– Сонби, ты ненавидишь Токхо?
Сонби вспыхнула. Она не рассказывала Каннани о связи с Токхо, но та, видимо, сама догадалась. Поэтому ей было неприятно и стыдно всякий раз, когда Каннани вспоминала о родине.
– Мне о многом бы хотелось поговорить с тобой, да все как‑то не удавалось... Ну, скажи... как ты относишься к Токхо? Начнем с этого.
Сонби покраснела до ушей и опустила голову. Смяла листочек в руке и до хруста сжала пальцы. Каннани посмотрела на Сонби и подумала: неужели она не забыла Токхо? Каннани допускала это, судя по своему прошлому. Пока Каннани, встретив Тхэсу, не обрела в нем руководителя, она все не могла забыть Токхо. И, даже увидав его во сне, кричала: «Господин! У меня, наверно, ребенок будет...» – задыхалась, плакала и просыпалась.
Перед самым отъездом в Сеул она поняла, что Токхо перенес свою страсть на Сонби. Ревнуя, бродила она среди ночи вокруг дома Токхо, со смехом убежала однажды от преследования какого‑то типа... Теперь, оглядываясь мысленно назад, понимает она, какой же дурочкой была тогда! А сейчас и Сонби выглядит такой же несчастной.
Сонби от стыда не смела поднять глаз, притихла, съежилась вся. Физиономия Токхо представлялась страшной до тошноты; скорей бы уж Каннани переменила разговор. Каннани тоже было противно даже думать о Токхо. Она отвела глаза от Сонби и загляделась вдаль. «А сколько даже в этом прекрасном городе таких Токхо?» – молнией пронеслось у нее в голове.
* * *
Через два дня Каннани и Сонби приехали в Инчхонь. Прежде всего Каннани предстояло разыскать некоторых товарищей, связанных с фабрикой. При их содействии они должны были устроиться на фабрику и даже получить справку о благонадежности в полицейском участке. Им был известен железный закон текстильных фабрик компании Тэдон, не позволявший жить кому где вздумается: всех работниц размещали в общежитии. Завтра три подруги уже мечтали устроиться там вместе, а сегодня до заката бродили по острову Вольми и Международному парку.
– Инсук! Я немножечко пройдусь. – Каннани посмотрела на Инсук, затем перевела взгляд на Сонби.
– Куда ты?.. А‑а, искать того человека, которого днем искала? – догадалась Инсук.
Еще когда они шли в Международный парк, Каннани сообщила, что собирается, якобы по просьбе одного сеульского товарища, навестить его брата, и повела их по улице Сэчжон. Она сразу нашла дом Синчхоля, но скрыла это от подруг и сказала, что попробует найти вечером.
– Одна пойдешь... как же ты найдешь, не зная даже номера?
– Что же делать! Пойду и, если надолго задержусь, значит, разыскала. – Каннани улыбнулась.
Вечером, оглядевшись кругом, она направилась прямо к дому, который отыскала еще днем. Дом номер пять. Она с опаской вошла в ворота. Пытаясь определить, в какой комнате живет Синчхоль, она внимательно осмотрела дом, но, кажется, здесь была всего одна комната. Каннани, решив, что ошиблась, пошла было обратно, но, поколебавшись, вернулась и постучала:
– Разрешите спросить.
На стук выглянула женщина. Каннани пришла в некоторое замешательство.
– А комната жильца здесь...
Не дослушав, женщина вышла к ней:
– Сюда проходите, пожалуйста, – и указала на закоулочек позади кухни.
Каннани, окунувшись в темноту, остановилась перед маленькой дверью. Сердце у нее почему‑то забилось, перехватило дыхание. За тонкой дверью мелькнула тень, послышался шелест переворачиваемой газеты.
– Послушайте! – окликнула Каннани.
Дверь отворилась, и появился мужчина, которого она как будто встречала где‑то, и не раз.
– Товарищ Ю Синчхоль?
