Едва он взошел с земляного пола на дощатый, на него пахнуло резким запахом пудры. Из женской половины дома вышел Токхо.
– Значит, уезжаете. А когда же опять к нам? – полюбопытствовал он, когда Синчхоль ответил на его поклон.
– Да не знаю, право... Я и в этот раз много хлопот вам доставил.
– Ну, что за разговоры! Это уж вы напрасно!
Токхо прямо взглянул на Синчхоля. Не заговорить ли с ним о женитьбе на Окчоми сейчас же, да и поставить все на свои места? Но у них, видно, уже все договорено. Нынешняя молодежь всегда так: договорятся потихонечку и помалкивают. К тому же он слышал, будто нынче ученые и женятся‑то лишь при условии, если их взгляды сходятся. И он оставил свое намерение.
Внесли обеденные столики. Токхо взирал на них с вожделением.
– Ничего особенного нет, но вы кушайте на здоровье... Эй, дочка, не ешь бульон, говорят, при твоем лекарстве нельзя кушать мясной бульон!
Окчоми поморгала глазами.
– Папа, я не пью этого лекарства, горькое оно, не могу!
– Ах ты! Отец заставляет тебя пить, чтобы ты поправилась... Разве можно так упрямиться? Вы уж построже с ней, – обратился он к Синчхолю. – Она только ростом большая, да уши выросли, а глупыш еще! – Он с умилением смотрел поочередно то на дочь, то на молодого человека.
Синчхоль почувствовал, что эти слова неспроста сказаны, и краска залила его лицо. Окчоми положила ложку, потупилась. Брови ее казались густо накрашенными.
– Ну кушайте, кушайте как следует, – проговорила мать Окчоми, выходя из кухни.
Синчхоль, оторвавшись от еды, мельком взглянул на нее.
– Спасибо, с большим удовольствием съем еще!
– Эй, принесите‑ка еще тарелочку супа!
В дверях кухни появилась Сонби с тарелкой супа. Лицо ее пылало в клубящемся над тарелкой пару. Черная родинка на веке, выделявшаяся ярче, чем обычно, как бы подчеркивала ее скромность. Она подала тарелку матери Окчоми.
Избегая пристального взгляда Окчоми, Синчхоль принял тарелку. Руки его слегка дрожали.
* * *
С осени Токхо зачастил в уездный город, и нередко можно было видеть его в аккуратном европейском костюме, который он давненько уже не нашивал. Каннани он тогда же прогнал, и в народе поговаривали: нашел себе в городе гейшу, завел молоденькую любовницу. Мать Окчоми кипела яростью, ей не сиделось дома, и она тащилась вслед за мужем в город.
Вот уже пятый день, как супруги отправились в город, и ни слуху ни духу о них. Сонби со старухой одни хозяйничали в громадном доме. По ночам приходил с работы Ю‑собан и спал в гостиной. Намучившись за день, он засыпал мгновенно и спал как убитый. Поэтому они даже ночью не могли выспаться как следует и не гасили в комнате огня.
Старуха и Сонби перебирали собранные за день коробочки хлопчатника и задушевно беседовали, словно мать с дочерью. На жаровне тоненько забулькал соевый творог. Сонби глянула на жаровню.
– А хозяйка и сегодня, видно, не вернется.
– Может, и приедет еще попозже.
Сонби бросила взгляд на стенные часы.
– Уже половина двенадцатого.
Старуха тупо уставилась на часы.
– А я, сколько ни смотрю на них, не понимаю... что показывает большая стрелка, что – маленькая...
Сонби и сама не могла объяснить как следует и улыбнулась смущенно:
– Обе время показывают, чего еще тут знать?
Бабка закивала головой и стала выбирать застрявший среди коробочек хлопка красный перец и складывать в корзинку.
– А пожалуй, мы и в нынешнем году наберем целый мешок перцу. На этом поле только бы красный перец и сажать!
– А где же хлопок сеять?
– В долине. Там хороший хлопок будет. Он не любит жирной почвы, песчаная – самая подходящая для него.
Сонби выбрала коробочку и показала старухе.
