– Ну и ступайте один! – Она закусила губу, чтобы вдруг не расплакаться.
– Когда вы говорили «пойдемте», вы тоже собирались идти? – спросил Синчхоль, улыбаясь одними глазами.
Как ни старалась Окчоми выдержать характер, она не могла не улыбнуться в ответ и торопливо спустилась к нему.
Сторож лениво прохаживался по дынному полю. Они расплатились за дыни и выбрались на дорогу. Некоторое время шли молча.
– Послушайте, там, поближе к деревне, пойдем порознь, – предложил Синчхоль.
– Зачем? – удивилась Окчоми, и веки ее покраснели.
– Стыдно.
– Чего стыдно‑то?
– Ребятишки вслед бегут... Собаки лают...
Окчоми расхохоталась, до того неожиданной была для нее эта предосторожность Синчхоля. Но тут же что‑то невыразимое стеснило грудь, рыдания подступили к горлу.
Когда они проходили гречишным полем, Синчхоль спросил:
– Ну так как же мы поступим?
– Что? – широко раскрыла глаза Окчоми.
– Окчоми пойдет впереди или меня пошлет?
Окчоми вздохнула.
– К чему это? Такой ерунды испугались, право.
Она бездумно сорвала какую‑то былинку и взяла в рот. Синчхоль смотрел, как по ее фигурке в изящном городском платье пробегают длинные тени стеблей гречихи.
– Конечно, испугался. Нет в мире ничего страшнее молвы.
Окчоми, ни слова не говоря, надула губы, отбросила былинку и резко повернулась.
– В таком случае, до скорой встречи.
И, не оглядываясь, пошла по тропинке. Скоро Синчхоль потерял ее из виду. Он уселся на траву, и снова представился ему лес у озера Гневного. «Сонби, должно быть, вернулась», – подумал он. Солнце все ниже склонялось над горизонтом. Как любил он наблюдать закат солнца в Монгымпхо! Будто перед великолепной картиной стоял он, глядя на закатное солнце, погружающее огненный сноп своих лучей в необъятное море. В ушах его до сих пор звучит шум волн, они набегают и разбиваются о скалы; он словно видит рыбачьи лодки, ныряющие в волнах, слышит голоса гребущих рыбаков: «Ой‑я! Ой‑я!»
|
|
Синчхоль любовался далеким закатом, а в его памяти всплыла только что пережитая сцена: как, распаляясь, Окчоми вызывала его на объяснение; он же, притворяясь, что ничего не замечает, уклонился от решительного ответа. И удивительное дело: чем откровеннее выказывала свое чувство девушка, тем более равнодушным становился он. Однако неприязни к ней он не испытывал. Любовь девушки, как видно, тешила его самолюбие.
А вот Сонби... И снова услышал он всплески воды на Гневном, снова возникла перед его мысленным взором опрятная фигурка Сонби. «Истинную красоту и вправду найдешь только в трудящемся человеке». Что‑то царапнуло его щеку. Он испуганно огляделся. Это кузнечик, распрямив свои зеленые крылышки, вспорхнул и скрылся в траве. Синчхоль машинально погладил щеку и встал.
Решено: завтра он опять поедет в Монгымпхо, пробудет там несколько дней и вернется в Сеул.
Подходя к деревне, он увидел Ю‑собана.
– Пожалуйте, пожалуйте, вас ждут.
Синчхоль, кивнув головой, направился к дому.
– Долго же вы! – с улыбкой встретила его Окчоми.
Давно ли расстались они? А увидала его и сразу почувствовала, как любовь с новой силой захватила все ее существо.
– Желаете умыться?
Синчхоль бросил взгляд в сторону кухни и помотал головой.
– Проходите сюда, – позвала Окчоми, войдя в комнату.
Она дала Синчхолю розовое полотенце и предложила обтереть лицо.
|
|
Он взял полотенце, кинул его к изголовью и выглянул на задний двор. На веревке, отбрасывая длинные тени, висело белоснежное белье. Синчхоль заметил там и свою рубашку.
– Кто у вас в доме стирает?