Синчхоль удивился, обнаружив за дверью в столь неурочный час молодую женщину, назвавшую его по имени. Но в следующее мгновенье догадался, что это связная от Чхольсу.
– Совершенно верно! Пожалуйста, проходите...
Войдя в комнату, Каннани вспомнила наконец, что Синчхоль – это тот самый юноша, который бедствовал в комнате как раз напротив той, что она снимала в Сеуле. И Синчхоль узнал Каннани.
– А ведь мы с вами частенько встречались! По‑моему, мы были соседями.
– Да! Забавно, правда?! Вот ведь как бывает: жили товарищи рядом и не знали друг друга. Когда приехали?
В Сеуле он, пожалуй, не отличил бы ее среди других работниц‑текстильщиц, но сейчас, при более близком знакомстве, она показалась ему смелой и боевой. К тому же ее лицо без всякой косметики пылало при электрическом свете ярким румянцем.
– Сегодня днем приехала... Как вам живется, очень тяжело?
Каннани пытливо смотрела на Синчхоля и ждала, что он скажет.
– Да что там тяжело... Какая тяжесть? А вы здесь по делу или на жительство перебрались?
Синчхоль, по‑видимому, заранее решил не выдавать своего настроения. Каннани на мгновение задумалась.
– Я приехала сюда, чтобы поступить работать на текстильную фабрику. Или вам уже известно?
* * *
Три подруги были приняты наконец в общежитие при текстильной фабрике. В небольшой, побеленной известкой комнатке в один кан[58]подружки снова поселились вместе. Они осмотрели общежитие площадью примерно в сто канов и ознакомились с фабрикой. Шелкопрядильная фабрика за сеульскими Восточными воротами – просто игрушечная по сравнению с этой. Здесь есть общежитие, а таких машин и такого оборудования в Сеуле и не видывали. Конечно, динамо‑машина и шелкопрядильные машины и тут и там одинаковы по устройству, но здешние гораздо крупнее. И котел для коконов в Сеуле будто обыкновенный таз для умывания, и катушек не больше двух‑трех на работницу, а тут котел – в форме вытянутого прямоугольника – мог вместить несколько сеульских котлов. И катушек – каждая работница должна обслуживать около десяти штук. Сонби сначала ничего не понимала, а Каннани и Инсук только цокали губами. Каннани и Инсук сразу получили номера – пятисотый и пятьсот первый – и приступили к работе. И только Сонби, как начинающая, была прикреплена к пятисотому номеру – Каннани, и стала учиться выравнивать нити.
Шум электростанции сливался с шумом вертящихся катушек и ошеломлял Сонби. Она стояла подавленная и смотрела, как Каннани разматывала шелк. За что бы Каннани ни бралась, все спорилось у нее в руках. Она быстро засыпала в котел с горячей водой коконы, которые заранее доставляли молодые работницы‑помощницы, и била их в кипящем котле маленькой метелочкой до тех пор, пока не растворялся клей, склеивающий нити кокона. После этого концы нитей начинали приставать к прутьям метелочки. Вначале шли плохие концы. Каннани быстро набрасывала их метелочкой на шипы, справа и слева насаженные в котле, снова погружала метелочку и снова вытягивала нити, уже настоящие, светло‑желтого цвета. Каннани захватывала в левую руку концы нитей, а правой прикрепляла каждый конец к фарфоровой игле. И, наматываясь, тянулась шелковая нить. В Сеуле таких игл было две, ну три, но не десять, как здесь. Пока Каннани еще не наловчилась, она использовала три иглы, но ясно, что позже мало‑помалу она приноровится. Вся южная стена фабрики была застеклена до самого потолка. Машины стояли в два ряда, а в проходе между ними прогуливался надсмотрщик. В Сеуле надсмотрщиков насчитывалось пять‑шесть, здесь же, пожалуй, больше тридцати.
