В четвертом году правления императора Вэньди из династии Сун[19], избравшего своим девизом «Изначальное благополучие», Тао Юаньмину должно было исполниться шестьдесят три года[20] – возраст почтенный. В последнее время семье его жилось полегче – выдалось подряд три хороших урожая, да и нынешний год обещал быть урожайным. Вдобавок в прошедшем году Янь Яньчжи[21], получив от двора назначение на должность правителя области Шиань и проезжая через Сюньян[22], оставил Тао двадцать тысяч монет. Правда, Тао велел сыновьям разнести эти деньги по винным лавкам близлежащего города, чтобы хозяева в любое время отпускали ему вино. Но ведавший домашним хозяйством младший сын Атун не послушался отца и записал на его имя только половину денег, остальные же истратил на покупку растительного масла, соли и прочих припасов. Это, конечно, не укрылось от Тао Юаньмина. Но он, никогда не помышлявший о богатстве, счел происшедшее мелочью и ничего не сказал.
Чувствовал себя Тао неважно. Уйдя в сорок один год со службы и поселившись в деревне, он, как сказано в династийной хронике, «поддерживал свое существование, трудясь в поле, и оттого занедужил». До шестидесяти лет занимался Тао полевыми работами. Когда же ему пошел седьмой десяток, он отдал сыновьям свою мотыгу и сказал:
– Все, больше не могу. Руки‑ноги ослабли, ничего не получается. Работайте теперь без меня!
С тех пор он ни за что не брался. Только утром или вечером, опираясь на палку и читая про себя любимые стихи, выходил в поле – посмотреть, как растут туты и конопля, рис и просо.
В том году осень пришла в Сюньян раньше обычного; уже в восьмом месяце[23]на рассвете и закате гудел ветер, как бы возвещая начало увядания природы. Однажды утром Тао Юаньмин поднялся чуть свет. Всю ночь он проворочался без сна: мешали спать неприятные воспоминания об увиденном накануне в монастыре Восточной рощи, что в горах Лушань. В голову лезли непрошеные мысли. Он отправился в горы побеседовать с буддийским наставником Хуэйюанем, а заодно пожить в обители несколько дней, отогнать от себя беспокойные думы, подышать другим воздухом. Но, едва приблизившись к монастырю, он увидел шумные толпы снующих взад и вперед богомольцев с ароматными палочками в руках.
Особенно же огорчил Тао сам наставник, сидевший на скрещенных под собой ногах в центре главного молельного зала, – его граничащее с высокомерием безразличие к людям, его явная рисовка. В своей монашеской шапке и алой шелковой рясе он был совершенно не похож на того Хуэйюаня, которого привык видеть Тао Юаньмин. Наставника окружали молодые смазливые послушники, держа в руках медные плевательницы, метелки с рукоятками из белого нефрита, платки из фиолетового шелкового полотна... Словом, наставника сейчас можно было принять за важного сановника на аудиенции. Сложив ладони и закрыв глаза, без всякого выражения на лице, он принимал бесчисленные поклоны и коленопреклонения богомольцев. И не понять было – то ли он спит, то ли предается благочестивым размышлениям.
Вскоре началось молебствие. Монахи всем скопом громко прочли сутру[24]«Бессмертные будды»; затем Лю Иминь продекламировал сочиненную им «Молитву о ниспослании милостей»; после чего члены сообщества «Белого лотоса»[25]совершили ритуальные поклоны перед Хуэйюанем, и, наконец, все молящиеся громко повторили буддийскую формулу: «Посвящаю себя будде Амитабе, его милосердию, его мудрости». На том церемония закончилась. И лишь тогда наставник чуть‑чуть приоткрыл веки и под мерный стук молитвенных барабанов пробормотал: «Цзети‑цзети, поло цзети, полосэн цзети, путиса покэ»[26]. Произнеся это почти никому не понятное заклятие, он поднялся со своей циновки и ушел во внутренние покои, не сказав более ни единого слова. Он даже ни разу не взглянул на простершихся перед ним паломников, не говоря уже о том, чтобы вежливо их приветствовать. Такое пренебрежительное отношение к собравшимся показалось Тао проявлением той «гордыни», которую сам наставник не раз называл противоречащей заветам будды.
