В нескольких местах сразу оборвались нити. Сонби нажала на педаль, остановила машину и торопливо ухватила оборванные концы. Тут возле нее раздался громкий окрик надсмотрщика:
– Живее связывай! Что это нынче с тобой?
С раздражением хлестнув плеткой по катушке, он пустил машину. Катушки завертелись с оборванными концами.
Сонби чуть не заплакала. Выходит, она всю эту ночь проработала даром. Раз надсмотрщик пустил машину, ей непременно придется платить штраф в двадцать сэн. Растерянно глядя на вертящиеся катушки, Сонби старалась поймать концы нитей. Все перед глазами кружилось, к горлу непрерывно подступал кашель.
– О чем мечтаешь? – снова закричал надсмотрщик. – Коль так нерадиво будешь работать... смотри!
У Сонби заныло сердце, и она насторожилась. «Уж не догадались ли они? – подумалось ей. – Не потому ли чуть не каждый день делают ей выговоры?» Сердце ее заныло еще сильнее, ноги подкашивались. Наконец Сонби удалось кое‑как связать концы нитей. А надсмотрщик уже заносит что‑то в записную книжку. Искоса поглядывая на Сонби, он положил книжку в карман и пошел дальше. Сонби облегченно вздохнула и тут же сильно закашлялась. Боясь, как бы это не разозлило надсмотрщика, она посмотрела ему вслед. Он стоял возле недавно поступившей работницы, разговаривал с ней и чему‑то смеялся. Затем игриво шлепнул ее по мягкому месту.
– Работай лучше! Премию получишь!
Работница кокетливо повела плечами, взглянула на надсмотрщика и, медленно опустив глаза, улыбнулась. Это было ее манерой – улыбаясь, опускать глаза. Сонби была довольна, что надсмотрщик оставил ее в покое и заигрывает с новой работницей, однако с опаской подумала, что такая перемена отношения не на руку ей. Этак, пожалуй, надсмотрщики скоро догадаются о порученной ей работе. Раньше хоть иногда давали премию и не ругали, когда нитки обрывались. Но с тех пор, как появились новые работницы – посговорчивее, надсмотрщики совсем обнаглели, стали гораздо придирчивее. За то, что случилось сегодня, Сонби должна была уплатить тройной штраф.
Хотя Сонби по‑прежнему проворно двигала пальцами, но дышала тяжело. Ей становилось все хуже, кашель почти не отпускал ее, грудь сдавило. Да и расстроилась к тому же: надеялась иметь в получку хоть несколько десятков сэн, а теперь из‑за неприятности с катушками и эта надежда исчезла. Она снова вспомнила слова Каннани о страшных людях и с раздражением подумала: «До каких же пределов может дойти наглость надсмотрщиков и как долго можно угождать их прихотям». С трудом сдерживая подступивший кашель, Сонби пыталась концом метелочки достать личинку.
Вытащив личинку, Сонби взяла ее в рот и, подняв голову, посмотрела на катушки. Они вращались с молниеносной быстротой, а на них, белой радугой протянувшись от котла, наматывались шелковые нити.
С каким благоговением взирала она раньше на эти катушки, и невозможно было никакими словами высказать того чувства удовлетворения, когда она впервые самостоятельно сняла катушки, сложила их в ящик и вошла в контрольную комнату. Теперь же она смотрела на них почти с ненавистью. Они казались ей подобными какому‑то громадному насекомому, которое вгрызается в нее, подтачивая ее жизнь.
Громкий голос надсмотрщика заставил ее оглянуться: тот, хлестнув, завертел катушки у ее соседки. Работница покраснела, растерялась и старалась связать концы нитей. Ее руки! Ее пальцы! Право, на них страшно смотреть. Сонби стерла со лба пот и глянула на свои пальцы. Кисти покраснели от пара, а пальцы, распаренные в воде, стали совсем белыми. Казалось, что это мертвые пальцы подвешены к живой руке. Сонби всю передернуло. Она знала: на фабрике таких пальцев – тьма‑тьмущая.
Катушка, катушка, быстрее вертись!
Быстрее вертись! Не становись!
Шум машины заглушал эту песенку, и она то умолкала, то возникала вновь.
Сонби тоже начала потихоньку подпевать:
Катушка, катушка,
Быстрее вертись!
Вращаешься быстро – награда,
А остановишься – штраф!
