В комнате было жарко. Воздух пропитан резким запахом водки, словно едким дымом. Чотче лег на теплый пол, подстелив под голову циновку. Перед глазами снова возникла процессия работниц, изумленный взгляд Сонби.
Пьяный голос приятеля, с шумом ввалившегося в комнату, вывел его из раздумья.
– Вот, полюбуйтесь на него! Спящим прикидывается.
Он пнул Чотче ногой, и тот открыл глаза.
– Ну, ты! Потише! Я полежать хочу.
Работяга еле держался на ногах. Он с обидой покосился на Чотче.
– Ты, парень, никогда мне стаканчика не поднес! Есть деньги? Заработал ведь, так поднеси хоть кружку водки. Слышишь, ты! Денег дай, денег!
Он замотал головой и плюхнулся на пол. Из складок его одежды посыпался мелкий песок.
– Хо‑хо... Прохвост ты, брат! Подлец ты... Хо‑хо... – заплетающимся языком бормотал он и вдруг запел:
В ночь осеннюю луна,
Дон‑дун‑дон,
В темном небе так ясна,
Дон‑дон‑дон.
И лежу я здесь унылый,
Дон‑дун‑дон,
Все мечты мои о милой,
Дон‑дон‑дон.
Урожай убирают, и луна ясная... Эй, парень, нету милой‑то, о‑хо‑хо!.. А ты женат?
Чотче молча разглядывал его физиономию. В мутных, покрасневших от водки глазах пьяного можно было ясно прочитать тоску.
Лежать уже расхотелось, Чотче встал. Приятель уставился на него пьяными глазами.
– Эй, бродяга! Ты чего не отвечаешь?
Чотче лишь усмехнулся и вышел на кухню. Хозяйка харчевни торопливо выбежала оттуда, но, увидев Чотче, задержалась.
– Дядя, дал бы ты немного денег.
Чотче остановился.
– Сколько? Всего я сколько должен?
– Да, кажется, пятьдесят сэн.
– На вот, получи пока тридцать, – отсчитал Чотче.
– Завтра опять придешь?
– Там видно будет. Так или иначе остальное непременно принесу.
Повернувшись к выходу, Чотче опять столкнулся с пьяным приятелем.
– Ты пьян, дружище, ложись‑ка и спи там!
– Друг, не поднесешь ли стаканчик?
– После когда‑нибудь, сегодня денег нет.
Оттолкнув приставалу, Чотче вышел из харчевни. «Темнота, несознательный еще!» – думал он, шагая по дороге. Сам он тоже до встречи с Синчхолем, чуть только заведутся деньжата, здорово напивался. Без водки было нестерпимо тоскливо и муторно на душе. Вот семейные – другое дело. Те хоть и бедно живут, но все‑таки имеют какой‑то интерес в жизни, заботу. Придут с работы, ребятишки встречают: «Папа, папа!» Жена требует денег: «Рису купить надо!» Вот им и утеха. А он что? Вернется с работы в пустую каморку и сидит, тупо уставясь в стену. До того станет тошно да тоскливо! Выйдет на улицу – куда деваться?.. И он шел в кабак.
Но с тех пор, как Чотче встретился с Синчхолем, он стал остерегаться водки. Он и раньше не был особенно разговорчивым, а теперь еще глубже ушел в себя и часто глубоко о чем‑то задумывался. Приятели удивлялись:
– В чем дело, дружище? Ты даже водки не пьешь! Или зазнобушку где оставил?
Он шел не торопясь, настороженно поглядывая, не увязалась ли за ним какая «собака». Осматривался по сторонам, проникал взглядом в темные переулки и наконец благополучно возвратился к своему жилищу.
Его встретила темная, пустая комната. Он снова остро ощутил свое одиночество. «К Синчхолю сходить, что ли?» – подумал он, но потом сообразил, что того сейчас, пожалуй, не застать дома, и сел, прислонившись к стене. Чотче почти никогда не зажигал света в комнате и укладывался спать в темноте. Он с детства привык к этому, и потому ему очень нравилось сумерничать. Если же случалось иногда зажечь свет, ему становилось почему‑то грустно и с непривычки резало глаза.
