Шагая в этот предрассветный час по улицам Инчхоня и глядя на серое до горизонта небо, Синчхоль почувствовал прилив отваги. Но тут же вспомнил, как готов был выскочить на ходу из трамвая, увидев в коляске рикши застывшую от удивления Сонби, и кровь бросилась ему в лицо: какая безответственность, какая бесхребетность! Человек в его положении не имеет права гоняться за женской юбкой.
Вот и павильон Чхонсок. Несколько сот рабочих уже окружили японского надсмотрщика и невообразимо галдят, выпрашивая номерки.
Синчхоль присоединился к ним и с большим трудом получил номерок – маленькую дощечку с пометкой «№ 50».
– Ну живее, живее поворачивайтесь!
Под зычные окрики надсмотрщика рабочие, завладевшие номерками, принимались по его указанию за работу. А те, которым не досталось номерков, стояли понурясь и с завистью смотрели на «счастливчиков».
– Эй, ко мне, тащите вот это туда, – командовал надсмотрщик.
Синчхоль смешался с разнородной толпой. Велели переносить мешки с цементом. Рабочие по очереди взваливали на плечи мешки и рысью устремлялись к указанному месту. Синчхоль тоже подставил плечо под мешок. В плече что‑то хрустнуло, а грудь сдавило так, что он не мог вздохнуть.
Глядя, как наваливают мешки рабочие, он думал, что это не так уж тяжело, не тяжелее мешка с мукой. И, лишь взвалив на себя, понял, что это ведь камень, превращенный в муку, вот почему так тяжело. Ноги у него подкашивались.
– Эй, ты, шевелись, шевелись, сукин сын!
Окрик десятника явно относился к нему, и Синчхоль пошел быстрее. Невыносимо было дышать, грудь и плечи разламывало. Прижавшись щекой к мешку, Синчхоль прошел, шатаясь, около ста метров и со стоном рухнул на землю.
|
|
С трудом поднявшись, Синчхоль поглядел на рабочих, которые лопатами размешивали цементный раствор. Казалось, они делали это без всякого напряжения. В мгновение ока разводили мешок цементной муки. Синчхоль смотрел на них с завистью. Нечего было и думать снова поднять мешок. Но он ведь получил номерок, надо как‑то продержаться до конца дня. «Неужели не выдержу? Попробую еще». И он пошел, еле передвигая, казалось, стопудовыми ногами.
В другой раз приказали перетаскивать кирпичи. Рабочие накладывали кирпичи в два ряда по тринадцати, а более сильные даже по пятнадцати и шестнадцати штук в ряд, и опоясывали их проволокой, связывая концы в узел. Затем приподнимали и, крякнув, взваливали на спину, покрытую мешком. Синчхоль побоялся сделать так и решил переносить кирпичи в охапке по одному десятку и вскоре в кровь стер руки.
Подготовив очередную ношу, он почувствовал, как ноет все его натруженное тело. Он не мог притронуться к кирпичам – ему казалось, что они утыканы острыми каменными шипами.
– Послушайте, так не годится – руки покалечите. Небось никогда такой работы не делали?
Синчхоль взглянул – говорил тот самый рабочий, который сидел рядом с ним в харчевне. В его больших глазах, с двойным веком на одном, мелькнула улыбка. Он подошел и приладил к спине Синчхоля мешок.
– Вот так держите, а теперь взваливайте на спину кирпичи, так гораздо удобнее, чем носить в руках. Ну‑ка, попробуйте!
Синчхоль взвалил, ноги у него подкосились, и он опять упал. Кое‑как поднялся, дрожа всем телом, приложился губами к ушибленной руке и почувствовал, что вот‑вот расплачется, словно ребенок. Собрав рассыпавшиеся кирпичи, он с чужой помощью взвалил их на спину.
|
|
– Так взваливать трудно, на мешок – легче. Спину нужно сгибать вот так, поглядите.
И Двойное Веко показал, как это делается.
– Эй, вы, чтоб вам... давайте таскайте! – послышалось откуда‑то сзади.
– Вот еще, шумит! – заворчал Двойное Веко, шагая рядом с Синчхолем. – Вы, должно быть, на рисе разорились?
