Сонби еле сдерживала подступавшую тошноту.
– Сонби... как?.. а?
– Ай, право же, тошно слушать!
– Ого! Тебе уже слушать противно стало! Ты должна думать о моем сыне вот тут!
Обнимая Сонби, Токхо впился губами в мочку ее уха. Потом вдруг вынул из бумажника деньги и протянул Сонби.
– Вот возьми и распоряжайся ими по своему желанию, а захочется съесть чего‑нибудь, увидишь меня, – скажи!
Сонби вспомнила о конверте в носке и скрепя сердце взяла деньги. Она не знала, сколько здесь, но сообразила, что они пригодятся на дорожные расходы, когда она пойдет к Каннани.
– Уходите скорее, хозяйка может прийти!
– А хоть и придет – что из того? Ты здесь главная, в тебе мой сын. Что мне эта развалина? А ты будь спокойна: через два месяца будет уже определенно известно, и если действительно носишь моего сына, прогоню ее, а тебя сделаю настоящей женой. Поняла?
– Тише, тише! – взмолилась Сонби. – Кто‑нибудь услышит!
– И услышит – не беда, – разошелся Токхо. – Ты теперь в этом доме главная, так‑то! Если забеременела, на что‑нибудь особенное потянет... Не чувствуешь такого?
Токхо совсем помешался на ребенке. И от этого стал Сонби еще противнее. Однако она не на шутку встревожилась: почему в самом деле задержка? Уж не верна ли догадка Токхо, не беременна ли она? Как же она осквернила свое тело: понесла ребенка от Токхо, да еще спокойно остается жить в этом доме!
Сонби почувствовала, как к горлу опять подступает тошнота. Впрочем, это случалось с ней и раньше, почти всегда, когда ей приходилось быть рядом с Токхо. Но сегодня ей было особенно тяжело. Вдруг началась рвота. Токхо испугался и прижал руку к ее губам. У Сонби и так болела голова, а тут еще эта рука, пропахшая водкой: у нее все поплыло перед глазами.
– Беременна, так и есть. С чего же может быть рвота? – с уверенностью заявил Токхо.
Сонби оттолкнула его.
– Уйдите, пожалуйста, мне совсем плохо... Прошу, хоть сегодня уйдите! – умоляла Сонби.
– Мм... плохо... определенно понесла, беременна! Каши не хочешь, фруктов надо купить...
– Ничего не хочу, только уйдите скорее!
– Ладно, раз такое дело, уйду. Береги свой живот. Завтра к тебе приду... А?.. Ах ты, милашка! Неужели принесешь мне сына?
Токхо еще раз крепко обнял Сонби и вышел.
Сонби наконец вздохнула свободно. Ей не терпелось узнать, сколько он дал денег. Но она все еще прислушивалась. Вот Токхо, скрипнув главными воротами, входит в средние. Он проделывал это всякий раз после того, как бесшумно выбирался из комнатки Сонби. Вот он, запирая ворота, громко кашлянул и, топая, направился в женскую половину. Сонби облегченно вздохнула, и в то же время в ней вдруг шевельнулось чувство, похожее на ревность. Дверь на женскую половину открылась и вновь закрылась. Тут Сонби вспомнила, что в руке у нее зажаты деньги. Сколько же, сколько их? Она пошарила под лампой, нащупала спички и зажгла одну. Кажется, десять иен. Такую сумму ей приходилось видеть только в кошельке Окчоми.
Сонби загляделась на гаснущий язычок пламени. «Если к этому прибавить то, что он дал при жизни матери, – задумалась она, – сколько же это получится? Пятнадцать иен!» Впервые в жизни пришлось ей держать в руках так много денег. Разве с такими деньгами нельзя пойти в город? Сонби крепко зажала в кулаке деньги.
* * *
Был летний вечер. Поглядев на небо, которое целый день хмурилось, Сонби пошла на кухню. Мать Окчоми, видимо, о чем‑то догадывалась. Всю прошлую ночь она ругалась с Токхо. Даже не завтракала, а на обед послала работника купить куксу[49]и лежала, обвязав голову, с видом тяжело больного человека.
