Дондов быстро пошел по направлению к городу. Нямжав не трогалась с места. Она смотрела, как темнота постепенно поглощает его.
«А вдруг мы больше никогда не увидимся?» – пронзила ее страшная мысль. Нямжав разрыдалась и бросилась вслед за Дондовом. Он вновь заключил ее в объятия.
– Не надо, не плачь! Ты ведь теперь почти солдатка, а солдатки – мужественный народ!
Нямжав, обхватив его шею руками, осыпала его лицо поцелуями. Дондов был растроган и не знал, что сказать. Он только смахивал слезы с ее лица.
Наконец Нямжав успокоилась.
– Прости меня, я не смогла себя сдержать.
– Что ты! На всю жизнь ты для меня единственная радость и счастье. Пока я жив, я всегда буду верен тебе.
– Иди, любимый. Я буду тебя ждать, – сказала Нямжав. – А когда ты вернешься, мы отпразднуем это.
Дондов повернулся и решительно зашагал к городу. Несколько раз он останавливался, прислушивался, не плачет ли Нямжав. Нет, она не плакала. Она недвижно стояла, вытянув вверх правую руку. Так делают всегда, когда желают дорогим людям счастливого пути.
* * *
Утро 10 августа было пасмурным, хмурым. Над горой Богдо‑Ула висел густой туман, временами начинал накрапывать дождь.
– Товарищи! Началась война! – обратился мастер Очир к рабочим и работницам. Они тотчас обступили его тесным кольцом. Очир перевел дыхание.
– Наше правительство объявило войну империалистической Японии. Сегодня наша доблестная армия выступила в поход против японских милитаристов...
При этих словах у Нямжав так сжалось сердце, что она пошатнулась и, чтобы не упасть, прислонилась к стоявшей рядом работнице.
– Что с тобой? – удивилась та. – Тебе, видно, очень плохо? На тебе нет лица.
Осторожно поддерживая Нямжав за талию, она вывела ее из толпы.
–...В эти дни, когда наша родина вступила в бой с милитаристской Японией, мы, рабочие, должны не только выполнять, но и перевыполнять план. Это и будет нашим вкладом в победу над врагом! – продолжал Очир.
– Тебе надо на воздух, – сказала девушка, сопровождавшая Нямжав.
– Нет, – покачала головой Нямжав и вернулась в цех вслед за спешившими туда рабочими.
А в ушах Нямжав продолжало звенеть лишь одно слово: «Война». С тяжелым чувством приступила она к работе. «Дондов, наверно, уже в бою», – думала она без конца, и руки ей не повиновались. С трудом дотянула она до конца смены, а когда раздался пятичасовой гудок, сразу же вышла на улицу. Шел дождь, и Нямжав с грустью подумала, что сама природа оплакивает начало войны. Ей стало невыносимо тяжко, и она пошла не домой, а к реке, на то место, где они провели с Дондовом такую прекрасную ночь. Дождь усилился, начался настоящий ливень. Дождевые капли буравили воду в реке, взрывались брызгами, река пенилась и кипела. Но она быстро нашла бугорок, на котором они тогда сидели, – другого такого поблизости не было, и она не могла ошибиться. И здесь она дала волю слезам. «Любимый мой, ты вернешься, вернешься целым и невредимым. И, собственно, почему обязательно должно случиться плохое?» – убеждала она себя, но напрасно. Вспомнились страшные картины войны, которые она видела в кино: грохот орудий, взрывы, черный дым, стелющийся по земле, и в нем солдаты, бегущие с винтовками наперевес... Но вот упал один, другой. Война...
От ужаса Нямжав закрыла глаза. И тут в темноте она вдруг увидела Дондова... Белое как полотно лицо в крови... Нямжав вскрикнула, открыла глаза и опрометью побежала от реки.
Когда она вбежала в юрту, Норжма кипятила чай.
– Ты откуда такая явилась? – спросила она. – Видно, с работы ушла до срока...