Сонби вновь завладела его мыслями. «Неужели я видел Сонби? В таком случае она, вероятно, тоже читает те листочки, которые я каждую ночь передаю им. Только знает ли она грамоту? Очень возможно, что и нет. Кажется, на фабрике есть вечерняя школа, вероятно, грамоте там обучают. Эх, где бы мне поучиться? А что, если я попрошу Синчхоля поучить меня?» Чотче улыбнулся.
Смешно ему показалось: скоро уже тридцать лет стукнет, а только теперь вздумал обучаться грамоте и станет тянуть перед Синчхолем: ка, кя, ко, ке... Но это необходимость, а не излишество.
Чотче подремал немного и поднялся. Он почувствовал прилив энергии. Бесшумно открыл дверь и вышел на улицу. Часы перед домом пробили два. Он всегда выходил как раз в это время. В такой час даже эта всегда оживленная улица была пустынна, и только непрерывно мигали электрические лампочки.
Чотче постоял, посмотрел вокруг, и внезапно его охватило необыкновенное возбуждение. Издалека донесся протяжный и таинственный гудок парохода. Еще раз настороженно оглядевшись, Чотче зашагал к квартире Синчхоля.
Синчхоль встретил его приветливо, хотя было видно, что он только что вернулся и очень устал. Он протер слипавшиеся глаза и внимательно посмотрел на Чотче. На его смуглом лице он прочел твердую решимость. И еще заметил Синчхоль, что оно освещалось изнутри гордостью и чувством собственного достоинства, которых уже нельзя было отнять у него.
* * *
Когда Синчхоль впервые встретил Чотче, он увидел в нем лишь самого обыкновенного простоватого рабочего. Порой он казался даже чересчур наивным, чуть ли не дурачком. Но за какие‑то несколько месяцев он стал совсем другим человеком. В некоторых вопросах Синчхоль чувствовал даже превосходство Чотче над собой, и это его угнетало.
Пристально глядя на безмолвно сидевшего Чотче, Синчхоль заговорил:
– Так вот, товарищ! Будьте настороже – полиция, кажется, пронюхала о листовках. Так что необходимо соблюдать величайшую осторожность.
Чотче пристально посмотрел на Синчхоля, потом отвел взгляд в сторону. Мысль, что все они в ближайшее же время могут быть схвачены, встревожила его. Если бы арестовали только таких, как он, – людей, от которых мало что зависит, – было бы еще полбеды. Но если схватят таких важных для общего дела лиц, как Синчхоль, то многочисленным рабочим Инчхоня, которым они старались привить классовое самосознание, долго еще придется пребывать во мраке. Кроме того, Чотче казалось, что такие, как он, смогут перенести в тюрьме любую пытку, а такие, как Синчхоль, – физически слабые и изнеженные, – разве они перенесут побои? Это больше всего беспокоило Чотче.
В откровенных беседах с глазу на глаз Синчхоль говорил обычно: «Мы должны сделать то‑то и то‑то, так‑то и так‑то», подразумевая под «мы» рабочих. Но Чотче никак не мог поставить Синчхоля в один ряд с обыкновенными рабочими. Это был все‑таки человек иного склада, чем‑то отличавшийся от них. И это чувство, которого он не мог еще ясно выразить, крепло и превращалось в убеждение, когда он вспоминал, как Синчхоль в каждом разговоре подчеркивал: «Я думаю о вас, я стараюсь сбросить пелену с ваших глаз».
– Отныне мы будем встречаться раз в месяц. В этом месяце приходите еще пятнадцатого числа. Только будьте осторожны. – Синчхоль пытливо посмотрел на Чотче. Весь его вид говорил, что он преисполнен решимости и отваги. – Ну, а теперь идите!
Синчхоль поднялся и вслед за Чотче вышел во двор. Быстрым движением он вложил ему в руку пачку листовок.