Не спала и Сонби всю ночь напролет. На душе ее было сумрачно, как на этом небе, что виднеется сейчас в кухонную дверь. В непрерывной тревоге она не могла усидеть на месте. Перебрала рис, ссыпала в котелок, а что делать, дальше, не соображала. Походила немного, подошла к кадке, зачерпнула рису и опять задумалась. Потом глянула в котелок и тут только сообразила, что второй раз насыпала туда рис. Она остановилась в замешательстве.
«Что это со мной?» Сонби ухватилась за перекладину, чтобы хоть немного прийти в себя. Но это не помогло. «Не иначе как мать Окчоми узнала! А может быть, нет... Нет, еще не знает. Если бы знала, разве стала бы она меня терпеть? В ту же ночь выгнала бы...» Что‑то хрустнуло. Вздрогнув, она наклонилась посмотреть. Оказывается, она уронила черпак с рисом на чашку для мытья посуды, и та разбилась. Полилась вода. Черпак тоже треснул, и рис посыпался на пол. Затаив дыхание, Сонби стала собирать рис. Послышались быстрые шаги.
– Ты чего тут натворила, негодяйка? – влетела в кухню мать Окчоми.
Увидав беспорядок, она затрясла головой, подскочила к Сонби и вцепилась ей в волосы.
– Ах ты, чертова девка, надоело жить в нашем доме – убирайся! А посуду бить не смей! Грязная тварь! Убирайся вон!
Она как будто только и ждала этого момента: кричала, вцепившись в волосы Сонби, рвала их, а Сонби и не думала защищаться и с искаженным от боли лицом оставалась безмолвной. Прибежала Окчоми.
– Что вы тут... Вот ужас‑то, – расхохоталась она, глядя на промокшую и вымазанную в земле одежду Сонби.
День‑деньской одно и то же: ест, бренчит на пианино да спит; при таком однообразии и скандал – развлечение, и Окчоми пришла в возбуждение, испытывая чрезвычайное удовольствие. Тем более что причиной скандала явилась Сонби, на которую она всегда смотрела с ревнивой ненавистью. Она не была в этом уверена, но порой ей казалось, что Синчхоль думал о Сонби больше, чем о ней. И у Окчоми появилось желание подбежать и тоже ударить ее.
Мать Окчоми разъярилась и, осыпая ударами, катала по полу покорную, словно овца, Сонби. Сначала Сонби чувствовала боль и стыд, а потом уже не ощущала ничего, и в помутившемся сознании ее сохранялось только одно: скорей бы умереть, избавиться от этого позора, от этих мук, покинуть этот страшный дом! Боль в душе ее как будто уменьшилась от этих побоев.
Мать Окчоми, устав наконец, отступилась и привела в порядок голову.
– Эй ты, убирайся сейчас же! Я тебя за родную дочь считала... Если бы имела хоть каплю разума, то должна была ценить, а ты... Я хоть и молчала, а все твои проделки знаю! У‑у, беспутная! Убить тебя мало!
– Мама, стыдись! Неужели отец мог себе позволить такое? И у этой на уме другое... Тогда с Синчхолем ночью зачем встретилась?.. Зачем?! – подступила Окчоми к Сонби. – Сговорились, не иначе! Наверняка у нее с Синчхолем что‑то было! С виду глупенькая, тихоня тихоней, а себе на уме... – выпалила она в конце концов.
Окчоми тщетно старалась забыть Синчхоля, но тем сильнее его ненавидела, и каких только догадок не строила о нем! Она подскочила к Сонби и ударила ее по багровой, словно окровавленной, щеке. Забившись в угол, Сонби думала только об одном: хоть бы пришла смерть.
И тут неожиданно в кухню вошел Токхо.
– Что происходит?
– Папа, – заговорила Окчоми, – я хоть и молчала до сих пор... Эта дрянь, кажется, имела с Синчхолем связь.
– Что? С Синчхолем? – выпучил глаза Токхо. – Ты точно знаешь?
– Наверняка! Тогда ночью эта девчонка встретилась с Синчхолем, и они о чем‑то оживленно беседовали. Мало того, даже когда мы в Сеул поехали, разве он не старался взять туда эту тварь? Тогда я не догадывалась, что между ними что‑то было, а теперь мне это яснее ясного!