Но тут она увидела вспухшие от слез горестные глаза Нямжав и осеклась. Нямжав повалилась на кровать. Слезы душили ее.
– Что с тобой, милая? Что случилось?
Норжма присела рядом, гладя ее мокрые волосы.
– Война... война, – прошептала Нямжав.
– Ну и что же? Все знали, что она вот‑вот начнется. Или ты оплакиваешь своего возлюбленного, как будто он уже погиб? Эх, глупая, ведешь себя, как маленькая. Вот увидишь, твой парень вернется с победой целым и невредимым и вся грудь в орденах.
Норжма даже улыбнулась при этом, и Нямжав стало легче, она перестала плакать. «А почему бы и нет? – подумала она. – Ведь это вполне возможно».
– Вот я смотрю на тебя и думаю, – продолжала Норжма, – всякое ты видела в жизни, а все еще настоящий ребенок. Твой суженый, – он тебе еще и мужем будет, – любит тебя крепко, это сразу видно. И вообще он мне очень нравится – хороший, добрый парень. Таких людей, как он, ни одна пуля на войне не возьмет – поверь мне! А теперь на, выпей чаю!
Эти слова, словно бальзам, подействовали на Нямжав, она успокоилась, выпила чаю и согрелась после дождя.
* * *
На коротком собрании, которое провели во время обеденного перерыва, секретарь партячейки сообщил последние новости с фронта. Наша армия совершила молниеносный бросок через пески Чахарской пустыни и горы Хингана, прошла с боями много сотен километров и, освободив Долоннор, Калшаг и ряд других городов, продолжала развивать наступление. И рабочие, в свою очередь, не жалели сил и труда для ускорения победы – работали почти без отдыха.
Нямжав непрерывно думала о Дондове. Сортируя шерсть, она мысленно представляла себе, что каждый мешок, отнесенный ею к машине, оборачивается выстрелом, разящим врага. Очень ей хотелось, чтобы так оно и было.
Между тем с той самой поры, как они простились, от Дондова не было никаких известий. И Нямжав постоянно одолевали тревожные мысли.
В тот день у машины снова работал Дорж. Когда Нямжав принесла очередной мешок, он тщательным образом проверил его.
– Ты почему так похудела, красавица? – не преминул спросить он ее.
С тех пор как все попытки покорить Нямжав были отвергнуты, он не упускал случая задеть ее. Нямжав старалась избегать встреч с ним, но, когда они работали в одной смене, это оказывалось практически невозможным. Правда, у машины она не задерживалась и, как правило, тотчас возвращалась в цех. Чуть ли не бегом.
Вот и сейчас она не стала отвечать. Молча повернулась и пошла было в цех.
– Может, это оттого, что твой солдатик вернулся с фронта? – крикнул вдогонку Дорж.
Нямжав вся запылала от гнева и от желания как следует отчитать этого пошляка, но сдержалась, сделала вид, что ничего не слышала.
«Этот Мешалка, наверное, многим пакостит, – подумала она. – И как его только здесь терпят?» Вспомнилось, как весной прошлого года она видела Доржа на толкучке: в руках у него было несколько пар валенок, которые он продавал. Нямжав еще тогда подумала, что он их либо где‑то достал по дешевке, либо украл на фабрике. Нямжав еще не знала, что представлял собой Дорж. Действительно, работал он как будто бы неплохо. В его смену машина почти никогда не простаивала. Не было случая, чтобы он не выполнил норму. Однако это не мешало Доржу быть матерым хищником. Тайно сговорившись с бухгалтером, он по государственной цене, а то и совсем бесплатно получал валенки и сапоги, а затем втридорога продавал их на рынке...
Слова Доржа не выходили у Нямжав из головы. «Какое жестокое надо иметь сердце, чтобы сказать такое, – думала она. – И это в то время, когда там, на полях сражений, люди кровь проливают!»
* * *
«Войне конец! Япония капитулировала! Наступил мир!»