– Товарищ, осторожнее!
Чотче проворно засунул пачку в карман и с силой потряс руку Синчхоля. Затем надвинул поплотнее кепку и вышел за ворота.
После того, что он услыхал от Синчхоля, нервы его напряглись. Всюду ему чудились бесчисленные глаза и уши. С таким неспокойным сердцем добрался он до текстильной фабрики. Прежде всего обошел вокруг здания, осмотрел все закоулки с мыслью: «Не спрятался ли кто где‑нибудь?» С фабрики доносился неумолкаемый шум динамо‑машины. Дым, валивший из черной трубы, при лунном свете подымался в небо белыми клубами.
Чотче завернул в один из переулков и стал выжидать. Кажется, все спокойно, тихо. Ползком пробрался к северо‑восточному повороту стены. Прижимаясь к стене, вынул пачку, ловко просунул в дыру и огляделся. Затаив дыхание, он некоторое время смотрел туда, куда положил сейчас листовки, а перед глазами снова проплыла процессия работниц, которую он видел днем, и среди них – Сонби. «Она меня несомненно видела, но узнала ли?» –спрашивал он себя. А что, если и Сонби, читая листовки, которые он им доставляет, стала сознательным человеком? Что, если она из робкой и покорной, какой была раньше, превратилась в решительную и смелую женщину? О‑о! Тогда он смог бы ей довериться, и зашагали бы они рука об руку!
В таком настроении возвращался Чотче домой. Снова пришли ему на ум слова Синчхоля о том, что человек должен ясно и определенно знать, к какому классу принадлежит и что настоящие люди только те, которые ведут борьбу за прогресс человеческого общества.
* * *
Возвратясь после вечерних занятий в третью комнату, Сонби, не раздеваясь, легла в постель. Когда она жила вместе с Каннани в седьмой комнате, они с вечера забирались под одеяло и до поздней ночи разговаривали, не замечая времени. А в третьей комнате, куда ее перевели, она до сих пор не сдружилась ни с одной из соседок, и приходила сюда, словно в чужой дом.
«Что нужно этому надсмотрщику? Для чего ему понадобилось перетаскивать меня в эту комнату?.. Видно, все‑таки неспроста. Уж не подозревает ли он в самом деле Каннани, как и предполагает она сама? Если же не в этом причина, то, не дай бог, не приглянулась ли я ему?» – мучилась Сонби в догадках. И снова возник перед ней образ Чотче. Это он взглянул, нет – так и впился в нее взглядом, когда они направлялись на остров Вольми! Неужели это был Чотче? С тех пор Сонби думала о нем каждую ночь. Снова припомнилось ей, как давным‑давно ходила она на гору за щавелем, как там повстречался ей Чотче и хотел отобрать щавель, а она заплакала и убежала... А эти корни дерева сотхэ, которые принес он чуть свет, когда умирала мать от грудной болезни! Чем больше думала теперь Сонби о том времени, тем яснее становилось ей, что она не знала и совсем не ценила Чотче. Случись это теперь, какими дорогими показались бы ей эти корни, с какой благодарностью приняла бы она их! Как не сумела она понять тогда, что в этом поступке – вся чистота, чуткость и скромность Чотче? А она вместо благодарности забросила куда‑то в угол собранные ночью, украдкой корни, на которых еще не обсохла земля! Сонби не могла простить себе этого и все больше возмущалась собой и стыдилась своего поступка.
Хорошо бы еще хоть раз встретиться с ним! Неужели не удастся? Сонби повернулась и тяжело вздохнула. Собственное дыхание обожгло ей щеки. Она тотчас вспомнила, как обнимал ее Токхо, и вздрогнула от отвращения. Ей стало жаль себя. Токхо, эта старая тыква, этот мерзкий старик, безжалостно украл ее невинность! Ненависть душила ее. Тогда она еще не вполне сознавала меру зла, причиненного Токхо, теперь же, лежа вот так, с закрытыми глазами, она вдруг ясно поняла: он исковеркал ей жизнь. От этой мысли ее бросило в жар. Снова представила она лицо Чотче в тот миг, когда они встретились взглядами. Лицо его выразило такое удивление, что она почти не сомневалась в том, что он тоже узнал ее. Можно подумать, что Чотче нигде, никогда, ни на миг не забывал Сонби. Может быть, конечно, в глазах Чотче просто отразилось удивление, с каким Сонби на него посмотрела?! Но нет, все‑таки он сразу узнал ее. Душа ее в тот миг наполнилась невыразимой печалью. Но потом она обрадовалась, чувства ее смешались, и сердце забилось сильнее.