Окчоми снова набросилась на Сонби.
– Ну говори, спала с Синчхолем? Не скажешь – прибью!
Токхо свирепо уставился на Сонби. Досаднее всего ему было, что он‑то, полагая, что она с весны носит в себе его дитя, только и думал о том, чем бы ублажить да повкуснее накормить ее. Сонби посмотрела на Токхо, и в ее до сих пор сухих, горячих глазах сверкнули слезы: ведь только он знает, как они несправедливы к ней.
Токхо подступил к Сонби:
– Ты в самом деле спуталась с Синчхолем? А?.. Дали девчонке волю, а потом меня, непричастного, виноватым делают, ха‑ха! Мать честная! Меня подозревала, – обратился он к жене, – а ты вон у нее спроси. А‑а, раз она давно уже с этим хлюстом Синчхолем спуталась, да из‑за Синчхоля и в Сеул‑то хотела уехать, стала бы она со мной‑то? А ты человека без оснований подозреваешь... Что теперь скажешь, а? Да вы ели сегодня что‑нибудь? Куксу кушали? – поспешил он переменить разговор.
Токхо было неловко стоять лицом к лицу с Сонби, он взял жену за руку и потащил в комнату.
– Сейчас же убирайся, чтоб духу твоего не было в нашем доме! – крикнула Окчоми и последовала за родителями.
Сомнений не оставалось: она должна уйти. Даже Токхо, единственный, кто мог бы заступиться за Сонби, так явно лгал сейчас. Она знала, все это только для того, чтобы избавиться от нее.
«Хорошо же!» – подумала Сонби, направляясь в свою комнату. Ее душила злоба, она дрожала, но ни единой слезинки не выкатилось из глаз.
Сонби повалилась на узелок и стала ждать темноты.
Ночью с узелком под мышкой вышла она из дома Токхо. Кругом – непроглядная тьма. Дождь, зарядивший с полудня, теперь прекратился, подул свежий ветерок. Сонби шла по дороге, ведущей в уездный город, легкий ветерок приятно холодил ее пылающие щеки. На восточной стороне неба сверкнула молния и на мгновение ослепительно ярко озарила горы. И вслед за вспышкой молнии загремел гром.
Прежде Сонби обомлела бы от ужаса, а теперь она даже не испугалась. В ней созрела решимость, и она презирала смерть.
По обеим сторонам дороги, колеблемое ветром, шумело густое просо, гаолян. Словно сквозь сон слушала она шум набегающих волн, и ей чудились звуки пианино. Эти звуки жалили сердце Сонби. Она представила себе, как Окчоми играет, и заткнула уши. Неожиданно послышался визг, и что‑то метнулось под ноги Сонби. Она испуганно остановилась. Но сейчас же разглядела Черныша, которого всегда кормила кашей. Сонби порывисто обняла Черныша и заплакала. Черныш завилял хвостом, заскулил и лизнул ее в щеку.
– Черныш! – Сонби прижалась к нему щекой и опустилась на землю.
А вдали в деревне мерцали огоньки. Они отражались в ее глазах, словно цепочка, порванная на мелкие звенья. Огоньки напомнили ей свет лампы, при котором смотрела она на умирающую мать.
– Мама! – невольно позвала она и повернула лицо в сторону горы, на которой погребена ее мать.
И вдруг ей живо вспомнились корни дерева сотхэ, которые Чотче принес тогда, и глаза – его большие, круглые глаза.
Сверкнула молния и тотчас погасла.
* * *
– Эй, приятель! Ну и здоров же ты, спать! В спячку, что ли, впал?
Синчхоль, испуганно вздрогнув, проснулся. Товарищи уже встали и, видимо, даже умылись. Лица их блестели чистотой. Кихо посмотрел на Синчхоля.
– Сегодня на завтрак ничего нет! Вставал бы хоть ты скорей, да, может, сообразил бы что‑нибудь.
– Тише вы, я еще немного посплю.