Услышав сообщение о победе, Нямжав подумала, что, возможно, Дондов уже вернулся и ждет ее. На радостях она помчалась домой. Увы, на двери юрты висел большой замок, вокруг никого не было. Она решила пойти к реке. Осенний ветерок мягко ласкал лицо, над головой цепочкой тянулась на юг стая птиц.
Нямжав снова отыскала тот памятный бугорок, где они с Дондовом говорили друг другу слова любви. Нямжав присела, думая о том, сколько пришлось ей пережить с тех пор, как уехал Дондов, а от него за все это время не было никаких известий. «Если бы только он знал, – думала она, – как извелась, как исстрадалась я. А может быть, он ранен или убит?» Нямжав прогнала прочь страшную мысль.
На берегу почти никого не было. Только слева от бугорка какая‑то женщина полоскала в реке белье. Но она не обращала на Нямжав никакого внимания – слишком частым гостем здесь стала Нямжав.
Девушка грустно следила за течением реки. За лето река сильно обмелела, обнажив местами гальку на дне. Вода стала прозрачной, местами голубой, местами зеленоватой. А весной она была буро‑рыжего цвета и мчалась с шумом сплошным могучим потоком, заливая берега, клубясь и пенясь. Нямжав много раз наблюдала ее яростное кипение с тех пор, как приехала в город. И теперь ей было странно видеть Толу такой тихой, мирной и прозрачно‑голубой. Юрты, стоявшие по берегам в летнее время, теперь исчезли, и лишь кое‑где виднелись пасущиеся верблюды. Лес на северных склонах горы Богдо‑Ула сверкал осенней позолотой и был виден весь как на ладони. Но Нямжав сегодня совсем не до красот природы. Ее переполняли другие чувства: радость за победоносный исход войны, тоска по любимому, страх перед неизвестностью, перед его долгим молчанием. Этот уголок Толы достаточно удален от города. Лишь изредка долетали сюда сигналы автомашин, и потому ничто не мешало Нямжав сосредоточиться на своих мыслях.
Так она и сидела, погруженная в свои думы, скользя взглядом по лениво бегущим водам Толы, пока за спиной не послышались торопливые шаги.
Нямжав вздрогнула: кто‑то обнял ее за плечи. Она быстро обернулась и увидела Норжму. Она запыхалась и тяжело дышала:
– Ну, что, сидишь и грустишь? Да? – выдохнула Норжма. – Негоже это в такой‑то день! Тем более что лично тебя ждет огромная радость!
И Норжма протянула Нямжав конверт. Письмо! Наконец‑то! У Нямжав забилось сердце. Она буквально выхватила письмо у подруги. По сильно потертому и измятому конверту поняла: письмо отправлено давно и прошло долгий путь. Видно, побывало во многих руках. Вверху чернильным карандашом был выведен адрес: «Работнице шерстомойного цеха промкомбината Нямжав». Буквы почти стерлись и местами были едва различимы. Дрожащей рукой Нямжав стала вскрывать конверт.
– Очир‑гуай передал, – сказала Норжма, отдышавшись, – я искала тебя повсюду на фабрике – не нашла. Прибежала домой – тоже нет. Подумала, ты, наверное, на берегу сидишь. И не ошиблась. Ну, ладно, читай быстрей!
Нямжав извлекла письмо из конверта и поднесла ближе к глазам. Норжма внимательно следила за выражением ее лица, пытаясь угадать по нему, что там написано.
Когда Нямжав, кончив читать, прижала письмо к груди и закрыла глаза, Норжма испугалась:
– Что там? Говори скорей!
Она крепко обняла Нямжав, прижала к себе.
– Любимый мой жив, жив! Жив!
– Ну, слава богу! – разжала объятия Норжма.
– Но он ранен, лежит в госпитале, – всхлипнула Нямжав, протягивая письмо Норжме.