На его грубом, обветренном лице она успела разглядеть только блестящие, смеющиеся глаза – такие нее, как в тот момент, когда он уплетал отнятый у нее щавель. Эти глаза сверкали и теперь. Хотя от жизненных невзгод они и потеряли часть былой чистоты и живости, зато какая страшная сила светилась в них! Пожалуй, с не меньшей силой ненавидела она сейчас Токхо.
И тут Сонби вдруг постигла смысл слов, которые постоянно повторяла ей Каннани: «На свете много наших врагов, таких, как Токхо. И если мы хотим бороться против них, нам необходимо объединиться». Осознав все значение этих слов, Сонби почувствовала в себе силу. Она представила, как по этому пути, который указала ей Каннани, повела бы она за собой Чотче. Спина Чотче, придавленная тяжелой ношей! Ее собственные руки в волдырях от разматывания шелка! Множеству таких спин и таких рук нужно объединиться на борьбу с бесчисленными Токхо. Она прозрела! Она видит свой путь! И этот путь для нее – единственный!
Кто‑то кашлянул. Это нарушило течение ее мыслей, она вся съежилась и замерла в испуге; когда кашлянули вторично, она уже не сомневалась, что это кашляет надсмотрщик в ночной дежурке. Едва она представила себе, что она и надсмотрщик лежат рядом, всего лишь через стену, ей сделалось не по себе. Снова вспомнила, что говорила Каннани об обманутых надсмотрщиками девушках. «Меня тоже, наверно, считают теперь такой, – думала Сонби, – хоть мне пришлось переселиться в эту комнату помимо воли, но все равно в глазах других я уже не прежняя Сонби, а такая же, как те несчастные». Но Сонби не собиралась сдаваться. Если ее попытаются одурачить, она будет сопротивляться и разоблачит происки надсмотрщиков. Она это твердо решила, однако недоброе предчувствие лишало покоя, тревожило. Если бы Каннани была рядом с нею, она посоветовала бы что‑нибудь и сумела бы ее успокоить. Сонби очень хотелось спросить у Каннани, как поступить, как избавиться от домогательств надсмотрщика. Ей давно нужно было поговорить с подругой, но не так‑то легко выбрать удобный момент. Днем загружена работой, через день – вечерние занятия. А и выберешь время, все равно кругом люди. Так что если ночью не представится случай, то пройдут, чего доброго, месяцы, годы, а не будет даже крошечной, с острие иголки, возможности перемолвиться словечком, хотя живут они совсем рядом.
Вот и надсмотрщик кашляет, видно, еще не спит. Сонби боялась, что, едва она только скрипнет дверью, он непременно выйдет следом за ней. «Придется отложить разговор с Каннани на завтра! – решила она. – Не последний же день работаем вместе».
И в это мгновение действительно что‑то скрипнуло. Сонби повернула голову, прислушалась. Нет, кажется, это скрипнула дверь в дежурке. Послышались осторожные шаги. Сонби свернулась клубочком и почувствовала, что для нее наступает решительный час. Она натянула одеяло на голову и затаила дыхание. Но шаги затихли.
Сердце Сонби гулко стучало. Ей казалось, что надсмотрщик стоит за дверью и гадает: спят или не спят в этой комнате, а потом войдет и начнет приставать к ней. Ей стало жутко. Хорошо бы разбудить товарок, да неудобно.
