Однако и на Сонби он женился бы только при условии вынужденного выбора.
Если он сейчас вернется домой, отец примется упрекать его за опоздание. Снова с ним заговорят о женитьбе! Интересно, уехал Токхо или еще здесь? Печальнее всего то, что если он откажется от брака с Окчоми, то отрежет себе все пути для встречи с Сонби. Вызвать же ее в Сеул до возникновения всех этих вопросов не удалось. Пройдет зима, а весной ее, может быть, выдадут замуж, и не узнаешь... Синчхоль машинально захлопнул книгу, в раздумье уставился на лампу.
Внезапно он услышал какое‑то бормотанье. Сокурсник его, по имени Пенсик, прижав к груди «Свод шести законов» и закрыв глаза, зубрил: «Статья сто тридцать первая...» Лицо Пенсика лихорадочно горело, как у чахоточного, необычно выпуклый лоб при свете электрической лампы казался еще более выпуклым. На губах его блуждала бессмысленная улыбка. Синчхолю внезапно опротивел читальный зал. Он схватил портфель и направился к выходу.
* * *
Когда Синчхоль добрел до ворот, из читальни послышался звонок, возвещавший о ее закрытии. «Уже девять часов!» – отметил он про себя.
Подойдя к своему дому, Синчхоль не услышал обычного покашливания отца.
– Синчхоль? – Его словно хлестнули по затылку, когда он открывал дверь в свою комнату.
– Да.
– Почему ты явился так поздно? Разве я не велел тебе прийти пораньше? Живее ужинай!
Синчхоль молча положил портфель на письменный стол, вынул из него книги, разложил по порядку. Сердце учащенно билось. Он прибрал на столе, вытер тряпкой пыль и прислушался: не позовет ли снова отец?
В комнату заглянула мачеха.
– Иди же скорее ужинать.
– Я поел.
– Где?
– Да... у одного товарища.
Мачеха пытливо посмотрела на него.
|
|
– Почему ты не пришел пораньше?
– А что, разве дело было?
Мачеха улыбнулась и подсела к нему.
– Твой отец и отец Окчоми тебя ждали. Наверно, хотели окончательно решить вопрос о женитьбе... Неужели ты так богат, что больше ничего тебе и не нужно?
Синчхоль молча слушал ее. Он не мог вымолвить ни слова.
– Решай сегодня же вечером, ладно? Сам подумай: разве есть люди без недостатков? Отцу девушка по душе пришлась... А ты кто такой?
– Какой?
– Иди скорее к отцу, сейчас, наверно, отец Окчоми снова придет, и, возможно...
– Разве он не уехал?
– Из‑за этого, видно, и не уехал. Собирался вечером уехать, да целый день тебя прождал.
Синчхоль усмехнулся.
– Синчхоль!.. – позвал отец.
Синчхоль помешкал с минуту, затем вскочил.
– Послушай, отец сердит, – предупредила его мачеха, – не тяни с ответом...
Он вошел в комнату. Отец снял очки.
– Ну, ужинай. – И взглядом велел жене накрыть стол.
– Я уже поужинал... у товарища был.
– Гм...
Отец, глядя на поникшую фигуру сына, некоторое время о чем‑то раздумывал.
– Ты, вероятно, особых возражений против брака с Окчоми не имеешь?
Синчхоль вскинул голову.
– Не хочу я жениться!
– Почему? – При столь категоричном ответе лицо отца вытянулось.
– Особо глубоких причин нет, просто не хочу. – Синчхоль снова опустил голову.
Отец придвинулся к нему.
– Не желаешь, не имея причин? Может быть, есть другая девушка, которая тебе нравится?
Перед Синчхолем возникло видение – Сонби! – и сейчас же померкло.
– Нет!
– В таком случае решено! О чем тут еще толковать?
