А в углу, у очага, началось движение. Ребятишки повскакали и наперебой теребили мать:
– Мамка, и мне каши, и мне, и мне есть...
Хозяин грозно сверкнул глазами.
– Ох уж эти щенята! Убить их и выкинуть! – И повернулся к гостю: – Вы кушайте на здоровье, не стесняйтесь. Эти бесенята... Они ведь только что поели, такая уж у них привычка.
Пальцы у Минсу задрожали, он больше не мог есть; отложил ложку и отодвинулся от столика.
– Что же вы не кушаете? Жаль, получше‑то нет ничего.
Хозяин поскреб в затылке и оттолкнул столик. Четверо малышей сорвались с места, и началась возня. Каждый тянул миску с похлебкой к себе, с криком, с визгом, не уступая друг другу, и только расплескивал похлебку по столу. Отец вскочил, взял длинную курительную трубку и замахнулся на ребятишек. Минсу стало не по себе.
– Ну что они худого сделали? Ведь дети все одинаковы. Оставьте их, не трогайте!
Самый маленький прильнул губами к столу и всасывал пролитую похлебку. Мать подхватила малыша, сунула ему грудь и, стыдясь чужого человека, прикрылась кофтой. Хозяин, тяжело дыша, опустил занесенную было руку.
– Верно, верно. При чем тут ребятишки? Бить их – лишний грех на душу. Видно, я в прошлой жизни здорово нагрешил, теперь вот и расплачиваюсь, – с дрожью в голосе говорил и чуть не рыдал от стыда и отчаяния хозяин. – Ни прокормить, ни одеть‑обуть их не могу, да еще и бью их, голодных, зря...
А ребятишки?.. Ведь только что ревели в один голос, и вот уже смеются и шепчутся под лохмотьями как ни в чем не бывало.
В эту ночь Минсу ни на минуту не сомкнул глаз. Как бумага на дверях, трепетавшая от ветра, его душа терзалась от тоскливого беспокойства.
Минсу проснулся еще до зари и сел. Ночь без сна в холодной комнате еще больше его утомила. Тело стало тяжелым, и он почувствовал – не избежать простуды.
– Сильно озябли? – спросил, проснувшись, хозяин.
– Да... Нет, что вы! – невразумительно пробормотал Минсу, закурил и протянул кисет хозяину. Тот, смущенно опустив голову, взял щепотку табаку. Минсу сделал затяжку и невольно прислушался: из угла уже доносилось шушукание. Он повернул голову, но в темноте ничего не смог разглядеть, а только слышал непрерывное щебетанье детских голосов. «Теперь и Сонби проснулась и щебечет с матерью», – подумал он.
– Мама, есть хочу!
Минсу вздрогнул и выронил трубку. Ему показалось, что это сказала Сонби, до того похож был голос, – но уже в следующее мгновение он опомнился: откуда здесь быть Сонби? Но успокоиться он уже не мог, щемило сердце. Ему захотелось поскорей уйти. Он поднялся, почти бессознательно вынул из кисета[45]бумажку в одну иену и вложил в руку хозяина.
– Это малышам.
Хозяин оторопел. В тот же миг Минсу представил себе искаженное злобой лицо Токхо. Его затрясло. И, уже не слушая благодарных слов хозяина, Минсу быстро вышел.
Ветер, бушевавший всю ночь, стих, но всюду намело сугробы снега. Минсу шел, утопая в снегу, угадывая дорогу по придорожным кустам и деревьям. Ослепительно белый снег был испещрен узорами птичьих следов.
Тревожно было на душе у Минсу. Что сказать Токхо? Обмануть: получил, мол, только две иены, а потом незаметно вложить свои? Или открыть правду? Лучше, пожалуй, правду. Ведь человек же он, в конце концов. Все рассказать – неужели осудит? Сомнения мучили его. Будь кто‑нибудь рядом, он посоветовался бы. Он уже решил было заставить совесть промолчать, но опять передумал.
«И дело‑то сделал бесполезное, – упрекал он себя, – ну что для детишек этого бедняги одна иена!»