– Как вам понравилось нынешнее молебствие, сударь? – обратился Лю Иминь к Тао, когда в зале для благочестивых размышлений почетным гостям предложили чай.
Не дожидаясь его ответа, заговорил Чжоу Сюйчжи:
– Ничего не скажешь, редкостное зрелище – такие красивые горы, такой пышный молебен! Шли бы вы, сударь, к нам, в «Белый лотос». Наставник сказал, что разрешит вам и после вступления в общество пить вино.
– Верно, верно! Присоединяйтесь к нам! Из трех знаменитых Сюньянских отшельников двое уже вступили в «Белый лотос», теперь ваша очередь, господин Юаньмин! – Это заговорили наперебой именитые ученые Чжан Е, Чжан Цзюань, Цзун Бин и Лэй Цыцзун, которые вместе с Тао изучали конфуцианскую науку.
– Нет, я должен подумать. Жизнь до того коротка, в ней столько тягот. Так стоит ли брать на себя новые заботы – звонить в колокола, бить в барабаны?
С этими словами Тао Юаньмин поднялся, но все закричали:
– Как, разве вы не посидите с нами? Отведайте монашеского обеда, побеседуйте с наставником, тогда и пойдете!
– Уж лучше как‑нибудь в другой раз. Сегодня чересчур многолюдно, наставнику не до меня...
Так, помнилось Тао, прошел его визит в Восточную рощу. Монастырь этот, о котором говорили, что он «взвалил на плечи пик Сянму и взял под мышку водопад», находился всего в двух десятках ли от Каштанового поселка под горой Чайсан, где жил Тао Юаньмин. Однако на этот раз ему было трудно идти, он много раз останавливался, так что вернулся только лишь к вечеру.
Съев плошку жидкой рисовой каши, Тао сразу же отправился спать. Но, несмотря на ломоту в костях и страшную усталость, сон все не шел к нему. В полудреме Тао чудился звон монастырского колокола, и это особенно его раздражало.
«Нет, пожалуй, больше в эту обитель ходить не стоит. Тамошние монахи стали просто невыносимы – знай себе колотят в барабаны, бьют в колокола, пугают людей. Но всего смешнее, что даже Лю Иминь и Чжоу Сюйчжи, которые не побоялись пренебречь императорским приглашением вернуться на службу, и те простерлись ниц перед буддийским наставником. Значит, их тоже одолевает страх перед смертью, значит, и они не поняли самых простых истин. Что смерть? Нет тебя, и не о чем больше заботиться. Чего же ради трезвонить в колокола, шум поднимать? Буддисты надеются избавить человека от загробных мучений молитвой, даосы верят, что «превратятся в пернатых»[27], но из этого следует лишь, что и они уповают на какое‑то существование после смерти».
Эти думы не давали Тао заснуть до утра.
Тао Юаньмин сидел у стены своего крытого соломой дома, на кровати со спинкой, как у дивана, именовавшейся «чужеземным ложем». Это придумал его старший сын Ашу: сделать навес у крыши пошире, почти как у парадных залов, чтобы под ним можно было принимать посетителей, желающих высказать поэту свое почтение. Но Тао использовал эту идею по‑своему. В последние годы он все чаще сидел под навесом на «чужеземном ложе» (спал он по‑прежнему в обычной постели), читал, размышлял о поэзии, любовался Южной горой, слушал шум сосен или думал о чем‑нибудь сокровенном. Иногда он беседовал здесь с соседями, обсуждал виды на урожай, толковал о тутах и конопле, а если в хозяйстве к этому времени поспевало молодое вино, выпивал, с ними несколько чашек, улыбаясь умиротворенно и ласково.
