В этот миг снаружи вспыхнул ослепительный бело‑голубой свет. С быстротой молнии он распространился с востока на запад – от Хиросимы к холмам позади Фуруэ. Казалось, пронесся невероятно большой метеор. И почти одновременно послышался грохот. Старик удивленно вскрикнул. Все вскочили с циновок, выбежали наружу и спрятались кто за скалой, кто за деревьями. Дети спрыгнули с грузовика и гурьбой кинулись за ворота. Один мальчик упал на землю, с трудом поднялся и, волоча ушибленную ногу, заковылял прочь. Должно быть, его сбило воздушной волной.
– За домом есть убежище, – сказал Нодзима, но никто туда не пошел, даже он сам.
Из‑за белой глинобитной ограды мы отчетливо видели огромный столб дыма, поднимавшийся высоко в небо над Хиросимой. Дым этот походил то ли на облако, то ли на гряду кучевых облаков с четко очерченными краями. Одно можно было сказать определенно: за всю свою жизнь я не видела ничего подобного. У меня задрожали колени, и я прислонилась к скале – возле расщелины, откуда выглядывал маленький белый цветок.
– Какую‑то необычную бомбу сбросили, – послышался из‑за скалы голос Нодзима.
– Опасность, наверное, уже миновала, – неуверенно произнесла его жена, и мы все начали потихоньку, словно пресноводные рачки, выползать из своих укрытий. Немного успокоясь, мы поспешили к воротам и стали глядеть в сторону Хиросимы. Столб дыма постепенно расширялся кверху. Мне вспомнилась фотография, запечатлевшая пожар на нефтехранилище в Сингапуре. Она была сделана сразу же после вступления японской армии. Зрелище было настолько ужасающее, что, глядя на снимок, я невольно задумалась, оправданны ли действия нашей армии.
Дым поднимался все выше и выше, расползаясь в огромное плоское облако. Теперь он походил на чудовищно большой зонт, раскрытый над землей. «Б‑29, вероятно, сбросил огромную нефтяную бомбу», – подумала я. Остальные женщины согласились с предположением Нодзима о том, что американцы применили новый вид оружия. Крытый соломой дом, который виднелся у подножия холма, обрушился. У многих домов осыпалась с крыш черепица. Нодзима о чем‑то пошептался с тестем. Потом они уединились возле источника, снова посовещались, и только тогда наконец Нодзима подошел к нам и с решительным видом сказал:
– Вы, конечно, беспокоитесь о своих близких. Если хотите, я могу отвезти вас обратно в Хиросиму. Моя жена тоже волнуется за оставшихся там детей.
Глядя на чудовищное облако, расползавшееся по небу, я усомнилась в разумности его предложения. Однако женщины в один голос стали благодарить Нодзима, и в конце концов все решили немедленно выехать.
Прощаясь с гостеприимными стариками, я вдруг заметила, что крышка от котла с кипятком валяется на камнях, обрамлявших дорожку у веранды. Каждому из нас бабушка дала в дорогу по свертку с рисовыми колобками, говоря: «Извините, пожалуйста, что угощаю вас простым рисом. Вот бы угостить вас просяными лепешками, которые взял с собой Момотаро, когда отправился покорять дьявольский остров Онигасима»[103]. Раздав колобки, она приказала старику слуге бросить в кузов несколько мокрых циновок на случай пожара.
Мы отправились в обратный путь около девяти утра. Выехав на шоссе, мы увидели в небе над Хиросимой черные тучи и услышали грозный гул, похожий на раскат грома. Навстречу ехал велосипедист. Нодзима затормозил, знаком остановил его и стал о чем‑то шептаться. Наверно, спрашивал о состоянии дороги. Говорил он тихо, стараясь не встревожить нас.
На развилке Нодзима развернул грузовик и помчался в обратном направлении. На берегу моря, возле города Миядзу, он нанял у знакомого рыбака парусник, оставив в залог свой грузовик. Парусник, водоизмещением тонны в две с половиной, был чуть побольше обыкновенной рыбачьей лодки. Рыбак, очевидно, был человеком, на которого можно положиться. Да и наш Нодзима внушал всем доверие – с такой находчивостью он вывернулся из трудного положения.