Так ничего и не надумав, добрел Минсу до своей деревни. Чем ближе к дому, тем медленнее и тяжелее делались его шаги.
У околицы Минсу остановился было в раздумье и – будь что будет! – двинулся дальше.
«А что, если, на счастье, Токхо не окажется дома?» – мелькнула у него мысль, когда он обивал с себя снег у хозяйского порога. С этой надеждой Минсу робко приоткрыл дверь. В нос ударил табачный дым, заклубившийся в хлынувшем на него воздухе. Он сразу узнал запах табака, который обычно курил Токхо. Минсу не решался войти.
– Ну, совсем замерз, наверно, скорей проходи, грейся!
Токхо исподлобья смотрел на него. Сидящие кругом старики тоже закивали ему. Волей‑неволей пришлось войти. Он сел недалеко от жаровни.
Токхо вынул из конторки счеты.
– Ну как? Дал на сей раз хоть что‑нибудь этот самый... из Панчхукколя?
Токхо так ненавидел его, что даже не хотел назвать по имени. Минсу покраснел, замялся.
– Нет.
– И ты, выходит, оставил его в покое? А ему бы ребра, хребет бы переломать!
– Нечем ему... А то он бы обязательно...
Минсу проглотил конец фразы и опустил глаза. Ему вдруг живо вспомнился малыш, прильнувший к пролитой похлебке, словно к материнской груди, представилось все их мрачное жилье.
Вялый ответ Минсу привел Токхо в бешенство.
– Как же он, скажи ты мне, тратит чужие деньги, если не может вернуть их?! – взревел он.
Минсу с опаской отодвинулся. Ведь хозяин, чего доброго, может и ударить его.
– Ну а с других?
– Ппо...получил.
Токхо расправил набежавшие было сердитые морщины.
– Сколько же?
– Три иены вроде, – выпалил Минсу и ужаснулся. «Две иены», – хотел он сказать, но словно кто‑то подтолкнул его сказать: «три». Теперь уж он решил рассказать всю правду. В ушах странно звенело.
– Выходит, все проценты получил, все дело в этом... из Панчхукколя. Он, видно, хочет присвоить чужие деньги. Ну, ладно, выкладывай, что получил, – как будто смягчился Токхо.
Дрожащей рукой Минсу вынул из кошелька деньги и протянул хозяину. Токхо пересчитал.
– Только две иены? – подозрительно уставился он на Минсу.
Тот поднял голову. В глазах его была по‑детски искренняя мольба.
– Детишки у бедняги голодные... Детишкам отдал. На глазах его выступили слезы.
– Что‑о?! – вытаращил глаза Токхо и, не помня себя от бешенства, швырнул в Минсу первое, что оказалось под рукой, – счеты.
Счеты угодили в переносицу и с треском отлетели на пол.
– Идиот! Скажите какой великодушный оказался за чужой‑то счет! Из своего кармана можешь милосердствовать сколько угодно! – свирепел Токхо. Гости вступились за Минсу.
– Довольно, оставьте его в покое.
– Не‑ет! Ну был бы сам голодный, потратил на себя или на что‑нибудь дельное – кто бы слово сказал? А то ведь что придумал?! Бла‑го‑де‑тель! Не возмутительно ли? Ходил, ходил, недоумок, и дороги даже не оправдал! Убирайся вон, скотина!
Токхо подскочил и пнул Минсу ногой. Не случись тут посторонних, он избил бы его до полусмерти, но сдерживал себя, опасаясь дурной огласки.
– Дело не в иене, – не унимался Токхо, – не ахти какие деньги. Но мало того, что тот мерзавец не отдает чужих денег. Так ты еще подсунул ему эти жалкие гроши! Чего ради?!
Токхо заскрежетал зубами, кинулся к Минсу, словно собираясь ударить его, но круто повернулся и вышел. Гости тоже один за другим покинули комнату.
Когда Минсу пришел в себя, в комнате никого не было. Перед глазами туман. Потрогал переносицу – онемела. Он быстро вышел и направился домой.