Ночью прошел короткий дождь. Наступили первые осенние холода, и на росших возле самого дома ивах больше не появлялись новые ветки, листья стали понемногу желтеть. Но утренний воздух был, как летом, насыщен ароматом хризантем у забора и доносившимся с полей запахом еще не убранного риса. Тао несколько раз вдохнул полной грудью. После бессонной ночи побаливала голова, ломило поясницу, во рту было горько. Но вид ближних и дальних лесистых гор, залитых светом, утренняя дымка и проплывавшие по небу облака, как всегда, вызывали у старого поэта, немало натерпевшегося в своей жизни, естественное желание отбросить прочь безрадостные мысли и вновь обрести душевный покой.
Прохладный утренний ветерок заставил Тао Юаньмина поплотнее запахнуть полы тонкого халата из серого полотна.
– Да, уже настоящая осень! «То прекрасное время – куда же оно ушло? Уж растаявший иней одежды края увлажнил». А ведь здорово написал Жуань Сыцзун[28]свои «Стихи о том, что на душе»! Вот тоже хорошо: «От всего, что я вижу, растет на душе печаль и неслышной стопою приходит мне в сердце скорбь. Много слов у меня, но к кому я их обращу? Эти длинные речи – поведаю их кому?» Такое, кроме Жуаня, вряд ли кто сможет написать. Мне, пожалуй, незачем сочинять новые стихи. Перечитаю его «Стихи о том, что на душе» и уже чувствую себя удовлетворенным...
Тао, забыв обо всем, стал читать про себя издавна любимые им строки Жуаня. В увлечении он покачивал в такт головой, словно хотел от себя отогнать холодный осенний воздух.
Вдруг сзади к нему подбежал дочерна загорелый крепыш лет восьми, в белой курточке и синих штанах.
– А я знаю, а я знаю! Деда вчера опять ходил в Лушаньские горы и опять не взял меня с собой. Я обиделся!
С этими словами мальчик повис на шее у дедушки и стал теребить его седеющую бороду.
– Да разве ты дошел бы? Меня самого дяденьки из семьи Ван – знаешь, на том конце села? – в плетеных носилках в гору поднимали! Обратно возвращался пешком, так к ночи еле добрался до дому, ведь тут больше двадцати ли!
Говоря это, Тао крепко сжимал ручонки внука, чтобы тот не теребил его бороду и усы.
– А я бы смог! Правда, смог бы! Вот пойдешь еще в горы, возьми меня с собой. Я буду бежать рядом с носилками большими‑большими шагами.
– Эх, Теленок[29], долго тебе придется ждать. Боюсь, что больше уже не пойду в Лушаньские горы. Нет, пожалуй, не пойду.
– А почему? Ведь в горах так интересно! Ну, тогда я один пойду. Мне очень нравится гладить головы послушников, они такие гладкие... Я их глажу, а они меня. А в прошлый раз я с ними вместе ловил стрекоз. Тоже очень весело...
– Да... – протянул Тао Юаньмин, не зная, что ответить мальчику.
– Эй, Теленок, скорей слезай с дедушки, ему тяжело! Сколько раз тебе говорила, а ты все не слушаешься.
Это сказала младшая невестка Тао. Она только что вышла из дома с чайной посудой. Невестке было около тридцати; рослая и крепкая, она, как и все простые женщины, ходила в травяных сандалиях и синем полотняном халате. Но выражение глаз и разлет бровей говорили о ее незаурядности.
– Ничего, пока еще хватает сил его удержать. Пусть побудет со мной! – ответил Тао, с любовью поглаживая внука по голове. Затем он взглянул на невестку, и на его почерневшем, исхудалом, но по‑прежнему одухотворенном лице появилась слабая улыбка.
– Дедушка, хотите отведать осеннего чая с Южной горы? Совсем свежий, вчера вечером сушили. Он вам понравится! – произнесла с почтением в голосе невестка и подала свекру чашку с бронзово‑зеленым напитком.
– И мне, и мне... – закапризничал мальчонка.
– Ладно, ладно, всем достанется. Невестка, ты так много работаешь, выпила бы чайку, – сказал Тао, передавая чашку внуку.
– Да что мне сделается! Вот вы вчера, наверное, намаялись. Шутка ли – в ваши годы делать такие концы. Раз уж вы не собирались оставаться в монастыре, не надо было отпускать носилки!
