– Кушайте! Так вот, мы думали, почин портовых рабочих подхватят другие товарищи, но у них, видно, сорвалось!
Чотче, с жадностью поедая хлеб, кивал головой. Горячая симпатия, понятная без слов, светилась в их взглядах, обращенных друг к другу.
– Ну, кушайте на здоровье.
Товарищ поднялся. Молча проводив его, Чотче погасил свет и доел хлебец. Он сидел задумчиво, мечтая о будущих победах портовых рабочих, и улыбался. Потом мысли его перенеслись на текстильную фабрику. «Почему у них тихо? Тоска! Если бы и Сонби стала сознательной!..» И снова вспомнил об аресте Синчхоля.
Возвращаясь с ночной смены, Сонби ощутила легкое прикосновение к своей руке. Затем что‑то оказалось в ладони. Она быстро оглянулась: Каннани с невозмутимым видом проходила мимо. Сонби сразу все поняла и крепко зажала в руке клочок бумаги. Взглянула на возвращавшуюся вместе с ней Хээ, стараясь уяснить, заметила та что‑нибудь или нет. Хээ продолжала что‑то рассказывать шепотом, но Сонби уже не слушала ее и лишь время от времени вставляла:
– Да‑да... Конечно...
– Так завтра непременно. Ладно? – проговорила Хээ, скрываясь в своей комнате.
Сонби не поняла, в чем дело, но переспрашивать не стала и стрелой помчалась на верхний этаж, в свою комнату. Подружки еще не вернулись. С бьющимся сердцем развернула маленькую бумажку, зажатую в кулаке. «В три часа ночи приходи к уборной». Опасаясь, как бы кто не увидал, Сонби разжевала бумажку и проглотила. На лестнице раздались шаги. Сонби начала разбирать постели. Дверь открылась, и вошли подружки.
– О, как ты быстро, Сонби! Уже пришла! – смеясь, проговорила одна.
– Вот спасибо! Даже мне постель приготовила!
Вошедшая последней подружка внимательно посмотрела на Сонби.
– Ну, сколько ты ниток сегодня намотала? – спросили со смехом подружки, раздеваясь и ложась в постель.
Сонби промолчала и закрылась одеялом. «Наверно, опять какая‑нибудь новость, – с досадой подумала она, вспомнив, как надсмотрщик все вертелся возле ее рабочего места и посмеивался. – Ух! Провались он совсем! Смотреть противно, как он все время возле меня крутится».
Сонби задремала было, но при первом же ударе часов испуганно вскочила. Укрыв подушку на постели, будто тут спит кто‑то, она юркнула за дверь.
Спустившись вниз, бесшумно открыла большую дверь, выглянула и оказалась в яркой полосе света от лампочки над входом в общежитие. Вздрогнув, метнулась в темноту. Еще раз огляделась кругом: не притаился ли где надсмотрщик. Помедлила в нерешительности, но, ничего не заметив, двинулась дальше. Каннани уже была в назначенном месте.
– Ждала? – прошептала Сонби.
Каннани приникла к ее уху:
– Только что надсмотрщик проходил тут.
Сонби ахнула и обернулась. Несколько мгновений они стояли молча.
– Я выйду посмотрю, а ты здесь побудь, – сказала Каннани.
Сонби стояла, не шевелясь, и прислушивалась. Каннани скоро вернулась. Она часто дышала.
– Надсмотрщик вошел в общежитие. Я видела... Итак, Сонби! Согласно указанию я все передаю тебе, а сама должна сегодня же ночью покинуть фабрику!
Каннани схватила Сонби за руку и, не отрывая глаз, смотрела ей в лицо, освещенное тусклой лампочкой. Сонби ошеломили столь неожиданные слова. Она испуганно смотрела на Каннани. Громадная тяжесть ложилась на ее плечи.
– Почему так вдруг? Сегодня же ночью?
Послышался шелест. Они замолкли. Шум с фабрики доносился еще отчетливее.
– Срочное указание... Что‑то там случилось...