На бирже труда то и дело появлялись люди, которые обанкротились на коммерческих операциях с рисом. Чтобы не умереть с голоду, они вынуждены были браться за любую, непривычную для них работу, и, конечно, как они ни старались, работа у них не спорилась. Этим самым они выделялись среди остальных, для кого тяжелый физический труд дело обычное и привычное.
Синчхоль задыхался, обливаясь потом, и не мог даже ответить. Он чуть не падал. Двойное Веко помогал ему, поддерживая ношу сзади. Синчхолю же хотелось одного: сбросить этот груз и убежать.
Проработав, не считая сорокаминутного обеденного перерыва, с шести утра до восьми вечера, Синчхоль окончательно выдохся. Вместе с Двойным Веком он отправился за получкой. Перед канцелярией, расположенной в бараке, сколоченном на скорую руку, толпились рабочие, спеша получить причитающийся им денежный квиток. Из канцелярии выкликали людей но номерам: «Такой‑то номер, такой‑то номер...»
Прождав около часа, Синчхоль получил клочок бумаги, так называемую квитанцию, и пошел обменять его на деньги. И вот наконец он держит в руках свой первый заработок – сорок шесть сэн. Обычная плата за поденную работу пятьдесят сэн, четыре сэны вычли в виде комиссионных. Синчхоль вздохнул и огляделся. На улицах Инчхоня зажглись электрические фонари. Сновали продавцы рисового супа, стараясь уловить должников, и жены рабочих, разыскивающие своих мужей, чтобы купить что‑нибудь на ужин.
|
|
Синчхоль потерял из виду Двойное Веко. Поискал, поискал и остановился в раздумье, глядя на непрестанно мигающие фонари. Вот что такое эксплуатация чужого труда! Теперь он на себе познал тяжесть этой ужасающей эксплуатации чужого труда, о чем раньше он лишь читал в «Капитале», сидя за своим письменным столом.
Добравшись до дома, Синчхоль упал на постель. Вернулся с биржи труда Чхольсу.
– Ну, что, товарищ, очень тяжело?
Синчхоль поднял голову:
– А! Вы пришли! Да, я так намучился, что не могу с места двинуться!
– Ну‑ну, ничего... Да у вас нос в крови!
– У меня?
Тут только Синчхоль заметил, что у него из носа течет кровь. Чхольсу принес холодную воду и тряпку. Синчхоль хотел было приподняться, но не смог и шевельнуться. Он напряг все силы, как тогда, при переноске кирпичей, и тело его пронизала страшная боль. Пришлось предоставить Чхольсу ухаживать за собой.
– Видно, эта работа не по вас, товарищ.
И хоть тело Синчхоля словно онемело, все же замечание обидело его. Он крепко зажмурился, вздохнул и застонал. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним вставала страшная картина: он таскает кирпичи. Напрягаясь, взваливает он огромную тяжесть на плечи и шагает, шагает...
– Вы ели что‑нибудь?
– Да, рисовый суп...
– Так или иначе, товарищ, работу эту придется оставить, так... – И, запнувшись на полуслове, Чхольсу внимательно посмотрел на Синчхоля.
Тот глядел на него в упор, затем перевел взгляд на стену. Чхольсу поднялся:
– Я еще не ужинал, схожу поем.
– Конечно, почему не сходить. А я раскис совсем, наверно, усну как мертвый.
Хотя Чхольсу целый день проработал в порту, он, однако, не обнаруживал особых признаков усталости. Проводив Чхольсу взглядом, Синчхоль повернулся лицом к стене и вскрикнул: до того болели все кости.
«Эксплуатация чужого труда!»
Он дважды убедился, какой вес имеет этот термин. А перед глазами маячили кирпичи, кирпичи, кирпичи... Чтобы избавиться от страшного видения, он попытался переключиться на воспоминания прошлого. И опять перед его мысленным взором промелькнула Сонби на рикше. Сонби, затерявшаяся в лабиринте улиц Сеула. «Зачем она приехала в Сеул? Может быть, с мужем? Или вышла наконец замуж Окчоми и перебралась в Сеул, в дом мужа?» Синчхоль терялся в догадках. Окчоми, Окчоми! Судя по тому, что он постоянно думал о Сонби и так взволновался, случайно увидев ее на улице, он, должно быть, любит Сонби. Но он ведь ничего не знал о ней, она всегда оставалась для него неуловимой.