«Приветствую тебя, моя самая близкая, верная и любимая. Шлю тебе эту маленькую весточку. Не суди меня строго за то, что долго не мог написать тебе. Наутро после того, как мы с тобой простились, наша часть выступила в поход. Двигались днем и ночью. На рассвете 10 августа пересекли государственную границу и стали с боями продвигаться вперед. 17 августа во время наступления меня ранило в ногу. Вначале я решил не писать тебе из госпиталя – не хотел расстраивать. Теперь рана заживает, я уже хожу и решил написать тебе. Скоро меня выпишут, и я приеду к тебе. Ты обо мне не беспокойся – с каждым днем мне лучше, иду на поправку. Не за горами радостный день нашей встречи. До скорого свиданья. Твой Дондов».
Норжма сложила письмо и, подумав, сказала: – Он послал его, судя по всему, дней десять назад. Наверное, сейчас он уже выписался из госпиталя и, может быть, даже уже приехал и ждет тебя у юрты. А мы тут рассиживаемся!
Норжма могла бы этого не говорить – Нямжав и без того уже вскочила на ноги.
* * *
Прогудел пятичасовой гудок. Нямжав вспомнила, как она удивилась, когда четыре года назад приехала в город и впервые услышала фабричный гудок. Теперь она привыкла вставать по гудку, идти на работу и по гудку возвращаться домой.
Пятичасовой гудок означал, что первая смена работу закончила. Нямжав прибрала свое рабочее место и вышла на улицу.
Сильный ветер гнал по улице мусор, обрывки бумаги. Подъехала вереница грузовиков, доверху груженных тюками шерсти. Через запасные ворота грузчики переправляли чистую шерсть на войлочно‑валяльную и обувную фабрики промкомбината. Знакомая картина. Она повторялась почти ежедневно, и каждый раз Нямжав с радостью ощущала себя частью большой трудовой семьи. Она гордилась тем, что работала на фабрике.
Правда, последнее время Нямжав с нетерпением ждала конца смены и быстро, не задерживаясь, бежала домой. Но на это была причина. Как же, а вдруг Дондов приехал и ждет ее? Так и в этот раз: выйдя на улицу, она сразу заторопилась. Увы, дома она застала только Норжму, торопившуюся на фабрику к началу второй смены.
– Чай я вскипятила! – бросила та на ходу.
Нямжав налила чашку горячего чая. Но пить не стала: почувствовала себя очень одинокой. Норжма работала в другую смену, и они почти не видели друг друга. В юрте было тоскливо и пусто. К тому же хотелось есть. А дома, как назло, ничего не было: мяса не осталось совсем, мука, которую выдали по карточкам несколько дней назад, почти кончилась. Нямжав надумала было съездить в город за мясом, но потом решила, что уже поздно и лучше пойти перекусить в рабочую столовую. Она оделась и собиралась уже уходить, когда услышала осторожный стук в дверь. Сердце замерло. Она хотела что‑то сказать, но словно онемела. Стук повторился.
– Да... – еле слышно отозвалась она наконец.
Дверь открылась, и в юрту вошел человек в шинели. Переступив порог, он поставил чемодан на пол и, широко улыбаясь, шагнул к ней. В то же мгновение Нямжав почувствовала, что сознание покидает ее. Очнулась она уже в объятиях Дондова. Нямжав заплакала от радости. Что ж, теперь это не стыдно!
– Ну, вот я и приехал, – сказал Дондов и снова нежно поцеловал ее. – Как ты жила все это время?
– Ничего, жила. Очень скучала по тебе. – Нямжав вытерла слезы.
Дондов обнял ее еще крепче.
– Я тоже очень тосковал по тебе.
Они некоторое время стояли молча, не двигаясь, рассматривая друг друга.
– А как твоя нога? Совсем поправилась?
Дондов улыбнулся:
– Прекрасно. Лучше не надо!
Но Нямжав видела, что Дондов был очень бледен. Чувствовалось, что он сильно устал. Нямжав забеспокоилась.
– Садись. Я сейчас приготовлю еду.