– Нет, нет, все обошлось. А где Атун, в поле?
– Ну, что вы! Как собрали рис с верхнего склона, так он все время спит – не добудишься! У вас к нему дело? Сейчас подниму!
– Ничего важного, пусть себе спит. Хорошо молодым, сон у них крепкий. – Тао слегка нахмурился и вздохнул. У него, наверное, опять разболелась поясница...
Невестка все еще стояла возле Тао Юаньмина, как будто дожидаясь чего‑то. Тот поднял голову и вопросительно взглянул на молодую женщину.
– Вчера после обеда, – заговорила та, – приходил мой отец, ждал вас долго‑долго.
– Ждал? Ему что‑нибудь было нужно?
– Он забрал с собой ваши стихи.
При этом известии Тао Юаньмин вздрогнул, сердце его чаще забилось. Потом, успокоившись, он продолжал разговор.
– То есть как это забрал?! Зачем они ему?
– Отец сказал, что нашел хорошего писца. Хочет заказать ему новый список ваших стихов, переплести и хранить дома как семейную реликвию. Дня через два я непременно заберу у него то, что вы сами писали... Я не хотела их отдавать, боялась, вдруг пропадут. – С этими словами она виновато опустила голову.
– А, только и всего! Ладно, ладно, пусть переписывает. Хотя, конечно, потерять стихи было бы жаль.
– Не беспокойтесь, через два дня я принесу их обратно!
– Да не волнуйся ты так, невестушка! Поговорим об этом в другой раз. Стихи ведь не еда, если и потеряются, беда невелика...
– Я вправду не хотела отдавать, но отец так настаивал!
– Ну, отдала, и ладно. Стихи‑то нестоящие, написаны ради забавы. Есть из‑за чего волноваться.
Тао Юаньмин снова взглянул на невестку, и на душе у него стало тепло от сознания, что хоть кто‑то в доме ценит его стихи. Молодайка взяла бамбуковые грабли и пошла со двора.
Тао Юаньмин вспомнил, что не сразу дал согласие на женитьбу младшего сына. Дело в том, что отец невесты, Пан Дэчжи, занимал немалую должность в свите Лю Хуна, правителя области Цзянчжоу, и владел обширным поместьем. Тао опасался, как бы дочь такого человека не испугалась жизни в бедном доме. К тому же Атун был простоват и своенравен. Но приятель поэта Пан Тунчжи, большой любитель совать нос в чужие дела, изо всех сил принялся его уговаривать.
– Соглашайся: Раз я говорю, можешь верить. Неужели я не знаю своей собственной племянницы? Это благодаря мне она изучила «Биографии достойных женщин», «Беседы и суждения», «Книгу песен»[30]. Девушка она хорошая, неболтливая, к тому же очень любит поэзию. Знает наизусть многие твои стихи... Конечно, ее папаша в чем‑то вульгарен, занудлив, любит деньги, почет. Но сыну твоему ведь не на старикашке жениться, а на его дочери!
Едва она вошла в дом, начались неполадки. Жена старшего сына, Ашу, невзлюбила новую невестку и не захотела больше вести хозяйство. Когда же за это взялась новобрачная, жена Ашу стала укорять ее в неумении и расточительности. Пошли ссоры, требования о разделе хозяйства (второй, третий и четвертый сыновья Тао, у которых было по нескольку детей, давно уже жили самостоятельно). В дело вмешался Пан Дэчжи, заступившись за свою дочь. Кончилось тем, что Тао Юаньмин, который обычно избегал осложнений, согласился на раздел, причем пожелал остаться вместе с младшим сыном. К счастью, арендованные у Пан Дэчжи три десятка му земли давали в последние годы неплохой урожай. Атун был умелым земледельцем, отец и жена помогали ему при окучивании и прополке, детей, кроме Теленка, в семье не было – словом, дни у них проходили в трудах и заботах, но жили они безбедно.