– Смотри, какая большая. Несколько таких коробочек, и ваты будет на целую кофту. Правда ведь, какая большая!
Коробочка хлопчатника, светящаяся перед мигающей лампой, заставила сильнее забиться сердце Сонби. Очень уж заманчивой показалась ей мысль: оставить себе несколько штук, но хорошо ли это будет? И тут же ей послышался смех Окчоми, словно звук рвущегося шелка. Она быстро опустила голову.
– Дали бы нам по осени ваты на кофточки, – тихонько проговорила бабка, – то‑то славно было бы! Верно?
Она старательно таращила слипавшиеся глаза и вздыхала. Сонби подумала о темной, сбившейся вате, которая никак уже не могла служить защитой от холода и ветра, свободно гуляющего под кофточкой у старухи. Она не могла даже представить, сколько лет этой кофте и до чего она износилась. Чуть потяни – и разлезется. Сонби еще раз внимательно оглядела старуху. У той уже совсем смыкались покрасневшие глаза.
– Бабушка, в этом году они, наверно, дадут нам ваты! В прошлом году весь хлопок продали, а в этом не будут продавать.
– И‑и! Жди больше. Окчоми летом в эту вату яйца обернула и повезла. Ты не знала?
При слове «яйца» Сонби глубоко вздохнула, вспомнив тот день, когда она чуть не упала, неся корзиночку с яйцами. И опять против воли возник перед ней образ сеульца. Вот они – действительно счастливые люди! Поженятся с Окчоми, и какая интересная жизнь у них начнется! А в свое будущее как ни пыталась заглянуть – темно. И вдруг ей живо представилось лицо Чотче. Раньше этого не бывало... А с этой осени он постоянно тревожил ее воображение. Правда, днем, в суете, во время работы ей некогда было раздумывать, зато ночью, когда она лежала в постели, желанный сон не сразу приходил, и о чем бы она ни думала, образ Чотче неотступно стоял перед глазами.
Послышался скрип средних ворот. Сонби и бабка испуганно переглянулись. Раздался топот ног.
– Ю‑собан? – окликнула бабка.
Дверь отворилась, вошли Ю‑собан и Токхо. Увидав хозяина, старуха и Сонби вскочили, изумленные.
– Хорошо ли добрались, господин? – проговорила бабка.
Ю‑собан взял под руку нетвердо ступающего Токхо и усадил его на теплом полу. От Токхо разило водкой. Вытаращив глаза, он поглядел на Сонби, на старуху и повалился. Сонби мигом достала подушку и подала Ю‑собану.
– Сонби, разотри‑ка мне немного ноги! – мягким голосом попросил Токхо.
У Сонби похолодело в груди. Она не решалась подойти к нему. Старуха подмигнула ей – надо, мол.
– Хозяйка‑то не приехала?
– Мм... мать Окчоми? Молодец, заботишься... Ай, пьян я. Ф‑фу! – сплюнул Токхо и замахал руками и ногами.
Они опасливо смотрели на него – того и гляди, сейчас браниться начнет. Кашляя, Токхо все таращил на них глаза.
– Может, поесть приготовить? – спросила бабка.
Токхо широко раскрыл глаза и посмотрел на старуху и Сонби.
– Нет! – сообразил он наконец. – Сонби, ну, разотри же мне ноги.
Сонби покраснела и беспомощно оглянулась. Старуха и Ю‑собан глазами показали ей, дескать, нужно растереть.
– Ну растирай же! Тебе будто два годика! Мм... Ох, ноги, мои ноги! – застонал он и принялся колотить ногами об пол.
Старуха подтолкнула Сонби в бок, указывая взглядом на ноги хозяина. Делать нечего. Сонби опасливо приблизилась к Токхо и принялась разминать и поколачивать ему ноги. Комнату наполнил запах водки, неизвестно как попавшей в европейские ботинки. Сонби поморщилась.
Приподняв голову, Токхо посмотрел на Сонби.
– Молодец, дочка! Искусница! – И снова откинулся на подушку. Затем он уставился на Ю‑собана: – Да ты пьяный. Право же, совсем пьяный. Иди‑ка спать!
