– Эй, Медведь! Ты чего там бормочешь? – окликнул его Карлик.
Чотче вздрогнул, испугавшись, что невольно выдал себя.
* * *
Стояло начало зимы – пора, когда кончается уборка урожая. Жителей деревни известили, что приехал начальник уезда и хочет держать перед ними речь. Собрались все, знали: раз прибыл начальник – бросай все, даже самые спешные дела, и иди на сходку. Не пойдешь – штраф.
На небольшой площади перед волостным управлением столпились крестьяне. В центре ее на возвышении сидели начальник волостной канцелярии и начальник уезда, по сторонам – волостные писари. Крестьяне во все глаза смотрели на нового начальника уезда – тучного японца в европейском костюме. Вот поднялся волостной начальник и коротко представил крестьянам начальника уезда. После этого поднялся он сам и, откашлявшись, начал:
– Э... волостное управление, вероятно, уже известило вас, и вам должна быть ясна цель, с которой я прибыл сюда. Я – вновь назначенный начальник уезда и должен наблюдать за положением дел в уезде. Именно об этом я и хотел поговорить с вами.
В Корее, – продолжал он после короткой паузы, – э... свыше восьмидесяти процентов населения составляют крестьяне. Совершенно очевидно, что от подъема или упадка крестьянского хозяйства зависит расцвет или упадок государства. И недаром говорят с давних пор, что земледелие является основой основ.
«Если земледелие – основа основ, так почему же так плохо живут люди, которые занимаются земледелием, а такие, как Токхо, которые и мотыги в руках не держали, живут хорошо?» – пронеслось в голове Чотче.
– Не следует дважды говорить о том, что мы должны прилежно заниматься земледелием, э... но наша великая Японская империя присоединила теперь Маньчжурию, и милостию божией нет в мире страны, равной Японии. Поэтому крестьяне должны еще усерднее обрабатывать землю и, производя как можно больше продовольствия, отдавать его государству. Корейский крестьянин беден из‑за неопытности в ведении сельского хозяйства. Как же сделать, чтобы собирать с полей богатый урожай? Как сделать, чтобы даже с маленького поля собирать большой урожай? Иначе говоря, заниматься земледелием нужно, зная способы ведения сельского хозяйства. Э... например, э... один человек вырастил большой урожай, – надо перенимать его опыт, его успешные методы работы. Важно, кроме того, знать, как сеять зерно и на каком поле что лучше растет. Если на поле, на котором хорошо растут бобы или гаолян, посеять просо или рис, ясно, что небольшой урожай соберешь. На каждом поле следует сеять то, что дает лучший результат. Э... силос... перегной... Его нужно заготавливать как можно больше. Весна подойдет – нужно хорошенько удобрить поле. Каждый должен усердно работать, а в свободное время косить траву и складывать в копны – на перегной. Весной это послужит прекрасным удобрением. Не надо будет ехать в город и тратиться на химические удобрения.
Все это было давным‑давно известно крестьянам. Этот человек словно с луны свалился.
– О‑хо‑хо! – широко открыв рот, протяжно зевнул какой‑то старик, белая борода и усы которого совсем закрывали нижнюю часть лица.
Все с испугом посмотрели на него. Токхо подозвал осмелившегося зевнуть старика и выбранил. Уездный начальник еще больше выпятил живот, как бы подчеркивая этим свое достоинство, и продолжал прерванную речь.
– Э... Вы должны носить цветную одежду. Причина того, что корейские крестьяне плохо живут, во‑первых, в том, что они ленивы, а во‑вторых, в том, что носят белую одежду. Так что быстрее меняйте свою одежду на цветную. Белую нужно часто стирать. Во‑первых, вы тратите время, а во‑вторых, от частой стирки одежда быстрее изнашивается. Э... не стоит также носить резиновую обувь. Носите соломенную. Плетите ее в свободное время. Следовало бы также сократить расходы на обряды. Если вы последуете моим советам, скоро сделаетесь богачами. Не так ли?
