«Не отправь меня Соном‑гуай на производство, – подумала Нямжав, – они бы и сейчас мною помыкали: разожги печь, пойди туда, принеси это, отнеси то... А в такую погоду тем более. Лежали бы себе на кроватях, а я топи таган...» И от того, что она теперь самостоятельна, сама себе хозяйка, Нямжав ощутила себя необыкновенно счастливой.
Когда она подошла к проходной, раздался восьмичасовой гудок. За дверью ее сразу же окутало теплом: в проходной жарко топилась железная печь. Нямжав заспешила к зданию шерстомойки. Там было шумно – машина работала на полную мощность, и люди, чтобы услышать друг друга, вынуждены были кричать.
Большая, умная машина накручивала шерсть на свои шестеренки, потом подавала ее на зубчатые гребни, вычесывала и наматывала на толстые барабаны, затем шерсть снова промывалась и шла на сортировку. После этого ее еще раз отмачивали и, наконец, сушили. Круглые сутки, все двадцать четыре часа, ни на секунду не останавливаясь, не переводя дыхания, работала машина.
Работницы шерстомойного цеха привыкли к машине. Хорошо знали ее. Если в машине был избыток сырья – она начинала клокотать, как будто хотела проглотить шерсть залпом и поперхнулась, и, наоборот, когда машине не хватало шерсти, она хлопала, как бы просила добавить корма...
В раздевалке к Нямжав подошел мастер цеха Очир – мужчина лет сорока, с острым взглядом.
– Ну, что там с этой, твоей... нахлебницей? – спросил он недобро.
«Нахлебница – это Норжма, конечно», – решила Нямжав.
– Больна она. Встать с постели не может – лежит, – не выдала подругу Нямжав.
– Тогда надо врача вызвать! – сказал Очир и ушел по своим делам.
У Нямжав отлегло от сердца: мастер, кажется, ничего не заподозрил. И она молодец – сказала так, как попросила подруга. «А вранье ли это, хорошо это или плохо – там видно будет». Нямжав поспешила в цех. Грузчики уже тащили туда мешки с шерстью.
|
|
– Это все овечья шерсть, грязная и длинная, – сказал кто‑то из них.
– Эй, девчата, пошевеливайтесь! – крикнул другой грузчик. – А то машина остановится!
В одном из углов огромного цеха громоздилась гора шерсти: ее доставляли сюда на тележках в мешках и сваливали в кучу, очень тускло светилась огромная лампа, подвешенная к потолку, порой даже трудно было дышать от поднимавшихся испарений.
Нямжав принялась за очистку шерсти: мусор она бросила в огромный мешок из дерюги. Потом работницы сортировочного цеха должны были разобрать шерсть по сортам, погрузить мешки и отвезти к шерстомойной машине. Девушки работали быстро и сноровисто, однако гора шерсти почти не уменьшалась.
Осенью, когда Нямжав впервые пришла сюда, ее поставили ученицей к Ханде – опытной сортировщице. Через месяц Нямжав научилась отличать хорошую шерсть от брака, сортировать и нумеровать ее. Для нее, привыкшей сызмальства к тяжелой работе, труд на фабрике не был тяжел. Однако в быстроте и сноровке она иногда все еще уступала своим напарницам.
Кроме того, Нямжав старалась сортировать шерсть как можно тщательнее, и на это уходило много времени.
Несколько раз она слышала, как мастер Очир отчитывал работниц, которые то ли в спешке, то ли по небрежности допускали брак в работе: путали сорта или закладывали в машину плохо очищенную шерсть. Нямжав очень боялась, что нечто подобное может случиться и с ней, и потому сортировала шерсть особенно старательно.
|
|
Когда она доставила свой первый за этот день мешок к шерстомойной машине, работавший на погрузке уже немолодой мужчина зло бросил:
– Что ты еле ноги волочишь? Другие уже три мешка принесли, а ты еле‑еле один...