Тот, хотя уже клевал носом, еще бодрился, но, едва услыхал разрешение хозяина идти спать, встрепенулся и живо выбрался из комнаты.
– Бабка, тебе завтра обед надо рано готовить.
– Знаю, – покорно ответила старуха и наклонила голову, избегая взгляда Токхо.
– Сейчас же иди спать. Ведь завтра рано готовить...
– Ладно, господин, засыпайте скорее.
Старуха поднялась. Глядя на нее, поднялась и Сонби.
– Забыл совсем! Ведь я же с завтрашнего дня в волостном управлении! Да! В этом мире, если имеешь деньги, – все возможно. Деньги – все! Теперь при встрече меня будут величать: «Господин начальник волостной канцелярии». А то надоело одно и то же слышать: господин, господин! – будто сам с собой рассуждал Токхо и усмехался.
Старуха и Сонби удивленно взирали на него.
– Сонби, – встретившись с ней взглядом, приказал Токхо, – постели мне да тоже ступай спать вместе с бабкой.
Сонби облегченно вздохнула. Будто тяжелый груз с плеч свалился. Она быстро постелила и хотела было идти, но вернулась, привернула фитиль в лампе и вышла вместе со старухой.
– Неужели господин стал волостным начальником? – продолжала удивляться старуха, когда они вошли в свою комнатушку. – Уж теперь с ним и вовсе сладу не будет!
Слушая бабку, Сонби засунула руки под подушку, затем вытянула ноги и расслабила свое утомленное за день тело и вдруг снова вспомнила слова бабки Собун: «В деревне говорят: твоего отца избил Токхо, оттого он и умер». Неужели это правда? Если судить по тому, как ласково обращается он сейчас с нею, – не похоже; однако с арендаторами и должниками он по‑другому обходится. Страшный, беспощадный – прямо растерзать их готов.
Сонби повернулась, схватила случайно застрявшую в изголовье коробочку хлопчатника и приложила к щеке.
– Сонби! – донесся голос Токхо.
Девушка подняла голову и прислушалась.
– Сонби! – вторично послышался зов.
Сонби затрясла старуху.
– Бабушка, бабушка!
– Чего тебе? – спросила та сквозь сон и повернулась на другой бок.
– Господин зовет.
– Меня?
– Нет, меня зовет.
– Ну так пойди, посмотри!
– Бабушка, встань, пойдем вместе!
– Да что он – тигр, что ли? Чего ты боишься?
Старуха, видимо, очень устала. Но Сонби в конце концов подняла ее, и они вышли вместе.
– Звали?
– Пришла, Сонби?
– Да!..
– Принеси‑ка воды.
Старуха поплелась в свою каморку. Сонби пошла на кухню и вернулась с черпаком воды. Робко приоткрыла дверь. Вся комната пропахла водкой, лампа в изголовье Токхо чуть мерцала. Она быстро прибавила огня и подошла к Токхо. Хмель у него, очевидно, немного прошел.
– Возле спящего пьяного нужно всегда оставлять воду, – наставительно сказал Токхо; сел, прикрываясь одеялом, и взял черпак с водой.
У Сонби екнуло сердце: вдруг ругаться начнет? Она опустила голову.
– Да, я и забыл! Окчоми в письме советует послать тебя в Сеул! Говорит, учить тебя будет!
Она ушам своим не поверила.
– Так ты хочешь в Сеул? А я под старость совсем без детей останусь. Вам бы все только учиться... Забот, что ли, других нет?
Токхо частенько, когда бывал во хмелю, жаловался на то, что у него нет детей. Он пристально поглядел на Сонби и вздохнул.
– Хорошенько подумай и скажи. Мне ведь что Окчоми, что ты одинаково дороги. Вот только не знаю, что ты думаешь обо мне...
Сонби вдруг стало тепло от этих слов, будто и не умирали ее отец и мать. На глаза навернулись слезы. Надо же что‑то ответить, но как выразить хоть одну десятитысячную долю того, что у нее на душе?!
Токхо выпил воду и вернул пустой черпак.
