– А ну, дайте мне подержать этого серьезного человека! – сказал Юмжир.
Цэрэндулам взяла ребенка и положила его старику на колени. Борху нисколько не испугался – ему было все равно, на чьих коленях лежать. От неловкого прикосновения больших шершавых рук ему, видно, стало щекотно, и он засмеялся.
– Смотрите, радуется! Узнал, поди, родственников. А как на отца похож! Цаганху в его возрасте тоже был таким же упитанным. Говорят, сын и должен быть в отца, а дочь – в мать
– Невестку одарим позднее. Кто знал про такое дело, – строго продолжал старик. – Нынче дети женятся – у родителей не спрашивают. Старики для детей теперь ничего не значат. Это в прежние времена с ними во всем советовались, устраивали сперва сговор, осведомлялись о происхождении жениха и невесты, все, вплоть до родинки на теле, в расчет бралось.
А теперь вот у наших молодых уже и ребенок появился! Вырастет, ничего! Только вернется ли его отец живым? Неизвестно. Вы, Пагма‑гуай, хорошенько помолитесь за нашего сына. Вернется он живым, и вашей дочери хорошо будет...
Когда родители Цаганху уезжали, Цэрэндулам почувствовала разочарование. Принимаясь вновь за кожемялку, она услышала, как заблеяла привезенная в подарок овца. «Пощадили тебя в честь рождения внука, не зарезали», – подумала она и отвязала овцу.
Осенью возвращаются в теплые края перелетные птицы. После тревожного военного лета наступила не менее тревожная осень. С нетерпением ожидали люди возвращения своих близких с фронта. Только увидев их собственными глазами, убедятся они, что живы их сыновья, мужья и братья.
В окрестностях Хялганатын прошел слух, что все парни, ушедшие оттуда в армию, живы и невредимы. Вот было радости в доме Юмжира! Но после этого минул уже месяц, а от Цаганху не получили ни одного письма. И вот кто‑то сообщил, что Цаганху тяжело ранен и находится в госпитале. Юмжир съездил в сомонный центр, но ничего толком не узнал. Тогда он поспешил к Цэрэндулам, но и той ничего не было известно.
|
|
Весть о ранении Цаганху ошеломила молодую женщину. А что, если случится самое худшее... Нет, не страх за себя мучил ее, и не за ребенка – его она вырастит и одна. Больше всего на свете она боялась потерять любовь. Прижав к груди сына, она часами думала о своем любимом. Случалось, что по нескольку дней она не выходила из юрты. Мать и сестра пытались ее успокоить, но все было напрасно.
Однажды зять Цэрэндулам где‑то услышал, что на побывку приехал Жамбал – один из тех, с кем служил Цаганху. Узнав об этом, Цэрэндулам спешно оседлала коня. Стояла поздняя осень, день был пасмурный, шел мокрый снег. В поисках места для посадки кружили в небе лебеди, и крики их, похожие на людские стоны, разносились далеко вокруг.
Возле юрты Жамбала Цэрэндулам поискала глазами у коновязи лошадь Юмжира. Не найдя ее, она с опаской вошла в юрту. Там было много людей – каждый хотел послушать, что расскажет человек, побывавший на войне. Сам Жамбал сидел на ярком пестром ковре, нарядный – в синем шелковом дэле, с орденами и медалями на груди, в новеньких хромовых сапогах. Цэрэндулам поздоровалась со всеми и уселась возле печки среди девушек. От ее внимания не укрылось, что ее появление вызвало заминку в разговоре. Жамбал сделал большой глоток из чашки, и это словно придало ему решимости:
|
|
– Как поживает тетушка Пагма? А твой сын, верно, совсем большой стал? О его рождении мы там узнали еще весной.
– А как Цаганху? – спросила Цэрэндулам, с ужасом отметив про себя, что руки у жены Жамбала, протягивающие ей пиалу с чаем, дрожат.
Жамбал опять взял со столика чашку и сделал еще один большой глоток.
