Давно ли работала истопницей на уртонной станции? Давно ли она приехала с сыном в город?
А теперь все было хорошо. Единственное, что ее беспокоило, – отношения с Жамсараном. Его сестре очень хотелось, чтобы Цэрэндулам вышла за него замуж. Жамсаран был неплохим человеком. Правда, она не испытывала к нему горячей, всепоглощающей любви, как это было с Цаганху. Но Жамсаран был надежным другом, на которого она всегда могла опереться в трудную минуту. И все‑таки она медлила с окончательным решением.
...Шумит ручей. Под его шум на свежем воздухе спокойно спит Борху. Изредка доносится пенье жаворонка.
Внезапно Цэрэндулам увидела на небе светлую точку. Это с бескрайнего неба глянула на нее дневная звезда. Впервые Цэрэндулам довелось увидеть звезду среди бела дня. Как же она не заметила ее раньше, вот она как сияет!
– Сынок, проснись, звезда, дневная звезда! – прошептала молодая женщина и, заслонив рукой глаза от солнца, увидела звезду еще отчетливее. – Дневная звезда! – повторила она. – Неужто звезда появилась только для того, чтобы ее увидела Цэрэндулам?
На глаза выступили слезы, и звезда внезапно исчезла. Цэрэндулам вытерла глаза. Но сколько теперь она ни всматривалась в небесную синь, звезда больше не появлялась. Женщина глубоко вздохнула. У каждого человека есть своя звезда. Может, вот эта дневная звезда – ее? «Вот и Цаганху был подобен этой звезде, он так же возник на мгновение в моей жизни и исчез навсегда», – думала она.
И словно от света далекой звезды на душе у нее стало тепло. Дневная звезда вдруг возродила в ней угаснувшие было надежды, стремление любить и быть любимой.
Да, что и говорить, жизнь – штука нелегкая. Но теперь Цэрэндулам знала твердо: любовь, счастье, радость – все это возвращается к ней.
Намсарайн Банзрагч
Намсарайн Банзрагч родился в 1925 году в сомоне Алдархан Запханского аймака. Впервые выступил со стихами и рассказами в начале 50‑х годов. Позднее, в 1964 году, окончил литературные курсы в Улан‑Баторе. Перу писателя принадлежат повести «Простые девушки» (1959), «Отцовский авторитет» (1968), «Праздничная ночь» (1972; русский перевод – 1974), «Двадцать первый год» (русский перевод – 1975), «Семь тополей», ряд киносценариев, многочисленные рассказы. Пять из них – «Долгор» (1961), «Мост» (1967), удостоенный премии газеты «Унэн» на литературном конкурсе, посвященном пятидесятилетию Великого Октября, «Однажды осенним вечером», «Доченька, иди к маме!», «Первый день Цаган Сара» – опубликованы в переводе на русский язык.
С неослабевающим интересом читается самое крупное произведение писателя – роман «Путь» (1967; русский перевод – 1970), повествование о первом в Монголии автоводителе. Его жизненный путь – это годы неутомимого труда, мужественной борьбы и преданной дружбы. Это путь самой Монголии и ее народа, свершившего в 1921 году народную революцию, мужественно защищавшего ее в дни испытаний и упорно созидающего ныне свое настоящее и будущее в нерушимом союзе с советскими людьми.
Не менее труден и столь же прекрасен путь работницы промкомбината Нямжав, героини публикуемой здесь повести «Праздничная ночь». Батрачка из захолустья решительно меняет свою жизнь, упорно учится, увлеченно работает, за что и награждается трудовым орденом. События повести развертываются на фоне крупных исторических свершений – победы Советского Союза в Великой Отечественной войне, разгрома империалистической Японии в 1945 году объединенными силами советских и монгольских войск.
Г. Ярославцев
ПРАЗДНИЧНАЯ НОЧЬ
Последние гости разошлись поздно вечером. Несколько минут назад Нямжав вдруг почувствовала себя нехорошо. Сейчас ей стало лучше, и она спокойно сидела в мягком кресле, наблюдая, как девушки убирают со стола.