– «Сегодня уже поздно, я пойду спать, хорошенько подумаю и завтра или послезавтра отвечу...» – так ведь ты хотела сказать?.. Мм? – спросил Токхо, любуясь девушкой, разрумянившейся от переполнявших ее чувств.
Сонби привернула фитиль и вышла. В своей комнате она ничком бросилась на узел с хлопком. «Окчоми!» – впервые с благодарностью мысленно произнесла она и представила себе ее лицо. Казалась такой надменной, а выходит – она добрая! Да правда ли это? Неужели так и пишет, что будет меня учить, и велит прислать в Сеул? Может быть, хозяин просто наболтал спьяна?
Нет, ей не уснуть в эту ночь. Она поднялась с постели, зажгла свет и стала перебирать пушистые коробочки.
Коробочка, еще коробочка... Подобно этим белым коробочкам, постепенно наполнявшим ее передник, теснились в голове Сонби мысли. И откуда только они брались! «Как же быть? Если хозяин сказал правду, я поеду в Сеул и, наверно, вместе с Окчоми буду ходить в школу и вышивать научусь!» – мечтала она. Глазам ее представились моточки цветных ниток, которые всегда вызывали у нее такую зависть. Крепко сжав коробочку, Сонби задумчиво смотрела на лампу. «Уеду в Сеул, а кто же будет убирать хлопок? Кто будет прясть?» И она оглянулась на старуху, спавшую крепким сном. Опять мелькнуло перед ней лицо Чотче. Она тряхнула головой, отгоняя видение. Неужели она всю жизнь так и проживет здесь?
* * *
Уже темнело, когда закончился обмолот урожая Кэтони. В сумерках серой массой возвышался неочищенный рис. Опьяненные усталостью и возбуждением крестьяне окружили эту груду. Пришел и Токхо с Ю‑собаном. Ю‑собан сходил и принес зажженную лампу. Таппори взял мерку и наполнил ее рисом.
– Первая мерка пошла! – протянул он басом нараспев. Заструилось, запело сыплющееся в мешок зерно. Горячая волна захлестнула сердца крестьян. В такие мгновения они украдкой вытирают глаза и невольно становятся теснее, плечом к плечу, и сосед подшучивает над соседом: «Эй, ты, гляди, упадешь еще!» Первый, второй, третий, четвертый – один за другим наполнялись мешки. «Интересно, сколько всего будет?» – любопытствовали крестьяне и сравнивали наполненные мешки и убывающую горку риса. Таппори все вымерил и ссыпал в мешки.
– Пятнадцать мешков и пять мерок! – торжественно провозгласил он, словно песню пропел.
– Пятнадцать мешков и пять мерок! Какой урожай! – возбужденно загомонили все.
Таппори, отряхнувшись, выпрямился и хлопнул Кэтони по плечу.
– Так что, братец, с тебя причитается. Нынешний год ни у кого такого урожая нет, как у тебя!
– Ладно! – засмеялся Кэтони и бросил взгляд на Токхо.
Лица Токхо нельзя было разглядеть, но по его спокойному поведению ясно было, что он доволен. Когда урожай плохой, Токхо не устоит на месте – бегает туда‑сюда, шумит, что поле, мол, не удобрили, что съели часть урожая!
Ю‑собан подкатил телегу и взвалил на нее мешок. Остальные тоже взялись за мешки.
– Ух, тяжеленек! Правда, отчего это один мешок риса, а такой тяжелый? – говорили они нарочно, чтобы Токхо слышал.
Токхо стоял в сторонке и в темноте лишь попыхивал своей трубкой.
– Кэтони! – подал он наконец голос. – Давай‑ка мы с тобой прямо здесь произведем полный расчет, а потом ты опять можешь брать сколько надо... А? Как? Ты мне деньгами‑то сколько задолжал?
Токхо ждал ответа. У Кэтони весь день сердце было не на месте: неужели не отсрочит долга? Теперь же, когда он услышал требование Токхо, не оставлявшее ни малейшей надежды, у него словно оборвалось что‑то внутри. Токхо вроде бы с сочувствием смотрел на онемевшего Кэтони, размышлял: «Парень, как видно, платить не собирается!» Если сейчас не схитрить, потом с него долга не получишь!»