Этого рабочего звали Дорж. Нямжав считала его злым и скверным человеком. К тому были основания: Дорж всегда придирался к сортировщицам, не упускал случая съехидничать. Рабочие прозвали его «Мешалкой».
Вернувшись на свое место, Нямжав взяла несколько охапок шерсти и принялась ее сортировать. Однако дело двигалось не так быстро, как хотелось: шерсть была очень грязной. В ней попадались комья земли и даже небольшие камушки. Приходилось долго трясти шерсть, отсеивать мусор. Нямжав работала очень усердно, даже взмокла от напряжения, по лицу побежали струйки пота.
Но всякий раз, когда она доставляла шерсть к Мешалке Доржу, тот неизменно обзывал ее лентяйкой. В конце концов Нямжав разозлилась: что для него тщательная очистка и сортировка, ему лишь бы мешки быстрее тащили к машине. Она так и сделала – быстро наполнила мешок и потащила его Доржу. Тот удивленно посмотрел на нее, – уж больно скоро она на этот раз возвратилась, – однако, ничего не сказав, взял мешок и высыпал шерсть в машину, потом вдруг улыбнулся во весь рот и, смахивая пот с раскрасневшегося, лоснящегося лица, сказал:
– А все‑таки ты бездельница! Только когда нажмешь на тебя, тогда и работаешь!
У Нямжав екнуло сердце: а вдруг сейчас машина станет из‑за того, что она плохо очистила шерсть?
|
|
Она пошла к себе, поминутно оборачиваясь, однако назад ее никто не позвал.
В двенадцать часов прогудел гудок на обед. Сортировщицы пошли в душевую смыть грязь с лица и рук. В это время прибежал рассыльный. Он объявил, что всем следует срочно собраться у шерстомойной машины.
Когда подошли сортировщицы, там уже было полно народу, – собрались ремонтники, мастера, наладчики, машинисты, грузчики. Пришел директор фабрики и с ним незнакомый мужчина.
– Товарищи рабочие! – сказал он. – Вы все, конечно, знаете из сообщений Советского информбюро, что героическая Красная Армия разгромила сильную группировку немецко‑фашистских войск под Москвой. Развивая наступление, советские солдаты освобождают от врага свою землю. Наш народ, – продолжал директор, – непосредственно участвует в священной борьбе против фашистской Германии, смертельного врага всего человечества. По всей нашей стране идет движение за оказание помощи доблестной Красной Армии. Обо всем этом вам, дорогие товарищи, сейчас подробно расскажет сотрудник горкома партии.
Мужчина, стоявший рядом с директором, сделал шаг вперед.
– Героическая Красная Армия, – начал он, – не только преградила фашистским полчищам путь к Москве, не только остановила врага на подступах к родной столице. Перейдя двенадцатого декабря в наступление, Красная Армия разгромила фашистов и отбросила их от Москвы более чем на четыреста километров.
Эти слова были встречены громкими аплодисментами. Далее оратор говорил о ходе советского наступления, о зверствах и издевательствах немецких фашистов над мирным населением, о долге каждого честного человека сделать все, что в его силах, для разгрома фашизма.
Призыв оратора оказать помощь этому святому делу потонул в бурных рукоплесканиях.
– Ну, а теперь пусть люди скажут, – предложил директор, – чем они готовы оказать помощь фронту. – Достав бумагу и карандаш, он приготовился записывать.
Первым вышел мастер Очир.
– Оказать помощь героической Красной Армии, – торжественно произнес он, – долг каждого из нас. Я хочу внести для победы свою месячную зарплату, а из личного скота, что имеется у родственников в худоне, пять лошадей и пару коров. И еще золотое кольцо. Пусть мой скромный дар поможет сразить фашистов.
Все громко приветствовали Очира. Затем друг за другом брали слово другие рабочие.
После митинга до конца обеденного перерыва оставалось немного времени, и никто в столовую не пошел. Люди достали захваченные из дому на всякий случай свертки с едой и, налив воды из‑под крана, приступили к еде. У Нямжав ничего не было. Она пошла было к крану попить воды, но тут ее позвал Дорж. Обернувшись, она увидела, что он пристроился у самой машины. Рядом были люди, и Нямжав постеснялась подойти. Тогда Дорж поднялся и сам подошел к ней.