Каннани была пятисотой, но за этим номером следовало еще несколько сот. Глянешь с одного конца в другой – и все сливается. Сонби раскраснелась и внимательно следила за нитями, вытягиваемыми из котла. Каннани уже успела ошпарить руку кипятком. На ярко‑красных пальцах вздулись белые водяные пузыри.
– Каннани, дай я попробую! – Сонби прильнула губами к ее уху.
Под ухом Каннани, словно капельки росы, проступил пот. Каннани с улыбкой посмотрела на Сонби и покачала головой, продолжая выбирать нити и прикреплять их к фарфоровым иглам.
– Только пришла, а хорошо работаешь, – услышала она. Глянула – а это надсмотрщик стоит напротив и присматривается. Обратил внимание и на Сонби.
– Скорее учись... Будешь работать быстро, хорошие деньги будешь получать.
Слушая надсмотрщика, Сонби смущенно притихла, теперь же совсем растерялась. А надсмотрщик все стоял и искоса поглядывал на ее румяные щеки.
В это время ярко вспыхнул электрический свет. Сонби испуганно посмотрела на лампочку, потом глянула вокруг и увидела множество разных машин и толпящихся возле них работниц.
«Что ж я‑то, совсем уж дикая, что ли?» – подумала она и почувствовала, что ее самолюбие задето.
– Сонби, попробуй‑ка! – предложила Каннани, будто угадав ее мысли.
Сонби схватила конец нити, но руки дрожали и не слушались ее.
– Тихонько! Нитка оборвалась!
Каннани нажала на педаль, и машина остановилась. Она продела конец нити в иголку и скрепила с другим концом.
– Если нить оборвется, вот так надо связывать. Смотри, Сонби! А чтобы остановить машину, нужно сделать вот так.
Тут, словно вихрь налетел, раздался звук сирены. Сонби широко раскрыла глаза.
– Сонби! Гудок сирены означает, что нам пора уходить, наше место займет ночная смена и продолжит работу.
Не успела она договорить, как нахлынули работницы ночной смены. Каннани быстро остановила машину, вынула намотанные катушки и присоединилась к выстроившимся перед контрольным пунктом работницам.
– Сонби, пойдем! Пора уже!
На фабрике снова, словно ветер, зашумели, загудели машины.
Сонби пошла за Каннани. Зазвенел колокольчик в столовой.
– Пойдем скорей! Звонок обедать зовет, наверно.
И Каннани тоже плохо еще знала жизнь общежития, не постигла всего. Когда они подошли, сотни работниц уже заполняли столовую, которая занимала весь подвал общежития. В прямоугольной комнате отовсюду поднимался пар. Во всю длину тянулись четыре ряда деревянных скамей. На них, радуя глаз, были аккуратно расставлены миски с рисом и пиалы. У подруг разыгрался аппетит. Взяли ложки, попробовали: рисовая каша, несомненно рисовая, но какая‑то сухая и отдает чем‑то вроде керосина. Каннани посмотрела по очереди на Сонби, на Инсук. Те тоже переглянулись.
– Что это за каша? – раздались недовольные возгласы из дальнего угла.
Если бы хоть соус был вкусный, еще можно было бы есть, так и он пересоленный и отвратительно пахнет свежей рыбой. У них сразу пропал аппетит, хотя в животах и урчало от голода.
Многие из работниц съели для виду по нескольку ложек и с глазами, полными слез, отставили миски. Работницы же, которые работали на фабрике давно и уже привыкли к этой каше, заворчали:
– Видно, не очень‑то проголодались! Раз попали сюда, придется вам есть эту аннамскую кашу! Вот поголодаете деньков сто – посмотрим! Что бы стали мы делать без аннамского риса?
Вначале, отведав этой тухлятины, они тоже дней десять страдали животами, а потом ничего, притерпелись. Постепенно желудки их свыклись с этой пищей, а запах свежей рыбы уже не казался таким неприятным. Теперь они знали, что голодный человек съест даже несъедобное!
Не прошло и часа после обеда, как в общежитии вновь раздался звонок.