– Не ты ли взял в январе пятнадцать иен? Прошло уже десять месяцев, и теперь с процентами за тобой двадцать иен. За это ты должен мне четыре мешка риса. Разве дадут тебе где три‑четыре иены за мешок? Надуют, не иначе! К ним надо присчитать, конечно, за удобрения и рисовую ссуду... – И оглянулся на Ю‑собана. – Тащи на телегу еще семь мешков! Да, значит, за тобой еще останется около десяти иен, – снова обратился он к Кэтони, – но что поделаешь, надо же и вам на прокорм оставить; полмешка из моей доли[46], да полмешка из твоей... Сложим их, и будет целый мешок, и я оставлю его тебе, понял?! За то, что хорошо потрудился в этом году, хо‑хо‑хо!
Ю‑собан с трудом поднимал мешки, ковылял к телеге и сваливал их туда. Усталость, о которой все забыли в радостном возбуждении, с новой силой навалилась на людей, и они попадали без сил на снопы соломы.
Чотче вспомнил папашу Пхунхона. У того отняли рис прямо на корню, и он, обезумев от горя, кинулся в ближайшую деревню и приставал к каждому встречному с одним и тем же вопросом:
– Послушайте, разве есть такой закон, чтобы еще до жатвы рис...
Дальше он не мог говорить. Чотче, догадавшись, в чем дело, отправился с Пхунхоном на его поле. На расставленных по углам поля дощечках было что‑то написано. Пхунхон указал на таблички.
– Их воткнул человек в европейском костюме, назвался судебным исполнителем, кажется, сказал: «Запрещается!» – и не велел жать рис... – Он с тоской смотрел на желтеющие колосья.
– Кому и сколько вы должны? – спросил Чотче.
– Кому же еще, как не Токхо? Просил его подождать немного, так ведь вот до чего додумался! Вчера почтальон вот эту штуку принес. Что там такое, думаю. Взял, а оказалось такое, что и во сне, наверное, никому не снилось.
Пхунхон вынул из кармана конверт и показал, но Чотче тоже не мог прочитать ни одного иероглифа и, повертев в руках, вернул письмо.
– Что же в нем такое? – добивался Пхунхон, всматриваясь в листок.
Чотче поскреб затылок.
– Кабы я кумекал в этом...
– Как бы это дело поправить?
– С Токхо не пытались поговорить?
– Не пытался!? Ночью вчера ходил и на рассвете просил, умолял, все напрасно. Что теперь делать? Может, ты поговорил бы с ним? А?
Сколько мольбы было в его глазах! Чотче отвернулся. У него возникло страстное желание пойти к Токхо и, ни слова не говоря, дать ему как следует! Но что пользы от этого? Чотче огорченно вздохнул и загляделся на колышущееся перед ним поле. Колосья уже созрели и сгибались под собственной тяжестью. Оставалось только сжать их, обмолотить, превратив в драгоценный рис.
– Ладно! Я попытаюсь уломать его! – пообещал он.
– А чье это поле? Наверное, какого‑нибудь горожанина?
– Да, одного уважаемого человека из уездного города по имени Хан Чхису.
Пхунхон тяжело вздохнул.
– Неужели есть такой закон? Раньше такого не бывало... Сколько ни думаю – нет, не припоминаю. Завтра пойду в город, к этому Хан Чхису, попробую еще его спросить... последняя надежда...
Чотче тоже не слыхивал о таком законе, чтобы рис на корню отнимать.
– Попробуйте, – посоветовал он.
– А что, если я прямо сейчас пойду? Пойду!
Он направился к дороге и, даже не оглянувшись, решительно зашагал в город. Чотче долго смотрел ему вслед и, лишь когда Пхунхон скрылся за выступом горы, вернулся в деревню.
Не встречая Пхунхона несколько дней, Чотче стал спрашивать о нем у соседей, но Пхунхон словно в воду канул – никто не знал, где он. Рассказывали только, что он отправился неизвестно куда вместе с женой и детьми, в чем был, прихватив с собой лишь несколько черпаков...