– На, ешь, – протянул он девушке круглую лепешку.
– Спасибо, я не хочу, – отстранила Нямжав руку Доржа и хотела было идти на свое рабочее место, но тот загородил ей дорогу:
– А ты, оказывается, с характером! Возьми, не привередничай! Я ведь денег за нее не прошу. Предлагаю от чистого сердца – ну, как сестренке, что ли. Кстати, ты мне ее очень напоминаешь!
Нямжав не нашлась что ответить и взяла лепешку. Она оказалась необыкновенно вкусной. «На рынке, – подумала Нямжав, – не меньше десяти тугриков стоит. Странный какой‑то этот Дорж, – решила она. – На работе ругается, а здесь на тебе, добрый...»
Между тем обеденный перерыв кончился, и все приступили к работе.
* * *
Во вторую смену вышло мало людей, и потому Нямжав и ее товарищей попросили остаться сверхурочно. Нямжав очень устала. Когда она оттащила последний мешок с шерстью, пробил час ночи. Вернувшись в цех, она увидела девушек из третьей смены. Отдав свой мешок сменщице, она быстро переоделась и вышла на улицу. Ветер обдал ее холодом, но вместе с тем как бы вдохнул бодрость в онемевшее от усталости тело.
В небе ярко мерцали звезды. Под ногами спешивших домой рабочих скрипел снег. Нямжав была уже недалеко от дома, когда ее нагнал Дорж.
– Быстро ты ходишь, однако! – Он поравнялся с ней и пошел рядом. – Зверски холодно сегодня. Вообще в этом году здорово похолодало, – продолжал Дорж.
Нямжав не отвечала.
– Правду говорят, что войне сопуствуют стихийные бедствия и житейские невзгоды. Еще в прошлом году мы жили хорошо. Продуктов, товаров – всего было полно. Работали восемь часов в смену, и все. Но вот началась эта проклятая война, и все пошло кувырком. Во всем нехватка. Работы – конца‑края нет, почти всегда приходится работать сверхурочно... – распространялся Дорж.
Нямжав по‑прежнему молчала.
– Послушай, сестренка, а что, если тебе зайти ко мне, горячего чайку попить, а? Твоя соседка небось особо тебя не ждет, ужин не приготовила?
«И правда, Норжма, наверное, или ушла с этим своим в бурках, или спит. Все равно ужин придется готовить самой. Может, и вправду зайти?»
Она замедлила шаги.
– А вот и мой дом. – Дорж показал на ближайшую юрту.
«Странный человек, но, видимо, гостеприимный...» – подумала Нямжав.
– Неудобно как‑то, – сказала она, – темной ночью в незнакомый аил...
Дорж прервал ее:
– Ты почему так скверно обо мне думаешь? Если я отношусь к тебе, как к родной сестре, что в этом плохого? Чего неудобного?
В голосе Доржа звучала обида. Нямжав остановилась. «И правда, он ко мне по‑хорошему, а я – неблагодарная».
– Вы не сердитесь, пожалуйста, я с удовольствием попью с вами чаю.
– Ну и молодец! Входи, будь как дома! – сказал Дорж, открыв дверь юрты.
Нямжав вошла внутрь. Дорж включил свет, и Нямжав увидела, что юрта была довольно уютной. По сторонам две кровати, в красном углу[90]два украшенных орнаментом сундука, на одном из них зеркало, а над другим – рамка с фотографиями. В юрте было тепло. Дорж усадил Нямжав на маленькую скамеечку у низкого четырехугольного столика за печкой.
– Вечером я выкроил свободную минутку, натопил печь и вскипятил чай. – Он прислонил руку к большому чайнику, который стоял на печке. – Горячий еще.