Женщины, словно сговорясь, не смотрели в сторону Хиросимы. И я тоже не отрывала глаз от видневшихся вдалеке островов Ниносима и Этадзима. Нодзима держал в руках большой сак и, то и дело перегибаясь через борт, вытаскивал всякий мусор. Ему, видимо, хотелось знать, что плывет из Хиросимы. «Эй, Таномура, сейчас вроде бы отлив?» – неожиданно спросил Нодзима у хозяина парусника, внимательно разглядывая выловленный им обломок дерева.
Это был обломок доски шириной в три и длиной около шести дюймов. Чем дольше глядел на него Нодзима, тем сильнее омрачалось его лицо. Не в силах сдержать любопытства, я подошла к Нодзима, посмотрела на обломок и тут же отвела глаза в сторону. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять: это был кусок половой доски из коридора какого‑то дома. Доска вся обуглилась, светлым на ней был лишь узор, изображавший гору Фудзи, парусник и сосну. После некоторого размышления я догадалась, что вспыхнувший над Хиросимой громадный огненный шар отпечатал на этой доске узор, украшавший матовое стекло в верхней части двери. А взрывная волна забросила ее в реку. И Нодзима это понял. Он размахнулся и бросил обломок в воду.
Рыбак причалил свой парусник к правому берегу реки Кёбаси у моста Миюки. Высоко над рекой стлались клубы черного дыма, и трудно было различить, что происходит близ городской ратуши. Район Сэнда‑мати не был охвачен пожаром, мы без помех высадились на берег, но тут же наткнулись на полицейский кордон.
– Мы живем в Сэнда‑мати. В доме остались дети. Пропустите нас! – кричала Дои.
Но все было напрасно. Полицейские лишь повторяли:
– Запретная зона. Проход закрыт. Сказано: возвращайтесь – значит, возвращайтесь.
Нодзима отошел прочь, притворяясь, будто подчиняется приказу. Когда мы собрались вокруг него, он тихо сказал:
– Идите за мной. Воспользуемся мудростью или, если хотите, хитростью древних. Поступим, как Осио Хэйхатиро[104]. Не отставайте.
Юркнув в один из соседних домов, Нодзима прошел его насквозь по коридору с земляным полом, вышел через черный ход, затем, через черный же ход, вошел в дом напротив, миновал его, идя по такому же коридору, и выскользнул на широкую безлюдную улицу. Дома стояли покосившись, кое‑где обвалились стены.
– Какой ужас, – дрожа воскликнула Миядзи.
Меня тоже всю трясло. Отдавая должное находчивости Нодзима, я в то же время представляла себе, как неприятно поражены были бы владельцы домов, увидев нас здесь. Но кругом не было ни души. И все же мое сердце колотилось сильнее всякий раз, когда я выходила из чужого дома, чем тогда, когда входила в него».
Глава II
Переписав дневник племянницы до этого места, Сигэмацу попросил Сигэко продолжить переписку. Почерк у жены был гораздо лучше. К тому же у Сигэмацу не хватало теперь свободного времени. Третьего дня вместе с Сёкити и Асадзиро он выпустил в садок мальков карпа и, хотя в этом не было никакой надобности, каждый день ходил к пруду, чтобы удостовериться, все ли в порядке.
Позавчера он ходил дважды, а накануне, несмотря на дождь, даже три раза. За ужином Ясуко сказала Сигэмацу: «Вы, дядя, ходите к пруду, будто на службу к самому Сёгуну»[105]. Сигэмацу ощущал глубокое удовлетворение, непонятное для непосвященных. Его не оставляло предвкушение чего‑то радостного, то самое предвкушение, которое испытывает закинувший удочку рыбак.
– Эй, Сигэко! – крикнул Сигэмацу перед уходом. – Мне пора идти на службу к Сёгуну, как говорит наша племянница. А ты пока переписывай дневник. Только пиши попроще, без всяких выкрутасов, а то сваха ничего не поймет.
В это лето Сигэмацу и его друзья решили вырастить мальков, подкармливая рисовыми отрубями и куколками шелкопряда, а потом пустить их в большой пруд Агияма.