Минсу открыл плетеную калитку, и Сонби с матерью выбежали ему навстречу. Непрошеные слезы затуманили глаза Минсу, когда он обнял повисшую на нем Сонби. И снова увидал он перед собой четверых ребятишек. «Побывало ли у них сегодня что‑нибудь во рту?» – подумал он, входя в дом.
– Что у тебя с переносицей? – тревожно спросила жена, пристально вглядываясь в лицо мужа.
– А что там такое?
Минсу провел рукой по лицу и лег. «Уж не попало ли ему от какого‑нибудь негодяя или просто устал?» – терялась в догадках жена, укрывая его одеялом.
– Приготовь немного рисового отвару, – попросил Минсу.
И она поняла, что с мужем не все ладно. Ей хотелось узнать, что с ним случилось, но Минсу лег лицом к стене и закрыл глаза.
Больше он уже не вставал.
Тщетны были все старания жены – болезнь не поддавалась. Однажды она вернулась откуда‑то с заплаканными глазами.
– Так это правду говорят, что хозяин в тебя счетами угодил?
– Кто сказал?
– Кто видел, те и говорят! Кто же еще!..
– Ушибся я...
– Теперь я понимаю! Он тебя ударил...
– Сказано, ушибся! Вот человек‑то... – закричал Минсу слабым голосом и отвернулся.
Минсу понимал, что болезнь его не пустяковая, что ему уже не поправиться. Сколько лет, чуть не с детства, не щадя сил, гнул он спину на помещика, работал как вол и вот теперь умирает от его руки! Как же он сейчас ненавидел Токхо! Но Минсу молчал – не мог он поделиться своими думами даже с женой, опасаясь, как бы это после его смерти не отразилось на осиротевшей семье.
Вскоре Минсу не стало. Он уже не слышал, как плачет у него на груди маленькая Сонби...
Мать Сонби, – в который раз! – перебирая в памяти прошлое, не заметила, как слезы увлажнили ее щеки. Она смахнула их и еще раз посмотрела на крышу. Крыша без хозяина... Сколько раз брались за эту крышу сильные, мускулистые руки мужа!
Скрипнула калитка. Мать, думая, что это вернулась Сонби, быстро села на место, вытерла слезы и принялась плести солому.
– Куда же все подевались?
Она узнала гостью по голосу и быстро встала.
– И как это вы к нам надумали?
Синчхонка остановилась в замешательстве, а в ее распухших от слез глазах светилась улыбка.
– Работаете? – спросила она и глубоко вздохнула.
– Проходите, пожалуйста, – пригласила мать Сонби гостью и провела ее в комнату. Та села у окна и стала смотреть на задний двор.
– Моя мама тоже теперь... – Она не договорила.
– У вас что‑нибудь случилось?
– Я завтра, наверное, уйду к себе домой. – И слезы брызнули ручьем.
Хозяйка не знала, что и сказать, как утешить гостью. Наконец произнесла:
– Ну что вы? Зачем вы говорите так?
– Честное слово, не могу больше жить в этом доме... Так и... – Она тяжело вздохнула. – Завтра же ухожу. Что же делать, если он сам все время твердит «уходи».
– Да это он просто так говорит, под настроение...
Но гостья покачала головой и понизила голос:
– На днях господин к Каннани в дом наведывался.
Мать Сонби широко раскрыла глаза.
* * *
Прошло три года.
Уже несколько дней мать лежала прикованная к постели болями в груди, и Сонби безотлучно находилась при ней. Она перестала даже работать в усадьбе помещика.
До сих пор они все еще не могли обзавестись лампой, обходились светильником: наливали в блюдце кунжутное масло и зажигали. Пламя, выплевывая копоть, вспыхивало, поднималось кверху, а при малейшем ветерке мигало и колебалось.
Сонби показалось, что мать задремала, и она подсела к светильнику. При свете ее пылающие щеки казались еще ярче. На мгновение она задумалась о чем‑то, глядя на огонек, потом медленно поднялась и прошла в глубь комнаты. Вернулась с рабочей шкатулкой, села у коптилки и принялась за шитье.
– А‑ай! – застонала мать.
Сонби бросила работу и повернулась.
– Что, мама, опять больно?