– Это еще что значит? – удивленно обратилась Каннани к одной работнице.
– Не знаешь? Это зовут в вечернюю школу... Скорей все на занятия!
– А не пойти нельзя?
– Ни в коем случае! Странно! А разве ты не хочешь учиться? Пошли, пошли!
И она засеменила мелкими шажками. По губам Каннани пробежала улыбка, и она оглянулась на подруг.
Хотя Сонби и проголодалась, но слова «вечерние занятия» заставили ее подняться. Сразу вспомнилось ей, как обещаниями послать учиться подкупил ее Токхо, а потом обесчестил. Уняв дрожь в ногах, она вслед за другими вошла в лекционный зал.
За кафедрой стоял в темных очках тот самый надсмотрщик, который днем похвалил Каннани. У него постоянно дергалось веко, и очки он носил, по‑видимому, для маскировки этого недостатка.
Когда все заняли свои места, надсмотрщик объявил, что отменяет сегодня обычные занятия, а принимая во внимание наличие многих новеньких, поговорит о правилах внутреннего распорядка на фабрике. Откашлявшись, он оглядел зал и продолжал:
– По сравнению с другими маленькими фабриками и заводами наша фабрика имеет много преимуществ. У нас действительно заботятся о будущем рабочих и об их удобствах. Вечерняя школа, система распределения различных видов предметов первой необходимости, общежитие, наконец! Разве все это не требует значительных издержек?..
Надсмотрщик откинул туловище назад, выпятил живот и обвел взглядом помещение.
– Предположим, вы идете и покупаете в городе предметы косметики и парфюмерии, чулки и прочее такое. Что же получается? За дорогую цену вам могут подсунуть всякую дрянь, а фабрика предлагает вам все необходимое по себестоимости. Такая организация целиком в ваших интересах, фабрика же при этом терпит даже убытки.
Напряженно слушавшие работницы вздохнули.
– И... да... на этой фабрике заботятся о вашем будущем и потому установили систему сбережений. Сбережения – залог вашего счастья! Фабрика высчитывает с работающих за питание и предметы первой необходимости, из оставшихся же денег вы делаете сбережения. Конечно, вы не можете заработать сколько вашей душе угодно, но, когда через три года вы уйдете, разве не пригодятся вам эти сбережения? – По его губам пробежала наглая улыбка.
Засмеялись и работницы.
– Если проработаете, удержитесь на фабрике три года, сможете после ухода обзавестись семьями, жить припеваючи и растить детей. Поступая сюда, вы заключили договор на три года, но три года – совсем небольшой срок. Если по прошествии этого времени захотите еще поработать – милости просим. Через три года фабрика опять будет делать набор, вы заручитесь рекомендацией полицейского участка и снова поступите, не так ли? Посудите сами, разве вы не избранные из многих, разве это не великое счастье – работать здесь? Где еще найдется такое хорошее место? А мало ли ходит людей вовсе безработных?
Очки надсмотрщика сверкали при свете лампы. Он погладил бороду.
– На этой фабрике заботятся о будущем работниц и строго следят за их поведением, поэтому запрещаются одиночные отлучки. Но поскольку все вы очень любите развлечения, то каждый год, весной и осенью, устраиваются пикники. Захватив с собой еду, вы организованно отправляетесь полюбоваться горами. Этой весной вам выдадут по себестоимости новую обувь. В настоящее время в канцелярии утверждается план пикника на остров Вольми...
Среди женщин пронесся ропот. Каннани вскочила, придя в такое возбуждение, что у нее перехватило дыхание, и хотела что‑то возразить, но надсмотрщик невозмутимо продолжал:
– Дальше. На фабрике раз в три недели, в воскресенье, выходной день. На стадионе устраиваются в этот день спортивные игры и развлечения. Это необходимо для здоровья каждой из вас. Право же, это привилегии только нашей фабрики. И последнее: считая фабрику своим предприятием, вы должны соблюдать чистоту. Повышая производительность труда, вы сможете получать не только заработную плату, но и премии. Ленивые же не только лишаются премии, но еще и штрафу подвергаются. Учтите это.