– Накануне окончания войны Цаганху был ранен... его отправили в госпиталь... Врачи говорят – выживет... – с запинкой сказал он.
Цэрэндулам так и замерла, не донеся до губ пиалу с чаем.
– Я хорошо помню то утро, – продолжал Жамбал, – когда Цаганху сообщил нам, что у него родился сын. Помню, как он и все мы вместе с ним радовались. Все вместе мы выбирали имя вашему сыну. Мы назвали его Борху. И ваша радость была нашей радостью. Но что поделаешь, война есть война. Не все возвращаются с нее. Мужайся, Цэрэндулам. Твое горе есть и наше горе. Мы во всем будем помогать тебе.
Все женщины в юрте заплакали. Цэрэндулам молча поднялась, поставила чашку и вышла из юрты. Она машинально отвязала коня и, только когда аил остался далеко позади, дала волю своему горю. Ее горький плач слился со звуком стонущих птиц. Он несся над покрытыми желтыми осенними цветами горами, над степью. «Цаганху, Цаганху!» – кричало ее сердце, все ее существо.
Если у дерева, выдернутого из земли жестокой бурей, остается в земле хотя бы один‑единственный корень, хотя бы одна живая веточка, можно быть уверенным, что наступит день, когда это дерево снова оживет. Так и человек. Проходит время, и даже самая глубокая рана заживает. Но чтобы рана зарубцевалась и зажила, человеку тоже необходим хотя бы один корень, связывающий его с жизнью. У Цэрэндулам оставался сын. Безгранично горе матери осиротевшего ребенка, но для нее еще не все потеряно. Сын приносил Цэрэндулам радость, он стал для нее тем звеном, которое прочно связывало ее с жизнью. Сияющей дневной звездой в солнечном небе пронеслась ее любовь, и, как ни тяжело было свыкнуться с мыслью, что Цаганху больше нет на свете, Цэрэндулам постепенно приходила в себя – надо было думать о сыне, заботиться о доме, о себе.
|
|
Месяца через три Цэрэндулам ожила. Конечно, она больше не шутила и не смеялась, как бывало прежде, но краски лица ожили, страдание в глазах смягчилось, походке вернулась былая бодрость.
Глядя на нее, мать и сестра радовались. Казалось, нельзя пережить такое горе! А она ничего, оправилась, ходит чистенькая и аккуратная, как в юности, и, если бы не перемена в характере, ее, пожалуй, не отличить бы от прежней, веселой Цэрэндулам. Вероятно, она убедила себя, что не создана для счастья, а раз так, надо было взять себя в руки. Может быть, сознание этого тоже помогло молодой женщине вернуться к жизни.
...Зима стояла теплая, но снегу нападало много, и животным трудно приходилось добывать подножный корм. Кто‑то за выделку шкур дал Цэрэндулам стог сена. Однажды она нагружала этим сеном телегу, устала и присела немного отдохнуть. Тут появился Данзан. И как он ее только нашел! Он проворно соскочил на землю.
– А я к вам заезжал. Мне сказали – за сеном уехала. Дай, думаю, помогу.
Он схватил вилы, подобрал полы дэла, чтобы не мешали, и, подцепив охапку сена, кинул ее на телегу. Но то ли черт ему подножку подставил, то ли сил у Данзана было куда меньше, чем ему хотелось бы, только сена на вилах оказалось совсем немного. Цэрэндулам расхохоталась.
– Несерьезная ты, Цэрэндулам, – укорил ее Данзан. – Я хотел тебе помощь оказать. Знаю, человек такое горе перенес, а ты зубы скалишь. Разве ты не хочешь, чтобы твой бедный Данзан разделил твое горе?
Цэрэндулам прикусила язык, ей стало неловко. Только почему он сказал «твой бедный Данзан»? А тот продолжал:
– Что бы ни случилось, жить‑то надо. И нечего себя мучить. Ты у нас грамотейка, единственная на всю округу среди женщин. Я тоже азбуке обучен, расписываться умею, печати ставить. И думаю, хорошо было бы нам жить с тобой вместе. Перебрались бы в сомонный центр, там меня ставят директором кооперативной лавки. Хорошая, скажу я тебе, должность. – Данзан бросил вилы и уселся рядом с молодой женщиной.