Немного погодя Сонби высунулась из‑под одеяла и прислушалась. Одна из соседок тоже подняла голову и посмотрела на Сонби:
– Дверь, что ли, скрипнула?
Сонби с радостью придвинулась к ней.
– И ты проснулась?
– Что это за скрип?.. Не дверь у надсмотрщика?
– Кажется, она...
– Все время так... – зашептала соседка на ухо Сонби. – Не спится ему, все ходит вокруг. А ты не видала этих странных листков?
Сонби отлично понимала, о каких листках идет речь, но притворилась, что ничего не знает.
– Не видела... Какие листки?
– Как в других комнатах – не знаю, но в нашей последнее время, как ни проснемся утром, какие‑то листки разбросаны, а в них – все дела нашей фабрики описаны. Помнишь, мы на остров Вольми в новых ботинках ходили?
– Да...
– Так и про эти ботинки... Ай, ладно, завтра расскажу!
Подружка посмотрела на дверь и замолчала. Сонби слышала уже об этом от Каннани и потому не стала приставать с расспросами. Да и опасалась, не подслушает ли надсмотрщик их разговор. Сердце у нее забилось еще сильнее. Эти листовки – загадка для всех работниц фабрики. Но Сонби почему‑то казалось, что распространяет их не кто иной, как Каннани. Она, разумеется, не признаётся, но некоторые ее поступки и слова волей‑неволей убеждают в этом. Похоже, что за ее спиной какие‑то люди. У Каннани не было от Сонби никаких секретов, и только тут она что‑то скрывала. Что это за дело и кто руководит ею, Сонби не знала, а Каннани строго хранила тайну. Сначала это удивляло Сонби, но со временем она стала кое о чем догадываться. Она не могла еще точно сказать, что это за работа; это были еще только догадки, смутные предположения.
Вдруг дверь медленно‑медленно открылась и, щелкнув, вспыхнул электрический ручной фонарик.
Они накрылись одеялами и притворились спящими. Дверь тихонько притворилась, шаги приближались. Сонби прижала руки к груди, засунула голову под подушку и замерла. Сердце так и прыгало. Больше всего она боялась, что он подслушал за дверью их разговор и пришел браниться. Вдруг Сонби почувствовала, что рука надсмотрщика шарит по одеялу, стягивает его; Сонби втянула голову в плечи.
– Почему до сих пор не спите? – потряс комнату грозный голос надсмотрщика.
Сонби безмолвствовала.
– Вы должны хорошенько выспаться, чтоб завтра легче было работать.
Дрожащей рукой надсмотрщик похлопал Сонби по щеке. Сонби оттолкнула его руку и потянула одеяло.
– В эту комнату листки не попадали? Как только появятся, выбросить!
И он пальцем слегка постучал Сонби по голове. Если бы соседки спали, она совсем бы струсила, но, зная, что они не спят, стала приходить в себя. И в то же время ей было стыдно и неприятно, что соседки были свидетельницами того, как он прикасался к ней. Будь ее воля, приподнялась бы она сейчас и так отхлестала бы его по физиономии. Но увы! Она могла это сделать только мысленно, а на самом деле не смела и пальцем пошевелить. Она снова вспомнила день, когда Токхо растоптал ее девичество, и содрогнулась.
Надсмотрщик постоял, постоял, потом накрыл Сонби одеялом.
– Всякие мысли прочь, спать!
Повернулся и вышел. Только теперь Сонби наконец свободно вздохнула, положила голову на подушку и улеглась поудобнее. Но неприятное ощущение от прикосновения надсмотрщика не проходило, словно по ней ползало какое‑то отвратительное насекомое.
Через несколько дней Сонби вызвали в канцелярию. Надсмотрщик восседал за столом и внимательно разглядывал какие‑то листки. Когда Сонби вошла, он бросил на нее взгляд.
– Присаживайся... – И указал на стул рядом. Сонби не решилась сесть.
– Это, очевидно, знакомо Сонби?
Надсмотрщик, не мигая, уставился на нее, словно хотел пронзить ее насквозь. Сонби покраснела.