Окчоми замялась.
– Сон... то есть бабка. А что? – пытливо посмотрела на него.
– А вы, госпожа Окчоми, стирать не пробовали?
Девушка окончательно смутилась.
– Я не пробовала.
– Какое там стирать? Да она к домашним делам никогда руки не приложила. Понятно? Ха‑ха‑ха! – подала голос со двора мать Окчоми.
Она, видимо, была этим очень довольна, даже гордилась тем, что ее дочь ничего не делает. Синчхоль только усмехнулся. От этой его усмешки Окчоми стало не по себе.
Во дворе, за горшками с соей, склонили свои белые головки цветы колокольчика. Еще дальше зеленели, обвивая ограду, плети огурцов. Там и тут мелькали их желтенькие цветочки.
– Что это за цветы? – показал Синчхоль на белые колокольчики.
– Это? Это белый колокольчик. Лекарственное растение, кажется. Ю‑собан его специально посеял.
– Понятно! А те огурцы – тоже он?
– Это все девка Сонби насажала, – ответила за Окчоми мать.
Даже упоминание этого имени при Синчхоле было неприятно Окчоми. А Синчхоль, не будь ее рядом, бросился бы туда и сорвал дорогой для него цветок.
* * *
Синчхоль лег спать поздно, но заснуть не мог. Ворочался с боку на бок, но сон не приходил. Невыносимо! Он потихоньку поднялся, осторожно открыл дверь и выглянул во двор. «Какая яркая луна», – невольно подумал он и залюбовался ясным небом. Но луны не было видно: она зашла за крыши. Синчхоль вышел во двор, глянул на хозяйскую половину. Темно и тихо – спят, наверно. На ступеньках белели при свете луны резиновые туфельки матери Окчоми. Он прошелся по двору. Из старухиной каморки пробивался свет. «Еще не спят? Поздно...» И в нем затеплилась надежда. Почему‑то ему казалось, что это Сонби не спит до сих пор. Сонби! Он не мог даже ласково назвать ее по имени. Взгляд у нее такой, словно ее всегда скромно опущенные глаза застилает туман. Эх! Будь его воля, распахнул бы он сейчас эту дверь, ворвался бы к ней... Но ведь это бред. Надо бы спать идти, да неохота. В комнате – жара, духота! Как раз в этот момент дверь тихонько отворилась и во двор выскользнула женская фигурка. Синчхоль вздрогнул. Неужели Сонби?! Он даже растерялся. Но было бы нелепо упустить такой удобный случай. Он сделал шаг вперед:
|
|
– Послушайте!
От неожиданности Сонби испуганно попятилась к двери.
– Постойте! – снова окликнул ее Синчхоль. – Ну погодите же!
Сонби замерла.
– Не могли бы вы принести мне холодной воды? – произнес Синчхоль первое, что взбрело на ум.
Сонби помедлила, словно в раздумье, отворила дверь и скрылась в комнате. Синчхоль готов был сквозь землю провалиться. И как он не сумел удержать ее? Он чувствовал себя уязвленным и пристыженным.
– Бабушка, бабушка! – послышался голос Сонби.
Синчхоль затаил дыхание. Старуха бормотала что‑то невнятное, видно, нелегко было добудиться ее.
– Бабушка, сеулец...
Дальнейших слов он не расслышал. Старуха, видимо, наконец проснулась, послышался низкий хриплый голос:
– Съест он тебя, что ли? А я в темноте разве найду?
И снова – тихий шепот Сонби, затем громкий – старухи:
– Ну и что тут такого? Поди и принеси!