Все это живо припомнилось теперь Чотче, но скрип телеги вернул его к действительности. Он вдруг остро осознал, что Токхо, выжив папашу Пхунхона, собирается теперь выжить Кэтони, потом не пощадит и его, Чотче.
– Послушайте, неужели я не уплачу вам долга?
Слова Кэтони были как вспышка молнии в грозном небе. Ведь это все, все, что он наработал за год! Хоть бы сложили сначала этот рис перед дверью его маленького, под соломенной крышей дома, прежде чем вот так забирать, – и то, верно, легче было бы... К тому же сейчас цена на рис пять иен за мешок, а чуть подождать – будет шесть, а то и все восемь. И вот все это забирают почти задаром! Не помня себя, Чотче сорвался с места и сбил Ю‑собана с ног.
– Да что же это делается? Эй вы, все сюда! – закричал он товарищам.
И в ярости они ринулись к телеге, не думая о том, в свое ли дело вмешиваются или в чужое, и начали стаскивать мешки. Стали было искать Токхо, но тот успел скрыться.
– Попробуй только отобрать этот рис! – угрожающе закричал в темноту Кэтони.
Вдруг в стороне вспыхнул фонарик, вот он все ближе и ближе. «Полиция!» – смекнули парни и бросились врассыпную.
То тут, то там слышался лай собак и топот, топот...
* * *
На рассвете следующего дня мать Кэтони пошла к Токхо. Ворота были еще на запоре. Не раз уже подходила она ночью к этим воротам и возвращалась ни с чем; подумав, шла опять и опять безмолвно стояла перед закрытыми воротами. Заглядывала в щели, надеясь увидеть кого‑нибудь там, внутри, но хоть бы тень промелькнула – никого. Так целую ночь и бродила она от своего дома к дому помещика и обратно и все твердила то, что собиралась сказать Токхо. Вот и сейчас она усиленно пыталась вспомнить слова, придуманные ночью, но они вылетели у нее из головы, едва она подошла к помещичьей усадьбе.
Кто‑то тяжело шагал по двору. Она немного отступила и прислушалась. Загремел отодвигаемый засов, и дребезжа открылись ворота. Прихрамывая, вышел Ю‑собан.
– Зачем явилась?
Она напомнила ему о ночном происшествии, и лицо его исказила злоба. Мать Кэтони понурилась.
– Натворил мой беды‑то. Вы уж простите. По дурости, видно, он, по недомыслию... Пощадите его!
– По недомыслию, говоришь? Эти сукины сыны – несмышленыши?! А? Ты погляди, как они мне ногу покалечили. – И, ухмыльнувшись, пошел назад.
Мать Кэтони следовала за ним по пятам.
– Господин волостной начальник проснулись?
– Зачем тебе волостной начальник? – оглянулся Ю‑собан.
– Так вы сами поможете, да? Выручите, пожалуйста!
Старуха всхлипнула.
– Да что я‑то могу! Проклятое отродье... Понятия не имеют о человеческой благодарности, совести у них нет. Настоящие скоты, право! – разразился Ю‑собан бранью и пошел прочь.
Мать Кэтони все не уходила. В это время из дома донесся голос Токхо:
– Кто там?
– Мать Кэтони, – ответил Ю‑собан.
– Мать Кэтони? Зачем?
– Почем я знаю!
Подойдя к двери, старуха остановилась в нерешительности.
– Господин волостной начальник, на этот раз простите! Парни без разума совсем.
Токхо, видимо, еще не встал с постели.
– Мамаша Кэтони? Заходи сюда, старая, холодно, наверно? Чего там стоишь?
От этих неожиданно приветливых слов у бедной женщины в глазах помутилось.
– Заходи, заходи, – подтолкнул ее Ю‑собан. Мать Кэтони вошла и опустила голову.
– Простить, говоришь, а? Ну на первый раз рискну, пожалуй, пощажу... – Токхо кашлянул и продолжал: – Да, выходка этих негодяев возмутительна. За это их в тюрьме бы следовало сгноить, но, поскольку я теперь ответственный за всю волость, могу ли я допустить, чтобы страдали старые люди вроде тебя?