– Вставай, вставай! Солнце‑то уже – вон оно, над. головой. Без завтрака мы, пожалуй, обойдемся, однако без обеда и ужина вряд ли долго протянем, – со смехом теребили его товарищи.
Синчхоль встал. На середину комнаты падал яркий луч солнца.
Он сбросил белье и начал выбирать вшей.
– Загрызли совсем...
Ильпхо присел у двери, свернул из оставшегося от лучших времен табака цигарку, жадно затянулся и выпустил дым через ноздри. Сизая струя взвилась к потолку. По тому, как Ильпхо поглядывал на комнату напротив, можно было догадаться, что красавица соседка сегодня дома. Этого благодушного толстяка не сильно угнетала такая жизнь. И хоть ему частенько нечего было есть, никто не видел его с унылой физиономией. Он встает, спозаранку усаживается у дверей, и если не курит, то занимается чисткой собственного носа, и нет‑нет да и взглянет на комнату напротив.
Кихо, заставая его за этим занятием, ворчал:
– Опять ты за свое! Так и будешь бездельничать?
Тот притворялся, будто не слышит, и продолжал усердно курить самокрутку.
Охотно он разговаривал только о красавице из комнаты напротив или же обсуждал чьи‑либо недостатки. К предложениям приготовить рис или достать дров оставался глух и лишь ухмылялся, делая вид, что это его не касается.
Ильпхо улыбался, наслаждаясь табаком. Синчхоль уже оделся и теперь силился вспомнить: нет ли чего‑нибудь, что можно было бы заложить? Однако все, даже книги – самое дорогое для него, – все было заложено! Теперь ничего не осталось, кроме собственного тела.
«Пойти, что ли, попросить еще у Памсона», – подумал Синчхоль.
На днях Памсон устроился разносчиком газет, и поэтому у него водились гроши. Иногда Синчхоль брал у него десять или пять сэн[50]и покупал пакетик риса. Синчхоль надел свой европейский костюм, служивший выходной одеждой для всех троих, и направился к выходу.
– Постарайся обязательно что‑нибудь раздобыть... А уж совсем ничего, так, может, заглянешь к себе домой, да прихватишь какую малость... Живот подведет, тут уж не до самолюбия, не так ли? – напутствовал Кихо.
– Разумеется, так! – подхватил Ильпхо, явно оживившийся при этих словах.
Синчхоль улыбнулся и вышел за дверь. Он представил себе круглую физиономию Ильпхо и его многозначительные взгляды, направленные на противоположную комнату, вспомнил его комическую, круглую, с выпяченным животом фигуру да его неэстетичные привычки и не удержался от горькой усмешки: «Тоже мне интеллигент!» Сам он тоже, видимо, причислен к этой прослойке, но за последнее время он проникся глубокой антипатией к подобного рода интеллигентам. Подсознательно он чувствовал, что именно такие, как Ильпхо, своим поведением, манерами самым низким образом порочат это звание.
Занятый размышлениями, он не заметил, как дошел до бассейна. Там уже собралось много пловцов и стоял невообразимый шум. Перед его глазами в сверкающей на солнце воде мелькали красные и зеленые шапочки. Он вспомнил, как прошлым летом развлекались они в этом широком западном море вместе с Окчоми. И вслед за тем взору его представилась деревня Ёнъён... и милый облик Сонби.
* * *
Солнце жгло спину Синчхоля, а в животе у него урчало. Он медленно начал спускаться по горной тропинке в местечко Самчхон. Если и там ничего не раздобудет, куда еще идти?
Слишком многим он уже задолжал, занял несколько десятков сэн, и теперь смелости не хватало просить. Сейчас рано, и он не так еще проголодался, но скоро голод заставит его пойти на поклон к какому‑нибудь из товарищей.
Вот и дом Памсона на Кванчхольдоне, но товарища нет. Синчхоль постоял в раздумье, проглотил голодную слюну и побрел дальше. Но на Колокольном проспекте остановился. Подняв серую пыль, промчался автобус по направлению к Восточным малым воротам.
Синчхоль вдруг ощутил тоску по родному дому. «Дай конфетку», – вспомнил он, и таким милым показался ему Ёнчхоль с протянутыми ручонками, а еще милей – обычное в доме блюдо: красный перец, начиненный соевым творогом, мясом и чесноком.