А вот сейчас он так и видел перед собой Окчоми, ее лицо, веселые и задорные глаза, ее руки! «Окчоми! Неужели она вышла замуж? Или меня еще не забыла?.. Какой урок мне!» На глаза его сами собой навернулись слезы. Таким милым представлялось ему теперь лицо Окчоми, когда она, развернув шоколад, взглянула на него, велела раскрыть рот и покраснела.
«Окажись я опять на том месте... – размечтался он и тут же оборвал себя: – Подлец!» Издалека донеслись гудки такси. Тан! тан!.. Комнатные часы пробили одиннадцать раз.
Надеясь заснуть, Синчхоль закрыл глаза. И опять – кирпичи, кирпичи...
Скоро вернулся Чхольсу, и Синчхоль заговорил о том, что снова попытается пойти на биржу труда. Чхольсу улыбнулся:
– Если вы еще раз так наломаетесь, проболеете дней десять. Лучше уж оставьте!
Ему нравилось стремление Синчхоля испытать труд, но его неприспособленность была очевидной и беспокоила его. Синчхоль хотя и улыбнулся в ответ Чхольсу, однако на душе у него было мрачно. Если сравнить его с Чхольсу по телосложению, он, пожалуй, ни в чем тому не уступает. Только он не закален в труде; лишь бы преодолеть первые трудности, а дальше не будет так тяжело. Что, он не справится с работой, которую делает Чхольсу, тысячи других людей? «Выполню! Умру, а попытаюсь! – решил Синчхоль. – Куда мучительнее сидеть на хлебе, заработанном трудом товарищей». Чхольсу угадал настроение Синчхоля.
– Ну что ж, помучайтесь еще денек, завтра с утра пойдите в порт. Плата там ниже, зато гораздо легче, чем таскать кирпичи.
Синчхоль слегка нахмурился, потом рассмеялся и покачал головой:
– Нет, кирпичей больше не хочу!
При одном слове «кирпич» его всего передернуло и зажгло пальцы. Любая другая работа, пусть еще тяжелее, только не таскать кирпичи! Он видеть их больше не может. Потолковав с Чхольсу о разного рода портовых работах, Синчхоль решил, что с рассветом он непременно отправится вместе с ним в порт.
Когда они подошли к таможне, несколько десятков рабочих уже окружили человека в очках с никелевой оправой и кричали на разные голоса:
– Десятник, десятник!
Чхольсу протиснулся сквозь толпу к человеку:
– Десятник! Примите его.
Никелевые Очки глянул поверх очков на Чхольсу и помахал перед ним красным шнурком, который держал в руке. Чхольсу схватил его и вернулся к Синчхолю.
– Этот шнурок – номер. Обвяжите его покрепче вокруг запястья.
У Синчхоля сердце забилось при виде этого красного шнурка.
– Я пойду на вокзал носить грузы... Ну, помучайтесь еще денек, – бросил Чхольсу уже на бегу.
Синчхоль еще вчера слышал от Чхольсу о работе, которую выполняют «красные шнурки», но, оставшись без товарища, совершенно растерялся. Приглядываясь к людям с красными шнурками на запястье, он медленно побрел за ними.
Это строительство порта Инчхоня – сердца Кореи – по масштабам было самым крупным в стране. Сюда заходят корабли водоизмещением в несколько тысяч тонн, набирают топливо. Вот и сейчас тут стоит большой пароход. Черный дым клубами вырывается из огромной трубы. На темнеющем вдали острове светит маяк, позади него пролегла линия горизонта.
Рабочие все прибывали. За небольшой промежуток времени несколько тысяч рабочих заполнили место строительства и гудели, как рой пчел. Половина из них работала носильщиками с чиге, остальные – кто во что горазд: кто возил грузы на тачке, кто на себе бегом носил кули с рисом на склад, иные попарно переносили тюки на палке, положенной на плечи, а то и по нескольку пар на одну груду, суетились, сталкиваясь друг с другом.
Никелевые Очки взошел на палубу парохода.
– Эй, вы, живее настелите помост!
«Красные шнурки» кинулись на зов, перебросили от пристани к пароходу бревно, на нем укрепили широкую доску, и помост был в момент готов. Один из «красных шнурков», стоя у подъемного крана, поворачивал ручку, и подъемный кран со скрежетом опускал крюк к складу с товарами.