Лучевая болезнь поразила более десяти жителей деревни. В живых остались только трое, среди них Сигэмацу. Эти трое спаслись благодаря хорошему питанию и отдыху. Разумеется, они не могли себе позволить валяться целыми днями в постели. Врач советовал ограничиваться самой легкой работой и побольше гулять. Но как же мог здоровый с виду мужчина прогуливаться без дела по деревенской улице? В их деревне такого сроду никто не видывал. Это противоречило всем исконным обычаям.
– А не заняться ли вам рыбной ловлей? – предложили тогда терапевт из поликлиники и специалист‑кардиолог из города Футю. – При легкой форме лучевой болезни это полезно для здоровья, да и лишняя еда не помешает.
«С лодки, конечно, ловить аю[106]не следует: можно простудиться, лучше ловить с дамбы», – решили друзья. Одним ударом убиваешь двух зайцев. Когда удишь рыбу, мозговые клетки отдыхают, как во время глубокого сна. Одно плохо. Когда вполне бодрый и еще не старый человек сидит и удит рыбу, люди, которые в тот час не покладая рук работают в поле, смотрят на него косо.
Однажды женщина из дома Икэмото высказала друзьям в лицо – и не без сарказма – все, что она о них думает.
Дело было в разгар полевых работ, когда вся деревня занималась жатвой пшеницы и посадкой риса. В это же самое время начался хороший клев.
Только что окончился дождь, небо прояснилось, и Сигэмацу с Сёкити, поудобнее устроившись на дамбе у пруда Агияма, закинули удочки. И тут‑то послышался ехидный женский голосок:
– Хороша погодка, да?
Ограничься женщина только этими словами – все было бы в порядке, но ей показалось этого мало. Она поправила за спиной пустую корзину, притронулась к обмотанному вокруг головы полотенцу и продолжила:
– У всех работы по горло, а они рыбку ловят. Счастливчики.
– Что тебе нужно? – спросил Сёкити, не отрывая глаз от поплавка. – Я тебя по голосу узнал: ты Икэмото.
Тут бы в самый раз и идти Икэмото своей дорогой, но нет – она подошла еще ближе.
– Кого это ты называешь счастливчиками? Если нас, то считай, что ошиблась, здорово ошиблась! Так ошиблась, что дальше некуда. Пошевели мозгами, женщина, и подбери какое‑нибудь более подходящее слово. – Сёкити говорил спокойным и вежливым тоном, но кончик удилища, которое он держал в руке, сильно подрагивал. – Послушай, женщина. Мы все больны лучевой болезнью и удим рыбу по предписанию доктора. А ты говоришь «Счастливчики». Вот я хочу работать. Но стоит мне чуть‑чуть переборщить, как я начну гнить заживо. И тогда мне конец.
– Стало быть, вам не так уж худо живется?
– Что ты несешь? Заткнись! Нашла над чем шутить. Может, у тебя память отшибло и ты забыла, как меня жалела, когда я вернулся из Хиросимы.
– Так ведь это когда было, Сёкити! Война еще не кончилась. В ту пору все так говорили. Зачем же ты напоминаешь мне об этом? Поссориться, что ли, решил?
Ей бы самое время ретироваться, но она не собиралась покидать поле боя, упрямая, как та вдова, которая хотела, чтобы последнее слово непременно осталось за ней.
– Ты говоришь, забыла, как жалела тебя. Ничего я не забыла. Это ты все забыл. Нехорошо попрекать людей за добро, которое они тебе делают.
– Какое еще там добро? На что ты намекаешь? Может, ты считаешь этот пруд своим, потому что вашей семье поручена охрана шлюза? Если так, то ты глубоко ошибаешься. Все, кто имеет право пользоваться этой водой для полива, могут и рыбу ловить. Или ты не знаешь об этом?
– Вот я и сказала вам, что вы счастливчики, ловите себе рыбу...
– Ах ты, чертова кукла, опять за свое! – воскликнул Сёкити, пытаясь подняться. Но при его хромоте это было не так‑то просто. Сёкити сидел на дамбе, и, чтобы не свалиться в воду, ему пришлось сначала перевернуться на живот, подтянуть к себе ноги, и только потом он смог встать.
Тем временем женщина из дома Икэмото уже ушла далеко вниз по тропинке. Она нарочно сняла с одного плеча лямку, и при каждом шаге пустая корзина вызывающе подпрыгивала на ее спине. Вид у нее был развязно‑игривый и в то же время независимый.