– Нет.
– Как нет? Не лги! В общежитии не найдется такой комнаты, куда бы их не подбрасывали. А к Сонби так‑таки и не попали? Говори честно, – настаивал надсмотрщик.
Сонби слегка наклонила голову, думая о листке, запрятанном в носок. «Неужели надсмотрщик проведал об этом?» – забеспокоилась она.
– Подойди‑ка сюда!
Надсмотрщик пригладил зачесанные назад волосы и вместе со стулом придвинулся ближе.
– Если и у Сонби есть такие листки, она должна их порвать и не прислушиваться к этим глупостям. Я хорошо знаю, Сонби у нас скромная и послушная... А скажи‑ка, не замечала ты, что Каннани, твоя землячка, выходит по ночам?
Сонби перепугалась. Как он догадался о том, чего не знала наверняка даже она, живя в одной комнате с Каннани? И неужели, на беду, Каннани начнут преследовать из‑за этого и ей придется уйти? Нет! Сонби должна как‑нибудь провести надсмотрщика, рассеять его подозрения. Догадываясь, что тот весьма расположен к ней, она была почти уверена, что ее заступничество сыграет роль. Ведь точных доказательств, возможно, и нет?
– Этого не было! – набравшись смелости, ответила она.
Надсмотрщик, изобразив улыбку, придвинулся еще ближе.
– Защищаешь землячку?.. Присядь‑ка. Гм... Ну...
Сонби обуял страх. Она вся съежилась, сжалась в комочек, как в ту ночь, когда Токхо впервые овладел ею, и невольно отпрянула.
Надсмотрщик, испытующе глядя на нее, курил сигару.
– Сонби, сколько тебе лет?
Он стряхнул пепел. У Сонби тоскливо заныло сердце, – уйти бы поскорее отсюда.
Натолкнувшись на упрямство Сонби, надсмотрщик принял более грозный вид.
– А ну‑ка, присядь! У меня много вопросов к тебе. Вот сюда! Ну? – И он указал на стул.
Сонби пришла в замешательство. Чувствуя, что надвигается новая беда, она думала только об одном: необходимо любым способом сейчас же уйти. Она судорожно вздохнула, словно воздух этой комнаты давил на нее и мешал дышать. Наученная горьким опытом с Токхо, Сонби прекрасно понимала, куда клонит надсмотрщик.
– Ой, я ведь бросила работу и приш... и пришла, – пробормотала она.
– Гм, какую еще работу?
Покосившись на раскрасневшуюся Сонби, надсмотрщик ласково улыбнулся.
– Ко... кофточку...
– Кофточку?.. Это зарабатывая столько денег!.. Хо‑хо‑хо‑хо, – рассмеялся надсмотрщик. – Ну так вот, в этих листках – большой вред. Они вводят вас в заблуждение. Наша фабрика заботится о всевозможных выгодах и удобствах для работниц, так что поверить написанному здесь могут только самые неблагодарные люди. Если завтра и к Сонби попадет такой листок, она принесет его мне. Гм, договорились?
– Да, – быстро согласилась Сонби, обрадованная тем, что разговор переменился.
– Это ведь пишут и распространяют безработные, чтобы подбить на забастовку тех, кто работает. Сонби им обмануть не удастся, и, если она послушается меня, завтра же получит премию или же я сделаю ее старшей в этом общежитии, и она сможет управлять работницами, как ей заблагорассудится, то есть сделаю ее своим помощником. Поняла? – Надсмотрщик самодовольно улыбнулся. Сонби смотрела себе под ноги. – Я к Сонби очень хорошо отношусь, и если она будет послушной, такие права ей дам!..
– Пойду, делом займусь, – повернулась она к выходу.
– О! Вот ты как! – крикнул он ей вдогонку.
Сонби сделала вид, что не слышит. Когда она вернулась в комнату, Каннани продолжала работу, начатую Сонби. Дверь в канцелярии с шумом захлопнулась, и надсмотрщик протопал в нижний этаж. Они облегченно вздохнули. Каннани пристально смотрела на Сонби и ждала, что она скажет. А Сонби было и радостно, и немного стыдно перед соседками.