У Сонби подкашивались ноги. Сердце готово было выпрыгнуть. А как подумала, что Каннани, ее мудрая подруга, покидает ее, у нее потемнело в глазах.
– Сонби! Мы должны бороться, не щадя жизни! Ты ведь тоже клянешься? – Глаза Каннани лихорадочно блестели. Она прижалась щекой к щеке Сонби. – Не унывать! Но будь осторожнее!
Сонби прижалась к Каннани. Та вытерла ей слезы.
– Сонби! Что бы ни случилось, мы не должны падать духом, нужно бороться. Так слезы проливать не годится! Бодрее! Ну, я должна идти...
Они вышли из своего убежища. Ползком добрались они до стены. Каннани подала Сонби канат.
– Я заберусь к тебе на плечи, держись крепче и не выпускай каната.
Подул ветер. Им померещились шаги, и они в испуге обернулись. Ветер все усиливался. Сердца их колотились, дыхание прерывалось. При каждом новом порыве ветра они холодели от страха – им казалось, что сзади подкрадывается надсмотрщик, хватает их...
Сонби села, прижавшись к стене: Каннани забралась ей на плечи, и Сонби попыталась встать, держась за стену, но плечи у нее разламывались, и, сколько она ни силилась, не могла оторваться от земли. Наконец с великим трудом приподнялась. Каннани еле держалась на плечах подруги, так дрожали у нее ноги. Она ухватилась рукой за верх стены, но никак не могла подтянуться. Взяв в рот конец каната, Каннани обеими руками ухватилась за край стены, но вспотевшие руки скользили, казалось, вот‑вот она сорвется. Она напряглась изо всех сил, но тут, пошатнувшись, упала Сонби. С шумом покатилась и Каннани. Сонби, тревожно озираясь по сторонам, живо помогла ей подняться. По‑прежнему слышалось только завывание ветра, будто он хотел оказать им услугу.
– Когда я перелезу, ты перебросишь мне ботинки!
Сонби кивнула головой и снова присела, упираясь в стену руками. Каннани опять забралась к ней на плечи и уже ухватилась за край стены. Вдруг ей померещился резкий свист, она замерла и, затаив дыхание, прислушалась, пытаясь уловить, откуда исходит этот звук: со двора или снаружи. А может, это просто ветер? Убедившись, что это ветер, подтянулась изо всех сил на руках, оторвалась от плеч Сонби, но забраться наверх не могла. Сонби, став на цыпочки, снизу руками поддерживала ее. Провозившись битый час, Каннани забралась наконец на стену. Сонби крепко держала канат. Канат несколько раз дернулся – и Каннани уже не было на стене. Сонби быстро привязала ботинки и перебросила канат через стену. Стук‑стук – и ботинки вместе с канатом скрылись во тьме.
Сонби вытерла пот со лба, осторожно осмотрелась и тяжело перевела дух. Беспокоясь, не ушиблась ли на бегу Каннани, она прильнула к стене, пытаясь расслышать шаги, а сама тем временем вглядывалась в темноту, не притаился ли кто‑нибудь по эту сторону стены, наблюдая за ними. Но кругом спокойно. Только ветер, смешиваясь с фабричным шумом, выл, свистел и хлестал ее по пылающим щекам. И вдруг ее охватил такой страх, какого она не испытывала, даже когда Каннани перелезала через стену. Как ей вернуться в свою комнату? И уже казалось ей, будто из темноты уставились на нее глаза надсмотрщика, чудились его шаги. Больших усилий стоило ей оторваться от стены.
Благополучно добравшись до своей комнаты, она легла, уткнувшись в подушку, и невольные слезы вдруг хлынули из глаз.
Казалось бы, самое страшное позади, она в своей комнате, кругом спокойно. Однако дрогнет ли окно при порыве ветра, послышится ли шорох – ей уже чудится, что кто‑то открывает дверь и сейчас на нее обрушатся брань и угрозы: такая ты, мол, и сякая, помогла бежать Каннани. А Каннани, борясь со страшным ветром, спешит теперь куда‑то. «Каннани! Каннани!» – мысленно звала ее Сонби. Она боялась, что они больше не увидятся. Но еще больше ее тревожило другое – как она будет действовать одна, без Каннани?!