Чуть приоткрыв глубоко запавшие глаза, мать попросила:
– Дай попить.
– Мама, – сказала Сонби, подойдя поближе и всматриваясь в ее лицо, – тебе нельзя так много пить воды.
– Ну дай же немного! – слабым голосом, но настойчиво потребовала та.
Сонби приподняла ей голову и поднесла к губам чашку. Мать отпила несколько глотков и опустилась на подушку.
– Дочка! – позвала она снова через некоторое время.
Сонби оставила шитье и подошла к ней.
– Видала я во сне твоего отца. Будто посадил он тебя на спину и понес куда‑то. А я иду следом и спрашиваю: «Куда ты ее несешь?» Но он ничего не ответил, ушел... Что бы значил этот сон?
Сонби постаралась вспомнить лицо отца, но оно представлялось ей смутно, как в тумане. Она посмотрела на больную. Погрузившись в воспоминания, мать, должно быть, ясно видела отца. Закатив глаза, неподвижным взором уставилась она в потолок. У Сонби мороз пробежал по коже, и страшная мысль пришла ей в голову.
– Мама! – потрясла она мать, наклонилась совсем близко и потрогала лицо.
– Что ты? – Мать перевела взгляд на Сонби, сверкнув белками провалившихся глаз. Она долго глядела на дочь. Вдруг губы ее задрожали, и она всхлипнула. – Только бы тебя поскорее пристроить... Тогда бы спокойно...
Услышав эти внятно произнесенные слова, Сонби немного успокоилась.
Послышался скрип отворяемой калитки. Сонби смотрела на дверь. Дверь открылась – показался Токхо. Удивленная Сонби почтительно встала. Он остановился у двери.
– Ты все болеешь? Ну, куда это годится? – участливо произнес Токхо.
Узнав его, больная попыталась встать. Сонби подошла и стала помогать ей подняться.
– Лежи, лежи. Чего ты... Ела она хоть что‑нибудь? – обратился он к Сонби; та подняла голову и опять опустила.
– Ничего не ест.
– Нельзя так! У меня мед есть, приди‑ка за ним, смешаешь с водой и попоишь. Нужно же какое‑то питание.
Токхо закурил и поискал глазами, куда бы сесть.
– А это что значит? Как вы можете жить с коптилкой, в таком мраке?
Он достал кошелек, вынул и положил перед Сонби бумажку в пять иен. Сонби вздрогнула. Вдруг тихонько приотворилась дверь и заглянула Каннани – молодая жена Токхо, занявшая место изгнанной Синчхонки. Каннани стояла в дверях, не решаясь войти. Токхо сурово глянул на нее.
– Зачем явилась? Что за мерзкая привычка заглядывать в двери?! У кого это ты научилась шататься без надобности по чужим домам?
Мать и дочь молча наблюдали эту сцену и не знали, что сказать и как смягчить Токхо. Наконец мать Сонби пригласила:
– Проходи, пожалуйста.
– Нечего ей тут делать! Уходи, уходи! Что за охота у баб обивать чужие пороги? Да уйдешь ты?!
Токхо сжал кулаки, вытаращил глаза.
– Оставьте, не надо, – решительно вступилась Сонби.
Каннани вспыхнула и бросилась вон. Токхо захлопнул дверь. Указав на деньги, он сказал:
– Ну о чем ты еще раздумываешь?.. Бери скорей, спрячь. Завтра же замени эту чадилку да позови доктора. Слышишь ты меня?
Мать подтолкнула Сонби.
– Да, – ответила она.
Но взять деньги Сонби не решалась. Пока она раздумывала о том, как их потом вернуть, мать вложила бумажку в руку дочери. Теперь уже, хочешь не хочешь, пришлось взять. Она сунула деньги под одеяло.
Токхо собрался уходить.
– Так не забудь, приди завтра за медом.
– Спасибо, – ответила за Сонби мать и подтолкнула ее, показывая глазами, что нужно проводить гостя.
Сонби неохотно поднялась и проводила Токхо до калитки.
– Счастливого пути.
– Так заходи же завтра!
– Хорошо.