Чотче вспыхнул от ярости, услышав, что крестьяне‑де плохо живут от лени, и что‑то проворчал... Сидевший рядом Оглобля толкнул его в бок и предостерегающе замигал.
– Да, э... – продолжал начальник уезда, – в заключение я хочу сказать, что учреждение, именуемое волостным управлением, заботится о том, чтобы вам жилось лучше. Нехорошо, что вы слабо поддерживаете волостное управление. То, что вы платите земельный налог, подворный и прочие налоги, – все это предназначается и используется для вашего же блага. Вы непременно должны аккуратно платить эти налоги. Пользуясь случаем, скажу заодно: уважайте руководство волостного управления.
Начальник уезда кончил свою речь и опустился на стул. Поднялся волостной начальник, не скрывая довольной улыбки.
– Сегодня господин начальник уезда прибыл к нам и произнес прекрасную речь. В доказательство признательности и уважения народ нашей волости торжественно обещает следовать советам господина начальника уезда. Ну, встаньте же!
Крестьяне, переглядываясь, нехотя поднимались и склоняли головы. Начальник уезда, выпятив грудь, принимал знаки уважения. «Волостное управление печется о нашем благе?» – горько усмехнулся Чотче, уходя с площади.
* * *
А через несколько дней у Чотче отобрали поле.
«Если послушать начальника уезда, у волостного управления одна забота – чтобы крестьянам жилось лучше... А разве я не крестьянин этой волости? Как же так? Начальник волости отнимает у крестьянина землю – разве это законно? Или это за то, что я нарушил закон? Опять закон! Но почему закон делает Токхо волостным начальником, а у меня отнимает последнюю возможность жить?»
С каждым днем все больше возникало у него вопросов. Они не давали ему покоя. Чотче ни в коем случае не хотел нарушать закон, но почему‑то получалось так, что проходил день, и он с сожалением обнаруживал, что опять нарушил его.
Подойдя к дому, Чотче остановился у калитки. Что же теперь делать? Из дома слышалось шуршание соломы: может, это Ли‑собан не пошел сегодня за милостыней и сидит дома? Чотче быстро вошел в дом. Он не мог сразу разобрать, кто находится в комнате. В темноте не прекращалось шуршание соломы, и он догадался, что это мать вьет соломенные веревки.
– Вернулся? Зачем тебя вызывали?
Когда за Чотче пришел волостной писарь и сказал, что его вызывает начальник волостной канцелярии, и мать, и он сам почти не сомневались, что это по поводу того ночного бунта. Скорее всего – хотят землю у него отнять.
– Поле отобрали, да? – снова спросила мать.
– Да...
Он сел спиной к матери и тоже принялся сучить веревки. Мать взорвалась:
– Ишь, головорез! Притих теперь! Ты что же думал, когда разбойничал, что тебя по головке за это погладят, да?! Или у кого‑то в нахлебниках прожить думаешь? Куда как любо! Насидишься теперь голодным... Небось поумнеешь! Пока земля была, можно было хоть в долг попросить! А теперь? Кто даст тебе теперь хоть горстку зерна?!
Чотче молча сучил веревки.
– Так‑то вот! С малых лет дрался со всеми. А теперь вот из‑за твоего нрава совсем пропадем!
Он не выдержал и выскочил вон.
На дворе сыпал град. У деревянной калитки скопилось много градинок, и стук их слышался здесь более явственно. Градинки напомнили ему о рисе, и опять у него тоскливо сжалось сердце... Пойти, что ли, нарубить дров, продать да достать немного рису... Но эти проклятые лесники запрещают рубить лес... Закон? Чотче топнул ногой.