Размышляя об этом, он брел и брел не спеша. Сосало под ложечкой. «И куда он запропал?» – удивлялся Синчхоль. Утренний выпуск уже должен быть доставлен, вечернего еще нет... Куда он пошел?
Синчхоль обогнул Колокольный проспект и направился к Золотому Гонгу. Трамваям, бегущим туда и сюда, не было конца. Бесчисленные автобусы, такси мчались один за другим, словно наперегонки.
Синчхоль, глотая пыль, уныло брел по асфальту. Солнце сильно припекало, а Синчхоль все еще носил зимнюю фетровую шляпу. Опасаясь случайной встречи со знакомыми, а тем более с отцом или мачехой, он глубже надвинул шляпу и шагал, уставясь себе под ноги.
Бывало, отправляясь в школу, он привычно начищал ботинки до блеска. И никогда не думал, что это имеет такое значение. В запыленных ботинках с ободранными носами как будто и ноги‑то стали другими, отяжелели, – куда легче шагалось в начищенных ботиночках.
– Ну, как ты поторговал сегодня?
– Да с тысчонку трепангов сбыл. А ты?
– Да и я, видимо, около того.
Синчхоль поднял голову. Двое мужчин шли с чиге за плечами и разговаривали. «А не пойти ли и мне в разносчики? – подумал он. – Сейчас, например, капусты много, можно капусту разносить, потом еще что‑нибудь... да любой товар». Но, представив себе, как он, подобно этим парням, шествует по улице с чиге за спиной, понял, что не сможет решиться на это. Почему? По какой причине? Он прекрасно сознавал, что если он не сможет взяться за работу, например, носильщика, то, по существу, не будет никакой разницы между ним и Ильпхо, который предпочитает ковырять в носу и голодать, но не работать. «Другим товарищам это, может, и подошло бы, а я уж лучше бы, уподобясь провинциалу, стал копаться в земле, а что и как делать – живо научился бы у крестьян, – размечтался он. – Только вот для Сеула такое дело, пожалуй, не подойдет – слишком много знакомых. А отец, а мачеха? Столько знакомых женщин...»
Неожиданно Синчхоль оказался перед универмагом «Мицугоси». «Зайти, что ли, туда?» – подумал он, сделал уже несколько шагов, но тут же отступил, испугавшись встречи со знакомыми, – мало ли их идет за покупками. Всякий раз, когда он проходил здесь, эта мысль заставляла его еще больше горбиться, а вид у него был и без того жалкий.
Посетители «Мицугоси» всё люди из порядочного общества, одеты со вкусом и по сезону. Едва ли отыщется среди них хоть один в таком поношенном костюме и зимней шляпе. На всех давно уже легкие летние костюмы и летние шляпы. Но где еще можно дать отдых натруженным ходьбой ногам? Пойти на Южную гору? Но туда трудно добраться, да и жарко там. Все‑таки лучше всего зайти сюда и отдохнуть... И он решительно вошел в универмаг.
Поднявшись в лифте на третий этаж «Мицугоси», Синчхоль сел на стул и стал задумчиво глядеть на фонтан. По соседству сидела молодая пара. Они потягивали воду со льдом и оживленно беседовали, то и дело громко смеясь чему‑то, и Синчхолю все время казалось, что они потешаются над его жалким видом. Уязвленный смехом, Синчхоль отвернулся, но чувствовал, что их взгляды устремлены на его спину и затылок. А тут еще нестерпимая духота. Синчхоль вынул из кармана платок и вытер лоб. Платок тоже был последним. Покидая дом, Синчхоль захватил с собой четыре или пять платков, но пришлось раздать товарищам, остался лишь этот, порядком уже заношенный.
Он невольно прислушался к голосу непрерывно щебечущей и хохочущей соседки, и он показался ему очень похожим на голос Окчоми.
«Вышла ли она замуж? Помнит ли еще меня?» – задал он себе вопрос, и, обжигая, словно палящие лучи солнца, потекли воспоминания. Он усмехнулся. Таким приятным казалось ему то время. Нет, оно было по‑настоящему приятным! Только тогда он не понимал, насколько счастливой была для него та пора.