Отец говорил, словно приказывал. Он знал характер сына и привык к тому, что тот всегда подчиняется ему, если даже в душе и не вполне с ним согласен. Но Синчхоля поражало поведение отца. Не настолько же он невежествен, чтобы, решая вопрос, касающийся всей жизни, пренебрегать мнением того, о ком идет речь.
|
|
– Сейчас придет отец Окчоми, так ты не ломайся, соглашайся с охотой... Подумай, можно ли пренебрегать таким счастьем? Я знаю, ты сейчас упрямишься из‑за пустой фантазии, а это уже вышло из моды. И у меня в свое время голова от фантазий распухала, да скоро до тюрьмы дофантазировался... Теперь я от таких соблазнов держусь подальше. Представь себе, если теперь мне придется уйти со службы, на что мы жить будем? Весной ты выдержишь, надо надеяться, экзамен на советника, и можно быть совершенно спокойным. При соответствующей помощи ты со. временем легко выдвинешься... Понятно? А состоится этот брак – перед тобой тем более откроются светлые перспективы. Ведь отец о твоем будущем печется, – понизив голос, увещевал он его.
Синчхолю с самого начала были ясны соображения отца, но, слушая сейчас его доводы, он понял, что тот и не может рассуждать иначе. Сейчас отец думает о нем как о единственном наследнике этого дома. Есть еще младший братишка – Ёнчхоль, но он еще маленький, к тому же постоянно хворает...
Итак, по словам отца, выдержать экзамен на высшего гражданского чиновника, стать зятем в зажиточном доме, да еще наследником этого дома, – и до конца дней своих не будешь знать ни печали, ни забот. А что не лежит душа к женитьбе, то это чистое ребячество!
– Папа! Да как же можно жениться из одной только выгоды, не испытывая никаких чувств?!
|
|
Отец, не ожидавший такого упорного сопротивления сына, удивился.
– Мм... Никаких чувств? А чего ради ты поехал в дом Окчоми и пробыл там почти три месяца? Да еще чуть не каждый день разгуливал с ней?
Синчхоль слегка смутился под пронзительным взглядом отца.
– Хоть кого возьми: приехал в дом к девушке и пробыл не день, не два, а два‑три месяца. Кто же будет иначе думать? Ну, что скажешь?
Синчхоль растерянно молчал.
– Не пойму, что это – легкомыслие? Столько времени провели вместе, вряд ли она тебе так уж противна... – настаивал отец.
Синчхоль не выдержал. Не в силах подавить вспыхнувшего в нем протеста, он воскликнул:
– Отец! Это слишком! Разве нельзя сколько угодно гулять вместе, нельзя проводить время, оставаясь просто друзьями? Это феодальные предрассудки: побыли мужчина с женщиной вместе – и уж связаны друг с другом какими‑то обязательствами. Чушь! Я уважал Окчоми как воспитанницу моего отца... Они тоже сердечно принимали меня как сына учителя Окчоми, из почтения к тебе, не отпускали... Ну и так день шел за днем... У меня и в мыслях не было считать ее своей невестой.
– Слушать тошно! При чем тут феодальные предрассудки? Для них, думаешь, тоже в порядке вещей, если мужчина и девушка так просто проводят время друг с другом? И если ты теперь откажешься жениться, мне первому нельзя будет нигде появиться! А... ты лучше скажи, что это у тебя за книжки на столе? Отец пачку табаку свободно купить не может, а ты всякие ненужные книжонки покупаешь. Начитался всякой ерунды, вот и твердишь: феодальный или еще там какой. Как ты с отцом говоришь?! – начал раздражаться отец. – Что за манеру завел? Паршивец, совсем от рук отбился, невежа! А еще университет окончил!
Отец понял, что надежды, которые он возлагал на сына, рухнули, его охватило негодование, и с каждой минутой он распалялся все более.
– Вместо того чтобы готовиться к серьезным экзаменам, накупил всяких сомнительных книжонок, почитывает...
– Эти книги – мои учебники, – сдержанно возразил Синчхоль. – Отец, ты велишь сдавать экзамены на высшего чиновника. До сих пор я не говорил с тобой откровенно, но ответь мне: зачем сдавать экзамены на высшего чиновника?
– Ого! Додумался... Да ты что? Что за вздор ты мелешь?! Убирайся вон! – Отец бросился к Синчхолю и отхлестал его по щекам, потом схватил за шиворот и вытолкал за дверь. – Между нами нет больше ничего общего, мы чужие! Чтобы духу твоего в моем доме не было! Вон! – не помня себя орал отец.