По команде бригадира работницы поднялись, как одна, попрощались с надсмотрщиком и покинули лекционный зал.
Снова задребезжал звонок. Звук все нарастал. Не зная, что стряслось, подруги погасили в комнате свет.
Каннани, крепко заснув с вечера, вдруг вскочила. Кругом тишина. Только с фабрики доносится шум машин. Она подошла к окну и неподвижным взором уставилась во двор. Она храбрилась тогда перед Синчхолем, а сегодня вот ее бросает в дрожь при мысли, что ей придется впредь действовать самостоятельно. Она знала, что существует взаимная товарищеская поддержка, но сейчас чувствовала себя страшно одинокой. За черными каменными стенами – словно в заключении. За окном, окружая спортивную площадку, высоко поднималась стена. Это сразу вызвало в Каннани беспокойство. Она пыталась найти, на счастье, хоть какое‑то отверстие. Но в стене, сложенной из кирпича с цементом, нельзя было отыскать щелочки даже с игольное ушко.
Каннани потихоньку открыла дверь и вышла. При лунном свете ей показалось, будто в другом конце двора стоит человек. Она застыла на месте, потом с опаской огляделась кругом. Где‑то скрипнула дверь. Каннани прижалась к стене, затаив дыхание прислушалась. Какая‑то работница, беззвучно ступая, шла в сторону контрольного ночного пункта. Каннани взяло любопытство, и она, крадучись, последовала за ней.
Перед контрольным пунктом работница остановилась в нерешительности, потом открыла дверь и вошла. Каннани пыталась догадаться, кто бы это мог быть, но, разумеется, напрасно. Несомненно одно: работница пошла на тайное свидание с надсмотрщиком. И Каннани снова вспомнила наставления Синчхоля прошлой ночью. Он говорил о том, что надсмотрщики злоупотребляют наивностью и простодушием фабричных девушек. Нужно как можно скорее открыть этим глупышкам глаза. Ее прямой долг, не теряя времени, сплотить воедино по меньшей мере тысячу работниц и повести борьбу прежде всего за свои экономические права, за уважение человеческого достоинства.
Каннани пот прошибал, когда она вспоминала о том, как унижал ее Токхо и как она покорно сносила это. Каннани подошла и стала внимательно осматривать стену. Но сколько ни разглядывала, сколько ни шарила, всюду ее руки нащупывали крепкие кирпичи без малейшей щелочки. Только под стеной было несколько отверстий для стока воды. В эту дырку едва проходила рука и, разумеется, не мог пролезть человек. Кроме того, эти дыры у всех на виду и использовать их для связи очень рискованно. Но, с другой стороны, поскольку они видны всем, никто на них не обращает внимания. Каннани подумала и решила, что сначала попробует все‑таки поискать что‑нибудь более подходящее, и двинулась обратно.
Часы в лекционном зале пробили три. Когда Каннани ложилась, Сонби повернулась к ней.
– Ты куда ходила?
– Гм... ты не спишь?
– Нет, я спала... Проснулась – тебя нет.
– Я во двор на минутку выходила.
– А‑а...
– Сонби, ты всему поверила, что говорил надсмотрщик? – неожиданно спросила Каннани.
Сонби в замешательстве не сразу нашлась, что ответить.
– Почему ты об этом вдруг спрашиваешь?
– Нет, постой... Слова надсмотрщика – правдивые слова?
– Я не знаю... это...
– Сонби, этого нельзя не знать. Послушай. Сейчас заставляют работать даже в ночную смену, а кормят лишь аннамским рисом. О сбережениях, вкладах толкуют лишь для того, чтобы заставить нас работать. Запрещают свободно выходить, словно заботятся о будущем работниц, продают здесь разные товары по низкой цене – все это делается не в наших, а в их интересах. Выдают новую обувь, устраивают развлечения, организуют вечернюю школу, даже заставляют заниматься спортом для укрепления тела – все это предпринимается с целью ослепить, закрыть нам глаза и выжать из нас как можно больше.