Тао Юаньмин остался бобылем еще тридцати лет – обе его жены одна за другой рано ушли из жизни. Ко второй из них, урожденной Дяо (это о ней он писал: «Муж идет впереди с плугом, жена следует за ним с мотыгой»), Тао навсегда сохранил нежное и возвышенное чувство. Она родила ему четырех сыновей, в том числе и самого младшего – Атуна, потому Тао особенно любил этого недалекого парня и не хотел расставаться с ним.
У людей, привыкших к одинокой жизни, часто появляются странности: к примеру, они перестают заботиться о чистоте своего жилища, запрещают другим трогать их вещи... Тао Юаньмин не был в этом смысле исключением. Но в тот год, когда ему исполнилось пятьдесят, жестокая болезнь заставила его изменить свой образ жизни одинокого вдовца. Он был прикован к постели, и уже стали опасаться за его жизнь, но молодая невестка, не боясь возможных пересудов, стала за ним ухаживать – меняла и стирала его белье, подавала лекарства. К тому времени, когда болезнь миновала, невестка стала настоящей хозяйкой в доме, а Тао Юаньмин вновь ощутил радость жизни в семье, где о нем проявляли заботу.
В последние годы произошли события, относительно которых Тао Юаньмин мог лишь строить догадки. Так, он не понимал, чего ради такие большие люди, как правитель области Цзянчжоу, навязываются ему в друзья. Сначала это был Ван Хун, потом сменивший его Тань Даоцзи. Его визит оставил у Тао особенно неприятные воспоминания. Правителя сопровождал целый отряд всадников, которые громко кричали, расчищая дорогу для своего начальника, и взбудоражили весь Каштановый поселок. Крестьяне на всякий случай заперли свои дома и выглянули на улицу лишь после отъезда высокого гостя.
Разумеется, Тао встретил правителя области с подобающим почтением. Тань Даоцзи начал с высокопарных рассуждений о том, что мудрец становится отшельником, когда в Поднебесной воцаряется беззаконие; когда же справедливость в Поднебесной восстановлена, мудрец возвращается ко двору. Потом он вдруг заговорил о том, сколько мер риса, сколько свиней и баранов собирается подарить поэту. Тао Юаньмин, который – по словам современников –«бежал от чиновничьего жалованья, вернулся к плугу» и никогда ни у кого не брал ни денег, ни подарков, почувствовал, как у него запылало лицо. Он сложил руки, будто при благодарственном поклоне, и решительным тоном произнес:
– Не смею, никак не смею принять такой подарок. Я, Тао Цянь (это имя, Цянь[31], Тао взял после того, как Лю Юй[32]отобрал власть у династии Цзинь), никоим образом не достоин именоваться «мудрецом». Я ушел от дел не ради того, чтобы выделиться среди других, а лишь во исполнение давнего своего желания. Где уж мне равняться с «мудрецами», которые хотят возвыситься в чужих глазах благодаря отшельничеству, а сами только и думают, что о высоких постах и большом жалованье!
Как гласит пословица, если в речах согласья нет, чем меньше говоришь, тем лучше. Сразу же поняв, что разговор не получится, правитель поднялся, принял величественную позу и громко произнес:
– Приезжай ко мне в областной город. Устрою в твою честь обед!
– Всего хорошего! Вот выберу как‑нибудь время и непременно явлюсь к вам с визитом.
Так и закончилась эта малоприятная встреча. Позднее Тао Юаньмину пришлось не раз и не два объяснять односельчанам, что Тань Даоцзи приехал сам, без приглашения. Он говорил, что чувствует себя виноватым перед всеми за те неудобства, которые принес с собой важный гость, переполошивший все село.
– Это еще ладно, ничего страшного. Вот если бы солдатня стала хватать наших кур и уток... – сказал один пожилой крестьянин.
– Я замечаю, что стражники, которые собирают подати, стали с нами куда обходительнее. Не иначе, как благодаря вам, почтенный, – сказал Тао другой пожилой и многоопытный сосед.