Достав две большие серебряные пиалы, он до краев наполнил их чаем. У Нямжав с утра не было во рту ничего горячего. Большими глотками она стала пить чай. Дорж поставил на стол блюдо с лепешками – точно такими, какими он угощал Нямжав в цехе, достал масленку со сливочным маслом.
– Кушай, сестренка, не стесняйся, – сказал он, положив себе в чашку большой кусок масла.
Нямжав тоже отщипнула немного масла и тайком посмотрела на Доржа: он спокойно держал пиалу и не торопясь пил чай. Покончив с чаем и поставив чашку на стол, Дорж спросил:
– А может, супчик сварить или еще чего, а?
– Не стоит беспокоиться. Чай замечательный, больше ничего не надо.
– Тогда сейчас мяса поедим. Ты только не стесняйся. И вообще держись поближе к людям. У нас на фабрике рабочие друг для друга ничего не жалеют.
Он вытащил из шкафчика и поставил на стол глубокую тарелку с вареной бараниной.
«И правда, – подумала Нямжав, – на фабрике ко мне все относятся по‑дружески: многие сестрой называют, а кто постарше – даже дочкой. Угощают всегда. До чего же душевен рабочий народ! Как мне отблагодарить Соном‑гуая за то, что он ввел меня в их среду!»
Она отведала мяса, выпила еще чаю и почувствовала, что сыта, как никогда. Посидела немного, а потом поднялась, чтобы идти домой. Дорж взглянул на нее и тоже поднялся:
– Что же ты так мало ела? Торопишься? А куда? В юрте у тебя холодно. Почему бы тебе не переночевать здесь, в тепле‑то?
Нямжав сразу насторожилась и двинулась к дери.
– Нет, нет, Норжма больна, мне надо идти, – пыталась отговориться Нямжав на ходу, но Дорж схватил ее за руку, потянул к себе. Глаза у него блестели, как у хищника. Нямжав хотела было вырвать руку, но тут Дорж обнял ее за шею. Нямжав прямо остолбенела.
– Послушай, поспи здесь у меня, а потом пойдешь, а?
– Что? Ноги моей больше здесь не будет! – Голос Нямжав дрожал от негодования. «Видно, это цена, которую он берет за угощение...» – промелькнуло у нее в голове. Она посмотрела на него с отвращением. – Успокойтесь и не вздумайте преследовать меня. Иначе я людей позову...
* * *
Наступило лето.
Как только темнело, на все окна опускались черные шторы. Светомаскировка. Она пришла в столицу с начала войны. Война изменила все – жизнь, быт, работу. Люди не жаловались. Несмотря на усталость, на тяготы быта, работали без выходных, сверхурочно. Никто не отлынивал ни от какой работы. В этом отношении война явилась хорошей закалкой, проверкой воли и стойкости для всех. Даже не слишком дисциплинированная Норжма теперь заметно изменилась – регулярно и без всяких опозданий приходила на фабрику. Правда, теперь она работала в другую смену. Свою ей пришлось оставить – она переехала жить в центр города к другу, с которым познакомилась тогда, зимой. Нямжав осталась одна в юрте и с Норжмой почти не виделась. Работала она по‑прежнему на сортировке: доставляла мешки с очищенной шерстью к шерстомойной машине, которую загружал Дорж. Однако после того случая зимой, когда она из‑за своей доверчивости чуть было не попала в беду, она видеть не могла этого человека. А тот как ни в чем не бывало продолжал заигрывать с ней.
Теперь она работала наравне со всеми, не отставала ни в чем. Однажды, просеивая на решете мотки шерсти, Нямжав почувствовала, как что‑то больно ударило ее по ноге. Нагнувшись, она увидела камень величиной с пиалу. Нямжав вспомнила, как Балдан и его подручные специально для веса закладывали, бывало, камни и комья земли в овечью шерсть, которую они сдавали в кооператив.
«Уж не эта ли шерсть к нам теперь поступила?» – подумала Нямжав, поднимая камень с пола.
– Ты чего это разглядываешь? – раздался рядом голос мастера Очира.