На следующее утро в общежитии поднялся переполох.
Надсмотрщик вызвал соседок Каннани по комнате, допрашивал, бранился, угрожал даже избиением. Он ходил из угла в угол и все бормотал, бормотал что‑то.
Сонби целый день дрожала в ожидании вызова к надсмотрщику. Работа валилась из рук, нити то и дело обрывались. Всех работниц, друживших раньше с Каннани, даже соседок по комнате, вызывали, а Сонби почему‑то все еще не трогали. Это тревожило ее еще больше. Все общежитие знало, что она дружила с Каннани; безусловно, это хорошо было известно и надсмотрщику, он должен был бы прежде всего вызвать Сонби, однако вот уже день на исходе, а о ней как будто забыли. Это удивляло и пугало Сонби.
– А молодец, хорошо сделала! Ничего тут доброго не дождешься!
– Хорошо‑то, слов нет, хорошо, но как она решилась на то, чего бы сам черт побоялся, – непостижимо!
– Кто знает, может быть, возлюбленный был? Он и устроил это дело...
– Хоть развозлюбленный, но куда ты пойдешь, как перепрыгнешь через эту высокую стену?.. – перешептывались работницы за обедом в столовой.
Исчезновение Каннани всех поразило: для них это было необычайным, неожиданным, как гром среди ясного неба.
– Сонби, а ты ведь, поди, все знаешь? Уж, наверное, она повидалась с тобой перед тем, как уйти? Не правда ли? – с усмешкой спросила сидевшая напротив Сонби девушка, большая насмешница.
Сонби опустила голову, стараясь скрыть проступившую на щеках краску, и сделала вид, что выбирает камешки из каши. Ей казалось, что та спрашивает неспроста, что она уже все знает. Наконец она подняла голову и улыбнулась:
– Каннани, уходя, меня с собой звала. А мне уж больно нравится работать на этой фабрике – отказалась идти с ней.
Все захохотали.
– Сказать правду, если бы можно было, я бы тоже ушла, не задумалась. До каких пор выносить все это?
– А знаете, я слышала, что Каннани и Сонби постоянно не ладили. Сказать, почему?
Работница с тонкими веками лукаво посмотрела на Сонби и едва внятно пошевелила губами. Сонби догадывалась, на что та намекала, и раньше она, пожалуй, сгорела бы со стыда, но сегодня была просто счастлива, что работницы это так истолковывают.
– Ну, сказать или нет? – улыбаясь, продолжала она поддразнивать.
– Знаешь что, если хочешь что‑нибудь сказать, так не тяни, говори быстрее! И что за привычка такая – манит, тянет... Да и что ты можешь сказать? Наверно, самое большое, что надсмотрщик обожает Сонби. Так для этого не стоило столько приготовляться, это известно всему общежитию... – проговорила длинноликая девица и с невозмутимым видом занялась кашей.
«Известно всему общежитию». Это заявление покоробило Сонби. Слишком остро воспринимала она все, что говорилось здесь, но нужно было казаться спокойной, и она через силу улыбалась.
– Сонби, – позвал из канцелярии надсмотрщик, когда она вернулась из столовой.
У Сонби сердце так и упало. И все слова, которые она подготовила ночью на случай, если спросит надсмотрщик, выскочили у нее из головы. Она растерянно остановилась среди комнаты.
– Если ты не виновата, ничего страшного. Зачем так волноваться? – успокаивала ее подруга.
А у Сонби мелко дрожали ноги.
– В комнате нет Сонби?
Лишь услыхав вторичный зов, она двинулась с места. Выйдя за дверь, потрогала свое пылающее лицо. Хотела немного успокоить сердце, но оно то замирало, то начинало отчаянно биться, словно готово было вырваться из груди. Она никак не могла с собой справиться. Каждый шаг стоил ей громадных усилий. И чем ближе к канцелярии, тем медленнее она ступала. «Э, да разве можно быть такой? – прикрикнула она на себя. – Я должна быть смелой! Должна умело и уверенно им лгать!» Сонби решительно переступила порог канцелярии и остановилась. Надсмотрщик, попыхивая сигарой, посмотрел на нее и улыбнулся. Собрав все свое мужество, Сонби придала себе спокойный вид и стояла, скромно опустив глаза.