Едва Сонби запела про себя эту песенку, как веки ее покраснели и слезы неудержимым потоком полились из глаз. Эту песенку пели, чтобы рассеять гнетущее настроение, чтобы веселее было работать, но на Сонби она подействовала противоположным образом. У Сонби было такое ощущение, словно ее тело бросили в кипящий котел и переворачивают. В горле пересохло, сердце сильно стучало, ноздри горели, глаза жгло. Будь ее воля, повалилась бы она прямо на месте, отдохнула бы хоть несколько минут, и, возможно, полегче бы ей стало.
Сколько раз, заслышав шаги надсмотрщика, Сонби порывалась сказать, что плохо себя чувствует и не сможет доработать смену, но лишь плотнее сжимала губы. Она и раньше при встречах с надсмотрщиком всегда вот так же сжимала губы, а уж как заболела – и вовсе никогда слова не промолвила. Теперь Сонби ясно было, что ее болезнь не обыкновенная простуда. Ее все больше и больше беспокоили красные прожилочки крови в мокроте, когда она откашливалась. «Надо бы сходить завтра в больницу», – подумала она и подсчитала деньги, записанные на книжке. Вот уже скоро год, как Сонби работает на этой фабрике. За вычетом расходов на питание, на обувь и прочие мелочи у нее накопилось за это время три иены и пятьдесят сэн. Так что если пойти в больницу, то, пожалуй, еще занимать придется. «Да стоит ли тратить на мою болезнь три иены? Может быть, приму лекарства на одну иену, да и поправлюсь?»
Сонби посмотрела на огромные часы, висящие на противоположной стене, – десять минут третьего! В пылающей груди Сонби еще оставалась слабая надежда дотянуть до конца смены. Опять оборвалось и болталось несколько нитей. Она связала концы и оглянулась – не видел ли это надсмотрщик. И вдруг все перед ней поплыло, она пошатнулась, при этом правая рука ее скользнула в котел.
– А! – вскрикнула Сонби и мгновенно отдернула руку. Сгоряча Сонби даже не почувствовала боли, рука онемела и повисла как мертвая.
– Здорово обварила? – услышала она рядом с собой голос.
Сонби подняла голову – спрашивал рабочий, принесший ящик с коконами. Он живо напомнил ей Чотче. Роняя слезы, Сонби покачала головой. Рабочий растерянно постоял возле нее и пошел. Будь это раньше, стыд превозмог бы боль и Сонби ни за что не показала бы своих слез чужому мужчине. Но сейчас, когда все тело болело, руку жгло, она не испытывала никакого стыда. Наоборот, ей хотелось бы пожаловаться этому рабочему. Если бы это был Чотче, Сонби, не стесняясь, прильнула бы к нему своим измученным телом. Она лизнула нестерпимо горевшую руку и покосилась на уходившего рабочего. Но слезы, застилая глаза, мешали разглядеть его лицо. Нечего было и думать доработать эту ночь. Она посмотрела на часы и решила отпроситься.
Вдалеке неясно, словно тень, маячила фигура надсмотрщика, и Сонби собиралась с духом. Вот он как будто повернул к ней. Она приготовилась открыть рот, но тут подступил кашель, в груди захрипело, заклокотало, и она порывисто приложила руку ко рту. Сквозь пальцы хлынула алая кровь. Сонби рухнула на пол.
* * *
Чотче томился от безделья в комнатушке, похожей скорее на пещеру, чем на человеческое жилье. Для него, который раньше работал чуть ли не каждый день, сидеть вот так, сложа руки, было ни с чем не сравнимой мукой.
Он вынужден скрываться, поэтому товарищи подбрасывают ему кое‑какие деньжата. Так он и перебивается. Раньше ему не приходилось особенно много раздумывать, зато теперь, сидя день‑деньской без дела, каких только дум он не передумал! Особенно часто вспоминал он в эти дни Синчхоля.
Он неоднократно узнавал о Синчхоле от Чхольсу, но все это были вести не из приятных. «Хорошо бы выйти поскорее и опять рука об руку работать, как прежде», – размышлял он. И снова перед глазами вставало шествие, направлявшееся на остров Вольми, изумленное лицо Сонби. Если это была Сонби, они непременно когда‑нибудь встретятся. Да, ведь еще вчера ночью собрался он пойти к Чхольсу – узнать новости с текстильной фабрики. Сейчас он загорелся нетерпением и вышел на улицу.
Чхольсу оказался дома.