– Опомнись! Что ты говоришь! – пыталась урезонить мужа мачеха.
– Вон! Я тебе больше не отец, ты мне не сын!
Синчхоль, пятясь, пробрался в свою комнату, положил в портфель несколько книг, какую‑то одежду и выбежал на улицу. Мачеха бежала за ним следом.
– Послушай, ты с ума сошел! Что с тобой сегодня? Отец выругал, что ж тут такого? – ухватив Синчхоля за рукав, она потянула его обратно.
Отец, распахнув дверь, выскочил к ним и оттащил от него жену.
– Уберешься ты наконец? И уйти‑то не можешь, трус! Живо, живо!
Снег валил хлопьями, и скоро Синчхоль весь побелел от снега. Когда послышались чьи‑то шаги, он оглянулся – вдруг это его догоняет мачеха? Нет, это была какая‑то незнакомая женщина. Синчхоль почувствовал, как он одинок. Вспомнил свою покойную мать и едва сдержал подступившие слезы. Он брел потихоньку, не зная, куда направиться. Погруженный в печальные думы, он не заметил, как добрел до Колокольного проспекта. Редкие прохожие, судя по виду, торопились по своим делам. Тишину нарушали только звуки джаза, доносившиеся из кафе. Возле парка Паккода он остановился. Вспомнил об одном знакомом, с которым встречался как‑то вечером в этом парке. «Не пойти ли к нему?»
Миновав фасад Корейского театра, он вошел в переулок Анкуктон и вдруг почувствовал твердую решимость: ноги его дома больше не будет!.. А все‑таки мачеха выбежала за ним... У него потеплело на душе. Но все равно – пути назад отрезаны. Он не вернется... Даже если его будут умолять!.. Возле института Посон кто‑то протянул ему руку. Синчхоль с удивлением вгляделся – тот самый товарищ, к которому он направился.
– А я как раз к вам собирался...
– Ко мне? – тот недоверчиво посмотрел на Синчхоля.
Это был человек небольшого роста, тонкий и стройный, с бледным лицом, с ершиком жестких, топорщившихся, словно плюска каштана, волос.
– Что случилось? – спросил он, оглядев Синчхоля с ног до головы. – Почему вы бродите среди ночи с этим баулом?
– Я насовсем ушел из дома.
– Насовсем? – Товарищу показалось, что он ослышался, поэтому он переспросил еще раз и недоуменно уставился на Синчхоля.
– А что, разве нельзя совсем уйти?
– Вы говорите... насовсем ушли из дома?
– Да... – печально улыбнулся Синчхоль. – А куда вы идете?
– Я?.. Рыскаю в поисках ужина! – И он повел плечами, отряхивая снег.
* * *
Они съели суп и купили несколько хлебцев, после чего приятель повел Синчхоля к себе на квартиру.
– Пожалуйте! Хлеб и гости, – смеясь, проговорил он, открывая дверь и входя впереди Синчхоля.
Какие‑то люди, усевшись возле чахлого светильника, так что в двух шагах ничего нельзя было разглядеть, собрались, сняв рубашки, заняться ловлей насекомых. При виде незнакомца они спешно набросили на себя рубашки и с удивлением воззрились на него. Спутник Синчхоля протянул им хлеб, и они тут же принялись есть.
Попав в это жилье, Синчхоль будто опустился в погреб: в нос ударил смрад, темно так, что ничего не разглядишь, – от светильника никакого толка, да и холодно, как в леднике.
– Это товарищ Ю Синчхоль.
Не переставая жевать, обитатели квартиры приветствовали гостя.
– Мы тут втроем делим нужду, – засмеялся знакомый Синчхоля, тряхнув густой шевелюрой. – Теперь и вы с нами будете лихо хлебать!
Синчхоль смотрел на них, съежившихся от холода в одном нижнем грязном до черноты белье.
– Сегодня нам не придется голодать... Странные вещи случаются! Этот товарищ искал меня, оказывается, – объявил спутник Синчхоля.