Вдруг Синчхоль вскочил: эти мысли были куда грязнее нечистоплотных привычек Ильпхо. Пытаясь отогнать их, он стал смотреть на бегущие туда и сюда трамваи, бесконечной вереницей мчащиеся автобусы, такси. Смотрел, пока не зарябило в глазах. Смотрел, смотрел, и вдруг до него дошло, что и эти трамваи, автобусы, такси теперь недоступны для него. Пробовал думать о чем‑нибудь – ничего не шло на ум, кроме воспоминания о том, как прошлым летом ездили они с Окчоми на реку Ханган. Разумеется, он и после этого не раз ездил на трамвае, но те случаи не оставили следа в его памяти, и ярко запечатлелись лишь поездки в трамвае или такси с Окчоми.
Синчхоль опять упрекнул себя за эти мысли. А все из‑за этой женщины, которая пьет воду со льдом! Это она навела его на такие неприятные, нет, подлые размышления! Он медленно отошел от окна, вынул из кармана газету, которую вчера вечером дал ему Памсон, развернул и уставился на страницу, где говорилось о политике. Просмотрев ярко выделенные заголовки, Синчхоль поморщился. Голод все настойчивее давал о себе знать, в голове гудело.
Глянул краем глаза – молодая пара направилась к цветочной витрине на противоположной стороне. Он снова уселся на стул. Завыла сирена: значит, сейчас три часа или половина третьего. Люди непрерывным потоком поднимались на третий этаж и спускались. Синчхоль не мог уже спокойно наблюдать за ними – слишком он был голоден. Во рту пересохло, живот, казалось, прирос к спине. Закрыв глаза, он застыл на стуле. Если б жива была мать, она упросила бы его вернуться тогда, пошла бы за ним следом и воротила домой. «До сих пор... нет, если так голодать, я скоро и передвигаться не смогу... К черту все!»
«Однако это малодушие...» – снова упрекнул он себя. Ему бы всего только пять сэн, и он утолил бы голод. Пять сэн, пять сэн! Перед его глазами отчетливо рисовалась никелевая монетка – такая серенькая, немного поменьше, чем десять сэн... Пять сэн! Их нет – и вот он так голоден! Синчхоль невольно оглянулся: не уронили ли, на счастье, эти мужчина и женщина, платя за воду, пять сэн? Он поискал глазами, но ничего не обнаружил. Молодые люди купили попугая и направились к выходу.
– Попугай, скажи‑ка что‑нибудь... – насмешливо проговорила женщина, разглядывая его, и залилась смехом.
«Сколько таких монеток по пять сэн отдали они за попугая?» – попытался прикинуть в уме Синчхоль.
Молодая пара теперь, вероятно, отправилась домой. «Женился бы я на Окчоми, вот так же прогуливались бы вместе», – промелькнуло у него в голове.
«Надо и мне идти, вдруг Памсон уже дома. Разнес вечерний выпуск и вернулся», – подумал Синчхоль, когда пара скрылась из виду.
Спустившись на лифте вниз, Синчхоль чуть не столкнулся с одной из прежних знакомых. Растерявшись, он свернул к столовой и принялся разглядывать образцы блюд на витрине. Вот рис с кэрри[51], яйца суси[52]. Но созерцать эти яства было выше его сил. Синчхоль отвернулся от витрины и вновь очутился лицом к лицу со своей знакомой.
– Быть не может! Неужели Синчхоль? – воскликнула она.
Синчхоль торопливо сдернул с головы фетровую шляпу и заложил руки назад. Стараясь скрыть потрепанные ботинки, он придвинулся поближе к витрине.
– Да, действительно давненько не встречались, – пробормотал Синчхоль.
– Почему не приходите гулять?
– Да... Да... все недосуг...
Стоять возле столовой было еще мучительней. Скорей бы она ушла, но она, видимо, не спешила. Он волей‑неволей попятился.
– Так я пойду...
Женщина смерила его недоуменным взглядом с ног до головы.
– До свидания... Так приходите же гулять.
– Да... Да...