Некоторое время он стоял неподвижно. «А не пойти ли к кому‑нибудь из приятелей?» – подумал он и, взвалив на спину чиге, вышел со двора. Град освежил его разгоряченное лицо. Сквозь частую сетку града виднелись поля. Чотче вздохнул. Бывало, отправляясь на работу с мотыгой на плече, он любил помечтать. Не раз воображал, как будет трудиться еще усерднее и сытно есть, а излишки богатого урожая будет продавать и откладывать сбережения. Потом построит дом, женится на Сонби, народятся у них сыновья и дочки, и заживут они припеваючи! Теперь он горько усмехался, вспоминая свои глупые фантазии.
Сам не зная как, Чотче оказался у озера Гневного. Он прислонился к стволу ивы и загляделся на озеро. И тут невольно пришла ему на ум легенда о Гневном. «И они нарушали закон, и их или убивали, или избивали до полусмерти», – подумал он. Но ведь те крестьяне жили давным‑давно, сколько тысячелетий, сколько веков прошло с тех пор, а ему теперь так же худо, как и им. Это открытие поразило его, и он снова вгляделся в голубые воды Гневного.
Послышались шаги. Но ему не хотелось поворачиваться. Шаги приближались. Чотче догадался, что идет не один человек. Он спрятался за иву. К озеру подходили две женщины. Кровь бросилась Чотче в голову, сердце бешено заколотилось, перехватило дыхание. Он стоял, боясь шевельнуться, и смотрел, смотрел. Неужели одна из женщин с тяжелой ношей на голове – Сонби? Ее лицо, выглядывая из‑под низко надвинутого белого платка, сияло, словно очищенное зернышко риса. Глаза влажно поблескивали.
Женщины опустили корзины, выложили белье на камень и застучали вальками. Вот Сонби отбросила валек и, полоща белье, случайно глянула в его сторону. Он отшатнулся. В глазах потемнело, голова закружилась. Он судорожно ухватился за палку. «В моем‑то положении думать о Сонби!» – горько усмехнулся он про себя и побрел прочь. Стук валька становился все слабее. Взвалив чиге на спину, он посмотрел на подножие горы, и вспомнилось ему, как в детстве прибежал он на эту гору за травой, повстречал Сонби и стал отнимать у нее щавель. С тех пор в каждом уголке его души жила Сонби. И чем дальше, тем острее становилось это чувство. Однако ему даже ни разу не удалось поговорить с той, о которой он так тосковал. А теперь ему нельзя и мечтать о встречах с Сонби! Он поднял палку, изо всей силы стукнул себя по ноге и подскочил от боли.
Град пошел еще сильнее. Над далекими домами поднялись вечерние дымы. Не вернулся ли Ли‑собан?
Он повернул к горе, накосил сухого бурьяна и поспешил домой. От жилья потянуло запахом вареного риса. Ему вдруг страшно захотелось есть. Вспомнив, что вчера вечером он поел немного рисовой каши, а сегодня утром – лишь жидкой похлебки, он еще сильнее ощутил голод. А может, Ли‑собан ждет его с полной сумкой еды? Чотче прибавил шагу. Возле дома он сбросил вязанку и, гадая, вернулся старик или нет, открыл дверь.
Мать лежала на теплом полу. Услыхав скрип двери, она живо приподнялась.
– Ли‑собан? – Но, увидев сына, со стоном повалилась обратно.
У него все так и поплыло перед глазами. Значит, Ли‑собана еще нет! Чотче повернулся и, хлопнув дверью, вышел из дому. «Где же старик? – Он вглядывался в густеющий сумрак. – Может, ему тяжело нести свой мешок, а ведь дороги занесло снегом, и ни единой души не встретишь». Чотче подождал еще немного, затем двинулся по дороге в город. Некоторое время он шел понурясь, затем остановился: вдруг Ли‑собан появится там, вон за тем поворотом? Но не увидел даже человеческой тени. Лишь бесчисленные снежинки кружились и кружились перед ним.
Вскоре стемнело настолько, что ничего нельзя было разглядеть. «Уж не замерз ли он по дороге? А может, ему стало худо и он прилег где‑нибудь у водяного жернова?» Ветер не стихал. Град вперемежку со снегом больно хлестал по лицу. Поняв наконец, что Ли‑собана не дождаться, Чотче побрел домой.