– Пойдем работать к нам в комнату, – предложила Каннани.
– Пойдем, – охотно согласилась Сонби.
Каннани быстренько свернула шитье, Сонби взяла свою работу и вышла вслед за Каннани.
– Куда же все подевались? – спросила она, никого не застав в комнате Каннани, а про себя подумала: какой удобный случай поговорить.
– Ушли все в ночную смену... Ну так что?
Сонби покраснела и задумалась.
– Надсмотрщик сказал... запретил дружить с тобой и потом... – Сонби прильнула к уху Каннани и что‑то зашептала.
Каннани кивнула головой.
– Гм, я тоже догадывалась... Сонби! – сказала вдруг Каннани, и лицо ее стало очень серьезным.
Сонби обратилась в слух. Наконец она все поймет, все узнает. Но Каннани колебалась. Как жаль, что Сонби до сих пор не стала ее настоящей соратницей. Если бы она полностью осознала свое классовое положение, сколько дел можно было бы сделать! Прибрав к рукам надсмотрщика, она могла бы обводить его вокруг пальца. Рано или поздно тайна Каннани раскроется, и очень важно поэтому ввести Сонби в курс дел. Тогда Каннани смогла бы со спокойной душой покинуть фабрику. Ведь она вряд ли сумеет долго продержаться здесь. Необходимо заранее посвятить Сонби, в свои дела и намерения. Для этого она и окликнула Сонби, но, посмотрев на нее внимательно, решила, что нужно еще немного повременить.
– Ну что? Говори скорее! – не выдержала Сонби.
У Каннани покраснели веки.
– Завтра, да‑да, завтра!
* * *
Над Инчхонем брезжит рассвет.
Предрассветные сумерки еще окутывают город. Тишина. Воздух напоен ароматом приближающейся весны. Пробуждался один из дней ранней весны.
В порту уже собралось несколько тысяч рабочих. Они смотрели на постепенно светлеющий восточный край неба, и их решимость все крепла. Никелевые Очки с красными шнурками в руках привычно шнырял глазами во все стороны и диву давался, глядя на рабочих: какая толкотня, давка, драка бывала обычно за этими красными шнурками, а сегодня рабочие словно не замечают их, хоть шнурки и развешаны у него на руке, как напоказ. Никелевым Очкам это показалось странным, и мало‑помалу в душу его начал проникать безотчетный страх. Но он притворялся, что ничего не замечает, и с равнодушным видом стал подзывать знакомых ему рабочих:
– Иди‑ка сюда! Дам шнурок!
Никто не тронулся с места. Вдруг погас электрический свет.
– Не будем работать! – раздались голоса.
Никелевые Очки поскреб затылок. В гавань вошел пароход и причалил к пристани. Но рабочие пальцем не пошевелили и лишь молча наблюдали. Делегация рабочих отправилась в управление сухопутно‑морского транспорта, чтобы предъявить свои требования. Остальные стояли тут, с нетерпением ожидая, какие вести принесут их делегаты. А пароход дымил в порту. Экипаж высыпал на палубу. Всех удивляло поведение рабочих. Раньше в такой момент они суетились бы, шумели и гудели, как пчелиный рой, выгружая товары, а сегодня порт словно вымер. Даже Никелевые Очки, обычно ни на минуту не остававшийся в покое, вращавший глазами, словно железными колесами, и тот сегодня с видом подбитой птицы стоял где‑то в углу, опустив голову.
Загоралось багряное солнце. Глядя на это солнце, рабочие еще острее сознавали, как велика их сила, когда они действуют сообща. Они объединились, и это заставило стоять в бездействии всех: от зазнавшегося надсмотрщика, по прозвищу Никелевые Очки, до подъемного крана и пароходного экипажа.
– Ай, теперь у работниц обдирочной фабрики дела творятся страшные! Сирена взвыла; говорят, и они бунтуют. Страсти какие! – проговорил один рабочий, обращаясь к Чотче.