«А есть‑то ведь нечего», – с ужасом подумала Нямжав. Дондов между тем снял шинель, и она увидела у него на гимнастерке орден и медаль. «Норжма правильно сказала: «Вернется весь в орденах», – улыбнулась Нямжав. Дондов присел на стул поближе к печке. Он продрог с дороги и хотел согреться.
Нямжав разожгла огонь, поставила кипятить чайник.
– Сиди и грейся, я сейчас, – сказала она и вышла из юрты. Солнце уже почти совсем зашло, не было никакого смысла добираться до центра – все магазины уже закрыты. Нямжав не знала, что делать. На счастье, из стоящей невдалеке юрты вышла ее бывшая наставница – Ханда. Они были соседями. Нямжав подбежала к ней.
– Бакша, я хочу попросить у вас в долг немного мяса. Ко мне приехал...
Ханда поняла все с полуслова.
– Значит, приехал все‑таки твой жених?
Нямжав кивнула.
– Хотела съездить в город, да уже поздно – все закрыто.
– Не беспокойся, дочка. – Ханда направилась в дальний угол двора к небольшому амбарчику, открыла его и вытащила целую баранью ногу.
– Я сварю ее целиком, – сказала Нямжав, принимая мясо.
Нямжав побежала к себе, а Ханда, глядя ей вслед, подумала: «Ну, наконец‑то у нее все образуется. Намаялась, бедняжка».
Войдя в юрту, Нямжав как можно беззаботнее сказала Дондову:
– Я только недавно с работы. За молоком не успела сходить. Так что не обессудь – будешь пить чай без молока.
Дондов укоризненно посмотрел на нее.
– О чем ты говоришь! Прошу тебя, только не волнуйся. Ничто не имеет значения, кроме того, что мы вместе.
Нямжав подала Дондову пиалу с чаем и поставила варить мясо.
Дондов пил чай, не отрывая глаз от Нямжав. Выпил одну пиалу, другую. Он согрелся, капельки пота выступили у него на лбу. Нямжав вытерла их своим платком.
– Видишь, как действует на меня чай из твоих рук. Я весь горю. Я так спешил к тебе. Как только выписался из госпиталя, сразу сюда поехал.
– Так ты теперь... – Нямжав не стала продолжать, не зная, как поделикатнее спросить его о самом заветном.
Но Дондов словно прочитал ее мысли.
– Да, я полностью демобилизовался и теперь от тебя никуда не уеду.
Нямжав засияла от радости:
– А я тебя никуда и не пущу.
* * *
«Дождусь я сегодня Дондова или нет?» – подумала Нямжав, все еще стоя у распахнутого окна, наслаждаясь свежим воздухом и любуясь переливами огней праздничного города. Она все время вслушивалась: не раздастся ли знакомый гудок. Нямжав научилась безошибочно узнавать его даже среди многоголосого хора сигналов грузовых и легковых автомашин столицы.
Осенью 1945 года после демобилизации Дондов окончил курсы шоферов и с тех пор водил свой грузовик во все концы страны. Нямжав часто приходилось ждать возвращения супруга из дальнего рейса, не спать ночами, прислушиваясь, не загудит ли его грузовик под окнами, или неожиданно просыпаться от этого гудка. Ведь прошло почти тридцать лет с тех пор, как они с Дондовом поженились. Кажется, все это было совсем недавно. Годы пробежали незаметно. У них родилась дочь. На работе пришли почет и уважение: за доблестный труд их неоднократно премировали, награждали грамотами, объявляли благодарности. Потом они получили вот эту квартиру в новом доме со всеми удобствами. И все благодаря фабрике, которая стала для Нямжав родным домом. Ведь только благодаря ей, благодаря работе на государственном предприятии она нашла счастье в жизни!