Они не спали в эту ночь. Все ждали: может, хоть под утро вернется Ли‑собан. «Не иначе с ним что‑нибудь стряслось», – решила мать Чотче.
– Сходи в город, узнай, не случилось чего с Ли‑собаном.
Чотче поднял на мать глаза.
– Разве туда дойдешь голодным? Добудь хоть немного еды.
Еще вчера он был уверен, что без еды не так уж страшно, и он мог еще довольно бодро передвигаться, но сегодня утром голод свалил его, и ему казалось, что он не сделает и шага. Мать тоже теряла последние силы. Она глядела на сына с беспомощной жалостью. Решив раздобыть где‑нибудь хоть ложку каши, она все же поднялась и вышла, захватив с собой черпак. Чотче закрыл глаза. В воображении перед ним замелькала еда на бесчисленных блюдах. Это было невыносимо! Он снова открыл глаза, и первое, что он увидел, был глиняный кувшин, в котором обычно хранился рис. Почти машинально он встал, подошел к кувшину и заглянул в него. Пусто. «А прошлой осенью кувшин был полнехонек!» – с горечью подумал Чотче, и минувший год представился ему теперь таким благополучным. Тогда Токхо вычел только долг и рисовую ссуду, а за удобрения, за рис на питание и прочие мелкие долги обещал вычесть в другой раз. Он снова заглянул внутрь. Вдруг хоть несколько зернышек пристали к стенкам? Он встряхнул кувшин и заглянул опять: на дне ни единой рисинки! Он глубоко вздохнул, стукнулся лбом о кувшин и заплакал.
На дворе послышались шаги, он взял себя в руки. Дверь распахнулась, и вошла мать.
– Я думал, это Ли‑собан!
– Что, совсем оголодал, беспутный малый?
Мать протянула ему черпак с желудевой кашей. Чотче стал с жадностью хватать кашу и набивать в рот.
– Да не торопись так! Подавишься!
Мать и сама надеялась съесть ложку‑другую, но, когда увидела, как набросился на еду сын, не смогла поднести ко рту хотя бы горсточку.
– Ешь, мама! – спохватился он.
– Да я уже съела несколько ложек, а это тебе принесла, – солгала она. Чотче опорожнил посуду и вышел.
* * *
Вернулся Чотче только поздней ночью.
– Мама! – тихо позвал он.
Приняв его сначала за Ли‑собана, мать вскочила, но, услышав голос сына, молча легла снова. Он подошел и что‑то вложил ей в руку. Она почувствовала запах риса, поняла, что это мешочек с рисом, проворно встала и пошла на кухню.
– А ты разведи пока огонь!
Чотче разводил огонь в очаге, мать промывала рис. Мельком взглянув на освещенную фигуру сына, она ахнула: одежда на нем была изодрана в клочья. Но уже в следующее мгновенье она сделала вид, будто ничего не заметила. Чотче прислушивался к шороху промываемого риса и не знал, радоваться ему или огорчаться. Он глотал слюни, глядя на заманчиво сверкавший в воде при свете очага белый рис, и, не вытерпев, подошел, зачерпнул черпаком воды и выпил.
Наконец рисовая каша была готова. Едва они вошли в комнату, хлопнули ворота. У Чотче испуганно округлились глаза, он выскочил в заднюю дверь, а мать торопливо спрятала миски с кашей и прислушалась.
– Спите?.. Чотче, ты спишь?
Мать бросилась к двери.
– Скорей открой... – послышался хриплый, прерывистый голос.
Мать вышла в прихожую, но у нее тряслись руки, и никак не удавалось отодвинуть засов. Она побаивалась, не притворяется ли кто‑нибудь, выдавая себя за Ли‑собана.
– Да открой же, сынок... О‑ох!.. Мм...
– Ли‑собан, ты, что ли? – Она прильнула к дверной щели.