– Интересно, что мы завтра будем есть... – проговорил круглолицый человек по имени Кихо.
– Зачем беспокоиться о завтрашнем дне?.. Живуч человек!.. – отозвался другой. – Будет день, и будет пища!
А Синчхоль все глядел на них и не знал, как решиться ночевать здесь: в этой комнате, похожей на пещеру, и местечка‑то свободного не было. Да и как вытерпеть этот холод, пронизывающий, казалось, до самых костей. А с завтрашнего утра портфель Синчхоля и даже его пальто... Он понимал, что ему придется снять с себя все и отнести в ломбард. Какая‑то пелена на миг застлала глаза. Действительность куда страшнее, чем он представлял ее, сидя дома, за письменным столом.
Синчхоль провел тяжелую ночь без сна. Утром он вытряхнул бумажник и протянул содержимое товарищу. Тот купил рису и дров. Один промывал рис, другой разводил огонь, и так общими силами приготовили кашу.
– Э! Сегодня у нас вполне подходящая жизнь! – Памсон[48]снова тряхнул усыпанными пеплом волосами. Синчхоль улыбнулся, глядя на довольных товарищей, и твердо решил: «Ладно, перенесу и я!»
После еды и недолгого пререкания по поводу мытья посуды каждый вымыл свою миску и присоединил ее к другим в углу на кухне.
– Слушайте, сегодня, видимо, не выходила?
Ильпхо подмигнул, указывая взглядом на дверь.
– Вчера не работала в ночь... значит, пойдет сегодня с утра. Вот увидите, – возразил Кихо.
Приятель посмотрел на Синчхоля и, понизив голос, сказал:
– Это они о соседке из комнаты напротив – красавице с текстильной фабрики. Дурни потеряли покой и жаждут посмотреть на нее, когда она будет выходить из дому...
– Эй, ты, кто это покой потерял?.. Уж если правду, не сам ли ты накалился до ста градусов?
Все ответили дружным смехом.
На другой день товарищ Синчхоля, рассудив, что вчетвером тесновато, решил переселиться в другое место и обещал приходить сюда по мере надобности.
Синчхоль стал привыкать к самостоятельной жизни: и кашу готовил, и белье себе стирал, и дыры штопал на носках. Более того: человек добросовестный и аккуратный, он принял на себя роль хозяина.
Ильпхо и Кихо, как люди, уже прошедшие через тюрьму, только посмеивались и не очень‑то спешили помогать ему. Целыми днями они злословили и высмеивали кого попало: этот так‑то сделал, другой этак. А уж если заводили разговор о женщинах – доставалось бедняжкам.
– Слушай, Синчхоль! Ты вчера ночью не встретился с этой красавицей?.. Она... – И они принимались рассказывать о красавице работнице.
* * *
Побренчав на пианино, Окчоми подошла к окну, полюбовалась на лунный свет, на мгновение о чем‑то задумалась и вдруг спросила Сонби:
– Сонби, тебе Синчхоль в ту ночь ничего не говорил?
Сонби под окном перебирала собранные днем огурцы. Она с недоумением поглядела на Окчоми: что бы это могло значить? Окчоми вспылила.
– Ты все время притворяешься непонимающей! Куда как хорошо! Словно дурочка! – засмеялась она, не давая Сонби опомниться.
Сонби ничего не могла припомнить. Не может быть, чтобы она чего‑то не расслышала. Она терялась в догадках.
С некоторых пор она сама замечала, что голова ее переполнена, как эта корзина огурцами, чем‑то таким, что трудно выразить словами. Вот и сейчас она никак не могла понять Окчоми. Во всяком случае, не помнила ничего ясного и определенного, оно словно убегало от нее. Она разрезала ножом огурец и прерывисто вздохнула.
– Ну что, еще не вспомнила?
Сонби помедлила и подняла голову:
– Нет.
– Ай, какая ты! И откуда такие дурочки берутся? Право, умереть можно! Слова господина, который из Сеула приезжал прошлым летом...
– Какие слова господина?