Сейчас Нямжав почти пятьдесят, она частенько задумывается над будущим своей дочери: «Ей уже двадцать лет. Недалек тот день, когда она найдет себе мужа по душе, и мы с отцом будем нянчить внука или внучку. Товарищи по работе, начальство – все довольны ею, все говорят, что она молодец, что работа у нее спорится. И смекалка, говорят, тоже есть. Только что успешно сдала вступительные экзамены в институт. Может быть, даже ее пошлют учиться за границу. Мы с тоски умрем тогда. Я‑то еще ничего, а вот отец, тому будет тяжко: с ума сойдет без дочки. Но мы должны думать прежде всего о ее счастье. Мы рабочие люди, мы и не такое пережили. Сейчас‑то все хорошо. Наши дети приходят нам на смену. На фабрике дня не проходит без изменений: новая техника, новые машины. Мы иногда, естественно, не поспеваем за всем новым, что внедряется в производство. И потому, конечно, рады видеть, как растут умелые, знающие рабочие. Да, жизнь человеческая – очень интересная штука. У каждого – своя судьба, свой характер».
«Вот сегодня, например, – продолжала рассуждать про себя Нямжав, – у меня большой праздник – орденом меня наградили. Пришли все, с кем я работала многие годы. Только двоих не было. Ханда, будь она жива, конечно, порадовалась бы вместе со мною. Она ведь учила меня работать. Вышла на пенсию, а все равно продолжала работать, умерла на своем рабочем посту... Не было и Мешалки Доржа. Правда, сегодня его никто даже не вспомнил, вроде бы его вообще не существовало. Да и кому охота вспоминать этого спекулянта? Многих он надул, обманул, обвел вокруг пальца. Но справедливость все‑таки восторжествовала. После войны его судили за расхищение государственной собственности. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Жив ли? Умер? Никто не знает.
А вот мастер Очир стал большим человеком. Норжма говорила, что он руководит крупным предприятием в Дархане. А ко мне на праздник взял и приехал. Большая умница! И с Норжмой все в порядке. Почти в одно время со мной вышла замуж за чемпиона своего бага по борьбе – продолжает работать и процветает. Родила кучу детей. Старший в прошлом году после института пришел к нам на фабрику инженером. А муж у Норжмы хотя и «слон»[93], но милейший человек, ни дать ни взять – настоящий бурхан. Что же, моя подруга вполне заслужила свое счастье. Люди с гордостью говорят о нашем с ней благополучии».
Затем мысли Нямжав вернулись к родным: «Тесть еще крепкий старик, хотя ему уже за восемьдесят. Несколько лет, как вышел на пенсию, жил у нас, а в прошлом году, подлечившись и окрепнув, снова уехал в худон. Говорил, врачи посоветовали. Да разве дело только во врачах? Сам он без дела не привык сидеть: вернулся в родные места и сразу работу нашел. Когда жил у нас, только и разговору было, что о делах в родном сельскохозяйственном объединении, о положении со скотом. Очень он беспокоился из‑за плохой погоды, волновался, что это отразится на поголовье.
А вот свекровь рано умерла. Бедняжка, она любила меня, как родная мать. Приемные родители живы, но немного одряхлели. Тем не менее работают, пасут общественный скот и, кажется, неплохо живут. Ну а Творожный Нос, несостоявшийся жених, круто в гору пошел, стал опытным коневодом, из года в год выращивает государству хороших скакунов, в прошлом году получил звание Героя Труда. Да, по‑разному складывается жизнь у людей...»
Мысли Нямжав прервал долгожданный гудок. Она выглянула в окно, у подъезда остановился грузовик. Приехал! Нямжав поспешила в кухню, включила электроплиту, стала разогревать ужин. А сердце ее билось, как когда‑то в молодости, когда она ожидала возвращения мужа после первого дальнего рейса.
Вот уже слышатся шаги по лестнице. Нямжав открыла входную дверь и увидела его в обнимку с дочерью.
– Мама! Папа приехал, – звонким голосом объявила Хандма. Еще с детства она привыкла встречать отца.
Нямжав стояла у двери, широко улыбаясь. Дондов переступил порог и крепко обнял ее.