Его предложение глубоко оскорбило ее.
– Что же ты молчишь, Цэрэндулам? Скажи что‑нибудь!
– Да ничего не скажу! Нечего говорить‑то!
– Все еще своего Цаганху вспоминаешь или как?
– Вспоминаю.
– Вот незадача‑то! – сокрушенно сказал Данзан. – Послушай, Цэрэндулам, – вдруг оживился он, – мы с тобой люди взрослые, кругом ни души...
Задыхаясь, он сжал ее в своих объятиях. Цэрэндулам вскочила на ноги.
– Убирайся вон! Негодяй! – закричала она, закрывая лицо руками.
– Смотри, Цэрэндулам, я обид не прощаю. Погоди, придет время, я отомщу тебе!
Стиснув зубы, он ускакал.
Через несколько дней Данзан привел в исполнение свою угрозу. Он приехал к Цэрэндулам и заявил:
– Твоя очередь служить истопником на сомонной уртонной станции[75]. Я много раз тебя прикрывал, больше такой возможности нет. И ребенок у тебя подрос, твои домашние за ним присмотрят.
Это был приказ.
Нет, она ни за что не будет ему кланяться, решила Цэрэндулам и, оставив мать и сына на попечение сестры и зятя, уехала в сомонный центр на работу.
Сомонная уртонная станция состояла из старенького деревянного домика, большой юрты, где останавливались приезжие, навеса для дров да двора с разбитыми воротами. В доме было две комнаты. В одной из них находилась контора начальника станции Намжил‑гуая, в другой жили два посыльных, совсем еще подростки. Изба эта много лет топилась по‑черному, и поэтому стены в комнатах были черные. На узких окошках лежала грязь в палец толщиной. Цэрэндулам много дней потратила на то, чтобы хоть немного привести в порядок дом. Подмазала глиной и побелила печку. Оклеила стены газетами. Вымыла окна и пол горячей водой. В доме сразу стало светлее. Словно туда внезапно заглянуло солнце. Потом она раздобыла узкие койки, предназначавшиеся прежде для школьного интерната. Принесла со склада сукно, отстирала его и сделала покрывала. Постепенно ее стараниями в доме появились колченогий стол и стулья, умывальник, посуда. Словом, станция приобрела обжитой вид бедного, но чистенького аила.
От постояльцев не было отбоя. Они появлялись на станции в любое время суток. Иногда за ночь приходилось подниматься по нескольку раз. У Цэрэндулам минуты свободной не было: она пилила и колола дрова, носила воду, чистила и убирала в доме и юрте, готовила еду, мыла посуду. Тысячи обязанностей занимали все ее время. Иногда ей некогда было как следует косы заплести.
Подростки‑посыльные скоро привязались к Цэрэндулам и полюбили, как старшую сестру. И хотя это были всего‑навсего мальчишки, но на их помощь она смело могла рассчитывать. Начальник станции Намжил тоже был неплохим человеком, но не без изъяна – любил приложиться к чарке. Поэтому на станции он появлялся редко – пощелкает в своей комнате на счетах, сделает записи в книгах, и был таков.
Проезжий люд попадался разный – разговорчивые и замкнутые, простые в обращении и высокомерные – словом, Цэрэндулам насмотрелась всего. Невольно думалось – как беспокойна государственная служба, как вообще беспокойна вся жизнь. По ночам под свист и завывание пурги она вспоминала сына, и сон отлетал прочь. Иногда воспоминания казались ей сном. О будущем она тоже думала, но решить что‑нибудь определенное не могла. Порой ей казалось, что лучше всего покинуть места, где она пережила большое горе, и, когда кончится срок ее службы на станции, уехать в аймачный центр.