– Да что же это такое! Ты что, взаправду дура? Ох, не могу. С тобой разговаривать – все равно что корове молитву читать!
Окчоми отвернулась, вновь ударила по клавишам и запела какую‑то печальную песню. Сонби пристально глядела на нее и слушала. Эта песня словно смеялась, глумилась над Сонби. Ее руки, белые как мел от лунного света, слегка задрожали.
– Эй, Сонби! Зажги‑ка лампу! – закричала мать Окчоми, входя в дом.
Сонби вздрогнула и встала. Теперь голос матери Окчоми постоянно заставлял тревожно сжиматься ее сердце; она вся съеживалась: вдруг хозяйка начнет браниться? Вдруг скажет: «Ах ты, тварь, убирайся вон!»
И тревога ни на минуту не оставляла ее.
– Не надо, мам, мне так больше нравится, достаточно лунного света... – попросила Окчоми. – Что делать при лампе‑то?.. Ах, мама, лучше бы мне умереть!
Мать зашаталась, услышав эти слова. Ее дочь хочет умереть!
– Что это ты говоришь? Как могут такие слова срываться с губ ученой девушки? Чтобы впредь я не слышала ничего подобного!
Матери еще многое хотелось высказать, но у нее перехватило дыхание, и она смолкла.
– Ты что, все еще огурцы перебираешь? – накинулась она на Сонби. – Бросай‑ка это, зажги в моей комнате свет да приготовь постель, и в этой комнате тоже! Ну?! И до чего ж девчонка неповоротлива да ленива! Хочешь, чтоб тебя выгнали, как и старуху?
Окчоми, окончив школу, вернулась, и Сонби пришлось перебраться в комнату старухи. А старуху Токхо прогнал.
– Мама! Право... будь добра, верни бабушку! А то заплачу. Жалко ведь!
– Ну вот! Это твой отец с чего‑то надумал прогнать ее. Мне тоже жалко... Оставить бы надо бабку.
Мать Окчоми покосилась на Сонби, которая вернулась в комнату, отнеся на кухню корзину с огурцами, и пламя ревности, давно вынашиваемой в глубине души, обожгло ее.
«И все из‑за нее!.. Жила бы старуха и жила... Зачем понадобилось гнать ее? Что‑то твой отец мудрит!» – вот какие слова рвались у нее наружу, но она сдерживалась.
Окчоми закрыла пианино.
– Странно!.. – проговорила она и схватилась за грудь.
Мать Окчоми, мучимая ревностью, испытующе посмотрела на Окчоми:
– Ты тоже находишь это странным? Не знаю, что со стариком. Неужели все еще забавляется?
– Мама, ну что ты говоришь? Какие могут быть забавы? Умора, право! – расхохоталась Окчоми.
Мать поняла, что дочь ни о чем не догадывается, и разозлилась.
– Чего ты смеешься?
– Мама, да ты о чем?
Мать смутилась и отвернулась. Из женской половины донеслось чирканье спички, и вслед за тем ярко загорелся свет. Мать Окчоми пошла туда. Сонби, расстилавшая постель, испуганно оглянулась.
– Стели ровнее!
У Сонби екнуло сердце. Руки задрожали. Не смея поднять глаз, она приготовила постель и вышла. Окчоми по‑прежнему сидела на стуле, опустив голову. Задремала она или задумалась? Зажигать свет или не надо? Окчоми только что просила не зажигать, и Сонби присела у двери, не зная, как поступить. Ей хотелось спросить, но Окчоми шептала что‑то про себя и, казалось, усмехалась. Сонби сидела как на иголках.
– Поехать, что ли, завтра в Сеул? – встрепенувшись, пробормотала Окчоми, словно пробудившись от сна. Порывисто встала и опрокинула кувшин с водой. – Ах, что‑то пролилось! Зажигай свет! – закричала она. – Чего сидишь? Полюбуйся на дуру!
Сонби вскочила и зажгла лампу. На полу блестела лужа.
– Вместо того чтобы зажечь свет, ты сидела сложа руки, и видишь, что получилось? Умереть можно! Душа ноет, а тут еще такое безобразие... Живо убери все!