Надсмотрщик кашлянул и заговорил:
– Ты не больна?
Вопрос был столь неожиданным, что Сонби усомнилась, не ослышалась ли она. Слегка приподняв голову, глянула исподлобья на говорившего: это был надсмотрщик, но не Тигр с противно дергающимся глазом, а другой, по прозвищу Юла. У Сонби отлегло от сердца. Этот был так мал ростом, что, хотя он и суетился и совал всюду свой нос, работницы относились к нему дружелюбнее, чем к другим надсмотрщикам.
– Почему ты так осунулась? Надо беречь себя!
Юла кашлянул и пристально посмотрел на Сонби. Ну и красотка! Недаром сослуживцы из‑за нее чуть не ссорятся. Он так и пожирал ее взглядом. «Кому‑то она достанется?» – думал Юла. Теперь понятно, почему все надсмотрщики полюбили дежурить в общежитии и неохотно уходят домой. Все подозревали друг друга и изнывали от зависти, но никто не отважился смело подступить к Сонби. Каждый старался снискать ее расположение.
– Присядь‑ка сюда, ну...
Юла придвинул стул. Сонби села и расправила складки юбки. Ей хотелось, чтобы надсмотрщик скорее спросил ее о Каннани, она бы отделалась и ушла. При всякой встрече с надсмотрщиками ее охватывало отвращение, такое же, как к Токхо.
– Сонби, – спросил наконец Юла, – вы, кажется, землячки с Каннани, той, что убежала этой ночью?
– Да.
– Она тебе ничего не говорила перед этим?
Сонби вспыхнула при мысли, что вездесущий Юла спрашивает ее, уже заранее зная обо всем. Она обдумывала, как ответить.
– Я... Нет, ничего особенного не могу припомнить сейчас.
Юла поморгал глазами.
– Ну, если ничего особенного... не говорила, то, может быть, она высказывала какое‑нибудь неудовольствие, вроде того, что на фабрике, мол, тяжело работать, что некоторые надсмотрщики жестоко обращаются... Такого ничего она не говорила?
– Право же, не помню ничего подобного.
– Мм...
Юла залюбовался щеками Сонби, раскрасневшимися, словно наливные яблочки! «Эх, такую девку...» – с сожалением подумал он, и его вдруг словно обожгло. Им овладело безудержное желание наброситься на нее сейчас же, схватить, обнять... Но если узнает кто‑нибудь из сослуживцев, ему несдобровать. Доложат начальнику или же просто пригрозят убить.
– А как ты относишься к бегству Каннани?
Он давно наблюдал за Сонби, и ее кроткий нрав не давал ему повода сомневаться в ее непричастности к побегу Каннани, тем более, она ведь была в другой комнате и не могла знать. Коварные свои вопросы он задавал лишь для того, чтобы побыть с ней рядом и хоть о чем‑нибудь поговорить. Пристально вглядываясь в нее, он был далек от мысли уличить ее; ему хотелось только узнать, нравится ли он Сонби.
– Конечно, нехорошо она поступила, – едва выдавила из себя Сонби.
Надсмотрщик рассмеялся...
– Ха! Нехорошо поступила, говоришь! А ведь она одна не могла убежать. Видно, с каким‑нибудь молодчиком сговорились. Как бы она одна ушла?.. Тебя надсмотрщик Ли вызывал, говорил с тобой? – Из этого вопроса можно было заключить, что надсмотрщики и друг другу‑то не очень доверяли. – Нет? – допытывался он.
Сонби, приложив руку к губам, слегка закашлялась. Как только она поняла, что надсмотрщик не подозревает ее, она вздохнула украдкой.
– Что же ты молчишь, не отвечаешь?
– Да!