Нямжав протянула ему камень. Очир повертел его в руках, подкинул на ладони, как будто взвешивая:
– Да, не меньше килограмма потянет. Вот так некоторые проходимцы государство обманывают.
Он ушел, захватив камень с собой.
Оставшуюся в решете шерсть Нямжав сложила в мешок и понесла к машине. Она вытряхнула шерсть и пошла было назад, как вдруг услышала: «Эй, подожди!»
Обернувшись, она увидела, как Дорж с грозным видом отпихнул ногой шерсть, которую она только что принесла.
– Тащи назад и еще раз отсортируй! Ты кого же хочешь обмануть? – закричал он и сунул ей чуть ли не в глаза пучок грязной шерсти из кучи, лежавшей перед ним.
Нямжав решила, что это из того остатка, где она нашла камень, и забеспокоилась.
– Да, недоглядела...
– Возможно, и недоглядела, – усмехнулся Дорж. – А скорее оттого, что слишком быстро работать стала – прославиться хочешь и за деньгами гонишься!
– Вы сами, наверное, только об этом и думаете! – возмутилась Нямжав.
У Доржа, не ожидавшего такого отпора, даже брови полезли кверху. Он подошел ближе и схватил Нямжав за рукав.
– Вот как! Я тебе сочувствую, а ты пакости говоришь. Да ты, оказывается, вредная штучка! И государство ты сознательно обманываешь, я убежден. И это не в первый раз. В шерсти, которую ты сортируешь, всегда полно грязи, камней, разносортицы. Скажешь, вранье? Тогда смотри сама!
И он так сильно дернул ее за рукав в сторону кучи, лежавшей перед машиной, что Нямжав еле удержалась на ногах.
– Это что, по‑твоему? Это все твоя работа – и все сплошной брак, обман! Смотри!
Он схватил пучок и подбросил его кверху: на пол посыпались мелкие камушки, земля, конский волос, пучки верблюжьей шерсти.
Нямжав так перепугалась, что сразу не могла сообразить, что Дорж подсунул ей вовсе не ту шерсть, что она чистила, а какую‑то грязную мешанину. Ею овладело одно желание – поскорее бежать от этого страшного человека.
Дорж, конечно, видел, что она испугалась.
– Сейчас военное время, и тебя будут судить по всей строгости, – пригрозил он. – Твой обман – это саботаж в пользу фашистов. Знай, суд тебя не пощадит.
От этих слов у Нямжав на глаза выступили слезы. Дорж подошел к ней поближе, и, понизив голос, сказал:
– Но пока об этом знаю только я один, учти. Я могу кому надо рассказать, а могу и не рассказывать. Все зависит от тебя.
– Аха, пожалейте меня, – еле слышно вымолвила Нямжав, с трудом сдерживая рыдания.
– Я потому тебя и позвал, чтобы предостеречь. Ладно, обещаю. Начальство не узнает, и тебя в тюрьму не упекут. Но ты должна меня отблагодарить за это...
Нямжав вздохнула облегченно.
– Каким образом? Чем я могу отблагодарить?
Дорж воровато улыбнулся.
– Ты, наверное, помнишь, что было зимой. Ты была решительно против. А что в этом особенного? Все как у людей...
Он попытался обнять Нямжав, но та уклонилась.
– Смотри сама, – опять посуровел Дорж. – Если не хочешь получить срок, кончай ломаться!
Нямжав с ненавистью посмотрела на него.
– Знай, я никогда не буду с тобой!
Схватив свой мешок, Нямжав убежала в цех. Она бросилась ничком на кучу неотсортированной шерсти и здесь дала волю слезам. Ее тотчас окружили, стали утешать, расспрашивать. Подошла Ханда, та, что в свое время обучала Нямжав.
– Доченька, что случилось? – спросила она ласково. Нямжав не могла вымолвить ни слова. Ханда приподняла ее за плечи, прижала к себе, стала вытирать ее мокрое от слез лицо. – Кто тебя обидел? Не таись, скажи!
– Дорж... – только и успела сказать Нямжав.