Тот радостно заулыбался.
– Мы тоже, – продолжал рабочий. – Пусть только посмеют не принять наших требований! Вот это они видали? – Он крепко сжал кулак и потряс им перед Чотче. Тот пристально посмотрел на него и подмигнул.
И вдруг нагрянули полицейские. Часть из них оцепила управление, другая спешно окружила толпу. При виде полиции в рабочих вспыхнуло пламя протеста. Но они еще сдерживали себя в ожидании результатов переговоров их товарищей. Полицейские врезались в толпу и, сверкая глазами, зорко вглядывались в рабочих в надежде обнаружить зачинщиков. Из всех переулков высыпало население Инчхоня, привлеченное забастовкой портовых рабочих. Без конца подкатывали полицейские на мотоциклах. Явилась конная полиция. Грозной стеной окружили они порт. Атмосфера накалилась: это чувствовал каждый. Один за другим заходили в порт пароходы и замирали в неподвижности, вплотную друг к другу... Из управления сухопутно‑морского транспорта вышли наконец рабочие делегаты, окруженные полицейскими.
– Наших условий не приняли! – крикнули они.
– Разойдись! – не дав им кончить, приказал полицейский чин со множеством знаков отличия.
Возбужденная толпа загудела, началась невообразимая суматоха. Рабочие хотели организовать демонстрацию по улицам Инчхоня, но очень многих уже успели арестовать.
Когда Чотче вернулся домой, его встретила старушка‑хозяйка.
– Тебя только что кто‑то разыскивал!
Чотче все еще не мог отдышаться.
– Кто? Как одет этот человек? – спросил он, переводя дух, а в голове проносилось: «Сыщик? Синчхоль?»
– Как одет, спрашиваешь?.. Да и не помню хорошенько. – Старушка виновато улыбнулась. – Все равно, он сказал, что непременно зайдет опять, и велел никуда не отлучаться и ждать.
– Велел ждать?
Чотче нахмурился. Беспокойство все сильней овладевало им. Старуха посмотрела на него, подождала, не спросит ли он еще о чем‑нибудь, и поплелась к себе.
«Кто же приходил? Синчхоль с каким‑нибудь спешным делом?» – раздумывал Чотче. Вдруг дверь открылась. Чотче вздрогнул и уставился на вошедшего. Это был рабочий, с которым он познакомился в порту и встречался потом несколько раз у Синчхоля.
– Вы Чотче? – спросил он.
Еще ничего не понимая, Чотче широко раскрыл глаза.
– Да... – И пожал протянутую руку.
– Товарищ, большая беда!
– Что случилось?
– Только что, часу не прошло, схвачен товарищ Синчхоль!
Глаза Чотче стали вдруг неестественно большими.
– Схвачен? Где?
– Дома был арестован. Теперь этот дом под сильной охраной. Вам тоже обязательно надо переменить место жительства. Я подыскал уже одну квартирку. Перебирайтесь пока туда, а потом поселитесь в более подходящем месте. Не будем откладывать – собирайтесь!
Окинув взглядом комнату, он встал.
Известие об аресте Синчхоля потрясло Чотче. Он твердо знал, что рабочим движением, помимо Синчхоля, руководят еще другие товарищи, неизвестные ему. Но именно Синчхоль открыл ему на многое глаза, направлял его действия, вот почему он горевал теперь о нем, словно малое дитя, потерявшее мать. Товарищ что‑то прошептал ему на ухо и вышел. Чотче следом за ним направился в новое свое жилище.
Вечерело. Чотче улегся, а в голове проносились события в порту, образ связанного Синчхоля... Отвлеченный печальными мыслями, он не заметил, как в комнату вступила ночь. Он поднялся. В это время тихо открылась дверь.
– Что такое? Даже света не зажигаете?..
– Товарищ...
Чотче запнулся, боясь принять постороннего за своего. Товарищ включил свет и подсел к Чотче с хлебцем, который купил по дороге.