Синчхоль, словно за ним гнались, выскочил за дверь «Мицугоси» и вздохнул. По спине струились капельки пота, это вызывало зуд и раздражало, а он не мог даже почесаться, опасаясь взглядов прохожих. Он вышел на главную улицу. Звуки музыки, льющиеся справа и слева из музыкальных магазинов, стук гэта[53]по асфальту, голоса торговцев и покупателей, доносившиеся из каждого магазина, – все это сливалось в непрерывный гул. Народу в это время – что сельдей в бочке. Все торопятся куда‑то, шагают, выпятив грудь и энергично размахивая руками. Синчхоль же еще больше опустил плечи, ссутулился. Он ощутил запах помады – впереди шел молодой японец, одетый в юката[54]. Голова его блестела от помады, лицо сияло, словно он только что выкупался. Синчхоль сразу почувствовал неприятный запах собственного тела. Ноги отяжелели, будто к ним подвесили стопудовые гири.
Он подошел к дому Памсона, но опять не застал его и направился в район, где тот разносил газеты. Наконец послышался звон колокольчика[55]: навстречу шел Памсон. Завидя Синчхоля, он подмигнул ему, кивком головы указывая на переулок. Синчхоль завернул туда.
Памсон огляделся по сторонам и сказал, понизив голос:
– Ты должен поехать в Инчхонь. Отправляйся хоть сегодня вечерним поездом, но не позже завтрашнего утра.
– В Инчхонь? Хорошо... Я, конечно...
Синчхоль вытер лоб и слабо улыбнулся. Памсон вынул бумажник и вручил ему три бумажки по одной иене.
– Это тебе на дорожные и другие расходы. Приедешь в Инчхонь, сразу же иди на биржу труда... Да, в Инчхоне разыщешь вот эту квартиру...
Он достал клочок бумаги и карандаш, черкнул несколько слов и показал Синчхолю. Синчхоль внимательно прочитал и кивнул головой. Памсон сунул бумажку в рот и проглотил, затем внимательно осмотрел переулок.
– Ну, счастливо!.. – И торопливо зашагал дальше.
Синчхоль держал три иены и чувствовал, что походка его стала значительно легче. «Прежде всего – хорошенько поесть», – подумал он и выбрался из переулка. Про себя он еще раз повторил прочитанное на бумажном клочке: «Инчхонь, улица Вери, номер десять. Ким Чхольсу».
Он подкрепился двумя блюдами за пять сэн в клубе Уми и, выйдя на улицу, почувствовал прилив энергии. Когда он, купив пакетик риса и несколько хлебцев, пришел домой, Ильпхо и Кихо валялись, обвязав головы полотенцами, но при виде Синчхоля проворно встали, схватили хлебцы и принялись с жадностью их поглощать.
– Раз ты купил еды, – проговорил Кихо, быстро покончив со своим хлебцем, – у тебя, может, еще остались деньжата?
– Дай мне пяток сэн, выпью кружку неочищенной водки, а то что это за жизнь? – Ильпхо протянул руку, бледную, без единой кровинки, как у курильщика опиума.
– У нас дров даже нет, а тебе лишь напиться? Давай‑ка сюда деньги, дров надо купить да поесть приготовить.
И к первой присоединилась вторая рука. Синчхоль дал десять сэн на водку и тридцать сэн на дрова, скинул с себя костюм, шляпу и швырнул на пол. Повеселевшие Ильпхо и Кихо ушли. Синчхоль снял влажное от пота белье и вывесил наружу.
Больше он не позволит себе предаваться сомнениям. Покидая дом отца, даже еще раньше, разве не был он готов на все? А теперь – едва соприкоснулся с трудностями и уже затосковал по прежним дням! Так бранил он себя в душе и твердо решил: как только приедет в Инчхонь, сразу же преодолеет это свое малодушие и станет настоящим боевым товарищем рабочих.
«Выехать не позже завтрашнего утра. Чхольсу. Улица Вери, номер десять», – повторял он, шагая по комнате. Скоро вернулся Кихо. Он купил дров и немного закуски.