Едва Токхо вышел за ворота, Сонби закрыла калитку и вернулась в дом. «Что это Каннани так ворвалась? И почему казалась такой взволнованной?» – подумала она и подсела к матери.
– Мама, как ты думаешь, зачем прибегала Каннани?
Мать тоже только что думала об этом.
Каннани была единственной и любимой подругой Сонби. Но с тех пор, как она вошла в дом Токхо в качестве его второй жены, их дружба почему‑то разладилась. Встречаясь по необходимости, они лишь молча глядели друг на друга. Ведь совсем недавно они были неразлучны, и вдруг в одно прекрасное утро Сонби должна была прислуживать ей как госпоже.
Матери, видимо, стало немного легче, она притихла. Сонби укрыла ее потеплее и пересела поближе к свету. Она снова принялась за шитье, но на душе отчего‑то было тревожно и грустно, и дело не ладилось. Она сложила работу и рассеянно поглядела на светильник. «Купи лампу...» Оказывается, у него добрая душа, а она до сих пор не замечала этого!
– Мама! – привычно позвала она, но ответа не последовало. Слышалось лишь тихое посапывание. Мать спала. Сонби посмотрела на ее лицо без единой кровинки, подумала о деньгах, только что положенных под одеяло, и невольный вздох вырвался у нее из груди.
Чуть забрезжил рассвет, Сонби была уже на ногах. Наверное, от бессонной ночи у нее страшно болела голова. Встревоженная болезнью матери и странным появлением Токхо и Каннани, она так и не смогла уснуть.
– Мама, не согреть ли воды – вымыть тебе руки и ноги?
– Ладно, – чуть слышно ответила мать и застонала, поворачиваясь на другой бок.
Сонби подошла:
– Больно? Ты бы поспала еще.
Но мать не отвечала и только стонала. Сонби поправила одеяло и вышла. Она задумалась, снова вспомнив о том, что было сегодняшней ночью, и тихонько отворила дверь кухни. На нее пахнуло кислым запахом квашеных овощей. Она оставила дверь открытой.
Сонби налила в котел воды, затопила очаг. В это время кто‑то задергал калитку. Она прислушалась: кто это пожаловал в такую рань? Заскрипела калитка.
– Кто там?
Сонби, стоя на пороге кухни, смотрела во двор. Вдруг она с изумлением отступила и побежала в комнату.
– Что случилось? – встревожилась мать.
– Какой‑то детина открыл калитку и идет к нам.
Сонби подошла к матери, не отрывая глаз от двери.
«Уж не вор ли?» – промелькнуло в голове матери, и она попыталась было встать, но снова свалилась.
– Кто там, кто там? – крикнула она, собрав все силы.
– Тетя, это я.
– Я?.. Кто – я? В такую‑то рань...
Мать хотела по голосу узнать нежданного гостя, но этого голоса она как будто никогда прежде не слышала. Наконец дверь тихонько приоткрылась. Женщины уже немного успокоились и ждали. Было еще темно, и нельзя было разглядеть как следует, но по силуэту и росту они догадались, что это Чотче. Кого‑кого, а его они меньше всего ожидали. «Чего еще задумал этот непутевый, да еще чуть свет явился?» – забеспокоились они.
– Ты что это нагрянул спозаранку?
– Да вот узнал, что вы, тетя, болеете, принес корень сотхэ. Говорят, помогает...
Его голос срывался. У них отлегло от сердца. Но где‑то в уголке души все еще оставалось сомнение.
– Право, напрасно ты беспокоился... – сказала мать, глянув на узелок в руках Чотче, а он положил его и тотчас вышел.
– Спасибо! – вслед ему крикнула мать.
Потом, когда шаги его затихли, пристально посмотрела на Сонби.
– Что бы это значило? – пробормотала она как будто про себя. «Не из‑за дочки ли? – мелькнула мысль. – Поспешить бы надо со свадьбой». В последнее время она неотступно думала об этом.
В комнате стало уже светло. Из дырок невообразимо заношенного платка торчали свежие, как видно, только что вырытые корни. Сонби не моргая смотрела на этот забавный узелок, и ей вдруг припомнилось, как давно, когда‑то еще в детстве, Чотче хотел отнять у нее щавель. И она опечалилась.