Сонби не могла понять, для чего Каннани говорит все это. Если она знала об этом раньше, нечего было и поступать на фабрику. Зачем было покидать Сеул и ехать сюда, а на другой же день выражать такое недовольство?
– Сонби! Надсмотрщики и люди, стоящие за ними, во много раз страшнее Токхо.
Каннани хотелось рассказать про работницу, пришедшую в сторожку к надсмотрщику, но она решила немного подождать с этим.
Сонби сразу показался противным и страшным этот надсмотрщик, который смеялся, кося на нее глазом, этот тигр с приклеенной бородой. Слушая Каннани, она так и видела его косые взгляды и с ужасом чувствовала, что надсмотрщик превращается в Токхо.
– Сонби, может быть, сейчас тебе кажутся непонятными мои слова? Ну, позже все поймешь, – проговорила Каннани, обнимая подругу. Ей снова вспомнилась работница, крадущаяся в комнату надсмотрщика.
Несколько дней спустя Каннани просунула наружу сквозь отверстие для стока воды в задней стене длинную палку
с соломенной веревкой. И с тех пор работницы, просыпаясь, каждое утро обнаруживали под постелью или в углу комнаты какие‑то листки. На них пункт за пунктом было записано все, что говорил на вечерних занятиях надсмотрщик, и очень понятно растолкованы его слова. Всякий раз, находя эти листочки, они, склонив головы, с интересом читали их.
– Любопытно, кто же присылает эти листки? Уж больно правильно здесь все написано! Помните, надсмотрщик обещал тогда премии по десять сэн в день? Где эти премии? Одни слова только – премия! – говорили, лежа в постелях, работницы четвертой комнаты в нижнем этаже общежития.
– Вот ведь Хэёни хорошо работает, а премий не получает... Эх, да что там!
– И все‑таки та красивая из седьмой комнаты, новенькая, уже получила премию...
– Получила премию? Кто же это? – спросила работница, хохотушка.
– Эй, потише вы, услышит кто‑нибудь!
Смешливая работница захихикала, сунула руку под одеяло и больно ущипнула соседку.
– Кто услышит, кто услышит? Ночью‑то.
– Ты что, не знаешь разве, что надсмотрщик каждую ночь обход совершает?
– Ну и что ж из того? Никто не услышит голос из‑под одеяла... Но все‑таки кто же, кто?.. А‑а! Не иначе как эта недавно прибывшая красавица!
В общежитии Сонби прозвали красавицей.
– Не та ли новенькая, которая как раз напротив Хэёни работает? Надсмотрщик прямо не отходит от нее и беспрерывно улыбается!
– Однако, Хэсун, кто же и откуда приносит эти листки в комнату? И в других комнатах неизвестно как появляются... Работницы из нашего общежития ни за что не решатся на такое. Но как бы там ни было, все мы, работницы этой фабрики, согласны с тем, что в этих листках.
– Брось! – возразила соседка. – Когда я работала на фабрике в Сеуле, надсмотрщики вели себя точно так же, за работу как следует не платили. Так мы, думаете, не подняли забастовки? Однако нашлись девчонки, которые выдали нас надсмотрщикам. И все пошло насмарку. К счастью, меня тогда не выгнали, но надсмотрщики так возненавидели, что у меня терпенье лопнуло и все равно пришлось уйти. Так что...
– Убить бы надо этих девок! Чтобы другим неповадно было! Спутаются с надсмотрщиками...
– Вы посмотрите, что у нас за жизнь: работаешь до полусмерти, а денег в руках не видишь. Черт знает что! У меня сегодня чуть руку не оторвало машиной. Когда поступали, разве кто думал об этом?