Синчхоль досадовал, что старуха проснулась, но сердце колотилось, будто в предчувствии, что именно Сонби принесет воду и вновь очутится рядом с ним. Так и есть! Вышла Сонби. Не подымая глаз, отправилась в кухню. Синчхоль последовал за ней и очутился перед темной хозяйской комнатой. Он прислушался: не проснулся ли кто. Ему чудились и голоса, и шорох открываемой двери; показалось, будто выглянула Окчоми, даже знакомые резиновые туфли, ярко белевшие при луне, пугали его теперь. Чего только не пережил Синчхоль, пока Сонби была в кухне! Наконец‑то она появилась с водой. Все страхи Синчхоля улетучились, осталось только нетерпение. Он взял из рук Сонби чашку, поднес ко рту и поперхнулся. Пока он справлялся с прорвавшимся кашлем, Сонби исчезла. Он поспешно обернулся и увидел только, как мелькнул за углом подол ее юбки. Синчхоль опешил. «Почему Сонби так избегает меня?» – точно кольнуло его. Опять показался он себе глупым и смешным. Так бы и разнес вдребезги эту посудину с водой! С досадой уставился он на чашку, а оттуда смотрела на него, переливаясь, словно подмигивая ему, желтая луна. Злость его тотчас же испарилась, и он рассмеялся над собственной глупостью. «Однако теперь пора спать», – приказал он себе и вдруг почувствовал, что всем его существом овладела опустошающая душу скука.
Едва Синчхоль ступил в комнату, как услыхал шлепанье ног по дощатому полу. Дверь тихонько отворилась: кто‑то вошел. Синчхоль вздрогнул.
– Почему вы еще не спите?
Аромат кожи молодой женщины, смешанный с запахом крема, пахнул на Синчхоля. Нетрудно было догадаться, от кого он исходит.
– А почему вы, Окчоми, еще не спите и чем обязан?
Синчхоль произнес это спокойным голосом, а сам терялся в тревожных догадках: «Видала или не видала?»
Будь это раньше, Окчоми подсела бы к Синчхолю, начала бы что‑нибудь нашептывать. Теперь же она стояла не двигаясь, будто в нерешительности.
– Или присаживайтесь, или идите спать.
Синчхоль понял, что она все видела. А тут еще эта злополучная чашка, которую он не успел вернуть; и ему пришло в голову, что Сонби может прийти за ней и застать здесь эту женщину. Он уже трижды проклинал свою глупость.
Окчоми постояла, подумала и подсела к Синчхолю.
– Сонби красива?
Вопрос был неожиданным, как удар кинжала в грудь, и Синчхоль на мгновение растерялся.
– Красива, – помедлив, ответил он и в упор посмотрел на Окчоми.
Она опустила голову под его пристальным взглядом, но тотчас же вскинула опять.
– Познакомить?
– Вот это было бы чудесно!
Окчоми вскочила.
– Так я позову ее.
Теперь Синчхоль по‑настоящему смутился и схватил Окчоми за пояс халатика. Но в то же время, не желая ронять собственного достоинства, он твердым голосом сказал:
– Что за вздор... Если хотите познакомить, можно завтра или потом как‑нибудь. Не так ли? Зачем же непременно сейчас? Какая необходимость?
Окчоми, сжав руку Синчхоля, державшую ее за пояс, всхлипнула. Как видно, долго сдерживаемая страсть нашла теперь выход в слезах. Синчхолю стало жаль девушку, и он невольно обнял ее за талию. Тут опять он увидел луну, ныряющую в чашке с водой, а в лунном свете – яркий, яркий образ Сонби. Он попытался осторожно убрать руку, отодвинуться, но словно пламя какое‑то прорвалось изнутри.
– Окчоми, уходите, идите спать...
Голос его срывался. Окчоми упрямо повела плечами и придвинулась ближе. Она пылала как в огне. Синчхоль терял голову. В этот момент он явственно услышал беспощадный и отрезвляющий голос собственного разума. А уже в следующее мгновение он совершенно по‑новому осознал, что не позволит себе и пальцем прикоснуться к телу этой женщины.
Из хозяйской половины донесся кашель, скрипнула дверь. Синчхоль вскочил.
– Послушайте, уходите скорей, мать проснулась.
Окчоми нехотя поднялась, села.
– Ай, не зажигайте лампу, я так уйду!
Но уже ярко вспыхнул свет. Синчхоль оглянулся и засмеялся. На душе у него стало легко от сознания, что он все‑таки не переступил запретной черты. И опять мысленному взору его ясно представилось милое улыбающееся лицо Сонби.