– Эх, земляки, мы все уже немолоды, у всех волосы седые; чего ради должны мы терпеть всякие неприятности? Я хочу одного – чтобы вельможи и важные чиновники не заглядывали сюда, дали бы нам спокойно доживать свои дни. А стихов, пожалуй, больше писать не стоит. Напишешь три строчки, и уже к тебе едут всякие нудные людишки...
На этом Тао Юаньмин счел свою «дипломатическую миссию» завершенной.
После возвращения из монастыря Тао Юаньмин весь день пролежал в постели, и к вечеру настроение у него заметно улучшилось. Поясница еще побаливала, но голова больше не кружилась. Когда настало время вечерней трапезы, Тао увидел, что невестка ставит на стол большие блюда с курицей и рыбой в соусе. Он удивился – откуда такие вкусные вещи?
– Известно, папенька привез. Я уж не знала, как быть, – и брать совестно, и не брать нельзя – обидится.
Невестка успела изучить нрав свекра – если что не так, он даже к палочкам не прикоснется. Поэтому она говорила осторожно, как бы оправдываясь, и внимательно следила за выражением лица Тао. С годами, особенно после появления Теленка, отношение старого поэта к невестке становилось все более мягким и сердечным; порой он даже старался угадать ее желания, сделать что‑то приятное. Вот и сейчас он сказал, явно стараясь порадовать молодую женщину:
– Что ж, мы всегда благодарны твоему почтенному родителю. А коли есть хорошая еда, давайте выпьем по чарке‑другой. Атун, бери большую чашку и пей мою любимую настойку с ароматом хризантемы, а я отведаю рисовой водки. И невестке придется отпить! Очень уж скучно глотать вино в одиночку!
Втроем они уселись, поджав под себя ноги, вокруг низенького столика, покрытого черным лаком. Атун мало разговаривал, зато по части выпивки был силен так же, как и в любом виде полевых работ. Он пил большими глотками, и на его загорелом до черноты лице время от времени появлялась довольная улыбка.
После двух чарок Тао Юаньмин, сам того не замечая, опять взялся за свои излюбленные темы:
– Атун, постарел твой отец, в поле больше не ходит, даже не знает, какие у нас в семье сейчас заботы. Вот у твоих братьев наверняка забот хоть отбавляй, у них детей много. Бесталанный он, твой отец, к тому же со вздорным характером, вот и не дослужился до приличной должности. И вас, детей, обучить как следует не сумел. Особенно ты, Атун, совсем мало иероглифов знаешь! Да, плохо я выполнил свой отцовский долг...
– Зачем вы опять завели этот разговор, отец? Много ли прока в учении? Дерьмо! Взять хоть дядю Яня – всю жизнь прослужил, а теперь на старости лет его определяют, как ссыльного, в какую‑то область Шиань. Только земля никогда не обманет человека – сколько поработал мотыгой, столько и собрал в закрома. Я сам читать не люблю и начетчиков не уважаю. Старший братец, к примеру, начитался книг и стал говорить как‑то мудрено, толком и не разберешь. Оттого я не люблю с ним разговаривать, да и не только я.
Атун сделал большой глоток, почмокал губами и вытер их своей здоровенной ладонью.
– Когда отец говорит, мог бы помолчать и послушать! – попробовала урезонить мужа благовоспитанная невестка.
– Да пусть его, он правильно говорит, очень правильно! Янь Яньчжи человек хороший, только сверх меры заботится о славе и выгоде, все норовит занять пост повыше. Когда он заезжал прошлый раз, мы с ним малость поспорили. Он говорил, что служба отнимает много времени и поэтому он не может писать хороших стихов, как следует отделывать строчки. Разве в этом дело? Он целыми днями якшается с разными князьями, то прислуживает на пире, то сопровождает в поездках, то пишет оды на случай, утомляет себя пустыми хлопотами, подсчитывает потери и приобретения – откуда тут взяться хорошим стихам? По‑моему, ему удалось стихотворение «Воспеваю пять правителей», а оно написано как раз в то время, когда у него не ладилось с карьерой.