– Устали небось, доченьки, – сказала она. – Кому не надоест каждый день возиться с готовкой и уборкой! Бросьте вы все это! Вот немного отдохну и все сама сделаю...
– Мы уже кончаем! Вы не волнуйтесь – отдыхайте, пожалуйста! – ответила проворная, небольшого роста подруга Хандмы – дочери Нямжав. Они вместе учились в школе, а сейчас вместе работают на одной фабрике.
Сквозь открытое настежь окно теплый летний ветерок выдувал из комнаты табачный дым, запахи вина и закусок. Сегодня у Нямжав был большой праздник: за многолетнюю ударную работу ей вручили высокую правительственную награду – орден Трудового Красного Знамени. Он и сейчас сиял у нее на груди.
И вот вечером у нее собрались друзья, товарищи по работе, чтобы поздравить с наградой.
Девушки убрали со стола, перемыли посуду. С улицы донесся сигнал автомобиля. Нямжав поспешно поднялась с кресла, а Хандма бросилась к окну, встала на маленькую скамеечку у подоконника.
– Нет, не он... Эта мимо прошла!
Нямжав, вздохнув, бросила взгляд на стол: там стояли нетронутыми тарелки с едой и бокал вина для главы семьи.
Хандма подошла к Нямжав.
– Мама, мы пошли.
– Куда это вы так поздно?
– Договорились всей бригадой в кино сходить, – улыбнулась Хандма, направляясь к зеркалу.
– Только приходи пораньше, хорошо?
– Наши меня проводят, не беспокойтесь, мама! И ложитесь спать. Скоро, наверное, и отец вернется.
И, поправив прическу, Хандма с подругами ушла. В комнате сразу стало тихо.
Нямжав весь день надеялась, что муж поспеет к празднику. Однако он не приехал – это несколько обидело ее, и она уже всерьез беспокоилась: а вдруг он застрял где‑то на перегоне и ему придется ночевать в машине в степи?
Она внимательно прислушивалась к тому, что происходило на улице. А из головы не выходила мысль: если бы муж был сегодня дома, ее праздник получился бы еще лучше.
«Приедет, пусть полюбуется орденом», – решила Нямжав и потому не стала снимать дэл.
Временами с улицы доносились сигналы автомашин. Нямжав подошла к окну. Ярко горели фонари по обе стороны улицы, на домах, переливаясь всеми цветами радуги, сверкали красные, желтые, зеленые и белые огни реклам. По тротуарам плыла яркая, нарядная толпа людей: празднично одетые женщины, мужчины, ребятишки.
Вдруг небо озарилось тысячью разноцветных огней. Стало светло как днем.
«Сегодня день революции... Праздничный салют начался», – подумала Нямжав, любуясь вспышками ракет.
И тут нахлынули воспоминания о ее первом в жизни салюте. Она наблюдала его на площади Сухэ‑Батора[83], в многотысячной толпе людей в один из весенних вечеров много лет назад. Это был салют Победы.
* * *
...Вечер 9 мая 1945 года был ветреным. Когда Нямжав вместе со своей подругой Норжмой пробиралась сквозь плотные ряды людей, собравшихся на площади, она вдруг услышала знакомый голос:
– Вот и конец войне! Мирная жизнь начинается!.. – Она обернулась и тотчас увидела неподалеку человека с иссиня‑черными усами и орденом на груди. Рядом стоял молодой военный.
– Хорошее время наступает, – продолжал он. – Как мы все его ждали!
– Здравствуйте, – поздоровалась она с орденоносцем, – как поживаете?
Сперва тот посмотрел на нее с недоумением, но уже через мгновение крепко обнял девушку, поцеловал в лоб.
Нямжав потупилась от смущения, но Соном и виду не подал, что заметил это.
– Узнал тебя только по голосу – такая ты стала городская красавица! – громко заявил он, к еще большему смущению Нямжав. Она вся залилась краской.