Что значит – да? Весьма неясно. Неужели он ничего не спрашивал у Сонби относительно этого дела? Зная настойчивый характер Ли, Юла был почти уверен, что тот вызывал Сонби и выспрашивал ее, и в нем зародилось подозрение: может быть, Сонби и Ли уже договорились между собой и умело скрывают это? А Сонби в это время вспомнились наставления Каннани, как нужно вести себя с надсмотрщиками. «Встречаясь с надсмотрщиком, ты не хмурься, делай веселое лицо и вообще веди себя так, чтобы они никак не могли догадаться о твоей деятельности», – учила Каннани. Сонби сразу стало весело, она улыбнулась. В этот момент послышались шаги на лестнице. Надсмотрщик сразу сделался серьезным.
– Так ты ничего не знаешь о бегстве Каннани... Ну хорошо, можешь идти!
Едва он проронил эти слова, Сонби стремительно вышла. Уже из своей комнаты она услышала невнятный разговор в канцелярии. Подружки жадно смотрели ей в рот, с нетерпением ожидая, что она скажет.
– Ну что?
Сонби расстелила постель.
– Что, что... Известно что.
– Разве ты не собираешься идти на занятия?
– Нездоровится что‑то.
– Что такое?
– Да так... нет сил.
Подружки пригляделись к Сонби, вид у нее и вправду довольно кислый. Вдруг до них донеслась крепкая ругань надсмотрщика. Встревожась, как бы и их не вызвали, они с испуганными глазами поспешили покинуть комнату.
С некоторых пор Сонби ощущала какую‑то непонятную слабость, ее частенько лихорадило, лоб покрывался испариной. И каждый раз она тосковала по теплому полу в маленьком, крытом соломой домике, где жили они с матерью. Полвязанки дров было достаточно, чтобы нагреть этот пол возле очага. Сонби казалось, что стоило бы ей только укрыться одеялом на теплом полу, пропотеть как следует, и все бы прошло.
Сонби вздремнула немного, а когда открыла глаза, в окно заглядывала луна. Она вытерла вспотевший лоб и повернулась лицом к свету. Снова вспомнила свой разговор с надсмотрщиком. Из его вопросов было совершенно ясно, что он ее не подозревает. Это радовало ее, но беспокоило другое: как справится она с возложенной на нее нелегкой задачей? Она вспоминала, что говорила ей Каннани об организации работы на фабрике, о том, как быстрее наладить связь с товарищами извне, как распространять прокламации, листовки... Но почему Каннани так поспешно отозвали? Что же там случилось? Возможно, кого‑нибудь арестовали? Она беспокоилась не на шутку, но и любопытно ей было, какие они, эти товарищи, там, за стеной? Возможно, такие, как Чотче? Или даже Чотче не может поставить себя в один ряд с ними? Судя по тому случаю, когда Сонби встретила его по дороге на остров Вольми, похоже, что он не работает на каком‑то определенном заводе, а каждый день нанимается поденщиком. Интересно, не свела ли и его судьба с такими людьми, как Каннани? Сонби до страсти захотелось увидеть Чотче. Прежде всего она постаралась бы указать ему единственно верный путь в жизни, внушила бы ему классовое самосознание. И тогда, казалось ей, он стал бы самым стойким, самым смелым борцом. Сонби не знала подробностей его жизни, но несомненно, что его прошлое мало чем отличалось от ее собственного. И почему тогда, в деревне, она так боялась его? О, как глупа и наивна была она тогда! Не она ли, поверив лживым обещаниям этой старой лисы Токхо, называла его отцом! Сколько слез пролила она, вынужденная в конце концов отдать ему свою невинность! Сколько раз хотела она расстаться с жизнью! Нет, нынешняя Сонби совсем не похожа на ту простодушную и доверчивую девочку, которую так легко удалось обмануть коварному извергу.