Из последних, верно, сил старик стукнул головой в дверь. Убедившись, что это Ли‑собан, она отодвинула засов.
– И правда – он! Скорее, скорее, сюда!
Ли‑собан с трудом вполз в комнату.
– Куда же ты костыль‑то подевал?
– О‑о, – только простонал он, бессильно повалился на пол и страшно вскрикнул от боли.
Мать Чотче достала спрятанную было миску с кашей и, лишь опорожнив ее, пришла в себя.
– Что болит‑то у тебя, Ли‑собан? – спросила она, чувствуя, что с ним творится что‑то неладное.
Ли‑собан молчал. Это напугало ее, она потянулась к нему и, только когда нечаянно коснулась его головы, сообразила, что в комнате темно. «Хорошо бы огонек засветить... масло‑то еще есть, кажется», – пробормотала она. Ли‑собан снова застонал.
– Чотче... Чотче...
Услыхав, что Ли‑собан заговорил, она немного успокоилась.
– Где болит, что стряслось с тобой?
– Простыл, наверно...
– Простыл... Чего же ты вчера не пришел?
Задняя дверь медленно приоткрылась.
– Ли‑собан пришел? – просунул голову Чотче.
– Это ты... – только и мог сказать Ли‑собан, и им показалось, что он всхлипнул.
Окончательно успокоившись, Чотче вошел в комнату. Мать сходила на кухню и подбросила дров в очаг.
После бессонной ночи они поднялись только к полудню. В дверь заглядывало яркое солнце. Чотче приподнял голову и посмотрел на Ли‑собана. Он и так‑то был кожа да кости, а теперь и вовсе походил на скелет.
– Ли‑собан! – позвал Чотче.
– Что? – тот мигом открыл глаза. Ночь в тепле немного подкрепила его.
– Где ты пропадал столько времени? – с легким укором спросил Чотче.
– Заболел я, чуть на тот свет не отправился... да знал, что ты ждешь, вот кое‑как и дотащился... Но эти вредные чертенята утащили все‑таки мой костыль и не отдали... – Он вздохнул, и глаза его, обращенные на Чотче, выражали обиду на весь мир. У Чотче сжалось сердце. Вдруг он вспомнил о том, что натворил в отсутствие Ли‑собана. Каких‑нибудь четыре‑пять дней прошло, а показались они целой вечностью.
Мать внесла жаровню. В комнате сделалось теплее. Ли‑собан показал на свою потрепанную суму:
– Чотче, возьми там хлеб, разморозь.
Рот у Чотче наполнился слюной. Он сел на постели. Мать достала из сумы кусочек хлеба, протянула сыну. Тот с жадностью набросился на него.
– Осторожней, жуй как следует! – заворчала мать и поднесла кусочки к огню.
Старик молча наблюдал за ними. Разные чувства одолевали его. Все‑таки он донес этот хлеб! Когда он полз по снегу с драгоценным мешком, привязанным к шее, вконец измученный, еле дыша, он не однажды готов был бросить непосильную ношу, но при мысли о голодных Чотче и его матери приказывал себе донести хлеб любой ценой.
И вот он принес его! Надо было видеть, как они едят этот хлеб, склонив головы, сосредоточенно глядя на жаровню! Ради этого стоило испытать то, что испытал он. Ли‑собан затаил дыхание и, пожалуй ничего больше не желал в этот миг. Он и умер бы спокойно, если бы знал, что они всегда будут сыты. Ведь теперь ему трудно даже ходить за подаянием. Он по привычке потянулся к костылю, но вспомнил, что его отняли злые ребятишки.
– Вот ведь проклятые щенки! И к чему им костыль?
– Кто же у тебя его отнял?
– Да налетели какие‑то чертенята, когда я грелся в крупорушке, схватили его и убежали! Ух, проклятое отродье!
– И ты ни одного не поймал? Головы бы им отвернуть за это! – свирепо сверкнул глазами Чотче.
Мать укоряюще посмотрела на него.