– Я вижу, ты земляков повстречала, – шепнула Норжма. – Побудь с ними, а я пойду.
И она затерялась в толпе.
А Соном, поглаживая усы и по‑прежнему улыбаясь, обратился к военному:
– Это наша землячка. Что? Не узнаешь, говоришь? Как же так? Ведь она приемная дочь бывшего богача Ба.
– Вот оно что! – улыбнулся военный. – Помнится, когда я уходил в армию, она была еще совсем маленькой.
– Дочка, ты, кажется, теперь на комбинате работаешь?
– Да, – скромно ответила Нямжав.
– Вот что делает свободный труд с человеком, – красавицей стала! А была батрачкой! Как тут не радоваться!
«Много лишнего говорит!» – подумала про себя Нямжав, но она ничем не обнаружила своего недовольства. Ведь Нямжав очень многим была обязана этому человеку.
– Вы давно приехали? Что нового в наших краях? – спросила Нямжав.
– Приехал вчера. На сессию. Ну и, конечно, повидаться вот с этим молодым человеком в форме. Знакомься – это мой сын Дондов. Он служит здесь, в Улан‑Баторе.
Нямжав встретилась с взглядом Дондова и опять засмущалась.
В этот момент раздался залп орудий, в небе повисли гирлянды разноцветных огней.
– Салют Победы, – сказал Дондов.
Гром орудий сливался с голосами многих людей, кричавших «ура». Торжественно звучали фанфары военного оркестра. Соном, не отрывая глаз от россыпей огней высоко над головой, сказал:
– Да, это настоящий праздник – праздник нашей победы. Немало натерпелись мы за годы войны, но победили. Теперь уж нам ничего не страшно. Теперь нам ничто не угрожает...
Нямжав, услышав эти слова, подумала: «И правда, нам многое пришлось пережить. Теперь будет все по‑другому! »
Между тем пушки продолжали палить, ракеты рассыпали свои огни. Нямжав время от времени украдкой бросала взгляд на Дондова. Он держал себя просто и естественно, радость так и играла на его лице, и улыбка не сходила с губ, когда он поочередно обращал свой взор то на отца, то на Нямжав. Постепенно от смущения Нямжав не осталось и следа. Прозвучал последний залп, и люди, громко переговариваясь, стали расходиться.
– Соном‑гуай, вы когда сможете зайти ко мне? – спросила Нямжав.
– Надо бы зайти. Землякам интересно будет послушать, как ты тут устроилась. С завтрашнего дня я буду на заседаниях, но думаю, что сумею выбрать часок‑другой и навестить тебя. Ты где живешь?
Нямжав подробно рассказала, как найти ее дом.
– А ведь уже почти ночь на дворе, дочка, – забеспокоился Соном. – И подруга твоя куда‑то исчезла! Послушай, сынок! Я пойду в аил, где остановился. А тебе бы надлежало проводить Нямжав домой, не так ли?
– Конечно, – кивнул головой Дондов.
– Ну, до свидания. Я к тебе обязательно зайду. Хочу посмотреть и комбинат, на котором ты трудишься.
Нямжав стала пробираться сквозь поредевшие, но все еще достаточно плотные ряды людей. Дондов шел следом.
Нямжав чувствовала себя неловко – боялась встретиться с кем‑нибудь из знакомых. Дондов видел, как она то и дело озиралась по сторонам, и с улыбкой сказал:
– Вы, наверное, своего мужа ищете?
– А почему бы и нет? – с вызовом ответила Нямжав, но тут же прикусила язык: «Зачем это я так говорю?»
Они выбрались с площади и теперь пошли рядом.
– Странно: мы с вами земляки, живем в одном городе, а ни разу не встретились, – завел разговор Дондов.
– Ничего странного, город большой. Вы давно служите?
– Призван в армию за год до войны. Теперь войне конец, и я думаю, что осенью демобилизуюсь.
– Мне кажется, что я вас и в худоне ни разу не видела!