* * *
Вернувшись в камеру после свидания с отцом, Синчхоль опять услышал этот ужасный скрежет закрываемой двери. Сердце его заныло, и он бессильно опустился на пол. Когда он впервые вошел в эту камеру и услышал, как захлопывается и запирается за ним дверь, он почувствовал себя уязвленным; в нем возмутилось чувство собственного достоинства, и в то же время это как будто придало ему силы для сопротивления. Появилась какая‑то отчаянная решимость претерпеть все и выстоять до конца. А сегодня этот скрежет дал ему понять, как мало стоило его чувство собственного достоинства. Он охватил голову руками и поморщился. Перед глазами стояло грустное, страдальческое лицо отца. Горе ли убило его, или просто от тяжелой жизни, но его как будто подменили. Это был совсем иной человек, чем два года назад. Его угрюмый вид, исхудалое лицо – кожа да кости, его глаза с покрасневшими веками, когда он безмолвно смотрел на сына! Ни словом не обмолвился он о своих переживаниях, но было ясно, что душа его переполнена скорбью. Несколько мгновений отец и сын не могли произнести ни слова.
– Ёнчхоль здоров? – спросил наконец Синчхоль.
У отца на глаза навернулись слезы.
– Мм... угу... – невнятно пробормотал он и отвернулся.
От такого ответа у Синчхоля похолодело в груди, а в голове молнией пронеслось: «Уж не умер ли Ёнчхоль? Неужели я не услышу больше: «Купи конфетку!» Синчхоль прислонился к стене и закрыл глаза.
– Ты не видался еще со следователем Паком? – донесся до него голос отца. – Прислушайся к его словам... Зря не упрямься...
Вот все, что он успел сказать. Свидание кончилось.
До сих пор звучит в ушах Синчхоля этот дрожащий голос. То была почти мольба. Она пробудила в Синчхоле такие думы, которые до сих пор были запрятаны в глубоком тайнике его души и в которых он раньше побоялся бы себе признаться. Как быть? Сделать так, как советовал ему Пенсик, с которым он виделся вчера? Пенсик – тот самый студент, что зубрил «Свод шести законов» и на которого обратил внимание Синчхоль, когда в последний раз был в читальне. Тогда Пенсик показался ему таким тупым и ничтожным, а теперь он стал уже следователем. В первый момент встречи Синчхоль был немало изумлен, но потом в нем заговорила гордость. Он нарочно напустил на себя подчеркнуто независимый вид. Разумеется, он и не думал прислушиваться к его советам, но даже просто сидеть перед ним, сознавая его превосходство, Синчхолю было крайне неприятно. Он отвернулся и отвечал упорным молчанием на все вопросы Пенсика. Несмотря на это, Пенсик по долгу службы или как бывший однокашник разговаривал деликатно и терпеливо. Теперь‑то Синчхолю ясно, что отец ходил к Пенсику и униженно просил его повлиять на сына. И тот добросовестно и с жаром пытался убедить Синчхоля. «Разумеется, и я того же мнения, – говорил Пенсик, – нельзя полностью одобрить капиталистический строй и сказать, что в нем все справедливо и правильно, и совершенно естественно, что появляются смелые борцы, которые не признают этот строй и пытаются построить новое общество! Но уничтожить этот строй – длинная история! Ты сам отлично понимаешь, что для этого нужны долгие годы и огромные жертвы. «Я жертвую собой ради этого великого дела», – думаешь ты и убежден, что это прекрасно. А ты бы подумал иначе: что, мол, значит, в этом деле одна моя жертва? От этого революция не свершится ни сегодня, ни завтра. А ведь жизнь дается нам один раз, как же я могу пренебрегать собой? А о семье своей ты подумал? Их положение довольно плачевное. Не придется ли им из‑за тебя завтра же просить милостыню под окнами? А представь себе только, что в этой тюрьме тебе придется провести лет десять, а может быть, и того больше... Ты, вероятно, хорошо осведомлен, что даже в Японии некоторые главари коммунистической партии[59]совершили полный поворот. Они, наверно, немало думали. Я высказал все. А что ты обо все этом думаешь?»
Пенсик с самодовольной улыбкой смотрел на Синчхоля и ждал. Его намерение своей явно эгоистической теорией склонить Синчхоля к измене вызвало в нем лишь усмешку. Он почувствовал себя даже оскорбленным. Он не стал отвечать Пенсику. Тот разгадал его настроение.