– Приветствую и поздравляю тебя, дорогая, с высокой наградой! – торжественно произнес он.
Нямжав весь день ждала этих слов и дождалась наконец‑то. Втроем они прошли в столовую. Хандма усадила родителей за стол, налила им горячего чаю, а сама, пока они пили чай, быстро собрала праздничный ужин и наполнила три рюмки вином.
– Экзамены все сдала, дочь? – поинтересовался Дондов.
– Все. И все на «отлично»! – похвалилась Хандма.
Дондов поднял рюмку:
– В эту праздничную ночь у нас дома двойной праздник: годовщина революции и награждение матери. За твои дальнейшие успехи, любимая! За счастье дочери, за то, чтобы она получила высшее образование!
Дондов чокнулся с женой и дочерью. Они выпили до дна. А с улицы неслась веселая музыка, как будто кто‑то специально хотел сделать еще более торжественным и радостным праздник этой дружной семьи.
Огромный город продолжал веселиться. Праздник и не думал затихать на его улицах и площадях.
Бохийн Бааст
Бохийн Бааст родился в 1921 году в Баян‑Улэгэйском аймаке. Сын кочевника‑скотовода, будущий писатель в детстве был пастухом, рос в тесном общении с природой, в играх и дружбе с молодняком «пяти сокровищ» – пяти видов скота, который разводится в Монголии. Б. Бааст окончил вечерний Университет марксизма‑ленинизма и Высшие литературные курсы при Литературном институте имени Горького. Детские и юношеские впечатления способствовали становлению и росту писателя‑анималиста, создавшего множество повестей и рассказов, сказок и легенд, героями которых стали ласковые, кроткие ягнята и козлята, тонконогие детеныши верблюдов, коров и лошадей. Есть у Б. Бааста произведения на исторические сюжеты, не проходит он мимо и острых проблем современности. Наибольшую известность среди монгольских читателей получили повести «Пять девушек с фермы Хадатын» (в соавторстве с писательницей‑драматургом Э. Оюун), «Юные годы», «Дарьсурэн», «Хурлэ», «Лебединая песня», «Осенние мелодии», «Алтайскими тропами», «Бор из Хангая», рассказ «Мятав и Готов».
Лучшие произведения писателя собраны в книге «Серый конь Алтая». Вошла в нее и повесть «Волчатник Дорж» (1972; русский перевод – 1975) – художественное повествование из вступления и десяти эпизодов о взаимоотношениях человека и природы. С малых лет Дорж, юноша‑зверолов из глубокого худона, воспитывает в себе выдержку, закаляет характер, набирается мудрости, опыта. В основном он охотится на волков, которые долгое время были сущим бичом монгольского животноводства, однако охотник не истребляет их бездумно. В повести подняты актуальные для Монголии экологические проблемы.
Время действия в художественных произведениях Б. Бааста чаще всего обозначено крупными историческими вехами. Немногословно, но точно выбранными штрихами писатель подчеркивает связь и прочное единство каждой человеческой судьбы в своей стране с судьбой советского народа. Так, в трудный 1942 год, когда Советская страна напрягала все силы для борьбы с фашистскими захватчиками, охотник Дорж и его близкие отдавали свои трудовые заработки в фонд победы Красной Армии. Старый чабан Улэмж (рассказ «Степные рябчики»), вспоминая бои у реки Халхин‑Гол, рассказывает о той решающей роли, которую сыграла в судьбе его воинского подразделения и в его личной судьбе своевременная помощь частей Красной Армии, нанесшей сокрушительный удар самураям.
Г. Ярославцев
ВОЛЧАТНИК ДОРЖ
...Если бы человек умел читать по следам, испещрившим окрестные холмы, луга и степи, перед ним открылась бы безымянная повесть жизни дикого животного...
Э. Сетон‑Томпсон
– Почему воспоминания о молодости с годами становятся все яснее и отчетливее? Видно, недаром говорят: учишься в молодости, а сознаешь в старости.