Ханда решительно двинулась к машине. Нямжав продолжала плакать. Лучше тюрьма, думала она, чем уступить домогательствам этого негодяя.
Выплакавшись, Нямжав почувствовала, что не может работать. Бросила мешок и вышла во двор. В небе висела чистая луна, лицо ласкал легкий ветерок; казалось, он хотел сдуть с Нямжав все неприятности. Она немного успокоилась и решила было вернуться в цех, как вдруг раздался голос Ханды.
– Нямжав! Где ты? – Ханда подошла к Нямжав. – Иди, дочка, и спокойно работай. Этот паршивый Мешалка больше не будет тебя шантажировать. Брак, что он тебе показал, совсем и не твой. Это отходы, оставшиеся два дня назад после третьей смены. Он говорит: попугать, мол, хотелось. Я его как следует отчитала. Правда, кое о чем он успел уже насплетничать Очиру. Настоящий провокатор! Но с мастером я тоже говорила – все в порядке, иди в цех и не волнуйся!
Нямжав проснулась среди ночи: кто‑то громко барабанил в дверь. Дрожа от страха, Нямжав накинула дэл, включила свет и пошла открывать. Сердце гулко колотилось в груди. Стук, правда, не повторился – снаружи увидели свет, наверное.
– Кто там? – спросила Нямжав.
– Это я, Норжма.
Не успела Нямжав отворить дверь, как подруга с плачем повисла у нее на шее. Нямжав даже растерялась от неожиданности: что‑то произошло – это она поняла сразу, а вот как успокоить, утешить подругу – не знала. Норжма, немного успокоившись, отпустила Нямжав и села на край кровати.
Нямжав смотрела на нее с состраданием.
– Дай мне попить чего‑нибудь холодного! – попросила Норжма.
Нямжав налила ей чашку холодного чая из чайника. Норжма сделала несколько больших глотков, облизнула губы.
– Я вижу, ты в полном одиночестве, – сказала она и слегка улыбнулась.
Нямжав почувствовала облегчение: раз улыбается, значит, все не так ужасно. Норжма тяжело вздохнула, допила чай.
– Могу доложить: с этим негодяем все кончено – не сошлись характерами. Приходил поздно, пьяный, да еще лез с кулаками...
– И ты терпела? Почему не ушла раньше?
– С самого начала промашка вышла. Больно красивые слова он говорил – я и клюнула на них, а прошло несколько месяцев, и он стал другим... Эх, если бы я знала, что так будет, разве я согласилась бы?
– Конечно. А мне он сразу не понравился. Но я не решилась тебе сказать тогда – боялась, подумаешь что‑нибудь плохое.
– Эх, Нямжав, любовь слепа, к сожалению. И этого подлеца я искренне любила! Правда, и он поначалу ко мне относился вроде бы хорошо. Но, оказалось, это все ложь, обман. Вообще, все мужчины по натуре лицемеры, все они ловкачи – умеют нас, женщин, обманывать. А я? Что я? Я никогда не умела разбираться в людях. Думала о нем только хорошее. А он умело пользовался моей добротой, стал еще и погуливать. Завел себе на стороне какую‑то подружку. Я делала вид, что не догадываюсь, не знаю. В конце концов он стал пропадать у нее целыми сутками, а со мною без конца скандалил. Я все терпела. Думала, авось образуется... Увы, не получилось... Дальше терпеть унижения я не намерена. Вот и ушла.
Они помолчали. Норжма осмотрела юрту.
– А ты, гляжу я, неплохо живешь. Может, обзавелась кем‑нибудь?
– А по‑твоему, одной нельзя жить хорошо, так, что ли? Ты‑то уж должна знать, что значит обзаводиться, – сказала Нямжав и тут же раскаялась.
Эти слова задели Норжму за живое, она даже поморщилась.
– Ты права. Обещаниям и уговорам мужчин верить нельзя, это точно.
– А кем работает этот твой бывший друг?
– Мошенником!