– Эх, оставил бы ты свои замашки! Чуть что – «шею сломаю», «голову отверну»! Что за разговоры такие?
– А таких вредных щенят стоило бы проучить!
– Ты представляешь, что было бы на свете, если бы каждый делал, что ему захочется? Эх, ты!..
И одновременно оба подумали об одном и том же – о том, что произошло в отсутствие Ли‑собана. Чотче опустил голову. Несколько мгновений он задумчиво глядел на жаровню, потом вскинул голову:
– Ли‑собан, что такое закон?
Ли‑собан не нашелся что ответить на столь неожиданный вопрос.
– Закон? – повторил он.
Чотче видел, что Ли‑собану не понятен вопрос и следовало бы объяснить ему более толково, но он не находил подходящих слов.
– Закон, а что тебе до него? – смущенно переспросил Ли‑собан.
– Зачем только существует этот закон? – словно ни к кому не обращаясь, сказал Чотче.
– Ничего не пойму, скажи толком! – попросила мать.
Чотче нахмурился.
– Не знаете, так и ладно, – тихонько проговорил он, разгреб угли в жаровне, вытащил кусочек хлеба и принялся есть.
Мать выбрала кусочки помягче и подала Ли‑собану.
– Закон – что же тут непонятного? – проговорил Ли‑собан.
Чотче живо обернулся.
– Тоска смертная! Ну почему, например, если нарушил закон, хватают и тащат в полицейский участок? – Он попытался говорить спокойно, а у самого мурашки бегали по коже.
И вдруг он совершенно ясно осознал, что вчера он тоже преступил закон. Сердце его дрогнуло. Он вспомнил, как мать сказала однажды: «С голодухи на что не решишься».
Но он ведь тоже сделал это от голода. А оказалось – это преступление. Но если помышляешь только о том, как бы раздобыть еды – хлеба или каши – все равно, лишь бы утолить голод, на любое преступление решишься.
Ли‑собан смутно слыхал о законе, но внятно растолковать не мог.
– Собственно говоря, закон он и есть закон, что тут еще объяснять? С незапамятных времен есть такое, что люди называют законом...
– С незапамятных времен?!
– Закон‑то? Как же! Закон всегда был.
Ли‑собан сказал, что закон не людьми придуман, а существовал в мире еще до появления человека. Чотче ощутил вдруг такую безысходность, что не выразить словами. Если так – значит, от него не избавиться, не укрыться? Но почему же он, Чотче, не может утерпеть, чтобы не нарушить закон? Да только ли он? А Ли‑собан, измученный жизнью, мать, которая делает вид, будто не видит ничего и не слышит, – разве они не соучастники его преступлений?
«А что теперь в доме, из которого исчез рис? Заявили, конечно, в полицию о пропаже... Те не знают, где искать. А вдруг полицейский как раз и стоит сейчас за дверями?» – подумал Чотче и покосился на дверь. Он потерял покой. Подует ли ветер – почудится, что идет полицейский, заворочается ли Ли‑собан – кажется, будто кто‑то открывает дверь; Чотче замирал от страха и устремлял взгляд на дверь. Но наступала ночь, и он опять скрывался из дому. Ли‑собан и мать молчали, но, едва начинался день, беспокойство овладевало ими.
Когда однажды ночью, как обычно, Чотче вернулся домой, Ли‑собан подсел к нему:
– Чотче! Уходи из деревни!
– Почему? – настороженно спросил тот.
– Почему, почему! Надо уходить. Как будто только тут люди живут... Говорят, в Сеуле и Пхеньяне есть заводы. Голытьба, вроде нас с тобой, идет туда, зарабатывает деньги и живет неплохо. Может, и тебе в большой город податься? – Днем приходил полицейский, и Ли‑собан боялся, что этой ночью Чотче обязательно схватят. – Я уже калека... Инвалид я, и податься мне некуда, – продолжал Ли‑собан, – а будь я таким здоровяком, как ты, разве сидел бы в этой дыре?
Чотче чувствовал, старик прав.