Так начал свой рассказ старый охотник Дорж.
– Многое я повидал на своем веку, – продолжал он. – Охотник всегда должен быть начеку: не только он выслеживает зверя, но и зверь – его. Не раз выручали меня крепкие ноги да зоркий глаз, хотя ум и смекалка в нашем деле тоже не второстепенные качества. Сколько мне приходилось видеть, как бьется птица, попавшая в силки! Так и я сейчас – словно потерял крылья. А был вынослив и силен, как молодой олень. Теперь же больше похож на сурка, сомлевшего от дымокура. Однако на прожитую жизнь обижаться мне грех. И по горам бродил, и в дальние дали хаживал. И на какого только зверя не охотился! Замечали ли вы когда‑нибудь, как весной пробуждается жизнь на южных склонах сопок? Снег тает и ручьями стекает вниз, словно пот с лица усердного работника. Много лет наблюдал я, как возникают и исчезают ручьи, как просыхает земля, как рождается новая трава. Каждый ли замечает это? Едва ли.
Человеку свойственно обращать внимание на необычное, из ряда вон выходящее.
А знаете ли вы, кто раньше оживает на разогретых весенним солнцем сопках? Не знаете? Тогда я скажу: синие паучки. Как только пригреет солнышко, они тотчас же выползают из своих укрытий. Может, и вам приходилось видеть ровные и гладкие, как стволы орудий, отверстия в земле или в муравейниках, проделанные синими пауками. В теплое время года пауки враждуют с муравьями, но едва наступят заморозки, они находят убежище в жилище муравьев... Словом, животный мир чрезвычайно интересен и разнообразен...
После пауков просыпаются муравьи, затем – бабочки. И наконец, в один прекрасный день вы слышите гудение пчел и шмелей.
Чудесно пробуждение природы весной. На какой‑нибудь пяди земли начинает копошиться столько знакомых и незнакомых, видимых и невидимых, ядовитых и безвредных насекомых, различных личинок и паучков, что только диву даешься.
А если бы человек мог разобраться в том бесчисленном количестве следов, которые оставляют животные зимой на снегу, сколько интересного и поучительного узнал бы он об их жизни!
В молодости меня звали просто Волком или Рябым Чертом. Рябой – это понятно, таким я сделался после болезни. А вот Чертом зовут немногих, и в этом может быть заключен или хороший, или дурной смысл. Мне дали это прозвище с добрым умыслом – я уверен. Случилось это после того, как я проявил в одном деле чертовскую изобретательность.
Хотите услышать, каким образом это произошло? Пожалуйста!
Когда я был еще маленьким, неподалеку от нас жил богач Адьябазар. Ехал он однажды по лесу, и вдруг по глазу его сильно стегнула ветка. Вскоре на глазу появилось бельмо. Знахари и монахи‑лекари тщетно пытались вылечить Адьябазара. Чем только его не пользовали! И все без толку! Осталось последнее средство: голыми руками поймать живого ворона и его слезы закапать в больной глаз.
Адьябазар пообещал большую награду за поимку ворона: любого скакуна из своих табунов, да еще в придачу корову с теленком, кобылу с жеребенком, верблюдицу с верблюжонком, овцу с ягненком.
Изловить птицу оказалось совсем не просто. Поди возьми ее голыми руками! Но уж больно награда хороша! И вот я после долгих раздумий выбрал открытое место, расчистил его и стал приманивать ворона на мясо. Сам прятался поблизости. Караулить надо было по утрам – проголодавшись за ночь, птица скорее бросается на приманку. Устроился в засаде и стал ждать. Сперва на мясо бросились сороки – они глупее воронов и не так осторожны. Наконец и вороны не устояли. И вот один из них в моих руках. Посадил я птицу в клетку, вскочил на коня и погнал его галопом. Адьябазар неслыханно обрадовался. Ворона раздразнили, и из глаз его потекли слезы.