– От товарищей из Сеула новость о Синчхоле узнал, – сообщил он упавшим голосом.
Чотче вскинул голову и широко раскрыл свои и без того большие глаза.
– Дело прекращено, он на свободе... – продолжал Чхольсу. – Причина – идейный поворот.
– Поворот?..
Чотче машинально повторял его слова и не знал еще, верить ему или нет. Какая‑то тяжесть сдавила ему грудь.
– Друг, – сказал Чхольсу, заметив его состояние, – отступничество Синчхоля не такое уж сверхнеожиданное событие. Таковы уж эти образованные. Не то что мы. Говорят, – продолжал он, – Синчхоль, едва вышел из тюрьмы, сразу на работу в Маньчжурию укатил... Да еще, говорят, подцепил очень богатую девицу.
– В Маньчжурию?.. Богатую девицу?..
Это известие сразило Чотче.
В это время со двора послышались дробные, торопливые шаги, и дверь распахнулась. Оба они вскочили – на пороге стояла Каннани. Чхольсу смутился. Каннани прерывисто дышала и в первое мгновение не могла вымолвить слова.
– Прошу вас... Срочно... Ко мне... ладно? Только скорее... – едва выговорила Каннани и, не успели они опомниться, стремительно выбежала.
Лицо Каннани показалось Чотче очень знакомым, но кто это – он сразу не мог вспомнить.
– Пойдемте вместе, – сказал Чхольсу, – видимо, кто‑то умирает...
Торопливо шагая по улице, Чхольсу огляделся по сторонам и тихонько проговорил:
– Вчера на текстильной фабрике одну работницу – нашего товарища – уволили по болезни... – и добавил с горечью: – А болезнь‑то – чахотка...
Чхольсу вздохнул и плотно сжал губы. Чотче смотрел на возвышавшуюся над лесом трубу текстильной фабрики. Она по‑прежнему выпускала черные клубы дыма. «Не подхватила бы Сонби такую болезнь!» – с тревогой подумал он.
Каннани уже ждала их возле своего дома. Губы ее вздрагивали, она пыталась что‑то сказать, но лишь беззвучно шевелила губами. Они кинулись в комнату. Чхольсу, подойдя к больной, наклонился и пошевелил ее.
– Товарищ, очнись, товарищ!
Но тело было уже холодным, лицо посинело. Чхольсу тяжело вздохнул и оглянулся на Чотче. Чотче, стоявший с похолодевшим сердцем, сделал шаг вперед, вгляделся...
– Сонби! – не помня себя, закричал он и замер.
Все померкло перед глазами, и он почувствовал, что летит куда‑то в бездонную пропасть.
И это – Сонби, о которой он с детства тосковал! Та Сонби, с которой мечтал он хоть раз встретиться! Это она лежит здесь мертвая... Она умерла! Молнией пронеслось в его мозгу: «Подцепил богатую девицу... Укатил в Маньчжурию...»
Синчхоль предал! Отступился! Отошел от борьбы. Что ж! Обыкновенный собственник – перед ним было много дорог... Он мог выбирать. А у него, у Чотче, только одна дорога. Вот в чем разница между ними!
Так думал Чотче, не отрывая глаз от Сонби. Он так стремился к ней с самого детства... Он так мечтал сделать ее своей женой и растить с ней детишек...
И вот Сонби, с которой он и заговорить‑то ни разу не посмел, лежит теперь здесь, перед ним, бездыханной!
Вот она – страшная действительность! Лишь теперь, мертвую, швырнула она ему ее: на, мол, получай свою Сонби!
Так думал Чотче, и в глазах его сверкали гневные молнии. Он дрожал.
Черная рука хищника смяла, исковеркала, выжала все соки и лишила жизни эту прекрасную девушку! Эта черная рука, разрастаясь в огромную черную массу, надвигалась на него, а он с решительностью вперил в нее взор. Черная масса! Постепенно ширясь, распространяясь, она закрывает от него свет. И разве только от него? Эта масса становится на пути человечества... Смести, уничтожить эту черную массу – разве это не основная проблема человечества?
Да! Это проблема человечества. И ее необходимо разрешить прежде всего. Несколько тысячелетий боролись люди за ее разрешение, но она еще не решена!
Человечество решит эту проблему. Но тернист путь к этому. Только тесно сплотившись, смогут разрешить ее люди, которые, подобно Чотче, вступили на путь борьбы, смело шагают вперед.
Июль 1934 г.