Синчхоль подошел к Окчоми и погладил ее распущенные волосы. Этот жест он мог себе позволить с легким сердцем. Краска залила лицо Окчоми до ушей, и она не смела поднять глаза.
– Ну, теперь идите, ладно? Идите.
Окчоми притянула руку Синчхоля, гладившую ее по голове, и укусила. Синчхоль вспыхнул и вырвал руку.
– Ну, быстро!
– А я не уйду, не уйду, и все! Снова послышался кашель.
* * *
На следующее утро, едва Окчоми открыла глаза, подошел отец и погладил ее разметавшиеся волосы.
– Папа!
Она живо представила руку Синчхоля и почувствовала, как неизъяснимая радость переполнила все ее существо, всю эту комнату, наполнила собою все вокруг.
– Что так долго спишь?
– Вчера поздно уснула.
Окчоми вновь ощутила, как этой ночью обнимал ее Синчхоль, и веки ее порозовели. Если бы не было стыдно, она с гордостью поведала бы обо всем отцу.
– Папа... ты купишь мне одну вещь?
Токхо улыбнулся.
– Что же именно?
– Ты... про пианино слыхал?
– Пианино? Что это еще за пианино?
– Право, папа, какой ты... Когда ты в школу ходил, там, наверно, был орган, под который дети пели?
– Ну?
– Так это похоже.
– Гм. Ну, допустим, цитру бы попросила – еще куда ни шло, а от этого‑то польза какая?
– Как – какая? Играть, папа.
– Хватит с тебя. Довольно того, что учишься. А то еще этакие вещи покупать.
– Ай, папа! Это же необходимо. Купи, ну!
– А сколько эта штука стоит?
– Так купишь?
– Скажи сначала, сколько стоит.
– Если обещаешь купить, скажу!
Когда Окчоми просила о чем‑нибудь, Токхо не мог устоять.
– Может, и куплю.
– Хорошее – тысяч десять иен с лишним.
– Десять тысяч?!
У Токхо глаза на лоб полезли. Он не мог слова вымолвить. Окчоми схватила отца за руку.
– Папа, ты не представляешь, как хорошо играть на нем! Папочка, купи непременно!
В глазах ее светилась улыбка.
– А не получится так, что купишь эту штуку, да и забросишь?
– Нет, нет! Ни в коем случае. Люди, если имеют хоть малейшую возможность, специально приезжают в Сеул покупать своим дочерям пианино! Мне, думаешь, не завидно!
– Ну что с тобой поделаешь, скажи на милость! Деньги есть, так обязательно что‑нибудь покупать надо? Для чего зря деньги бросать? Знаешь, сколько бы ты за год процентов на десять тысяч получила?
– Папа, право же, если не купишь, я непременно заболею. Я хочу пианино.
– Хо‑хо! Вот ведь ты какая. До того хочешь иметь, что заболеешь... Так или иначе, а придется немного подождать.
Раз он наотрез не отказал, значит, наверняка купит. Токхо о чем‑то задумался.
– Этот... Синчхоль, что ли? Он где учится?
– На будущий год Сеульский императорский университет кончает.
– Гм. И, видно, из состоятельной семьи?
– Кажется, живут на жалованье учителя, не знаю... А может быть, и земля есть в какой‑нибудь провинции, кто знает... – зарделась Окчоми. – Папа, ты уйди, я встану.
– Вот, если человек из благородных, сразу видно, и манеры у него особые.
– Конечно.
Окчоми представила себе лицо Синчхоля, вспомнила, с каким смущением он смотрел на нее ночью, и радостная надежда заставила сильно забиться ее сердце.
Токхо ласково улыбнулся и вышел.
Переодевшись, Окчоми в горячем порыве прижала к себе ночную одежду: ведь она этой ночью прикасалась к груди Синчхоля! Она прибрала постель, открыла дверь и выглянула. Потом подбежала и распахнула дверь комнаты напротив – Синчхоля не было. Видно, ушел на прогулку. Он имеет обыкновение вставать спозаранку и прогуливаться. Окчоми вошла в его комнату. Все чисто прибрано, книги на письменном столе аккуратно сложены.