Мать Кэтони готова была разрыдаться.
– Так уж, пожалуйста, ради меня, старой!..
– Гм, сегодня как раз в волостном управлении не работают. Попробую‑ка обратиться прямо в полицейский участок. Однако, сколько бы ни кормились эти негодяи моим хлебом, а платят только неблагодарностью, да еще вон какие штуки выкидывают. Но у меня сердце мягкое, люблю их, как родных детей; не я ли только вчера, пожалев твоего, дал целый мешок риса даром, а эти черти не понимают благодарности. И всегда вот так, и в прошлый, и в позапрошлый год было то же самое.
– Об этих разбойниках и говорить не стоит. Нас вот, стариков‑то, пожалейте.
– Гм, ну ты пока иди, а я, так и быть, схожу, попытаюсь.
Мать Кэтони поклонилась до земли и вышла.
Токхо же, ворочаясь в постели, прикидывал, что стоило бы проучить этих мерзавцев, да ведь холода надвигаются, нужно до снега обмолот закончить. Как их не выпустить? К тому же ходят слухи, что с этой осени войдет в силу законопроект о контроле над зерном, а если так, то цены на него непременно поднимутся. Надо бы ликвидировать долги этих шалопаев по низкой цене. И как только осенила его эта удачная мысль, он сразу же вскочил с постели.
* * *
Крестьяне ничего не понимали. Только вчера ночью забрали их в полицейский участок, а утром пришел Токхо, выслушали они строгое наставление начальника полиции, поклялись, что больше такого не повторится, и были отпущены. Позавтракав наспех, они поспешили на ток. Собрали разбросанные снопы соломы, смели в кучу рассыпанный рис и завертели молотилку. Руки и ноги у них ныли от побоев, спины еле сгибались. И все думали об одном и том же: хорошо бы хоть немного отдохнуть!
Появился Токхо с трубкой в зубах, с тросточкой, в очках... В шелковой рубашке под шерстяным жилетом. Крестьяне помрачнели. Но он был, похоже, настроен вполне мирно, чем сбил их с толку окончательно.
– О, вы уже работаете! Это похвально... Человек ведь таков: хорошо поест, хорошо и поработает, а у нас в волости народ крепкий. Хо‑хо‑хо! Вы, конечно, на меня в обиде? За вчерашнее. Но вы и сами понимаете, что поступили нехорошо. Тем не менее, раз я занимаю такую почетную должность в волости, разве не главный мой долг заботиться о вашем благе?
Токхо громко откашлялся и продолжал говорить, а они слушали его, понурив головы.
– Взять хоть вчерашнее; ведь то, что я забираю долг зерном, целиком и полностью в ваших интересах... По‑вашему, лучше продать зерно, а долг погасить деньгами. Но дело не только в том, что вы нарушите срок. А вдруг не получите за рис настоящей цены или – еще хуже – не сумеете продать в подходящий момент? И если после этого я возьму долг зерном, то потерплю убытки один я... А зачем мне терпеть убытки? Ведь ясно, что в самом скором времени, и вы сами в этом убедитесь, цены на зерно падут. Зачем же дожидаться этого? Я же за всех вас болею душой, как за родных детей, а вы не понимаете. Хотя вы вчера и набезобразничали – будь на моем месте другой, он бы вас прогнал, – но я пекусь не только о вас, но и о ваших семьях. Известно вам или нет, что я лично ходатайствовал перед начальником полицейского участка? Смотрите же! Каждый может допустить ошибку раз, но в другой раз – берегитесь!
Токхо торжествующе оглядел крестьян и усмехнулся. Похоже, речь его произвела на них впечатление. Теперь он окончательно убедился, сколь сильна власть полиции над этими невежественными олухами: побывали в каталажке и поникли, будто трава, прибитая морозом. Значит, лучшая управа на бунтовщиков – порка!
Токхо удалился. Крестьяне облегченно вздохнули. Все, что он наговорил им сейчас, их ничуть не утешило. Они снова взялись за работу. Каждую из пяти молотилок обслуживали три человека. Двое брали со скирды снопы, развязывали их и подавали по очереди с двух сторон пучки колосьев третьему, стоявшему посередине, крутившему барабан, затем связывали в снопы обмолоченную солому и складывали в стороне.