Нямжав от удивления даже рот раскрыла. А Норжма как ни в чем не бывало улыбнулась и продолжала:
– Самый настоящий мошенник! По положению он – заместитель заведующего АХО в одном учреждении, попросту – заместитель завхоза. Верит он только в одно – в деньги. С деньгами, говорит, все можно сделать. И распутник, и хвастун к тому же. Бахвалился передо мной, что, мол, таких девушек, как я, он может найти сколько угодно, стоит только им подкинуть что‑нибудь, ну, мяса там или из вещей чего‑нибудь. И правда, у него были девицы, падкие на деньги и барахло. Делишки он ловко обстряпывать умеет – настоящий аферист! Думаю, на службе долго он не продержится.
– Ну, и что теперь?
– Что бы ни было, я к нему не вернусь. Пусть хоть кровью истечет. В его доме мне места нет. Буду жить снова с тобой.
Нямжав было жаль Норжму, однако утешать ее она не стала.
* * *
Праздничный салют отгремел. Нямжав осталась стоять у открытого окна, подставив лицо свежему ветерку и с интересом наблюдая за течением шумного людского потока по улице. Где‑то поблизости заиграл оркестр, послышалось пение. «Молодежь, наверное, веселится в парке, – подумала Нямжав. – И дочка, видно, сейчас там, среди сверстников, возможно, и с кавалером».
И тут опять нахлынули воспоминания и унесли ее на много лет назад – теперь к тому времени, когда она впервые узнала, что такое любовь, и когда она была безмерно счастлива. В глазах ясно встал образ любимого человека, которого она одно время считала пропавшим без вести...
...Поздняя луна повисла над вершиной горы Богдо‑Ула, окутав прозрачной пеленой уснувшую землю. В лунном свете тихо мерцала, переливаясь серебром, Тола[91]. Было интересно наблюдать за игрой света и теней на реке, следить за ее течением.
Прозвучал фабричный гудок, на короткое время заглушив шум воды.
– Уже половина второго. Очень поздно, – тихо сказала Нямжав и вздохнула. Так хорошо было сидеть плечо к плечу с Дондовом на берегу реки и молча любоваться ночью.
– Я бы с удовольствием остался здесь с тобой до рассвета, любимая. Но тебе завтра с утра на работу – отдохнуть не успеешь.
Дондов ласково погладил Нямжав по руке. Нямжав и сама хотела, чтобы эта лунная ночь продолжалась вечно, чтобы еще и еще быть рядом с любимым. Вот так, прислонившись плечом к плечу, сидеть и слушать, как мерно шумит река, ловить ночные шорохи, ощущать, как легкий ветер ласкает щеки, и ждать, пока наступит рассвет. Ведь они только недавно познакомились, но...
С той памятной первой встречи весенним, праздничным вечером Нямжав потеряла покой и втайне мечтала о новых встречах.
Любовь между людьми возникает по‑разному. У Нямжав и Дондова она вспыхнула с первого взгляда, с первой встречи пламенем опалила их души.
Прошло несколько дней после их знакомства, и Дондов вместе с отцом навестил ее. Это открыло путь к дальнейшим встречам. Они вместе провожали Сонома‑даргу домой. Нямжав передала гостинцы – немного пряников и печенья – для своих приемных родителей. А после того, как машина, на которую они усадили старика, скрылась за поворотом, они пошли и сфотографировались. Вроде бы просто как земляки – зашли в ателье и сделали снимок на память. Потом Дондов провожал Нямжав через весь город домой. По дороге он рассказывал ей о себе. И, главное, признался в любви. Прошло еще несколько дней, и, получив увольнительную, он вновь явился к Нямжав. Увы, на этот раз как следует поговорить не пришлось – Нямжав торопилась на фабрику. Но вот вчера Дондов пришел, весь сияя: за хорошую караульную службу ему дали увольнение на целые сутки.
Нямжав в пять часов кончила работу. Они с Дондовом поужинали и пришли сюда, к реке, подышать свежим воздухом и вволю наговориться наедине друг с другом. За разговором, за признаниями не заметили, как и промчалось время.