– А чего тут удивляться! Ваши кочевали от нас довольно далеко. Но, помнится, в год призыва я как‑то заехал к Балдан‑гуаю; вы тогда были еще совсем маленькой худенькой девочкой.
На это Нямжав ничего не ответила. «Так могло быть», – подумала она, вспоминая, что к ее приемному отцу Балдану постоянно заезжали знакомые и незнакомые люди, оставались на ночь, гуляли, особенно летом и осенью, когда у него чуть ли не каждый день было застолье.
Некоторое время они шли молча. Когда они проходили по деревянному мосту через Дунд‑Гол[84], мимо них проехала машина. Раздалась сирена.
– Наши, комбинатские, едут, – сказала Нямжав, – пора и вам возвращаться.
– Нет, отец ведь сказал, чтобы я вас проводил домой, – ответил Дондов и взял Нямжав под руку. У нее екнуло сердце.
После моста начинался участок дороги, где не было ни домов, ни фонарей, ни людей, ни даже собак. Поэтому то, что Дондов сразу, без разрешения взял ее под руку, озадачило Нямжав.
– Пожалуй, мне лучше отсюда просто добежать до дому. На этом пустыре темно, безлюдно. Как вы один пойдете назад?
– Я солдат. А солдату положено ничего не бояться.
Нямжав еще ни разу в жизни не ходила под руку. Она испытывала двоякое чувство: с одной стороны, было тепло и приятно, рождались смутные незнакомые ощущения, а с другой – из головы не выходили бесконечные внушения Норжмы о том, что парням нельзя верить. Они с Норжмой жили в одной юрте уже четыре года, и Нямжав не раз видела, сколько огорчений и страданий принесла подруге ее природная влюбчивость.
Между тем они подошли к воротам, за которыми стояли юрты рабочих комбината.
– Вот я и дома, – сказала Нямжав.
– Что же, в таком случае я вас покидаю, – ответил Дондов, освобождая ее руку.
Но расставаться им не хотелось. Нямжав думала, какие слова сказать парню на прощанье, как поблагодарить за проводы. В то же время она уже начала волноваться: как он один ночью пойдет назад? «Но он же солдат», – сама отвечала себе. Вдруг Дондов крепко обнял ее и поцеловал в щеку. Нямжав резко вырвалась из его объятий. Дондов не сделал попытки вновь обнять девушку.
– Не сердитесь на меня, так получилось... Спокойной ночи, Нямжав.
Он повернулся и пошел к городу. Через несколько шагов он оглянулся и помахал рукой. Нямжав побежала к своей юрте, а когда, задержавшись у входа, попыталась разглядеть Дондова, он уже исчез в темноте.
В юрте ее ждала Норжма. Она вернулась раньше и легла.
– Уж не пришла ли ты в сопровождении того самого парня – твоего земляка, а? – спросила она.
– Не говори ерунды, – зарделась Нямжав и быстро юркнула в постель.
Норжма не стала допытываться и погасила свет – наутро им обеим надо было рано вставать на работу.
Нямжав закрыла глаза. Но сон не шел. В памяти мелькали события минувшего вечера: то возникал образ Сонома, улыбающегося и поглаживающего усы, то чистые, ясные глаза Дондова. Затем вдруг она видела сноп ярких огней в небе... Перед мысленным взором во всем великолепии предстали родные степные просторы. Потом всплыли картины минувших лет: Нямжав перебрала в памяти все четыре года, которые прошли с тех пор, как она покинула степь...
* * *
Порывы осеннего суховея пригибали к земле высокие травы. Под жаркими лучами солнца овцы жались друг к другу. К полудню зной усилился. На вершине холма, откуда просматривалась почти вся долина с пасшимся на ее лугах скотом, стояла босая девушка в поношенном тэрлике, с коротким кнутом в руке. Она звонко пела:
Среди всех людей
Самые эксплуатируемые –
Мы, женщины.
Надо жизнь менять,
Надо учиться,
Надо идти в жизни
Другой дорогой.