Окчоми скрылась на женской половине. Мать с дочерью о чем‑то оживленно заговорили. Сонби вытерла тряпкой пол, подняла пустой кувшин и ушла в свою каморку.
Она сидела тихо, не зажигая огня. За день так набегаешься, что и голова, и ноги гудят. Сонби смотрела на лунный свет, льющийся в окно, и только одна мысль сверлила ей мозг: как бы оставить этот дом, уйти куда‑нибудь. Каждую ночь смотрит она в окно, сколько раз решала уйти из этого дома, но соберет узелок, выйдет, – а идти‑то некуда, и волей‑неволей остается. А что, если сегодня уйти? Взять узелок и пойти. Но куда? А вдруг она встретит людей еще более страшных, чем Токхо? И она отодвинула узелок. Но и оставаться здесь нет уже никакой возможности. Надо уйти, пока не вернулся Токхо. Сонби выглянула во двор посмотреть, не в гостиной ли он. Нет, там темно, только по дверям скользят лунные блики. Она облегченно вздохнула и вернулась в комнату. Пора! Она взяла узелок, напряженно прислушалась и вышла за дверь. Нет ли кого во дворе? Вышла за средние ворота, в комнате Ю‑собана – свет. Постояла и, словно опасаясь погони, прокралась за главные ворота. Огляделась – ни души кругом. Медленно‑медленно пошла вперед, прижимаясь к земляному валу. Как страшно! Хоть бы никто не встретился да не спросил: «Эй, девушка, куда идешь?» А так хотелось, не таясь, шагать свободно.
Пройдя немного, она остановилась. Вновь проложенная дорога в уездный город была видна при лунном свете как на ладони. Вот по этой безлюдной дороге придется ей в одиночестве брести. Но что, если там, где дорога исчезает в темном сосновом лесу, в бесконечном лесу, ожидает ее, сверкая глазами, кто‑нибудь пострашнее Токхо? Мурашки пробежали у нее по коже, и она остановилась как вкопанная. Обернулась – перед ней деревня Ёнъён! Там, прорезая темноту, возвышается ненавистный ей дом Токхо. Вернуться туда? Нет! Она снова посмотрела на дорогу, теряющуюся в сосновом лесу, сделала несколько шагов. «Что я делаю? Куда иду?» Глянула на луну, все так же спокойно лила она свой свет. «Каннани!» – мелькнуло вдруг в голове у Сонби. Правда, раньше она считала Каннани нехорошей женщиной, но однажды, уже после того, как с ней самой случилось то же самое, она увидела Каннани во сне, будто они обнялись и даже плакали вместе. И каждый раз, когда она задумывала уйти и не решалась, ей вспоминалась Каннани.
«Где‑то она? Хорошо ли зарабатывает? Хоть бы узнать, пишет ли она?» – всякий раз думала Сонби, а ноги сами несли ее к дому Каннани. Сколько раз собиралась она зайти узнать о Каннани. Сколько раз лунными ночами стояла она у плетня ее дома, не осмеливаясь войти в калитку: вдруг мать Каннани отнесется к ней с недоверием?
«А, ладно! Узнаю завтра!» – решала она и брела обратно. «Каннани!» – не раз звала она про себя, вспоминая, как они вместе играли в детстве. Почему не сумела она проникнуть в ее душу, когда Каннани была здесь? Почему ни словом не выразила доброго отношения к ней? Сонби не заметила, как опять очутилась возле дома Каннани. Она остановилась и твердо решила войти, расспросить о Каннани. Прислушалась, нет ли у них кого из соседей? Может быть, отец Каннани во дворе? Тишина. Лишь тусклый огонек освещал дверь. Послышалось чье‑то покашливание.
«Спят, видно, все. Придется завтра днем прийти». Сонби собралась было уходить, но в доме, очевидно, услыхали ее шаги.
– Кто там? – донесся голос матери Каннани.
Сонби в нерешительности топталась на месте, но дверь открылась, и волей‑неволей пришлось войти.
– Ты? – удивленно уставилась на нее мать Каннани. – Я‑то думаю, кто там бродит! Ты чего, к нам?