– А ты верно знаешь? Что эти... как их... заводы есть, верно знаешь?
– Откуда же мне верно‑то знать?.. Приходили люди из Сеула, Пхеньяна, рассказывали! Они тоже молодыми еще на завод поступили, а состарились – ушли с завода и живут сейчас на то, что заработали.
– Коли так, пойду и я, попытаю счастья! – решительно заявил Чотче.
Он ощутил, что на мрачном его пути вновь ярко вспыхнула заря. Не захотелось и часу больше оставаться здесь. Он порывисто встал.
– Тогда я ухожу, Ли‑собан. Попытаюсь добраться либо до Пхеньяна, либо до Сеула!
Ли‑собан сам посоветовал ему уйти, боясь, как бы его не схватили полицейские, но, когда увидел, что Чотче вот‑вот покинет его, затосковал.
– Как же это... так сразу и пойдешь?
– Пойду! Да... Жаль, я раньше не знал, мучился здесь. – И уже на ходу проговорил: – Счастливо оставаться, Ли‑собан! Если будет все хорошо, я заработаю много денег и вернусь... С матерью бы попрощаться, да спит, наверно, не стоит будить...
Ли‑собан схватил костыль, который сделал ему Чотче, и заковылял за ним следом.
– Послушай, я ведь хорошо не знаю, есть там эти заводы или нет. Ты зайди в уездный город, разузнай хорошенько, тогда и ступай. А то вдруг зря проходишь?
Чотче шагал вперед, не оглядываясь. Ли‑собан изо всех сил спешил за ним. Чотче! Увидит ли он его когда‑нибудь? Он хотел хоть руки его коснуться в последний раз. С трудом доковылял он до околицы. Но Чотче уже скрылся из виду. Над вершиной горы выплыл золотой серп молодого месяца.
* * *
Утром двадцать пятого декабря бесшумно закружились крупные, мягкие хлопья снега, и все дома в деревне Ёнъён – и высокие, и низкие – покрылись снежинками, словно лепестками цветов. Звонил колокол. Пробиваясь сквозь снежную завесу, звон замирал далеко‑далеко.
– Слышишь, колокол! – обратилась мать Окчоми к Сонби, помогавшей ей переодеваться, и начала поторапливать ее.
Она сбрасывала с себя будничную домашнюю одежду и облачалась в праздничную, шелковую. Юбку она уже надела. Сонби подала кофточку. Мать Окчоми скинула старую, обнажив свои пышные, круглые плечи.
– Ты молодец, дитя мое! Догадалась погреть кофточку.
Хозяйка была тронута сообразительностью и заботливостью Сонби, заблаговременно согревшей для нее кофточку на теплом полу возле жаровни.
Дверь открылась, вошел Токхо.
– А вы не собираетесь идти? – спросила мать Окчоми.
Токхо уселся на теплом полу и закурил.
– Идти, а дела побоку?
– Неужто и в такой радостный день нельзя отложить ваши бумаги? Ничего с ними не случится, – ответила она, сдерживая улыбку.
С тех пор как Токхо прогнал Каннани, между супругами как будто водворились мир и согласие, во всяком случае, крупных ссор не бывало.
– Сегодня, вероятно, будет проводиться сбор пожертвований... Дадим немного?
Мать Окчоми, завязав тесемки кофточки, натягивала носки.
– Какие еще пожертвования? – проворчал Токхо.
– Сегодня для самых бедных... для нищих, одним словом... В общем, устраивается сбор пожертвований в пользу этих несчастных. Дают кто сколько может, а имена тех, кто подаст побольше, записывают особо и вывешивают на стену. Говорят, жертвуют не обязательно только верующие. Находятся желающие подать и из тех, кто просто посмотреть приходит... Вы зайдите и от себя тоже дайте ассигнацию в пять иен... Токхо усмехнулся:
– Куда это столько?
– Пусть знают! Как же иначе? Я ведь теперь не кто‑нибудь, а жена волостного начальника...