По палубе расхаживал японец‑контролер и просматривал поступавший груз. Время от времени он делал повелительный жест, и человек, внимательно следивший за его знаками, поворотом ручки останавливал кран. Немного погодя контролер опять махал рукой, и кран снова скрежетал и нес дальше объемистые грузы. Рабочие, столпившиеся на пристани, следили за погрузкой и невообразимо галдели.
Груз в несколько сот килограммов с грохотом опускался на пристань. Рабочие набрасывались на него, стараясь опередить друг друга, хватали, кто сколько мог, и передавали «красным шнуркам». Те торопливо подхватывали ношу крючьями и с трудом взваливали на чиге грузчикам. Синчхоль тоже хотел использовать крюк, который дал ему Чхольсу, но совершенно не знал, как его применить. И ему поневоле пришлось, закинув крюк за спину и стоя в паре с другим «красным шнурком», безостановочно поднимать груз руками. Грузы – чугунные плиты, громадные ящики, машины для очистки риса. Синчхоль изнемогал, руки у него вот‑вот, казалось, оторвутся.
– Эй, вы, пошевеливайтесь! – сверкнув глазами, крикнул Никелевые Очки.
У Синчхоля из пальцев – видно чем‑то ободрал их – сочилась кровь, и он не мог остановить ее. Вытер пальцы о свои летние брюки до колен и передал груз одному из непрерывно сновавших рабочих.
– Эй, ты, послушай, надо крючком, зачем же руки калечить! – закричал, смеясь, его напарник.
Синчхоль приподнял груз крюком и нечаянно задел грузчика по лицу.
– Ты с ума сошел? Чего в лицо тычешь?.. Чуть глаза не выбил, дьявол! Гляди лучше! – яростно набросился он на Синчхоля.
У того комок подкатил к горлу. Грубые речи и действия этих мужланов так же тяжело ранят, как чугунные плиты и гвозди, торчащие по краям ящиков...
– Слушай, ты, поднимай живее!
Синчхоль попытался было дрожащими руками поддеть большой ящик, но тот все время соскальзывал с крюка, и в конце концов он сам свалился на него.
– Эй, что такое... Ты ж угробишься в такой спешке! Шел бы ты отсюда!
Кажется, «красному шнурку», что стоял напротив, хотелось, чтобы Синчхоль поскорее убрался прочь – он не помогал, а, наоборот, сам был лишним грузом.
Синчхоль, едва придя в себя, поднялся. Он и сам предпочел бы скрыться подальше, чем ждать, что тебя искалечит в любую минуту. Он осмотрел себя: кажется, все цело. Пыль из тюков, пыль от движения тысяч тел, не оседая, столбом стояла в воздухе.
Солнце палило нещадно. У Синчхоля совсем иссякли силы, во рту пересохло, весь он был словно набит пылью. Пить! Но нельзя отлучиться ни на минуту. Среди бесчисленной массы окружающих его людей, казалось, не было ни одного столь беспомощного и слабого, как он. С лесозавода доносилось жужжание пилы.
– Эй, ребята! Пошли туда, поборемся в свое удовольствие! – закричал «красный шнурок», стоявший напротив Синчхоля.
Обернулся и Синчхоль. Не поделив ноши, схватились два парня. Воспользовавшись моментом, их груз взвалил и понес третий. Тогда драчуны и вовсе вошли в азарт. Три или четыре раза принимались с передышкой бороться. Одного из них – Двойное Веко – Синчхоль сразу узнал. Ему хотелось подойти и разнять их, но где там устанавливать порядок с его силами, тем более что не было человека, который бы не глядел с любопытством на эту борьбу.
Наконец они встали, отряхиваясь.
Вспыхнул электрический свет, и через некоторое время
Синчхоль вместе со всеми «красными шнурками» отправился вслед за Никелевыми Очками получать деньги. Заслышав голос Двойного Века, он оглянулся. С чиге за спиной тот плелся, еле волоча ноги. Видно, и он порядком устал.
– Товарищ! – позвал Синчхоль, когда Двойное Веко поравнялся с ним.
Тот остановился и начал вертеть головой, не зная, кто позвал его.
– Это я зову вас.
Двойное Веко уставился на Синчхоля.
– И вы здесь? – И зашагал рядом с ним.
– Сколько денег заработали сегодня?
– Какие там деньги! Только боролся!
– А зачем вы боролись?