Это была не кто иная, как Нямжав, приемная дочь самого крупного богатея в округе – Балдана, хозяина тысячи овец. Ей хотелось пить, но в стаде одни стельные овцы и козы, даже подоить некого. А утром в спешке она не успела выпить даже чашку чая. К полудню жажда измучила ее. В долине, увы, ни ручейка, ни ключа. Пришлось пить молоко козы, у которой нет козлят. От этого напитка во рту совсем пересохло. Не помог и взятый в рот камешек: Нямжав отбросила камень и, чтобы как‑то отвлечься и скоротать время, запела песню.
Семья у Балдана небольшая: единственная дочь несколько лет тому назад уехала с каким‑то даргой в Улан‑Батор.
Иногда она приезжает к родителям погостить.
Нямжав в три года осталась без матери, а в семь – без отца. Балдан удочерил ее. С шести лет Нямжав уже пасла ягнят и козлят, с одиннадцати и по сей день – овец и коз. Сейчас ей восемнадцать лет, но, кроме этих вот пастбищ, она ничего не видела. Сомонные власти несколько раз требовали, чтобы Балдан отдал ее в школу, но тот ссылался на обилие скота, нехватку рабочих рук, писал жалобы и заявления в разные инстанции и в конце концов настоял на своем.
Нямжав от рождения была хорошенькой, к шестнадцати годам она стала настоящей красавицей. Местные парни, все как один, были влюблены в нее.
Но Балдан вовсе не собирался отдавать Нямжав замуж за кого попало. Ему нужен был зять‑работник, пусть из бедняков, но чтобы он ценил свалившееся ему на голову богатство и чтобы у него было поменьше родственников...
После долгих наблюдений за ухажерами его выбор пал на Дорлига по прозвищу «Творожный Нос». Нямжав точно не знала, почему его так прозвали. Возможно, потому, что у него был бугристый, красный нос. Помнится, прошлым летом, когда Дорлиг приехал к ним принимать жеребенка, кто‑то из соседских парней, повздорив с ним, стал кричать, что так даст Дорлигу по его творожному носу, что тот рассыплется и на его месте останется дыра.
Дорлигу было около тридцати лет, но он все еще ходил холостым. Во всей округе слыл он прекрасным и непревзойденным арканщиком. Дорлиг объезживал самых диких, самых свирепых лошадей. Нямжав слышала, что у него не было ни кола ни двора, не было и родных.
Прошлым летом как‑то у Балдана собралось много народу из ближних и дальних аилов. Во время пиршества Дорлиг похвастался, что может заарканить самого «Рыжего» – необъезженного молодого жеребца из косяка, принадлежавшего Балдану. Спины Рыжего еще не касался никто. Только ветер. Узды он не знал и слыл самым вольным, самым диким конем во всей округе.
Никому даже в голову не приходило поймать и взнуздать его. Дорлиг пошел на риск, чтобы добиться расположения Нямжав. Балдан не препятствовал: ему тоже хотелось посмотреть Дорлига в деле. Парни, подогретые архи[85]и кумысом, повскакали на коней, быстро собрали табун Балдана и пригнали его на лужайку перед юртами. Когда Дорлиг сел на свою неказистую гнедую кобылу – даже иноходца ни у кого не попросил, гордец! – и взял из рук мальчика‑табунщика укрюк[86], раздались смешки.
Между тем Дорлиг спокойно подъехал к сбившемуся в кучу табуну, в середине которого стоял Рыжий, и вскинул укрюк... Рыжий рванулся с места и, рассекая табун, стрелой помчался в степь. Дорлиг, яростно нахлестывая кобылицу, следовал за ним. Кто бы мог подумать, что гнедая такая резвая лошадка. Она быстро догнала Рыжего и теперь шла с ним бок о бок. Люди помчались вслед, кричали Дорлигу, чтобы он кидал аркан, что, мол, сейчас самое время... Однако Дорлиг не спешил. Его лошадка словно прилипла к Рыжему, не отпускала его ни на шаг. Наконец Дорлиг бросил укрюк и ловко поймал Рыжего в петлю. Резко потянув укрюк на себя, он вздернул жеребца на дыбы. Гнедая присела, закружилась на месте. Дорлиг то крепко натягивал аркан, то несколько отпускал его. Рыжий вставал на дыбы, приседал, брыкался. Но все было напрасно. К нему уже спешили пятеро молодцов с уздечкой. Одни схватили коня за уши, другие – за гриву и после долгой возни сумели взнуздать коня. Дорлиг спустился со своей гнедой, осторожно освободил петлю и, вытащив из‑за голенища длинную белую трубку, раскурил ее. Все наперебой расхваливали его мастерство, некоторые просили продать гнедую кобылу. Рыжего между тем крепко держали под уздцы.