У стола лежали аккуратно свернутые носки. Окчоми снова вспоминала прошедшую ночь. «Неужели Синчхоль любит меня?» Эта мысль наполняла ее счастьем. Но перед глазами снова возникала картина, как Сонби и Синчхоль стоят друг против друга, а между ними чашка с водой, и ее начинала мучить ревность, которую она не в силах была заглушить. «А вдруг Синчхоль любит Сонби? За что же он может любить ее? Нет, это моя фантазия, – успокаивала она себя. – Разве способен он полюбить служанку в чужом доме? Тем более необразованную, невежественную деревенскую девчонку... Что из того, что миловидное личико?» Но неизвестно откуда подкрадывались сомнения и тревога. Желая немедля, сейчас же увидеть Сонби, выведать у нее все, она поспешно направилась в кухню.
Сонби мыла посуду.
– Эй, Сонби, поди‑ка сюда!
Сонби следом за Окчоми вышла на задний двор. В плетях руффы, вьющихся по ограде, желтели распустившиеся цветочки.
– Ты зачем выходила ночью? Сонби не догадалась сразу, о чем речь.
– Я? Когда?
– Зачем ты меня обманываешь? Разве ты не выходила ночью, не выносила воду господину из Сеула?
Только теперь Сонби поняла, в чем дело.
– А‑а! Я вышла на минутку во двор, по надобности, а господин сеулец, видимо, гулял там. Увидел меня и попросил холодной воды. А что?
– Мм...
Окчоми пристально посмотрела на Сонби, кивнула:
– Ну, иди работай! – повернулась и пошла прочь.
А Сонби, возвращаясь на кухню, недоумевала: «Что случилось? Сеулец чем‑то недоволен? Может, муха какая оказалась в воде? А может быть, сосновая иголка попалась и сеульский господин пожаловался?»
У Сонби даже аппетит пропал. Убрав столик после завтрака, она отбеливала на солнце белье, которое бабка рано утром прокипятила в щелоке, и случайно глянула в открытую дверь хозяйской комнаты.
Окчоми сегодня о чем‑то все думает. Вот она, отложив вышивание, поманила Сонби. У бедняжки тревожно забилось сердце: о чем еще хочет спросить она? Развесив все белье, она вошла в комнату.
– Сонби, хочешь попробовать вышивать?
Каждый раз, видя Окчоми за вышиванием, Сонби мечтала: «Вот бы и мне так научиться».
– Я же не умею, – робко возразила она.
– Ну что ты, научишься!
На рисунке возле сосны рядышком стоят два журавля. Сонби внимательно рассмотрела рисунок.
– Этому тоже в школе учат?
– Конечно, учат. И не только этому. Всевозможные рисунки есть.
Сонби смотрела на разноцветные нитки и думала: неужели и она сможет вышивать такими нитками? Потом стала разглядывать вышитое крыло журавля.
– Красивый рисунок? Это наш преподаватель придумал. Разве не художественно?
Сонби не вполне уяснила слова Окчоми, но поняла, что она гордится прекрасным рисунком.
– В вышивании нет ничего трудного. Каждый может научиться. Переведешь с бумаги красивые горы, каких‑нибудь животных, а потом вот так нитками делаешь стежки, и получается вышивка.
Окчоми объясняла это вовсе не потому, что хотела научить Сонби вышивать, но в соседней комнате Синчхоль беседовал о чем‑то с матерью, так ей хотелось показать себя и дать понять, что Сонби ничего не умеет.
Сонби внимательно слушала и думала про себя – до чего же, оказывается, просто вышивать: стоит только срисовать с бумаги что‑нибудь красивое, прошить нитками, и все тут.
– Что бы ты хотела вышить? – спросила Окчоми. – Скажи, я нарисую тебе и дам нитки.