– Эй, ты, подавай живее! – закричал Карлик, выхватывая у Чотче пучок риса. – Из‑за этого олуха нас вчера чуть до смерти не забили, – повернулся он к Оглобле, вспомнив, как били их этой ночью.
Оглобля проворно вертел пучок.
– Ни гроша за душой, а туда же – с гонором. Какая уж там спесь, коли нечего есть! Прикажут умереть – притворишься мертвым!
Слушая ропот озлобленных людей, Чотче с трудом подавлял в себе закипавшую ярость. Лицо его побагровело. Еще вчера на току они были заодно, минула страшная ночь – и они возненавидели Чотче. Горький комок подступил к горлу. Случайно посмотрев на скирду, он увидел приближавшегося к ним полицейского.
Чотче испугался. Не поднимая головы, он принялся старательно связывать снопы. И только когда позвякивание сабли несколько отдалилось, он успокоился и оглянулся. Сабля, постукивая по ноге полицейского, ослепительно сверкала на солнце.
– Эй, ты, поди‑ка поверти! – крикнул ему Карлик.
Чотче торопливо подошел, поставил ногу на педаль молотилки и, приняв от Карлика пучок риса, стал обмолачивать его; но вдруг он заметил, что в волостном управлении, как раз напротив, сидят Токхо и полицейский и сквозь стеклянную дверь смотрят прямо в его сторону. Внезапно его осенила догадка: Карлик умышленно попросил Чотче сменить его у молотилки, не желая быть у них на виду! Он весь как‑то съежился. Ему казалось, что они наблюдают за ним и спорят: взять его или нет.
Осыпающиеся зерна риса легонько ударялись о его щеки и отскакивали. Он почувствовал озноб – не от ветра ли, вызываемого вертящимся барабаном? Раньше от такого ветра ему бывало только легко и приятно...
– Курить охота! – проговорил Карлик.
Чотче тоже сразу захотелось курить, он глянул на Карлика, и все товарищи, как по команде, переглянулись между собой. Каждый видел по глазам другого, что всем хотелось курить, но никто не решался передохнуть, опасаясь обратить на себя внимание тех, кто сидит и оживленно беседует в волостном управлении. И снова всколыхнулось в них недовольство.
Сейчас всюду вокруг них рис – им засыпан уже весь ток, а он все сыплется и сыплется. Его желтые чешуйки, похожие на мелкие перышки, летят в небо и медленно оседают на землю. И этот рис поступит в амбары Токхо и будет смолот прежде, чем они успеют ощутить как следует его вкус! А дома почти каждого ждут с нетерпением ребятишки: «Папа белый рис несет! Будем белую кашу есть!» А что им ответить? Летом каждый обещал по обычаю: «Осенью белую кашу поедим». А теперь что они скажут?
Каждого одолевали эти тревожные мысли, и рисовые зерна казались теперь уже не зернами, а острыми стрелами, и каждая из них впивалась в грудь. «Еще немного, – думали они, – и гора Пультхасан покроется снегом... Что мы будем есть тогда?» А в ушах Чотче звучали слова начальника полицейского участка: «Мы научим вас уважать закон!»
«Закон, закон... Наверно, есть и такие законы, что позволяют убивать за нарушение закона?» О том, что такое закон, он всегда имел весьма смутное представление, как о чем‑то, что испокон веков считается святым и непреложным. Нельзя сказать, чтобы теперь он думал иначе, но вчерашний случай заронил в его душу сомнение, он стал задумываться над смыслом слова «закон». Ему хотелось во что бы то ни стало постичь: что же такое закон? Этот клубок вопросов и сомнений крепко опутал его сердце, в них необходимо было разобраться. «То, что мы вчера взбунтовались против Токхо, наверное, нарушение закона? Закон... закон...» – повторял Чотче, не замечая, что говорит уже вслух. Он тряхнул головой: лишь нагнал на себя тоску, а где тут разобраться?