Раздувая ноздри, он тяжело дышал, пот градом катился у него со лба.
Дорлиг докурил трубку, снял с гнедой седло и пошел к Рыжему.
– Будь осторожен! Рыжий коварен и дик! – предупредил его Балдан.
Дорлиг молча оседлал Рыжего и вскочил в седло. Парни, державшие Рыжего под уздцы, разбежались. Несколько мгновений Рыжий стоял не шелохнувшись. Он словно осмысливал, что произошло. Затем, как бы поняв, что на нем человек, вдруг резко встал на дыбы. Потом взбрыкнул задними ногами и пошел, и пошел прыгать и скакать, стремясь сбросить Дорлига на землю. Но не тут‑то было. Дорлиг сидел в седле, как влитый, его ноги крепко прижали бока коня, а кнут несколько раз хорошенько прошелся по его крупу.
Тогда Рыжий вдруг вытянул шею и, словно спущенная с тетивы стрела, помчался вперед. Гости вернулись к столу. Только к вечеру к ним присоединился Дорлиг. Рыжий был укрощен.
В ту же ночь Дорлиг попытался овладеть Нямжав. И хотя после укрощения Рыжего только о нем и говорили повсюду, хотя Балдан всячески старался приблизить его к Нямжав, с той самой ночи он стал ей ненавистен. Даже во сне она вскрикивала от ужаса, когда ей виделся его бугристый красный нос. А наяву она попросту убегала от него, как от дикого волка. Приемные родители и ругали ее, и уговаривали. Но все было напрасно. Тогда они решили отдать Нямжав Дорлигу силой, вопреки ее воле. Они уже стали готовить юрту и все прочее для молодых...
* * *
...Сзади фыркнула лошадь. Нямжав обернулась и увидела, как с коня спешился какой‑то человек. «Кажется, это не Творожный Нос!» –с облегчением вздохнула Нямжав. Внимательно приглядевшись, она узнала сомонного даргу[87]Сонома.
Ведя коня на поводу, Соном подошел к ней.
– Здравствуй, дочка, как дела? Как овцы пасутся? – приветствовал ее Соном.
– Спасибо! Все хорошо! – ответила Нямжав. Она села на землю, прикрыв ноги подолом тэрлика.
Соном подсел к ней, достал трубку и, набив ее табаком, закурил.
– Такое впечатление, что у вас дома большой праздник? – сказал Соном.
– Вы заезжали к нам?
– Заезжал. Народу полно, почти все пьяные – дым коромыслом.
Соном вновь внимательно посмотрел на Нямжав. На душе у нее стало тревожно. Нямжав сорвала травинку и стала мять стебелек.
– Тебе сколько лет?
– В этом году восемнадцать исполнилось.
Соном задумался, сделал несколько глубоких затяжек...
– Советские братья проливают кровь на войне, а тут некоторые водку пьют и пиры закатывают. Нехорошо как‑то, – сказал Соном, вынув изо рта трубку.
«К чему это он говорит?» –забеспокоилась Нямжав и пристально посмотрела ему в глаза. Однако бронзовое широкое лицо дарги ничего не выражало. Нямжав вспомнила собрание аратов своего бага в начале лета, как выступал на нем Соном, его слова о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. Тогда она сразу и не поняла, как ужасна война. Потом Соном выступал еще и еще раз, говорил, что должны делать араты для скорейшей победы над общим врагом...