Взяв Сонби за руку, хозяйка провела ее в комнату.
«Зачем это она? Уж не подослал ли ее Токхо, этот живодер, узнать, хорошо ли зарабатывает Каннани в городе?» Это предположение сменилось другим: «Уж не случилось ли и с этой девочкой того же, что с Каннани?» – И она во все глаза смотрела на Сонби, пытаясь угадать, что привело ее к ним в дом, да еще в такой час.
– Сколько же мы не встречались? Да почитай, со смерти твоей матери я и не видела тебя... Как ты похорошела!
А Сонби сидела ни жива ни мертва, не в силах вымолвить ни слова, – ей так и казалось, что за дверью стоит мать Окчоми или Токхо, что едва она выйдет отсюда, набросятся на нее, заорут: «Зачем сюда приходила?» И она не могла собраться с духом и произнести хоть слово, а лишь безмолвно поглядывала на дверь. Мать Каннани, с удивлением наблюдая за ее странным поведением, припомнила, как сказала со вздохом ее дочь в ту бессонную ночь перед уходом в город: «Мама, мне кажется, Токхо собирается‑таки взять Сонби... Меня прогнал...» Не прогнал ли он и эту девчонку, как нашу Каннани? И поделом ей – за Каннани!» – подумала она было, но тут же отогнала эту мысль. Она смотрела на Сонби, такую жалкую, подавленную, и ей казалось, что перед ней сидит собственная ее дочь.
– Где теперь Каннани? – спросила наконец Сонби.
– Зачем тебе знать это? – в свою очередь, спросила мать Каннани, которой все казалось, что она спрашивает лишь по наущению Токхо.
У Сонби не хватило духу повторить вопроса. Она снова притихла и только крутила тесемку платья.
– Зачем ему знать, где она? Загубил жизнь девчонке, и все мало ему? Да? – запричитала мать Каннани.
Сонби словно ударили по лицу. Острая боль пронзила ее, и она уже раскаивалась, что пришла сюда. И вдруг словно прозрела: ее жизнь тоже загубил Токхо. Он же убил и ее отца, это правда. Но у Каннани хоть есть родители, они ненавидят его вместе с ней, а у нее нет никого, кто бы позаботился о ней, пожалел бы ее, кому могла бы поведать она о своей беде, о своей ненависти.
Глаза ее вдруг наполнились слезами.
– Мама! – крикнула она.
Мать Каннани вскинула голову и ждала, что скажет Сонби. Но Сонби молчала. Она и сама не знала: свою ли мать позвала или эту? Задумчиво смотрела она на колышущийся от ветерка из двери огонек лампы. В ее глазах блестели слезы. Да, матери Каннани без слов стало ясно, что Сонби постигла такая же беда, как и Каннани. Как же страдает ее душа!
«О! Этот кровопивец! И как только гром не поразит его... Бог‑то, право, чего смотрит!» – мысленно поносила она Токхо.
– Сонби! Почему ты такая грустная?..
Конец фразы застрял у нее в горле. Она нагнула голову и подолом юбки вытерла глаза.
Сонби, видя, что мать Каннани плачет, крепко закусила губы, стараясь удержать подступившие рыдания.
– Мама, Каннани... Каннани где? – спросила она сквозь слезы.
– Или ты тоже собралась уйти?
– Да.
Мать Каннани встала, открыла комод, вынула конверт с письмом и подошла к Сонби.
– В Сеуле, что ли, или еще где, я слышала, да забыла. Вот почитай, что тут дочка пишет... Отомстите проклятому кровопийце! Если бы твоя мать жива была, как бы она горевала! Ах, вся душа изболелась! – Мать Каннани ударила себя в грудь.
Сонби поняла, что она догадалась о ее связи с Токхо, и вместе с ненавистью к Токхо ее охватил стыд. Дрожащей рукой взяла она конверт и внимательно стала разглядывать. Но сколько ни гляди, ничего не разберешь даже и при ярком свете. Она встала.
Мать Каннани испуганно посмотрела на Сонби.
– Ты, наверное, уже все прочитала... Дай сюда!