У Сонби сердце замерло от этих слов. Она получит эти красивые нитки! У нее даже в глазах потемнело от счастья. Но что же вышить? Гору Пультхасан? Озеро Гневное? Сонби склонила голову и задумалась. Но ни на чем она не могла остановиться. Подняла голову, хотела что‑то сказать и не могла разомкнуть губ. Окчоми, глядя на ее щеки, снова вспомнила прошлую ночь.
– Говори же скорей!
– Я не знаю...
– Ведь если скажешь, эти нитки получишь.
– Я бы курицу, которая яичко несет...
– Фу, гадость! Ну что это такое! – нарочито громко крикнула Окчоми.
Сонби залилась краской.
* * *
Незаметно пролетел и теплый август. Окчоми с Синчхолем готовились к отъезду в Сеул. Хлопотала, собирая дорогих гостей в дорогу, мать Окчоми; ей помогала Сонби.
– Вон та коробка – баскет, что ли, называется, – вон о той я говорю, – обратилась к ней хозяйка, складывая в корзину одежду. – Уложи‑ка в нее яйца.
У Сонби сердце так и упало. Она прошла в кладовку, вынула из глиняного кувшина корзиночку с яйцами, но, выходя из кладовки, вдруг споткнулась, два яичка выкатились... и разбились. С криком: «Ай, яйца!» – подбежала Окчоми и выхватила у Сонби корзинку.
– Что это такое?! Не твое – так можно бить? Будь аккуратней, если хочешь работать на кухне чужого дома! – кричала она так, чтобы слышал Синчхоль. Окчоми рада была случаю унизить Сонби, очернить ее в глазах Синчхоля.
На крик вышла с одеждой в руках мать Окчоми, посмотрела на дочь, на Сонби:
– Эх ты, растяпа! Уж возьмется за что‑нибудь – обязательно беды натворит! Что это такое? Осторожней ходить надо! Видишь, что получается, разиня?.. Так‑то...
Изруганная хозяйкой и ее дочерью, Сонби стояла пунцовая от стыда. Она еле сдерживала рыдания. Слезы уже заблестели у нее на глазах, а мать Окчоми все не унималась:
– Ну разве можно ей что‑нибудь доверить?! Не доглядишь, ничего толком не сделает! А скоро, поди, двадцать лет девке! Марш на кухню, да займись делом, а бабку пришли сюда! – Она кричала так, что стены дрожали.
Сонби пошла на кухню. Старуха, испуганно вытаращив глаза, бросилась к ней:
– Что, что стряслось?
Сонби прислонилась к буфету и заплакала.
– Бабка, иди живее! – крикнула хозяйка.
Старуха встрепенулась и побежала, на ходу стирая следы слез. Она никогда не могла удержаться от слез, если видела Сонби плачущей.
– Вот, – заворчала хозяйка, – полюбуйся: твоя Сонби разбила яйца.
– Сколько же она разбила?
– Сколько? Вот... смотри! – уклончиво ответила хозяйка, не желая сознаться, что разбито всего два яйца. – Не подоспей вовремя Окчоми – все перебила бы, наверно.
Старуха уставилась в пол и теребила свою старую юбку. «Каждому свое дитя кажется самым добрым и самым красивым», – сердито подумала она.
Вошла Окчоми.
– Мама, мне это не нравится. Что это такое? – показала она на хлопчатобумажные брюки, уложенные матерью в корзину. – Кто станет носить эту дрянь?
– Разве плохо надеть их зимой в комнате?
– Подумать противно!.. Всякий хлам... Отдай их лучше бабке.
Окчоми бросила брюки старухе. Та даже испугалась. Брюки были из того самого материала, который они с Сонби ткали прошлой зимой по ночам.
Мать Окчоми живо подобрала брюки и положила в нишу.
– Тебе не нравятся, так я сама носить буду.
Только их и видела старуха. От едкого запаха нафталина, что ли, защекотало в носу, запершило в горле, перехватило дыхание. Она чихнула раз, другой и третий, так что даже слезы потекли.
– Да, мама, Синчхоль сказал, что сам уложит яйца в баскет; только просил принести соломки или еще чего‑нибудь переложить их.