– Спрячь ты его куда‑нибудь. Увидит кто, еще подумает чего... И что взбрело в голову непутевому?
Мать Сонби была явно озадачена и даже напугана. Тем более что Чотче и его мать в деревне и за людей‑то ведь не считали. К тому же Чотче слыл любителем выпить и подраться. Замечание матери почему‑то огорчило Сонби. Она взяла узелок с постели матери и пошла к двери. «Сегодня ночью, наверно, вырыл, не спал...» – подумала она и снова представила себе лицо Чотче и как он только что стоял тут, за дверью. «Зачем он принес?» Щеки у нее вдруг вспыхнули, и страх охватил все ее существо. Она невольно отшвырнула узел с корнями и выбежала вон, словно за ней кто‑то гнался.
* * *
Спустя несколько дней мать Сонби умерла. После похорон, устроенных по всем правилам благодаря помощи Токхо, Сонби пришлось совсем перебраться в дом помещика. Ее поместили в женской половине, в бывшей комнате Окчоми, дочери Токхо. Казалось, что хозяева еще больше, чем при жизни матери, жалели и любили сироту. К тому же Сонби была мастерицей на все руки. Мать Окчоми считала ее незаменимой помощницей и готова была передоверить ей все хозяйство.
Попыхивая длинной трубкой, она вышла из комнаты и увидала, что Сонби моет пол. Она вынула изо рта трубку.
– Это пусть делает бабка, а ты шей платье для Окчоми. – И крикнула в сторону кухни: – Бабка! Иди‑ка вымой пол!
Сонби бросила тряпку в таз, пошла в кухню, ополоснула руки и вернулась. Мать Окчоми вынесла скроенный материал. Сонби села за швейную машинку. Пошив немного, она оглянулась. Мыть пол бабке было не под силу, и она опустилась рядом передохнуть. Сонби стало неловко.
– Неужели так уж тяжело вымыть пол?! – возмутилась хозяйка.
Старуха поднялась и опять принялась за работу. Мать Окчоми поглядела, как та моет, и подумала: «Вот ведь пожилые‑то как смирны и покорны, а молодые не слушаются, иных и поколотить приходится».
И тут вошел Токхо. Мать Окчоми выжидательно уставилась на него: ведь почти все время он проводил в доме второй жены.
– Что я вижу: неужели это вы пожаловали к нам!
Токхо исподлобья хмуро глянул на жену, но промолчал.
– Конечно, из‑за той девки вам и дела нет до жены! И глаз не кажете!..
Метнув взгляд на Сонби, сидящую с шитьем спиной к нему, Токхо взошел с земляного пола на дощатый.
– Ты мне шею перепилила из‑за этой девицы! В диковину тебе это, что ли, или только вчера об этом узнала? Окчоми вот пишет, что заболела. – Он достал из кармана письмо и протянул жене.
Мать Окчоми в сильном смущении взяла письмо, повертела в руках и вернула Токхо.
– Что‑то тут неразборчиво написано, я не прочту. Что хоть болит‑то у нее?
Токхо развернул письмо и прочитал. Мать Окчоми – в слезы:
– Ай‑яй, как же ей помочь? Недаром мне все эти дни плохие сны снились, к этому, должно быть? Не поехать ли мне?
– А что ты там сделаешь? Мне, видно, придется ехать. Живо, собери‑ка меня в дорогу!
По такому прискорбному случаю супружеские распри были на время забыты. Мать Окчоми вышла в свою комнату и крикнула Сонби:
– Брось‑ка пока шитье да помоги мне, а ты, бабка, разожги уголек!
Сонби свернула начатое шитье и прошла к хозяйке.
– На вот, пришей воротничок... А автобус‑то есть скоро? – спросила она Токхо.
– А зачем автобус? До уездного города на велосипеде, а оттуда уж, наверно, на автобусе до Сеула.
Сонби приметывала воротничок и думала о большеглазой Окчоми. Она не знала, чем больна Окчоми, но бесконечно завидовала ей: ведь у нее такие заботливые родители. А вот захворай она – и ни одной родной души рядом.