– Слушай, а как мы тебя дожидались! Совсем было умирать собрались. На Ильпхо просто смотреть противно: целый день сидел да почесывался!
«Что они будут делать, когда я уеду в Инчхонь?» – подумал он. Чем так жить, вернулись бы лучше домой в деревню, занялись бы сельским хозяйством, как их жены, и куда больше было бы пользы. Так нет, они предпочитают ютиться по углам в Сеуле, невзирая на голод и нужду. Ради чего? Единственное их желание – пристроиться к какому‑нибудь капиталисту и управлять журнальным или газетным издательством. Мнят, что только так могут добиться мало‑мальской известности и влияния на массы. Когда животы подведет, они помалкивают, а только набьют желудки, начинают критиковать: эта газета такая‑то! Этот журнал такой‑то! Послушаешь иногда их споры, подумаешь, что это первейшие оппозиционеры. А на поверку – серенькие людишки, бездельники с затхлой мелкобуржазной психологией! В чем их героизм? Одна видимость! Синчхоль с горечью сознавал, что и он, особенно судя по сегодняшнему случаю, недалеко ушел от них.
Утром, сказав товарищам, что идет побродить, Синчхоль пошел к Колокольному собору – проверить время на магазинных часах. Скоро его поезд. Как ехать на вокзал: на трамвае или на автобусе?
И хоть только еще вчера монета в пять сэн казалась крупной суммой, сегодня, едва завелись гроши в бумажнике, ему уже не хотелось идти пешком. «Была не была, проедусь на трамвае, так давно не позволял себе этого!» Он бросился за проходившим трамваем и вскочил на ходу. Трамвай мчался. Вот торговый дом Хвасин, вот и Золотой Гонг. Тут в трамвай набилось полно служащих, направляющихся, видимо, к Драконовой горе. Синчхоля стиснули. Однако это было ничто по сравнению с тем, что он испытывал, ловя на себе чей‑нибудь взгляд. Он все время боялся: «А вдруг среди них...» – и он отворачивался. Но вот взгляд его упал на рикшу, бегущего от Корейского банка. У женщины, сидевшей в коляске, был растерянный вид, словно она впервые пользовалась этим видом транспорта.
Синчхоль внимательно пригляделся и ахнул от изумления. Он рванулся, желая протискаться к выходу, но не успел.
На рассвете следующего дня Синчхоль надел спецовку, которую раздобыл ему товарищ Чхольсу, навертел обмотки, обул рабочие ботинки и вышел на улицу.
Город еще спал в серой мгле. Лишь тут и там маячили редкие фонари. Синчхоль еще раз повторил наставление, полученное ночью от Чхольсу, и пошел в указанном направлении. Рассвет Инчхоня – рабочего Инчхоня!
В обмотках, с платками на шее, рабочие торопливо шагали кто куда в поисках работы. Работницы в надвинутых на лоб платках, со свертками в руках, – очевидно, завтраками, появлялись и исчезали в свете фонаря возле, как он узнал потом, обдирочной фабрики.
Синчхоль зашел позавтракать в ближайшую харчевню. Точь‑в‑точь как сеульская пивная. Рабочие торопливо ели, дуя на дымящийся суп. Некоторые стоя выпивали выдаваемую под проценты кружку рисовой браги.
Поев и выпив, быстро уходили. То и дело входили новые посетители. Синчхоль сел на деревянную скамейку. Какой‑то рабочий, не дождавшись, пока ему подадут, взял миску, отправился к котлу с супом и, получив порцию, вернулся на место. Синчхоль, похлебав супу, посмотрел на своего соседа‑рабочего, который пришел вместе с ним. Тот уже доедал кашу. «Так вот заглатывать наспех – разве может пища хорошо перевариться?» – ужаснулся Синчхоль. А когда он опять оглянулся на соседа, тот залпом выпил брагу, утер губы кулаком и бросился к выходу, мельком взглянув на Синчхоля. Синчхоль не мог съесть всего, поднялся и тоже ушел. Во рту остался горьковатый привкус неочищенной водки. Он зашагал по направлению к павильону Чхонсок. Здесь строили большую текстильную фабрику и потому ежедневно набирали по четыреста – пятьсот человек.