Сонби замялась.
– Мама, можно мне взять это?
– Нельзя. А что, если Токхо увидит? Ведь жизни не даст!
– Мама, разве я допущу до этого... пожалуйста... – упрашивала Сонби.
– Ну, ладно, только верни, когда соберешься уходить, да этому прохвосту – ни‑ни!
Провожая Сонби, мать Каннани несколько раз повторила свою просьбу. Сонби спрятала было конверт на груди, но, вспомнив, как руки Токхо гладили ее грудь, сразу вытащила обратно. Даже маленький конверт спрятать некуда; всюду обнаружит его старый хрыч! И такая досада взяла ее, что хоть ложись и помирай...
Все так же крадучись, прижимаясь к стенам, добралась Сонби до дома Токхо.
Как же быть с конвертом?
Поколебавшись, она засунула его в носок и тихонько открыла ворота.
Кругом – мертвая тишина. Сонби, бесшумно заперев ворота, прошла по двору и юркнула в свою каморку. Она замерла на секунду, ей показалось, что тут, дыша перегаром, лежит Токхо.
Первым ее побуждением было бежать куда‑нибудь. Конверт, спрятанный в носке, не давал ей покоя. Наконец, убедившись, что в комнате никого нет, Сонби вошла. Решив сегодня ни за что не открывать дверь, она сильно потянула ее на себя, заперла и, даже не разобрав постели, бросилась на нее ничком. Мысли, обгоняя одна другую, проносились в голове.
Но что это? Снаружи дергают дверь. Вот опять... «Эх, опять лезет!..» – простонала она и крепко зажмурила глаза. Сердце ее бешено колотилось. Снова дверь – дерг, дерг... Токхо отлично знал, что она не спит. Ясно, что, если она не откроет, Токхо отомстит ей.
«Ну, выгонит вон, а что еще сделает?» – успокаивала она себя, притаившись. Дверь содрогалась. И вдруг послышался скрип расходящихся створок – дверное кольцо было снято. Сонби притворилась спящей. Токхо, тяжело дыша, закрыл дверь и пнул Сонби ногой.
– Ты чего, чертова девка, дверь не открываешь? Слишком я ласков с тобой, избаловал... Совсем от рук отбилась... Смотри у меня!
Сонби медленно приподнялась, делая вид, будто только что проснулась.
– Ты слыхала, что я велел открыть дверь?
– Нет, не слыхала, – сделала удивленные глаза Сонби.
– Вредная девчонка! – проворчал Токхо и облапил Сонби.
Как обычно, от него несло водкой. Каждый раз, когда он обнимал Сонби, этот отвратительный запах ударял ей в нос, и она невольно отворачивала лицо. И сейчас ей так хотелось вырваться от него! Сжавшись в комок, она попыталась отодвинуться, но Токхо прижал ее еще крепче.
– Чего рыпаешься? Противен, видно, я тебе... Не поискать ли другую девчонку? А? Что скажешь? – прижав губы к самому уху Сонби и обдавая ее тяжелым дыханием, шептал Токхо.
У Сонби защекотало в ухе, она отшатнулась.
– Смотри, баба, может, у тебя другой есть? Иначе разве могла бы ты позволять себе такое? Когда приходит мужчина, девчонка не должна спать, она должна подобострастно трепетать, чтобы расположить его к себе! А ты что делаешь – развалилась и спишь, как дура! Раз я к тебе благоволю, ты брось эти привычки... Кстати, были у тебя в этом месяце?
Сонби не слушала бормотанья Токхо. Ей все время казалось, что мать Окчоми стоит за дверью, и ее маленькое сердечко трепетало, как пойманная птичка. Так было каждый раз, когда приходил Токхо.
– Да отвечай же! – Токхо погладил Сонби по животу. Ее передернуло.
– Не было еще, – насильно выдавила она из себя.
– Гм... Может быть, на этот раз... Может быть, тебе захочется чего особенного съесть, сразу скажи, не скрывай да не ломайся... Хочется чего‑нибудь? – прильнув слюнявыми губами к щеке Сонби, шептал Токхо.