– Слышал ты что‑нибудь подобное, черт подери! – вскричал Сёкити, глядя ей вслед.
В порыве возмущения он забыл, для чего пришел к пруду, и неистово заколотил удилищем по воде.
– Никто уже ничего не помнит. И Икэмото запамятовала, как сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. А вот нам не забыть этот ад. И кому теперь нужны все эти кампании протеста, которые проводят каждый год.
– Замолчи, Сёкити, не надо так говорить!.. Гляди‑ка лучше на поплавок. У тебя клюет.
И правда, поплавок удочки, которой он только что колотил по воде, вдруг резко ушел под воду.
Сёкити подсек, дернул удилище вверх и вытащил здоровенного карася – крючок застрял у него глубоко в горле. Неожиданная удача утихомирила Сёкити. В тот день ему, видимо, помогал сам бог – охранитель их краев, потому что он только успевал подсекать да вытаскивать карасей. В сумке у него оказалось добрых четыре килограмма рыбы. И все же после этого происшествия Сёкити и Сигэмацу перестали ходить к пруду Агияма.
Третьим в их компании был Асадзиро, который, так же как и Сёкити, состоял в отряде добровольного служения. Симптомы болезни у него были такие же, что и у Сигэмацу. Стоило повозить тяжелую тележку или поработать в поле, как на голове, у корней волос, высыпали мелкие нарывы и сыпь. Нарывчики засыхали только после того, как он начинал питаться поплотнее, чаще ходить на рыбалку и больше отдыхать. Однако ел он не то, что ему рекомендовал участковый врач. Знакомый прижигатель моксой посоветовал Асадзиро питательное и дешевое меню. Трижды в день он съедал по две чаши супа из бобовой пасты с сушеной редькой и обязательно выпивал при этом сырое яйцо. Кроме того, один раз в день ел чеснок. Стены в кладовке Асадзиро были теперь увешаны связками сушеной редьки. Лечение же ограничивалось еженедельным прижиганием моксой.
Асадзиро с самого детства любил рыбную ловлю. Он даже смастерил из бамбука замечательную ловушку. Вечером, накануне того дня, когда на Хиросиму была сброшена атомная бомба, Асадзиро отправился к мосту Сумиёси, спустился к реке и погрузил на дно свою бамбуковую трубку. На следующее утро он вместе с Сёкити пошел на работу. Воздушная тревога застала друзей около моста Сумиёси, они кинулись под мост и спрятались в лодке с навесом. Было время прилива, и глубина воды в реке достигала добрых двух метров. Вскоре дали отбой. Асадзиро вылез из лодки, извлек из воды свою бамбуковую трубку и снова скрылся под навесом, чтобы незаметно вытащить попавшегося в ловушку угря. Сёкити скользнул за ним под навес – старый залатанный кусок парусины, выкрашенной в ядовито‑желтый цвет.
Ловушка для угрей представляла собой двухметровую бамбуковую трубку, снабженную специальным устройством, которое придумал Асадзиро. Трубка была мокрая, и Асадзиро стал тщательно вытирать ее полотенцем. Внезапно полыхнуло бело‑голубое пламя, раздался неимоверный грохот. Лодку развернуло, и она ударилась бортом о соседнюю. Сёкити кубарем покатился по днищу и больно ударился лодыжкой о борт.
Оправясь от неожиданности, они заметили, что та часть бамбуковой трубки, которая выступала из‑под навеса, обуглилась – то ли от ослепительного света, то ли от сильного жара. Когда трубку перевернули, из нее вытекло немножко теплой воды. Нос, корма и борта лодки обгорели, только металлический трос остался неповрежденным. Уцелел и желтый навес. Только это и спасло Асадзиро и Сёкити. Они не обгорели, не получили ожогов, хотя избежать последствий облучения им не удалось. Сёкити сломал себе ногу, когда стукнулся о борт, и хромает до сих пор. Обо всем этом друзья и рассказали Сигэмацу, когда он возвратился в Кобатакэ.
–––
Итак, Сигэмацу и его друзьям пришлось отказаться от рыбной ловли. Тогда‑то Сёкити и предложил заняться разведением карпов.
– Я все места себе не находил, думал, как бы утереть нос этой проклятой бабе из дома Икэмото. Вот и придумал, – повторял он.