Жизнь словно поманила ее сперва всеми своими красотами, а потом так жестоко обманула. И Цэрэндулам казалось бессмысленным оставаться на старом месте. Но, строя самые разные планы насчет будущего, она то и дело возвращалась мыслями к сыну. Если взять его с собой в город, что она будет делать там с ним одна? Оставить дома? Невозможно. Нельзя же бросить ребенка на старую мать, та и сама едва ходит. От проезжих она наслышалась, какие возможности открываются в городе для человека, умеющего дубить кожи. Говорили, что можно легко найти работу на промкомбинате или в артели. Кроме того, можно выучиться печатать на машинке или стать санитаркой в больнице.
Правда, попадались и такие, кто считал, что в городе девушки только сбиваются с правильного пути.
Так тянулись дни, пока не пришло из дома известие, чрезвычайно встревожившее Цэрэндулам. Семья Юмжира повадилась забирать к себе Борху. А как‑то раз Юмжир заявил:
– Пусть привыкает, а когда совсем привыкнет, навсегда у нас и останется.
О такой опасности Цэрэндулам и прежде предостерегали знакомые женщины. После гибели сына старики признали внука и раззвонили на всю округу, что в бедном аиле своей матери мальчик не получит никакого воспитания. Поэтому, мол, ребенок должен расти в семье отца. А мать внука – женщина совсем молодая – снова выйдет замуж и нарожает еще кучу детей. Вспоминая об этих разговорах, Цэрэндулам не находила себе места. Теперь же, после письма из дому, ничего не оставалось, как поехать домой и на месте самой во всем разобраться. Приняв такое решение, она упросила начальника станции дать ей трехдневный отпуск.
Дома она застала всех в большой тревоге – вот уже несколько дней, как Юмжир забрал к себе Борху и, похоже, не думает привозить его назад. Последний раз старик явился с подарками – Пагме преподнес материю на платье, зятю и его детям – годовалого теленка. Очевидно, Юмжир решил совсем мальчика забрать. Сказал: «Пусть дитя у нас побудет, может, сердце отойдет после гибели сына». Еще говорил, что, мол, бедную мать мальчика они тоже не оставят и что все накопленное годами добро завещают внуку.
В тот же день, не теряя времени, Цэрэндулам отправилась к Юмжиру за сыном. Весь неблизкий путь она размышляла над тем, что скажет. На зимнике отца Цаганху она была очень давно – лет пять назад. Тогда она не рассмотрела его как следует. Теперь увидела: три коровника, с двух сторон каждого из них было наметано много сена; специальный двор, где животным задавали корм. В просторном хашане[76], поблескивая гладкой шерстью, огромные волы подбирали остатки сена. Из их крупных ноздрей поднимался пар. Под бревенчатым навесом стояла большая белая юрта. Своего сына Цэрэндулам застала играющим в северной части юрты. Чистенько одетый, он сидел в окружении множества игрушек. Но эта картина вовсе не привела ее в умиление. Она поздоровалась с хозяевами, взяла сына на руки, расцеловала его. Мальчик сразу узнал мать – принялся ручонками гладить ей щеки, таращил глазенки. Дулам‑авгай закатила целый пир, словно для самого дорогого гостя. Однако Юмжир как уселся на кровать, укрывшись рваным дэлом из выдры, так и сидел, словно изваяние. Стиснув кулаками дэл и поглядывая на кончик своей бороды, он читал про себя молитву. Иногда белки его глаз сверкали – это Юмжир бросал взгляд на бурханов, перед которыми горела лампада и были поставлены жертвоприношения. Хозяйка расспрашивала гостью – тяжело ли ей работать на станции, что нового в сомонном центре, какие люди проезжают через станцию, какие товары в кооперативной лавке. Наконец она сказала:
– А твой малыш прижился у нас. Цаганху в детстве был таким же бутузом. Борху к нам очень привязался. Дети в таком возрасте легко привыкают.
У Цэрэндулам словно все оборвалось внутри.
– Я не могу остаться без сына. Днем и ночью только о нем и думаю. Вот взяла отпуск, чтобы его повидать, – грустно сказала она.