«Ведь война еще не кончилась, – подумала Нямжав. – Вот он и волнуется».
– Я давно собирался с тобой встретиться и поговорить, – продолжал Соном. – Да все дела и дела – никак не мог выбраться. А теперь узнал, что ты здесь, на пастбище. Вот и приехал.
Нямжав вскинула на него удивленные глаза: о чем это дарга собирается говорить с ней?
Соном прокашлялся, снова набил трубку.
– Нам в управлении известно, что ты живешь нехорошо, что твоя жизнь складывается неважно. Вместе с твоим родным отцом я боролся за народную власть. Вместе мы сражались с врагами, вместе потом руководили сомоном. Поэтому я в ответе за твою судьбу. Конечно, ты сыта. И крыша у тебя над головой есть. Однако, по существу, ты всего лишь батрачка у Балдана.
Нямжав в свои восемнадцать лет продолжала называть Балдана отцом. Его жену Хорло она звала мамой. Работая от зари до зари, она искренне считала, что трудится для себя, для родины, для своих родителей. Не думала Нямжав, что она всего лишь батрачка в богатом аиле. Батрачка! Это слово, да еще из уст большого начальника, повергло ее в смятение.
– Вы правду говорите, да?
Нямжав отвернулась от Сонома: слезы побежали по ее щекам.
Соном прекрасно понимал состояние девушки.
– Я знаю, до меня тебя еще никто не называл батрачкой. Но, увы, твоя жизнь – это жизнь настоящей батрачки. Твои приемные родители иначе и не смотрят на тебя, как на батрачку. Вспомни, в позапрошлом году зимой, в метель, Балдан оставил тебя с овцами одну в легком дэле, а сам вернулся домой, в тепло. Будь ты ему дорога, как родная дочь, он разве бы так поступил? А потом, кажется, он тебя еще и побил – пара овец, видите ли, потерялась. Это в такую‑то пургу! Что это значило, подумай! Ты для них не дочь, а работница, батрачка! Самую тяжелую работу – тебе! Самую трудную – снова тебе! Старуха Хорло ругает тебя, обзывает нищенкой. Разве не так, а?
Можно было подумать, что Соном‑дарга был все эти годы рядом с Нямжав, так хорошо он знал всю ее горестную жизнь. Нямжав расплакалась.
– Люди вокруг знают о твоих страданиях. Однако прямо сказать об этом Балдану никто не решается. Правда, последние два года кое‑что изменилось в отношении твоих приемных родителей к тебе: Хорло «одаривает» своей старой одежонкой, Балдан с виду заботу проявлять стал... Но этому есть причина...
Нямжав, смахнув слезы, посмотрела на Соном‑гуая с удивлением.
– Ты ведь выросла. И они боятся, что в один прекрасный день ты можешь выйти замуж за какого‑нибудь человека и уехать с ним. Прощай тогда дармовая батрачка! Это в их планы совсем не входит. Куда лучше, если выдать тебя за кого‑нибудь из местных. Про себя они уже давно решили во что бы то ни стало выдать тебя за Дорлига...
Нямжав поняла теперь, почему Балдан в последнее время так старается приблизить ее к Творожному Носу. Слезы снова так и брызнули у нее из глаз.
– И по службе, и по совести я за тебя, за твою судьбу в ответе, – как бы читая мысли девушки, сказал Соном. – Интересы аратов у нас в стране охраняются законом, постановлениями партии и правительства. Так что дело за тобой. Ты теперь совершеннолетняя.
Соном вновь разжег трубку.
– Как же мне быть? – дрожащим голосом спросила Нямжав.
Соном, подумав, ответил:
– В народной Монголии все дороги открыты к знаниям, к счастью... Если не возражаешь, к осени мы пошлем тебя в Улан‑Батор. Там есть промышленный комбинат. Большое предприятие. От нас многие едут туда работать. Станешь фабричной работницей, научишься управлять техникой, будешь получать зарплату и заживешь по‑новому. Согласна?