– Да просто так! – Двойное Веко почесал голову.
– Заходите как‑нибудь ко мне в гости, – пригласил Синчхоль.
– А где вы живете?
– По дороге на базар есть католический костел...
– Как вы сказали, не понял: католический – что?
Синчхоль указал на перекресток.
– Вон там высится дом с заостренной крышей.
– А‑а! Так это же христианский храм! Теперь понял!
– Подальше будет общественная уборная.
– Да, да.
– За ней – склад, где продаются колотые дрова, а за ним – маленький домик, крытый соломой.
– Понял.
– В задней комнатке этого дома я и живу, – объяснил Синчхоль.
– Да, да, как‑нибудь зайду.
– Непременно приходите.
– Ладно!
Двойное Веко, даже не попрощавшись, зашагал крупным шагом.
Никелевые Очки забежал в какую‑то японскую гостиницу. Следовавшие за ним «красные шнурки» остановились в ожидании, шумя и пересмеиваясь.
Вспомнив, как они передразнивали и насмехались над ним за работой, Синчхоль с тоской ощутил свое одиночество. А он‑то хотел стать их товарищем! Одни насмешки, и ни капли сочувствия! На цементной стене противоположного дома в свете фонаря сверкали золотые буквы: «Бар «Кинг».
Легкой, танцующей походкой в его сторону направлялась Какая‑то модница и с ней щеголь. Синчхоль встал и прислонился к стене. Мужчина и женщина прошли мимо, распространяя тончайший аромат. Перед его глазами тотчас же всплыла картина, как они с Окчоми любовались на морском берегу закатом солнца: взметнувшееся пламя озаряло лицо и одежду девушки. Он невольно глубоко вздохнул. Окчоми стала вдруг мучительно милой. Но он тут же одернул себя: «Опять подлые мыслишки!»
Появился Никелевые Очки. «Красные шнурки», которые разбрелись было кто куда, окружили его и стали обменивать красные шнурки, зажатые в кулаке, на девяносто пять сэн, – с вычетом пяти сэн за обед. Получил свои девяносто пять сэн и Синчхоль.
«Красные шнурки», не оглядываясь, расходились поодиночке. Как‑никак, проработали вместе целый день, и Синчхолю хотелось бы попрощаться с рабочими, но они не обращали на него никакого внимания. Синчхоль медленно поплелся прочь. Он остро чувствовал, что от рабочих его отделяет какая‑то невидимая стена. Это оставляло в нем горький осадок – ему представлялось таким важным достигнуть сближения с ними.
Синчхоль съел порцию рисового супа в харчевне на краю дороги и пошел домой. После этого дня Синчхоль и думать перестал о бирже труда. И день за днем кое‑как перебивался на то, что уделял от своего заработка Чхольсу.
Как‑то поздним вечером в дверь постучали.
– Дома? – В комнату ввалился Двойное Веко.
Синчхоль быстро спрятал письмо, которое он писал товарищу Памсону, и протянул руку.
– А, вы! Очень рад. Я все ждал вас, не идете, думаю – забыли... Садитесь, пожалуйста.
Синчхоль, радуясь от всего сердца, тряс его сильную руку.
Двойное Веко улыбнулся, сел по приглашению Синчхоля и оглядел комнату.
– Болеете?
Синчхоль посмотрел на него испытующе: по‑видимому, Двойное Веко спросил так, заметив, как он осунулся.
– Нет!
Двойное Веко приглаживал волосы, слегка наклонив голову. Его давно не стриженные красивые волосы посерели от пыли. Хоть он и не жаловался, Синчхолю нетрудно было догадаться, насколько он устал за день. Каждый раз при воспоминании о собственной попытке таскать железные плиты у него начинали трястись руки. Синчхоль вынул из‑под изголовья несколько томов книг и отбросил их.
– Прилягте здесь, вы, наверно, очень устали. Двойное Веко искоса взглянул на Синчхоля и даже немного отстранился.
– Нет, нет... что вы...
– Пожалуйста, прилягте.
Синчхоль придвинулся поближе. На него пахнуло потом и еще каким‑то неприятным запахом. Он невольно поморщился, но тотчас же изобразил улыбку. На одежде гостя он увидел засохшие разводы от пота. Двойное Веко смущался все больше и потихонечку отодвигался от Синчхоля, почесывая в затылке.