Остальные стихи гораздо слабее... Но все равно он человек справедливый и добрый, ценит друзей. Когда же выпьет, забывает о всех суетных помыслах. Можно сказать, ему открыт истинный смысл винопития. Но, увы, с годами люди часто начинают думать бог знает о чем. Боюсь, что на обратном пути из Шиани он не захочет повидаться со мной.
Тао Юаньмин пригладил бороду, осушил еще чарку и, вдруг погрустнев, продолжал:
– Недаром эти два дня я все думаю, что надо докончить «Поминальную песнь» и «Эпитафию самому себе». Оставлю своим добрым друзьям вроде Янь Яньчжи, пусть почитают.
– Папа, разве вы вчера не виделись с наставником? Вы собирались пожить там дня два, а в тот же вечер вернулись! – озабоченным тоном произнесла невестка.
– Увидеться‑то увиделся, да только побеседовать не пришлось. У них там было какое‑то буддийское молебствие. А этот великий законоучитель, Хуэйюань, очень уж любит себя показать, все пугает людей разговорами о жизни и смерти, о том, что грешники «во всех трех сферах[33]не найдут покоя, как во время пожара». Не люблю я этого!
– Верно сказал почтенный Конфуций: «Мы еще жизни не знаем – что можем мы знать о смерти?» – ввернула невестка фразу из «Бесед и суждений», блеснув своей образованностью. Кстати говоря, эту фразу часто повторял и сам Тао.
– И вправду противно – шумят, суетятся... А сами небось только и думают что о богатых прихожанах с большими деньгами! – разговорился подвыпивший Атун.
– Нет, тут ты не прав. Хуэйюань строго придерживается монашеской морали, богатства его не прельщают. Он написал пять трактатов под общим названием «Монашествующие не преклоняются перед земными владыками», досконально знает и шесть конфуцианских канонов, и учение Лаоцзы и Чжуанцзы[34], а буддийские сутры излагает не так сухо и пресно, как иные. Он не допустил в сообщество «Белого лотоса» этого гордеца Се Линьюня[35], который любит похваляться своей родовитостью и богатством. Наконец, он, как пишут, «весело беседовал о былом» со свирепым предводителем разбойников Лу Сюнем, не побоялся, что его за это объявят пособником бандитов. Вот за что я его уважаю. Все это мог сделать лишь человек смелый, образованный, талантливый.
И все же мы с ним разные люди. По‑разному смотрим на жизнь и смерть. Я много об этом думал и всякий раз прихожу к тому, о чем уже писал двадцать с лишним лет назад в стихотворении «Домой к себе»: «Дай воспользуюсь я этим миром живых превращений, чтоб уйти мне затем в ничто. Зову неба я буду рад; колебаньям откуда явиться?»[36]Сколько бы мы ни спорили с Хуэйюанем, каждый останется при своем мнении.
Он как‑то написал «Суждение о бренности тела и бессмертии души», а я ответил ему циклом стихотворений «Тело, тень и душа». Смысл их выражен в строках о том, что нужно отдаться волнам великих превращений в природе, не радуясь и не гневаясь; пусть исчезает то, чему суждено исчезнуть, и не нужно из‑за этого беспокоиться. Исчезновение означает завершение. Все, что имеет начало, должно иметь конец, должно завершиться. Разве это не естественно? К тому же жизнь прожить совсем нелегко!
Взять хоть нашу семью. Одна за другой умерли две матери моих детей, моя сестра и брат. Когда мне шел сорок пятый год, во время пожара сгорел наш дом и почти все имущество. Спасибо, друзья и соседи помогли, а то бы нам не выжить. Вы, молодые, испытали и голод, и нужду. Так неужели же это должно длиться вечно?
Или возьмем, невестушка, твоего родителя. Ты только представь себе, что каждый отрастит такой же живот, так же будет целыми днями бегать с визитами к областному начальству, хлопотать о приобретении новых земель. Ведь должно же это когда‑нибудь кончиться!
Тут Тао Юаньмин не выдержал и расхохотался; на его темном осунувшемся лице обозначились ямочки.