– Пока я буду в Сеуле, пусть Сонби ночует в малом доме.
– Что еще за новости: кому‑то куда‑то ходить! И почему Сонби?.. – заикнулась было мать Окчоми, но замолчала и надулась.
– Ох уж эти бабы! Тут собираешься в дорогу, а она все наперекор норовит! Эх ты! Вряд ли где еще такую зануду сыщещь!
Мать Окчоми хотела было ответить, но промолчала. Токхо снова мельком взглянул на Сонби и отвернулся.
* * *
С громким лаем в дом ворвался Черныш. Открылись ворота, и вошла Окчоми.
– Мама!
Мать отступила сначала, будто в испуге, потом обняла дочку и зарыдала. Вошедший следом за Окчоми незнакомый молодой человек в европейском костюме остановился и, улыбаясь, поглядывал на мать и дочь.
– Нет, как же так, когда же вы выехали? Хоть бы телеграмму... Писала, что больна... – промолвил наконец Токхо.
Окчоми подошла и к отцу и взяла его за руку.
– Папа, это сын нашего школьного преподавателя. Он едет на море в Монгымпхо, мы встретились в пути, и он согласился ненадолго заехать к нам.
Токхо сначала был немного удивлен – зачем здесь этот молодой человек, одетый по‑европейски, но, узнав, что это сын учителя его дочери, успокоился. Окчоми посмотрела на юношу и с улыбкой сказала:
– Познакомьтесь, мой отец!
– Рады вас видеть, добро пожаловать, – пригласил Токхо и двинулся в гостиную.
Все последовали за ним. Мать Окчоми залюбовалась этим юношей в европейском костюме и подумала: «Хорошо бы иметь такого сына!»
– Детка, что болит‑то у тебя? – спросила мать. – Отец только что собирался ехать к тебе.
Окчоми зарделась.
– Мама, ты только и знаешь: детка да детка... Ну что это за слово?
Они тихонько засмеялись. Окчоми перевела взгляд на отца, потом на юношу.
– Папа, я тоже в Монгымпхо поеду.
Отец внимательно вглядывался в лицо Окчоми.
– Нездорова ведь. Поправишься – тогда пожалуйста.
Окчоми улыбнулась, посмотрела на юношу и, будто что‑то вспомнив, спросила:
– Мама, в моей комнате Сонби живет? Ой! А где же мне‑то теперь?..
Наступила пауза. Токхо смотрел на Окчоми; до чего она сейчас на мать похожа!
– Э, тогда Сонби придется пока вот в этой комнате пожить, – заявила Окчоми.
Токхо улыбнулся и взглянул на юношу.
– Ведет себя совсем как ребенок.
Молодой человек тоже улыбнулся. Он только что вошел в этот дом, но уже мог догадаться, как здесь любят и балуют Окчоми.
– Сонби, обед готовь! – приказала мать Окчоми.
– Так Сонби на самом деле у нас живет? Где же она? – встрепенулась Окчоми и, открыв дверь в свою комнату, на пороге столкнулась с Сонби. – Сонби, как поживаешь?
Сонби хотела было взять руку Окчоми, но сильный аромат духов заставил ее отпрянуть, и она почувствовала, как запылали ее щеки.
– Ай, Сонби, какая ты красивая стала! Отчего бы это?
Окчоми невольно оглянулась и, заметив, что на них устремлены три пары глаз, впервые ощутила что‑то похожее на ревность.
Она вспыхнула, часто‑часто заморгала и повернулась к Сонби спиной. А та, опустив голову, отправилась на кухню.
Бабка, перестав на минуту чистить овощи, спросила:
– А кто этот парень? – В ее голове никак не укладывалось, что незамужняя девушка приехала с чужим парнем.
– Не знаю, – ответила Сонби, хотя слышала, как Окчоми только что знакомила его с отцом.
– Обед надо готовить, – сказала она.
– Обед? – удивилась бабка. – Есть ведь рисовая каша, еще, что ли, наварить? Видно, этого молодца хотят хорошенько накормить.