– Ну что ж, возвращайтесь и как следует глубоко все продумайте. Я не по долгу службы, а во имя прежней дружбы ото всего сердца заклинаю...
В это время к Синчхолю подошел надзиратель и скомандовал:
– Встать!
Насколько же ослабела его отчаянная решимость в тот момент, когда он увидал сегодня изнуренное лицо отца и почувствовал в его голосе мольбу. Синчхоль глубоко вздохнул. Перед ним проплыли лица его товарищей: Памсона, с которым вместе попали в тюрьму, и тех, кто остался там, на воле. Особенно ясно представилось ему страшно увеличенное лицо Чотче. Стараясь избавиться от этого видения, Синчхоль широко раскрыл глаза. Еще вчера вечером он с такой симпатией вспоминал это лицо, а сегодня оно почему‑то пугало его.
Солнечные лучи, проникая в окошко, отражались на стене словно бы пучком красных ниток. Лучам приходилось пробиваться сквозь стекло, решетку, толстую сетку и четыре ряда тонкой сетки! Эти лучи стали его друзьями. Когда надзиратель заглядывал в «глазок», Синчхоль спрашивал у него, который час, и тоненькой царапинкой на стенке отмечал положение луча. По этим отметкам он теперь определяет время. Сейчас его «солнечные часы» показывают половину двенадцатого. Отец теперь вернулся домой и, наверно, очень страдает... Хоть он и ничего не сказал, но похоже, что ему пришлось уйти из школы. Отец – единственный кормилец семьи, и, если только он ушел из школы, они в безвыходном положении. Отец не хотел показать этого, но и без того нетрудно было догадаться.
Как же быть? Ради семьи он непременно должен вырваться отсюда. К тому же он настолько слаб физически, что ему просто невозможно здесь оставаться. Синчхоль вспомнил о пытках, которым подвергся в полицейском участке, и мороз пробежал у него по коже. Нет, второй раз ему такого не выдержать. Он умрет, если ему придется еще раз испытать нечто подобное, особенно теперь, когда он уже испробовал, что это такое. Он точно не знал, но, кажется, окончательного решения можно ждать и год и два, пока будет вестись следствие. И опять‑таки сколько присудят: десять лет? пятнадцать?
Но десять лет на воле и десять лет в тюрьме – не одно и то же. Итак, ему предстоит всю жизнь провести в тюрьме! Возможно, Пенсик не так уж и не прав? Синчхоль тяжело вздохнул и весь поник. Нечаянно взглянув себе на ноги, он увидел, что по пальцам ползает муравей. Синчхоль обрадовался, взял его и снова опустил на пол. Муравей в явной растерянности помешкал немного, потом попытался удрать. Отползет чуть‑чуть, а Синчхоль опять поймает его, подержит в раздумье, отпустит и наблюдает за ним. В голову ему пришло неожиданное сравнение. То, что произошло с ним, так же бессмысленно, как то, что происходит сейчас с муравьем. Совершенно очевидно, что муравей случайно заполз сюда, ибо незачем было залезать в эту пустую камеру, где нечем поживиться. Сегодня этому муравью не удастся ничего раздобыть. Ко всему прочему он попал в руки Синчхолю и терпит издевательство. Не так ли обстоит дело и с самим Синчхолем? До сих пор он только терпел лишения, страдал от нехваток, а теперь попал сюда. Но и это еще не все. Что ждет его впереди? Допустим, через десяток лет или больше, если, по счастью, останется жив, он выйдет отсюда. Но к тому же времени он уже настолько отстанет от жизни, что не сможет примкнуть ни к тем, ни к другим и в конце концов превратится в такого же жалкого, гнилого интеллигентика, как Ильпхо и Кихо.
Так что, может быть, выйти отсюда? Синчхоль отрицательно потряс головой. Но сам уличил себя в том, что жест его был далеко не энергичен.
Вдруг ему почудился замирающий звук ивовой свирели. Он вскочил.