Она прижала задрожавшую руку к щеке, словно видела перед собой эти вертящиеся катушки, которые чуть не лишили ее руки!
– Хорошо бы встретиться с человеком, который эти листки приносит! Как ему удается попасть‑то сюда?!
* * *
Рабочие, накладывая булыжники в проволочные сетки, сваливали их в определенном месте на берегу, а потом засыпа́ли землей илистый край. Вместе с другими носил булыжники и Чотче. Он работал и все думал о споре с Синчхолем по поводу организации свободных рабочих. С тех пор как он встретил Синчхоля, мир словно прояснился для него. Все трудное и непонятное в прожитой жизни оказалось таким ясным, как эта новая дорога, что они мостили. И путь, по которому ему предстоит шагать вперед, так же ясно открывался взору, как эта дорога. Надежды, светлые, словно это сверкающее в лучах солнца море, вспыхнули в его прежде такой мрачной душе.
– Послушай, взгляни‑ка, какой сегодня день, что все ученицы высыпали?
Чотче живо обернулся. В их сторону направлялось несколько сотен работниц, выстроенных в ряды. Тут Чотче вспомнил, как вчера вечером Синчхоль прочитал и пересказал ему сообщение с текстильной фабрики. «Неужели они? – подумал Чотче. – Наверно, в храм молиться идут, даже ботинки новые надели по такому случаю».
Он медленно побрел к берегу.
– Ну, вы! Работать, работать надо! Чего загляделись?
Оживившиеся было рабочие, испугавшись окрика надсмотрщика, снова согнули спины.
– А, чтоб тебе провалиться! Там же все девчонки... – недовольно заворчал один.
– А ты захвати одну и беги, скройся куда‑нибудь. Ха‑ха‑ха! – подхватил другой.
Рабочие балагурили, а сами то и дело украдкой поглядывали на процессию. Все девушки, как одна, – в черных юбках, белых кофточках и черных ботинках. «Неужели это работницы?» – удивлялся про себя Чотче, согнувшись под тяжестью ноши. С необъяснимым трепетом он снова посмотрел на них и вдруг вздрогнул, встретившись взглядом с одной из них.
– Сонби? – невольно вырвалось у него.
Женщина приостановилась было в крайнем изумлении, потом неохотно пошла дальше, будто ее тянули насильно. Чотче захотелось немедленно, сейчас же сбросить свой груз, кинуться вслед за ней и удостовериться, Сонби ли это. Он уже сделал несколько шагов, но его остановил окрик надсмотрщика:
– А ну, шевелись, шевелись, парень!
Подавив невыразимую досаду, Чотче повернулся к надсмотрщику и почувствовал, как бурно колотится его сердце. «Сонби? – думал он, переставляя сразу отяжелевшие ноги. – Неужели Сонби смогла приехать сюда? А может быть, Токхо послал ее учиться? Кто знает, Сонби красива, и, возможно, для удовлетворения своего честолюбия послал он ее учиться...» Чотче снова посмотрел на них. Неужели это все‑таки текстильщицы? И опять сопоставил с тем, что сказал вчера Синчхоль. «Если так, значит, Сонби работает на фабрике?» Одна догадка сменялась другой. Он подошел к берегу, высыпал землю и еще раз глянул им вслед. Процессия уже вступила на остров Вольми.
«Сонби?.. Текстильщицы?.. Неужели это и в самом деле текстильщицы? Так или иначе я дождусь их здесь! Но пойдут ли они обратно этой дорогой?..» Чотче, хоть и был почти уверен, все же сомневался, что это работницы. Если судить по одежде, они не похожи на работниц.
Отсюда были хорошо видны и остров Вольми, и красная крыша морского бассейна. Чотче смотрел в ту сторону, и два вопроса: «Неужели текстильщицы? Неужели Сонби?» – не выходили у него из головы. С нетерпением ждал он и надеялся, что процессия еще пройдет обратно.
– Вот! И о чем ты только так задумался? Увидал работниц и растаял...