Сонби чистила котел и, глядя на разгоравшийся в жаровне уголь, представляла лицо Окчоми, все ее фигурку в европейском платье. Заглянула мать Окчоми.
– Эй! Поймайте‑ка пару петушков да приготовьте!
– Хорошо.
Хозяйка скрылась.
Послышался легкий шорох. Сонби подняла глаза. Ласточка, покружив над кухней, взвилась высоко‑высоко в голубое небо, так что виднелась лишь черная точка. Сонби легонько вздохнула.
– Двух, что ли, петушков‑то велели ловить? – спросила бабка, разведя в топке огонь.
Она засмеялась, и вокруг ее глаз собрались глубокие и частые морщинки. Когда в доме резали кур, она тоже могла полакомиться, высасывая уже обглоданные косточки.
Вытирая о передник мокрые руки, Сонби выскочила из кухни. Подбежала к курятнику. Курица с кудахтаньем выбиралась из гнезда, а увидев Сонби, живо выпорхнула, подняв столбом пух и перья. Особый запах курятника ударил Сонби в нос. Она закашлялась, постояла немного и заглянула в гнездо. Только что снесенное яичко смотрело на Сонби и словно улыбалось. Сонби с радостным смехом взяла его в руки. «С этим – сорок, кажется», – прошептала она, возвращаясь на кухню.
Ю‑собан, заколов двух молоденьких петушков, нес их в кухню. Увидев Сонби, он приветливо улыбнулся:
– Еще яичко прибавилось?
– Да.
И Сонби, желая хоть кому‑нибудь показать это тепленькое яичко, протянула ему.
– До чего же любит она собирать куриные яйца! – сказала бабка, ошпаривая кипятком петушков.
– Бабушка, с этим уже сорок будет! – с гордостью промолвила Сонби.
– Это хорошо. Но для чего ты их копишь так усердно? – спросила старуха тихонько.
От этих слов у Сонби сжалось сердце. Но сейчас же она снова с умилением посмотрела на яйцо.
Сонби бесшумно открыла дверь кладовки, и на нее пахнуло плесенью. Заглянула в корзинку с яйцами, помещенную в глиняном кувшине. Ровненькие, одно к одному, яйца почти доверху наполняли корзинку. Она осторожно присоединила к ним свеженькое яичко.
– Сорок, – проговорила она и еще раз переложила яйцо. Луч света, проникающий в щелку, лег ей на пальцы. Сонби погладила корзинку, вышла в кухню и села возле старухи, ощипывавшей кур.
Старуха и Сонби уже приготовили обед, подали и теперь сами ели у плиты, когда вошел Токхо.
– Сонби, иди обедать в комнату.
Сонби поднялась.
– Я лучше здесь!
– Почему ты не слушаешь? Живее, будешь кушать вместе с Окчоми, – торопил Токхо.
Сонби положила ложку, но не двинулась с места. Токхо понял, что уговоры бесполезны.
– Ты что же, всегда на кухне ела? – проворчал он и ушел. Должно быть он что‑то сказал там, потому что тотчас же послышался недовольный голос хозяйки:
– Эта девчонка всегда такая. Говоришь ей – не слушает. Вообще, упряма, как вол.
Сонби вспыхнула, и еда стала у нее поперек горла. Когда Сонби, управившись с мытьем посуды, пошла к себе, мать Окчоми выросла перед ней.
– Теперь хозяйка комнаты приехала. Придется тебе поместиться с бабкой или со мной.
Подошла и Окчоми.
– Пожалуйста, освободи эту комнату. Ой, что тут делается? Почему такое множество узелков? Прямо как у китайца! – засмеялась она и оглянулась на молодого человека.
Сонби покраснела до ушей. Она связывала все в один узел, а из головы не выходили слова Окчоми. Собрав пожитки, Сонби задумалась. Куда ей теперь перебираться? К хозяйке ей не хотелось, а у старухи в каморке и без того тесно. Вспомнился ей домик, где жили они с матерью, и так вдруг захотелось увидеть его. «Не знаю даже, кто там живет теперь», – упрекнула она себя и снова посмотрела на узел. Потом решительно подхватила его обеими руками.