– Ай‑я‑яй! И не беспокойтесь. Ты думаешь, я занята, так больше и сделать некому? Старуха на что? Или девчонка, разве не может она уложить их как следует? И уж тем более не мужское это дело. А ты, доченька, распоряжаться должна.
Окчоми только того и надо было.
– Бабушка, достань‑ка ваты из стенного шкафа.
Старуха, соображая, на что могла понадобиться вата, открыла шкаф, достала узелок и показала Окчоми.
– Это?
– Ой, эта не годится. Разве можно такую грязную вату везти в Сеул? Дай новую, вон там, пониже.
Только теперь старуха догадалась, зачем потребовалась вата. Она достала из‑под узелка со старой ватой мягкую новую и подала Окчоми. Та выхватила из ее рук вату и выпорхнула из комнаты. Не мигая смотрела старуха ей вслед, а сама думала о коробочках хлопка, которые собирала прошлой осенью. От зари до зари она, Сонби и Ю‑собан собирали этот хлопок, забывая об усталости, радуясь полным коробочкам. Одну за другой собирали эти белые пушистые коробочки, пока не наполнялся передник. Руки все исколоты, ноги исцарапаны о стебли хлопчатника! А потом таскали эти коробочки в корзинах – таких больших, что казалось, голова вот‑вот отвалится, откидываясь от тяжести назад. И что же? Шиш им достанется от этих коробочек! Даже на кофточку дают какую‑то бросовую, свалявшуюся, грязную вату, а под яйца постелить, в Сеул везти – подай новую.
Подумала об этом старуха, и веки ее снова заморгали, покраснели, она еще раз чихнула.
– В такое время и собаки не простужаются, что это с нашей бабкой?
«Да с собаками, наверно, лучше обращаются!» – чуть не сорвалось с языка старухи, но она сдержалась. Рука ее, спрятанная за спину, еще хранила ощущение от прикосновения к мягкой вате. Она подумала о том, что осенью опять придется собирать хлопок и таскать корзины с коробочками, и тяжело вздохнула.
– Слышь, бабка, сеулец‑то, гость‑то наш, учится в университете. Это самая высшая школа в Корее, – не утерпела похвастаться мать Окчоми. – Так вот, если он весной окончит ее, очень большое жалованье будет получать... Может, и не постыдится он стать женихом нашей Окчоми? – продолжала она. – Тогда бы я хоть завтра умерла спокойно...
Размечтавшись, она, однако, не переставала командовать: подай, возьми. А старуха думала о своем и рассуждения хозяйки пропускала мимо ушей. В этом доме всегда дела найдутся, допоздна не переделаешь всего, а в благодарность приличной одежонки от них не получишь, совсем обносилась. Нет‑нет да и задумается она: а не податься ли ей куда‑нибудь этой осенью? Да куда подашься? Детей нет, ремесла какого в руках – тоже. Хоть бы смерть, что ли, скорее пришла!
– Так как, бабка, хорошо бы погулять на свадьбе нашей Окчоми?
Старуха не расслышала как следует, что сказала хозяйка, и только тупо уставилась ей в лицо.
– Про свадьбу нашей Окчоми говорю...
– Да, – выжала она из себя и кивнула головой.
– Когда бы лучше устроить?
– Да кто его знает... Ведь...
– Люди обычно осенью справляют, хорошо бы и нам этой осенью справить. Надо разузнать, как это делается. Хо‑хо... Они ведь теперь по‑своему устраивают; мы, старики, посмотрим да поедим – с нас и довольно!
Последнее время мать Окчоми только и думала, что о свадьбе дочери. Старуха же думала о том, что если устроят свадьбу, то и в этом году не дадут ни клочка ваты.