– Твоя правда. Но ведь ты сама еще ребенок, и то, что кажется тебе необходимым сегодня, завтра совсем забудется. Через несколько лет снова обзаведешься ребятишками, и будет их у тебя так много, что о Борху и думать забудешь. – С этими словами Дулам громко засмеялась.
– Пока Борху не вырастет, я замуж не пойду, – решительно сказала Цэрэндулам.
– Одна жить хочешь? Ну, это у тебя не получится. Лучше подумай о своем будущем.
Тут в разговор вступил молчавший до того времени Юмжир. Откашлявшись, он сказал:
– Мы решили сделать из внука – родного сына нашего единственного сына – человека. Видно, не судьба вам с Цаганху было зажить своим очагом на этом свете. Что теперь говорить! Ты молодая. Ты еще найдешь себе хорошего человека и будешь счастлива. Мы с женой уже старимся, как говорят, уже начали спуск со своего холма. Уже миновали перевал. Но думаем, успеем поставить на ноги этого мальчика...
И тут он начал читать молитвы, словно лама[77], вымаливающий спасенье. Цэрэндулам все стало ясно – так просто они ей сына не отдадут.
– Ладно, – сказала она. – На два денька возьму с собой сына, пусть напоследок поспит у меня на руках.
Волей‑неволей пришлось старикам согласиться. Дулам раскрыла сундук и достала оттуда отрез китайского шелка синего цвета с драконами. Цэрэндулам отказывалась от подарка. Но ей его все‑таки вручили.
По пути из Ундурхана до Улан‑Батора почтовая машина, на которой ехала Цэрэндулам с сыном, простояла двое суток – из‑за поломки. Но наконец все было налажено, и на третий день после обеда вдали замаячила гора Богдо‑Ула[78]. Значит, скоро будем на месте, обрадовались пассажиры. Гора, о которой Цэрэндулам слышала и раньше, действительно оказалась величественной. Склоны ее утопали в синих и зеленых весенних красках, пронизанных солнечными лучами. Ближе к вершине там и сям белели островки нерастаявшего снега. Впервые молодая женщина увидела и поезд, бегущий у подножия Богдо‑Улы – длинную цепочку вагонов с паровозом впереди. Вообще ее интересовало все. Она ведь впервые отправилась в такую дальнюю поездку! За время пути они проезжали столько интересных мест, встречались со многими людьми – для нее это было равно открытию другого мира. Ее удивляло, как велик этот мир – как бескрайни гобийские степи с их миражами, как просторны долины Керулена. Чем ближе к столице, тем больше дорог уходило в степь. Иногда они пролегали по самым крутым горным склонам. А по дорогам сновали машины, словно соревнуясь в скорости. Степенно вышагивали верблюжьи караваны, и странно было вдруг видеть в этом потоке одинокого всадника. Иногда Цэрэндулам казалось, что она попала в сказочную страну. Но чаще окружающее пугало ее, и тогда молодая женщина ощущала себя всего лишь маленькой песчинкой в безбрежном океане жизни.
Цэрэндулам бежала с сыном из родных краев. Она думала только об одном: сохранить при себе сына. Бояться ей нечего, размышляла она, ведь едут они с сыном не куда‑нибудь в чужую страну, а в монгольский же город. В конце концов пора начать самостоятельную жизнь! Она будет стоять насмерть, но сына, эту живую память о своей первой любви, не отдаст никому. Она сама избрала свой путь, и никакие силы не заставят ее свернуть с него.
Когда она сообщила близким о своем намерении, они отнеслись к ней с пониманием. Мать приняла известие об отъезде дочери сравнительно спокойно. Старая женщина сказала, что навестит ее в городе и будет молиться за нее в Гандане. Цэрэндулам обещала года через два забрать мать к себе в город.