– Да, – произнесла Нямжав.
– Ну, раз так, остальное я беру на себя.
* * *
Зима сорок первого года выдалась на редкость морозной, метельной. Сотрясая застывшую, обледеневшую землю, прогудела заводская труба.
Нямжав очень не хотелось вылезать из‑под теплого одеяла, но она быстро встала и оделась – надо было идти на работу. В юрте было холодно, снаружи завывал ветер. Он рвал веревки, скреплявшие кошму, вздувал покрывало дымника. Нямжав разожгла печь, согрела чайник. Когда она уже пила чай, из‑за пестрой занавески, за которой стояла кровать Норжмы, раздался ее сонный голос:
– Это что, семичасовой гудок?
– Да. Вставай – чай уже готов.
– Я сегодня на работу не пойду. Скажи мастеру, что заболела.
Как, и сегодня она не будет работать? – взволновалась Нямжав и рванулась было за занавеску с твердым намерением поднять Норжму, но тут же отпрянула назад. Она увидела у кровати Норжмы, рядом с черными валенками подруги, щегольские, отделанные коричневой кожей фетровые бурки. Нямжав все поняла.
Вчера, когда Нямжав вернулась домой после занятий в школе, Норжма уже спала. Нямжав не стала ее будить: сама очень устала, – уроки начались сразу после смены. Она быстро забралась в свою постель и тотчас уснула, как провалилась куда‑то.
А теперь она вспомнила, что Норжма еще вчера после обеда отпросилась с работы, сославшись на головную боль. «Наверное, действительно заболела», – подумала вчера Нямжав. А оказывается, ей надо было привести домой этого, в бурках...
Нямжав пила пустой чай: еды в юрте она не нашла.
Но тут раздвинулась занавеска, и Норжма протянула ей небольшую, аккуратно перевязанную закрытую коробку.
Открыв коробку, Нямжав увидела внутри несколько борцоков[88]и еэвэнов[89].
Осенью, когда она только приехала в столицу, их было полно в любом магазине. Но постепенно они стали все реже и реже появляться на прилавках, а в последнее время их и совсем не стало.
Пока Нямжав пила чай, послышался второй гудок. Значит, уже половина восьмого.
Нямжав вышла из юрты. Было сумрачно, рассвет едва занимался. Свирепый ветер обжигал лицо. От мороза перехватывало дыхание. Чтобы не окоченеть, Нямжав побежала. Только снег скрипел под ногами.
...На комбинат она поступила осенью. Определили ее в шерстомойный цех. Дирекция комбината хорошо приняла молодое поколение из худона. Рабочим предоставили жилье. Дали аванс – по триста тугриков. Нямжав была в восторге – за всю жизнь она не держала в руках столько денег. Редко когда у нее водился тугрик. А тут – сразу триста!
Поселили ее в четырехстенную юрту вместе с Норжмой. Норжма тогда тоже была начинающей работницей. Но она жила в городе уже несколько месяцев и чувствовала себя легко и свободно.
Немного старше Нямжав, она поначалу несколько кичилась своим превосходством над провинциалкой. Но это длилось недолго, ибо по натуре Норжма была отзывчивой и приветливой девушкой.
В первые же месяцы Нямжав стала зарабатывать на комбинате по семьсот – восемьсот тугриков. У нее хватало денег и на еду, и на наряды. Но в последнее время многое изменилось: возникли трудности с продуктами и одеждой, цены подскочили. Оно и понятно – шла война.
...В сумеречном свете зимнего утра к комбинату со всех сторон, группами и поодиночке, спешили рабочие.
Нямжав вспомнила, сколько усилий потребовалось Соному‑дарге, чтобы отправить ее сюда, как упорно сопротивлялись приемные родители. А когда выяснилось, что из их заявлений и жалоб ничего не вышло и наступило время отъезда, они даже завалявшегося хадака не подарили ей на дорогу. Тогда‑то Нямжав окончательно поняла, что была у них всего лишь батрачкой.