– Это я все понимаю, конечно, но зачем же так много денег?
– Уж как хотите, но сегодня обязательно дайте, – мягко настаивала мать Окчоми. – Моя доля – две иены, да ваша – пять, вместе всего только семь иен! – Она заранее представляла себе, как рядом с именем ее мужа напишут ее имя и вывесят на церковной стене.
Токхо бросил окурок в пепельницу.
– В самом деле – этак разориться можно! Только и слышишь: деньги на то да деньги на это, и сколько ни старайся, на все не напасешься...
Токхо ворчал себе под нос, однако полез в карман за бумажником. Супруга ждала с протянутой рукой.
– Ты думаешь, куры, что ли, несут у нас деньги? – буркнул Токхо и, кривя губы, подал бумажку в десять иен. У него была привычка кривить губы, когда он делал что‑нибудь хорошее.
– Бабка, пойдем скорее! – крикнула хозяйка, пряча деньги в карман.
Появилась старуха. Хозяйка оглядела ее и возмутилась:
– Неужели ты так собираешься идти? Стыд какой! Сейчас же надень другую кофту. Что это такое? Ведь есть же у тебя, наверно, бумажная кофточка?
Сонби незаметно выскользнула и быстро принесла кофту. Старуха берегла ее и ни разу не надевала с самой осени. Сейчас она торопливо натянула на себя новую кофточку, подхватила хозяйкину подушечку для сидения, платок с книгами и даже мешочек для обуви и вышла.
– Так я пойду, а вы непременно приходите следом, – повернувшись к Токхо, проговорила мать Окчоми и пристально посмотрела на него в ожидании ответа, без чего, очевидно, не решалась уйти.
– Ладно, – ухмыльнулся Токхо, – дела покажут! Может, приду, а скорей всего, нет... Уж больно не люблю я смотреть на этих молельщиков в христианской церкви. Потеха одна: глаза закатят...
Не желая дальше слушать эти кощунственные слова, мать Окчоми повернулась и ушла.
«А что, если и мне пойти посмотреть?» – подумала Сонби и стала собираться и складывать разбросанную хозяйкой одежду.
– Ты подумала о том, что я тебе говорил раньше? – спросил Токхо, внимательно наблюдая за ее ловкими, проворными движениями.
Сонби удивленно глянула на него и опустила глаза. После того памятного вечера, когда он пообещал послать ее учиться, Токхо ни разу больше не заговаривал с ней об этом. И Сонби решила, что он тогда спьяна наговорил, а потом забыл о своем обещании.
– Я все собирался тебя спросить, Сонби, да за делами как‑то забывал! Хо‑хо! Хотя все равно зимой никуда не поступить. А весной поедешь в Сеул, так, что ли? Сонби!
Слова его были мягки, а голос ласковый. Ей чудились в них родительская забота и ласка, которых она так давно была лишена. От нахлынувших чувств Сонби вся зарумянилась.
– По нынешним временам неграмотная и замуж хорошо не выйдет. Я же тебя, почитай, вырастил, ты в доме свой человек. Так что если тебе чего‑нибудь хочется, скажи. Чем смогу, помогу. Дочь‑то выросла, а других детишек у меня нету... – Токхо постоянно сетовал на то, что нет при нем детей и внуков. Так, вроде бы невзначай. – Ну, что же ты молчишь? – Токхо подсел к Сонби и погладил ее по голове.
Она чуть отстранилась.
– Неужели ты не хочешь поехать учиться? – допытывался Токхо и, нагнувшись, заглянул ей в лицо. В сильном смущении она медленно поднялась. – Что же ты не отвечаешь? Хо‑хо! Я‑то ее за родную дочь считаю... Неужели это так трудно решить, а? Сонби! Присядь‑ка вот, и потолкуем...
Сонби хотя и сама не знала, зачем поднялась, но садиться снова не хотелось и уйти тоже нельзя. Она была сама не своя.
Токхо глянул на часы и вскочил.