* * *
У Сонби пропал аппетит; она отправилась вместе со всеми на работу, даже не поужинав. Сегодня был ее черед работать в ночь. Никто из работниц не любил ночной смены. Охотно соглашались на это только работницы, погуливающие с рабочими. Разумеется, и ночью надсмотрщики следили за работой, но они сменялись по нескольку раз за ночь, и пока один сдавал другому дежурство, работницы успевали перемигнуться с рабочими, которые приносили ящики с коконами или приходили по другому делу. Да притом ночью надсмотрщики следили не так строго, как днем. И вот они, пользуясь любым благоприятным случаем, старались встретиться с рабочими. Не раз и не два такая парочка, сговорившись, исчезала на время. И как зорко ни следили и ни наблюдали надсмотрщики, однако подобные вещи частенько повторялись.
Сонби подошла к котлу под номером шестьсот три и легонько коснулась плеча подруги.
– Ну, иди, пора уже.
Подруга как раз чистила котел. Она живо обернулась:
– Мне еще котел чистить.
– Не беспокойся!.. Умаялась небось?
Подруга быстро вынула катушки, сложила в ящик и ушла. Сонби взяла щетку, почистила котел, вылила грязную воду и налила свежей. Она чистила машину и в то же время не переставала управлять ею, ибо Сонби, да и не только Сонби, а все работницы этой фабрики знали, что машина должна работать непрерывно. Опасаясь, как бы не попали в машину волосы или одежда, они туго повязывали головы платками и облачались в черные комбинезоны, закрывающие их сверху донизу. Дело в том, что прошлой весной трагически погибла одна работница из‑за того, что волосы ее попали в катушку и в конце концов ее всю затянуло в машину. На фабрике это держалось в строгом секрете, об этом запрещали и говорить. Но так как некоторые работницы оказались свидетелями печального происшествия, об этом знала вся фабрика. Тогда‑то начальство приказало в обязательном порядке повязывать платок и носить комбинезон. Разумеется, фабрика не обеспечивала спецодеждой, работницы обязаны были приобретать ее за свой счет.
Сонби высыпала в кипящую воду коконы, которые принес работник, вода забурлила, и коконы закружились, запрыгали в котле. Вдруг Сонби глухо закашляла, содрогаясь всем телом. Кашель бил ее все сильней. Стараясь приостановить его, Сонби плотно сжала губы и перестала дышать. Но кашель мучительно подступал к горлу, стремился вырваться наружу. Борясь с кашлем, Сонби ни на секунду не отрывалась от работы. Она взяла маленькую метелочку и стала давить кипящие коконы. Приставшие к метелочке концы нитей проворно захватывала в левую руку. Лицо ее обдавало горячим паром, пальцы нестерпимо жгло, а по спине все время пробегал озноб. Сонби почувствовала недомогание еще с весны, но думала, что это так, легкая простуда. Однако и теперь, с наступлением лета, болезненное состояние не проходило, а вдобавок еще начался кашель. Это очень ее тревожило, но врачу показаться она не захотела.
Сонби положила метелочку и стала быстро прилаживать к фарфоровым иглам концы нитей, которые держала в левой руке. В одну иглу никак не удавалось продеть нитку. Возможно, нитка оказалась толста. Раз пять‑шесть принималась она продевать, пока, наконец, приладила и эту. Нить, продетая в фарфоровую иглу, точно так же, как продевается нитка в игольное ушко швейной машинки, скручиваясь, направляется к катушке и наматывается на нее. Над катушкой подвешен стеклянный крючок. Зацепив нитку, он снует то вправо, то влево, чтобы нитка наматывалась равномерно.
Яркий свет электрической лампочки, отражаясь в окнах и стеклянном потолке, слепил глаза. Оглушал шум динамо‑машины. Подступавший кашель сотрясал все тело Сонби, и она не находила себе места. Как ни старалась она управлять каждой из двадцати катушек, но в таком состоянии это было совершено невозможно. То ее знобило, теперь вдруг бросило в жар, она вся горела, влажная от пота одежда прилипла к телу. Пот дождем струился со лба, и она не знала, что делать. Дыхание участилось, стало прерывистым. Пальцы горели и потеряли чувствительность. Она уже не ощущала их, руки стали как чужие.