С помощью Намжила, начальника уртонной станции, она выправила все необходимые бумаги. Ранней весной пуститься в дальнюю дорогу с маленьким ребенком на руках было рискованным предприятием. Тем более что до аймачного центра предстояло добираться на попутной подводе целых десять дней. В аймачном центре они пересели на почтовую машину. Цэрэндулам знала по рассказам, как выглядит город, но сама увидела его впервые. За тот один день, что она пробыла в Ундурхане, она побывала в кооперативной лавке и на рынке и убедилась, как легко уплывают тугрики[79]. Но она не устояла перед соблазном и купила сыну костюмчик, а себе новенькие кожаные гутулы – нельзя же явиться в столицу оборванкой. О таких шевровых гутулах на белой подметке она мечтала с детства. Прогуливаясь в обновке по аймачным улицам, она то и дело поглядывала на свои ноги, опасаясь, как бы люди не догадались, что женщина впервые надела кожаные сапожки.
Прежде Цэрэндулам всегда думала о себе как о человеке, не способном перебраться через перевал, если он чуть выше конского седла. А тут она вдруг расхрабрилась. Зашла в китайскую харчевню и заказала столько крупных – с кулак – пельменей, что ей стало неловко перед другими посетителями.
Ее попутчики оказались людьми доброжелательными. Несколько стариков ехали лечиться. Несколько демобилизованных солдат возвращались домой. Две молоденькие девушки решили навестить родственников в городе, и все они проявляли трогательную заботу о молодой матери – уступили ей самое удобное место, помогали садиться в машину и выходить. Одни нянчили ребенка, другие приносили ему на остановках молоко и простоквашу. А когда в пути случалась вынужденная задержка, собирали аргал[80]и жгли костры, чтобы ребенок не мерз, предлагали теплые вещи, чтобы укрыть малыша. Особенно заботливым попутчиком оказался один демобилизованный парень – он возвращался в город из западного аймака, где гостил у родных. Его сперва даже приняли за мужа Цэрэндулам. Поверх старенькой гимнастерки и галифе он носил темный плащ. На голове у него была офицерская фуражка. Знакомство началось с того, что он уступил ей в Ундурхане свое место – самое удобное в кузове, у кабины. А через два дня они так подружились, словно были знакомы всю жизнь. Люди не удивлялись, что парня, столько лет бывшего в армии, тянуло к молодой интересной женщине. Цэрэндулам сперва смущалась, но быстро освоилась. Так бывает в дороге.
Звали парня Жамсаран. Был он уроженцем Убурхангайского аймака, с берегов реки Орхон. Он рассказал ей, что у него есть родители, братья и сестры. Воевал на Халхин‑Голе, а в конце войны его перевели в тыл. В столице у него жила замужняя сестра, у которой он и собирался провести несколько дней. В свою очередь, она откровенно рассказала, что отец ее сына погиб – умер от тяжелого ранения.
Рассказывая о своей жизни, она отнюдь не стремилась разжалобить своего попутчика. Просто ей хотелось облегчить душу.
Когда машина обогнула восточный склон Богдо‑Улы, пассажиры оживились:
– Улан‑Батор, впереди Улан‑Батор!
У Цэрэндулам больно сжалось сердце – что‑то ждет ее в этом большом незнакомом городе?
Как часто она мечтала о поездке в столицу! И вот теперь, когда мечта ее исполнилась, молодую женщину охватила растерянность. В самые трудные минуты жизни она не расставалась с мыслью, что когда‑нибудь побывает в столице. Почему же так сильно бьется теперь ее сердце?
Вдоль берегов реки Толы выстроились высокие каменные дома. Стоял шум и грохот от непрерывно движущегося потока машин. Жамсаран, которому до призыва в армию довелось уже однажды побывать здесь, охотно давал пояснения своей попутчице. Квартал с глинобитными домами, смахивающий на гудящее пчелиное гнездо, называется Найма – китайские торговые ряды. А вот те кирпичные красные дома со сверкающими на солнце окнами – Красные казармы. Там живут солдаты. К западу от казарм находится центр города. А на самом берегу Толы раскинулся промкомбинат. Это его высокие черные трубы дымят в небе.