* * *
На следующее утро Синчхоль, поднявшись еще затемно, взял полотенце с мылом и вышел во двор. Ю‑собан уже натаскал воды и сейчас кормил кур. Из кухни доносился стук топора. Минуя средние ворота, Синчхоль бросил взгляд в сторону кухни, но в темноте не видно было, есть ли там кто‑нибудь. Мерцал лишь огонь очага. Синчхолю сделалось грустно оттого, что так и не удалось ему ни разу посидеть наедине с милой его сердцу Сонби да перемолвиться хоть словечком. Он вышел за большие ворота и остановился в раздумье. Вот уедет он, а Сонби выйдет замуж, родит сына, родит дочку; огрубеет от постоянной тяжелой работы, на красивом лице ее одна за другой побегут морщинки! От этих размышлений у него заныло сердце. И в то же время он понимал, что даже мысли о том, как мила ему Сонби, останутся, к сожалению, глубокой тайной, которую он должен будет хранить вечно.
Взглянув на небо, Синчхоль заметил, что сгущаются тучи. Он глубоко вздохнул и зашагал к озеру. Каждое утро спускался он на берег в надежде встретить Сонби. Он мылся, делал гимнастику и, посвистывая, озирался по сторонам: не придет ли, на счастье?
Но ни разу с тех пор, как швырнул он в воду ивовые листья, увидав Сонби на миг, не встречал он ее у Гневного. Несколько раз попадалась на пути старуха, а Сонби нигде не было видно.
Ему казалось, что голубая вода озера радостно встречает его и, журча, нашептывает слова прощального привета. Он залюбовался зеленью, покрытой капельками утренней росы, и еще раз всем своим существом ощутил гармонию природы. И словно бы завершая эту красоту, по озеру, изогнув длинные шеи, проплыла пара белых гусей и отразилась в голубой воде. Синчхоль застыл в восторге.
Он оглянулся. Деревня Ёнъён в утренней дымке! И с ней прощается он в это утро. «Эх! Встретиться бы хоть раз с Сонби да поговорить с нею по сердцу...» – подумал он, когда его взгляд остановился на доме Окчоми. Взору его представилась худенькая, жалкая, милая Сонби, которую вчера Окчоми и ее мать гоняли, как собачонку. День за днем проводит Сонби в этом логове шакалов, терпя бесконечные оскорбления. Разве не его это долг – вызволить Сонби отсюда? Хорошо бы хоть как‑нибудь привезти ее в Сеул... Если она захочет, то это, верно, не так уж трудно будет сделать, нужно только уговорить Окчоми.
Но ему и во сне не снилось, будто он хочет жениться на Окчоми. Ее вздорный нрав! А этот вульгарно‑кокетливый взгляд в подражание американским киноактрисам! Эти жеманные манеры!
Окчоми не нравилась ему, хотя он с детских лет жил в городе и достаточно видел и пошлости, и разврата. Было даже время, когда товарищи подтрунивали над ним, мол, он не от мира сего.
Синчхоль вынул из кармана часы, посмотрел – и сердце его легонько забилось. Время бежало, а надо было еще помыться.
Спустившись под горку, он погрузил руки в воду и опять загляделся на скользящих по голубому озеру гусей. С веселой улыбкой он начал плескать в них водой. Потом вдруг вспомнил, что надо спешить, быстро умылся и двинулся обратно.
Когда Синчхоль подходил к ограде дома Токхо, его внимание привлекли протянутые через ограду руки. Руки потянулись к тыкве, прикрытой широкими листьями, влажными от росы, и перетащили ее через вал. Синчхоль невольно сделал шаг, но пока прикидывал, чьи бы это могли быть руки, они уже исчезли. Ну и руки! Узловатые, с расслоившимися ногтями – чьи они? Синчхоль быстро миновал ограду, огляделся, но увидал, что мелькнула чья‑то юбка. «Кто же это был? Конечно, старуха! Разве у Сонби могут быть такие руки? Сколько бы она ни работала, молодая ведь... Нет‑нет!» – И он покачал головой.
Из кухни доносился звон перемываемой посуды. Рассыпалась смехом Окчоми. «А вдруг это руки Сонби? – почти с ужасом подумал он. – Как! Неужели у Сонби такие руки? У такой красавицы...»
– Ю‑собан, пойди на гору и позови господина сеульца, – услыхал Синчхоль голос матери Окчоми и поспешил в дом.
– Идите скорее кушать, да ехать надо! – встретила его Окчоми, успевшая уже, по обыкновению, тщательно умыться и одеться.