Дондов снова погладил руку девушки.
– Этой осенью меня демобилизуют. Пойду работать шофером. Хочу только сначала навестить отца с матерью, если удастся.
– А я круглая сирота: ни дома своего, ни родных. Твои старики, наверное, будут против твоего выбора, – со вздохом сказала Нямжав.
Дондов крепко обнял ее.
– Что ты говоришь? Мои родители, кажется, не такие плохие люди. Отец сам перед отъездом поручил мне заботиться о тебе. Говорил, что ты много натерпелась в жизни. Хвалил он тебя очень.
– Однако он не посоветовал тебе взять меня в жены, не так ли?
Нямжав спрятала улыбку, а Дондов вопреки ожиданиям отнесся к вопросу серьезно:
– Представь себе, советовал.
Нямжав не выдержала, улыбнулась:
– Все парни хитрецы: вскружат девушкам головы красивыми словами, а потом бросают их. Вот бедняжка Норжма. Влюбилась без памяти, а теперь страдает.
Дондов выпустил Нямжав из объятий и задумался:
– Бывает и так. Но и парни не все похожи друг на друга. Я, например, никогда не был и не буду таким городским повесой. Если ты мне доверяешь, то доверяй до конца. Не веришь – что ж, твое право... – обиженно сказал Дондов. – Я не умею прельщать словами, я тебе прямо сказал, что хочу соединить свою жизнь с твоей. Можешь твердо верить: ты об этом никогда не пожалеешь.
* * *
Ночью в разгар работы мастер сказал Нямжав, что какой‑то парень ждет ее у проходной. Нямжав побежала к проходной.
«Кто бы это мог быть? Дондов? Вряд ли. Говорил, что придет нескоро. Даже на Надом[92]вырвался всего на час, хотя раньше обещал побывать со мной на всех соревнованиях. Не вышло. Уже десять дней мы не виделись. А может, все‑таки получил увольнительную?» Все это промелькнуло в голове Нямжав, пока она мчалась к проходной.
Ночь стояла душная, ни ветерка. Нямжав пробежала мимо вахтера и тотчас увидела Дондова. Она радостно бросилась ему навстречу. Встреча была настолько бурной, что дежурный милиционер отвел глаза.
– Я так спешил к тебе, любимая, – шепнул Дондов.
Они отошли от проходной и очутились в темноте.
– Наша часть сегодня на рассвете уходит, и, кажется, далеко. Я отпросился на час и примчался сюда. От самого центра – бегом!
Дондов крепко обнял Нямжав, прижал ее голову к груди. У Нямжав упало сердце.
«Не на войну ли их посылают?» – мелькнула мысль. Она уже слышала разговоры о войне. Один человек из Восточного аймака рассказывал, что к границе подтягиваются войска. И у них на фабрике ввели снова ночные смены, светомаскировку...
Нямжав не знала, что сказать, только крепче прижималась к Дондову.
– Когда же ты вернешься? Похоже... похоже, что на войну уходишь, правда? – еле слышно прошептала она.
– Кто тебе это сказал? – Дондов провел рукой по ее лицу.
Нямжав совсем растерялась, умолкла.
– Ты не должна волноваться: скорее всего, это полевые учения. Скоро закончатся, и я вернусь.
Он еще крепче прижал девушку к себе, поцеловал ее.
– Мне пора, – сказал он нежно.
Нямжав даже не пошевельнулась, только глаза закрыла.
– Ты... ты... – только и смогла вымолвить она.
Дондов еще раз поцеловал ее.
– Все, мне надо бежать! Днем и ночью буду думать о тебе, любимая! Я буду писать, не волнуйся. Все будет хорошо...
Дондов осторожно отстранил Нямжав от себя.
Слезы застлали ей глаза. Но она взяла себя в руки: не годится слезами провожать в далекий путь, а может и на войну, любимого.
– Счастливого тебе пути, – дрожащим голосом сказала она, прижимая руки к груди. – Знай, мое сердце бьется только для тебя, – добавила Нямжав шепотом.