– Цэрэндулам, а ты знаешь, где живут твои земляки? – озабоченно спросил вдруг Жамсаран.
– Откуда мне знать? Слышала только, что они живут в четвертом районе, – голосом человека, застигнутого врасплох, ответила она.
– В четвертом районе живет несколько тысяч семей. Не думаю, что тебе будет легко найти твоих знакомых. Давай‑ка прежде отправимся к моей сестре.
– Хорошо, – обрадовалась Цэрэндулам и от мысли, что могут подумать о ней ее добрые попутчики, залилась краской.
Сестра встретила Жамсарана приветливо. Но она не могла скрыть удивления, увидев у него на руках маленького Борху, а рядом Цэрэндулам. Когда же ей объяснили, в чем дело, эта хорошо одетая, белолицая высокая горожанка смеялась до колик.
– Ну ладно, ладно, – говорила она, – а то я, братец, никак в толк не могла взять, когда же ты успел обзавестись женой, да еще и ребенком...
Цэрэндулам сначала стеснялась этой молодой женщины. Стеснялась сидеть на красивом ковре и все высматривала местечко попроще. Однако очень скоро обе женщины подружились – у сестры Жамсарана оказался веселый и добрый нрав.
– Как же вы отыщете своих земляков, бедняжка? Хорошо, что в дороге вы познакомились с моим братом, не то ночевать бы вам на улице. Завтра мы наведем справки. А если не отыщутся ваши знакомые, будете жить у нас – места хватит.
Решительная сестра у Жамсарана. Она быстро умыла Борху и, не думая о том, понравится ли это матери, расцеловала его. Цэрэндулам она предложила переобуться, и, когда та надела ее легкие тапочки, хозяйка, сравнив стройные ноги гостьи со своими, сказала с сожалением:
– В детстве мне пришлось верхом на лошади скот пасти. Красивые ноги – украшение любой женщины. Для мужчины это совсем не важно. Вот зачем, скажем, моему Ендону прямые ноги? Правда, Жамсаран?
Тот смущенно улыбался. «Ендон – это, вероятно, ее муж», – подумала Цэрэндулам. А женщина продолжала хлопотать по хозяйству. Сбегала куда‑то за молоком для мальчика. Снова убежала и вернулась с бутылкой вина, принесла хорошего мяса, которое в худоне[81]в ту пору – большая редкость, а также конфет и других сладостей. Вскоре стол был накрыт.
– Не стесняйся, сестренка, – уговаривала она Цэрэндулам, – ешь как следует.
На какой‑то миг Цэрэндулам показалось, что она приехала к мужу в город и ее так приветливо встречает его сестра.
– Отважная ты, – продолжала сестра Жамсарана. – Я вот без Ендона шагу ступить не могу, хотя и старше тебя.
Цэрэндулам почувствовала, что здесь все говорится и делается от чистого сердца. В какую замечательную семью она попала! Так тепло принимают совсем чужого, даже незнакомого человека!
– В городе нужны деньги. Если у тебя их нет, сестренка, мы тебе дадим, а когда заработаешь – отдашь.
Нет, эта женщина вовсе не была похожа на тех «коварных и льстивых» горожанок, о которых любили иногда посудачить у них в худоне. Хорошо было сидеть за столом втроем, есть горячие бозы[82]и пить вино. Пока женщины накрывали стол, Жамсаран успел сходить в парикмахерскую постричься и побриться. Переодетый в светлые брюки и рубашку, он оказался еще симпатичнее. Борху уютно устроился у него на коленях.
– Славный парнишка, хотел бы я иметь такого сына, – сказал Жамсаран. – Из всех моих сестер Ханджав – самая бойкая. Правда, любит болтать, это у нее с детства. Но человек она душевный. И муж ее – тоже. Ты вполне можешь пожить у них, – добавил он, когда сестра зачем‑то вышла из комнаты.
Наступил вечер, и вернулся с работы хозяин. Жена взяла у него пальто, усадила за стол.
– Мой муж – корреспондент газеты «Унэн», – представила его Ханджав. – Три года назад он поехал в худон, и вот результат – привез жену.