– Работниц? – оживился Чотче. – Ты точно знаешь, что это работницы?
– Сумасшедший ты, что ли? Кто же, как не работницы?
– А не ученицы?
– Вот дурень! Бредишь ты, что ли... Не видал, как прошел этот бородатый надсмотрщик Тигр? Ведь он своей жестокостью на весь Инчхонь прославился!
«Работницы... Значит, это Сонби», – думал Чотче, глядя на остров Вольми.
– Что, парень? Здорово за душу задело?.. Только напрасно... Отсюда за ними не побежишь!
Чотче крякнул, взваливая на спину мешок, выпрямился и посмотрел на трубу текстильной фабрики. Из нее, как и всегда, клубами валил дым.
Высоко‑высоко подымается эта труба, словно пронзая небо. Поглядеть на нее – и то голова кружится. А сколько раз приходилось Чотче взбираться на нее еще до того, как была построена сама фабрика! Вначале, когда фабрика только начинала строиться, он не предчувствовал никакой опасности. Но труба! Даже сейчас страшно вспомнить, как возводили они эту трубу!
Навалит, бывало, на спину штук тридцать кирпичей и лезет наверх. А гнущаяся доска того и гляди обломится. Глянет вниз – дрожь пробирает: земля далеко‑далеко внизу; глянет в отверстие трубы – словно в бездонную пропасть или глубокое озеро окунется. Ноги трясутся, в глазах темно, волосы дыбом, но раз нанялся – надо карабкаться. Понемногу приходит в себя и поднимается выше. А то вдруг начнет казаться ему, что труба шевелится. Никогда раньше не испытывал он такого страха. И чем выше становилась труба, тем явственнее видел он, что она шевелится. Вот‑вот рухнет труба, и он вместе с ней полетит вниз и убьется. Но, несмотря на явную опасность, Чотче снова и снова оказывался по утрам у трубы и опять по деревянным лесенкам взбирался на головокружительную высоту. «Эх, опять я сюда пришел, будто другой работы нет!» – спохватившись, с досадой ворчал он на себя.
До конца дней своих не забыть ему этой трубы. Она и во сне не дает ему покоя. Чотче приснилось как‑то, что он упал в эту трубу.
«Да! Взглянешь на эту трубу, и то страх разбирает. А сколько жизней она пожрала?! Сколько товарищей разбилось насмерть, свалившись в нее?! За несколько жалких грошей в день мы вынуждены отдавать им не только тело свое, но подчас и жизнь!..» – с гневом и горечью думал Чотче.
Он снова вспомнил о работницах, о Сонби. Сонби ли та, с которой он встретился взглядом? А может быть, и не Сонби вовсе? Уверенность сменялась сомнением, и опять все сначала!
Закончив работу уже затемно, Чотче медленно тащился по улицам Инчхоня. Когда он пришел в харчевню, большинство его товарищей уже заканчивали свой нехитрый ужин, а некоторые, дополнив его кружкой дешевой рисовой водки, отдыхали за мирной беседой. Харчевня была единственным местом, где они могли получить некоторое утешение и даже своего рода развлечение. Выпьют горькой сивухи, языки немного развяжутся – и пошли балагурить!
Залпом осушив кружку водки, Чотче быстро управился с рисовым супом.
С тех пор как Чотче познакомился с Синчхолем, он стал очень осторожным, даже подозрительным, и, когда ему приходилось бывать в таких людных местах, его не покидало беспокойство: не затесалась ли в их среду какая‑нибудь легавая собака? Выйдет на улицу, увидит человека в аккуратном европейском костюме – опять те же подозрения. Почти все, за исключением небольшой группы товарищей, состоявших вместе с ним и Синчхолем на бирже труда, казались ему сомнительными.
Присмотревшись к наполнявшим харчевню рабочим, Чотче успокоился и пошел во вторую комнату. Ему хотелось отдохнуть и подремать тут, в тепле, прежде чем возвращаться в свою каморку.