– Хотите, расскажу вам смешную историю? Третьего дня я слышал ее от Ян Сунлина; наверняка он сам ее сочинил. Но в истории этой есть смысл – из нее явствует, что не все в буддизме приносит пользу в обычной жизни.
Тут Атун и его жена стали наперебой просить:
– Расскажи, папа, расскажи! Я страсть люблю слушать твои истории!
– Папины рассказы многие любят!
– Ладно, слушайте. Как‑то один бедный ученый отправился к прославленному монаху побеседовать об истине. Монах с ним обошелся надменно. Зато с каким усердием он обхаживал важного чиновника, прибывшего в монастырь! Когда чиновник удалился, ученый спросил: как можно одних гостей принимать так, других – эдак? Старик ответил на чаньский[37]манер: «Принимать – все равно что не принимать; вот не принять – это значит принять». Взбешенный таким разъяснением, ученый несколько раз изо всей силы стукнул монаха по лысине, приговаривая: «Бить – все равно что не бить; вот не бить – это значит бить». После этого он ушел, очень довольный собой. Ну как, понравилось?
Невестка рассмеялась, Атун же громко захохотал, приговаривая:
– Вот и хорошо, поделом ему!
Время было позднее, и Тао Юаньмин поднялся. Невестка сразу же подошла к нему, чтобы проводить до его комнаты.
У Тао Юаньмина давно выработалась привычка: просыпаться среди ночи и заниматься каким‑нибудь делом либо, оставаясь в постели, размышлять над тем, чего он не успел додумать днем.
В эту ночь за стеной было тихо; после веселого застолья и вкусной еды сын с женой, не говоря уже о внуке, спали сладким сном. Когда Тао проснулся, шла, пожалуй, только третья стража[38]. Ему показалось, что в доме как‑то по‑особому тихо – так тихо, что слышно, как шелестят крыльями насекомые, пролетавшие за окном. Эта мрачноватая, почти гнетущая тишина осенней ночи усугублялась тусклыми лучами стоявшего на столе светильника с растительным маслом. Тао поднялся и прибавил света. Он собирался переписать набело уже давно обдумываемый им стихотворный цикл «Поминальная песнь» и «Эпитафию самому себе». Но от окна потянуло осенним ветром, и Тао расчихался. Подняться с постели оказалось делом нелегким – руки и ноги не слушались его.
Тао подумал: «Да, в пору своей осени человек чувствует себя совсем не так, как в молодости, – даже с постели встать и то трудно. Кажется, отпущенный мне срок подходит к концу». Пришлось остаться в постели и, полулежа, вновь взяться за отделку как будто уже отделанных стихов.
Прочитав про себя строки «Если в мире есть жизнь, неизбежна за нею смерть. Даже ранний конец не безвременен никогда», он дошел до слов: «Но родные мои, может быть, и хранят печаль, остальные же все разошлись и уже поют». Раньше он думал, что этим можно завершить весь цикл из трех стихотворений. Но тут в его сознании внезапно возник горный монастырь с шумом колоколов и барабанов и наставник Хуэйюань – надменный, равнодушный к окружающим, то и дело пугающий людей разговорами о смерти. «Нет, не годится на этом кончать, надо еще раз поспорить с монахом. Еще раз сказать в стихах то, к чему я пришел, размышляя о жизни и смерти!» И он добавил в самом конце еще две строки: «Как я смерть объясню? Здесь особых не надо слов: просто тело отдам, чтоб оно смешалось с горой»[39].
Да, именно так. После смерти человек истлевает так же, как деревья и травы, что растут на склонах гор. В каком мире приходится жить! Игрок Лю Юй вдруг стал императором, а храбрый полководец Лю Лаочжи заслужил лишь посмертный позор: изменник Хуань Сюань разрыл его могилу и высек труп плетьми... Всюду раздоры, убийства, глаза б ни на что не глядели! Вот умру, вновь сольюсь с природой, и ни о чем не придется жалеть. «...Как я смерть объясню? Здесь особых не надо слов; просто тело отдам, чтоб оно смешалось с горой». На этом и закончу стихотворение, ничего больше не надо добавлять.