В эту первую ночь на новом месте Цэрэндулам почти не спала. Постель была мягкая, простыни белые, сын тихо посапывал рядом, а она все думала о своих новых знакомых, принявших ее, как родную, в свою семью. Жамсаран собирается съездить к родителям, а потом вернется и поступит здесь на работу. Интересно, к чему может привести знакомство с ним? Как люди находят свое счастье? Очевидно, самыми разными путями.
Ночь была лунная, светлая. Изредка мимо окон по улице проезжали машины. Время от времени доносился приглушенный собачий лай. Он напоминал Цэрэндулам худон. «Интересно, как там моя бедная матушка?» – тяжело вздыхала она.
На другой день Ендон прислал с работы машину. Все уселись в большой автомобиль и отправились по городу. С любопытством осматривала Цэрэндулам красивые здания, широкие улицы и площади. Был будничный день, а толпа горожан казалась ей веселой и нарядной, как в большой праздник. Особенно привлекали ее внимание женщины. Почти все они ходили в шелковых чулках, с открытыми коленями. И ездили на велосипедах. У некоторых модниц были шляпки, которые просто чудом держались на самой макушке. Цэрэндулам поймала себя на мысли, что пройдет время, и она станет похожей на городскую жительницу. Ведь и Ханджав три года назад была сельской девушкой, думала она, а теперь на ней шелковый дэл и шляпка с белым перышком. Раз Ханджав смогла стать горожанкой, Цэрэндулам тоже сможет.
В четвертом районе они долго ходили по улицам и переулкам. Напрасно! Найти земляков оказалось немыслимым делом. Цэрэндулам только отвлекала людей своими расспросами. Заметив это, Ханджав решительно заявила:
– Хватит! Твои земляки тебе не родственники. Как говорится, хорошие знакомые лучше плохих родственников. Поехали. – И попросила водителя высадить их возле высокого здания универмага. Это был самый большой улан‑баторский универмаг. По его широким лестницам двигались толпы народа.
И какие только запахи там не витали! Ханджав взяла Цэрэндулам под руку, а Жамсаран взял на руки Борху, и они принялись обходить прилавки. Здесь было все: от разноцветных шелков и дамских шпилек до изысканных женских украшений и красивой одежды. Многое нравилось Цэрэндулам, но, боясь впасть в искушение, она ничем особенно не интересовалась. Ханджав правильно угадала причину такой сдержанности и купила ей шелковые чулки и белье, а Борху – игрушки.
– Деньги у меня есть, – отказывалась Цэрэндулам, – но мне ничего не надо.
– А ты, сестренка, не гордись. Получишь зарплату, купишь мне конфет, вот и все дела, – засмеялась Ханджав.
Потом они пошли в китайские ряды. Улочки в этом квартале были узкие, а дома из глины – точь‑в‑точь как ласточкины гнезда. В них сидели ремесленники – портные, фотографы, сапожники, ювелиры. В китайских лавках было много товаров. Дух захватывало от запаха жареных пампушек, чеснока, лука, соевого соуса, уксуса. Ханджав замедлила шаг у сапожной мастерской, и молодой мастер тут же согласился сшить летние туфли на каблуках любого фасона «для этой девушки Цэрэндулам». Потом они зашли в закусочную и вернулись домой под вечер.
Уложив Борху спать, Ханджав повела Цэрэндулам в баню.
...Цэрэндулам лежала на земле и слушала, как шумит ручей Зайсан. Ночью прошел дождь. Дым над городом рассеялся, и небо было чистым и гладким, как атлас. Цэрэндулам смотрела в небо и думала, что есть на земле другие страны и иная жизнь. По‑разному живут люди. Да и на свою жизнь она жаловаться не могла. Правда, пока ее наладишь, через сколько испытаний надо иной раз пройти! Цэрэндулам теперь уже работает. Стала кожевницей. Народная власть дала ей квартиру. Словом, все мечты ее словно по волшебству сбываются.