– Ну что же вы, прилегли бы... Сегодня тоже, наверно, работали?
– Да.
– Где? Опять в порту?
– Зачем же? Перед Вольми роют канаву, туда ходил.
– А вознаграждение там какое?
Двойное Веко недоуменно поглядел на него. «Может, он не понял слово «вознаграждение»?» – подумал Синчхоль, и ему стало ясно, что прежде всего ему надо усвоить язык, понятный рабочим.
– Так... сколько платят за поденную работу? – повторил он свой вопрос.
– Да... если хорошо работать – семьдесят – восемьдесят сэн, а нет – так сорок – пятьдесят.
– Так, так... Усаживайтесь поудобнее, да поговорим по душам, кстати, ведь мы до сих пор не знаем, как звать друг друга. Мое имя – Ю Синчхоль, а ваше? – в упор посмотрел Синчхоль на Двойное Веко.
– Мое?.. Чотче.
– Чотче... «Первый». Хорошее имя. А родом откуда?
Чотче колебался: назвать или нет? И потупился.
– Да ниоткуда!
– Ниоткуда? – пробормотал Синчхоль.
Эти слова задели его за душу. Люди, подобные Чотче, пожалуй, не бросают их зря.
При слове «родина» в памяти Чотче всплыли Ли‑собан и мать. «Может быть, они уже умерли? А может, живы и ждут его возвращения с хорошим заработком?» И сердце у него вдруг заныло. Уходя из дому, он надеялся вернуться к Ли‑собану и матери, заработав деньги, но расчеты его не оправдались. Вечно усталый, он и сам не заметил, как все реже и реже стал вспоминать о них.
Синчхоль внимательно посмотрел на руки Чотче и сравнил их со своими. Им овладело смущение, и в то же время как позавидовал он Чотче, обладающему такими, словно литыми из чугуна, руками! А он до сих пор только учился и не приобрел ничего, кроме слабого тела и слабой души.
– Вам очень трудно работать или нет? – спросил он у Чотче.
– С утра еще ничего, а к заходу солнца трудновато.
– Да? Даже вам? Вы с детства на такой работе?
– Нет, раньше я только землю обрабатывал...
Синчхолю очень нравились его простая речь и низкий голос. И сам не зная почему, он мало‑помалу проникался к нему доверием.
– Знаете, а я совсем не могу работать. Приходите почаще, научите меня.
– А чему учить‑то? Как начнешь работать, так и пойдет. – Чотче рассмешила просьба научить работать. К тому же ему вспомнилось, с каким напряжением таскал на днях Синчхоль кирпичи. Смех этот еще больше расположил Синчхоля.
– А скажите... на пристани за переноску грузов, мешков с рисом, как устанавливают плату?
– Да по весу. За мешок риса – от пяти до шести ри[56], за ящики – три ри, за другие грузы – пять ри.
Так! Значит, перетаскав сотню мешков риса, получишь от пятидесяти до шестидесяти сэн... Синчхоль сдвинул брови, стараясь представить себе, как бы он перетащил сто мешков риса. Подумал о тысячах людей, работающих, взметая пыль, в порту, и невольно вздохнул. Теперь он совершенно ясно сознавал свой долг перед ними.
– А вы в тот день сколько заработали?
– Не знаю, забыл.
– Я говорю о том дне, когда вы боролись. А зачем вы отнимали друг у друга груз?
– Да так, не знаю.
– Однако, товарищ, вы больше так не боритесь. Разве вы не рискуете повредить при этом друг другу? Разумеется, всякую борьбу интересно довести до конца. Но разве не бывало случаев увечья и кровопролития в результате такой борьбы?
– Пустяки! Нечего ему было из под носа чужой груз выхватывать! Вот и получил... А скажите, – спросил вдруг Чотче, – почему вы на такой работе работаете?
– Я‑то? Приходится... Кусок хлеба зарабатываю!.. – уклончиво ответил Синчхоль.
– Благородным людям, вроде вас, наверно, лучше работать волостным писарем или полицейским.
Входя в комнату, Чотче видел, что Синчхоль писал, посмотрел на его одежду, развешанную на стене, на книги, сложенные под лампой, и решил: Синчхоль не похож на рабочего человека.
Синчхоль не сдержал улыбки.
– По‑вашему, хорошо быть волостным писарем или полицейским?
– Конечно, хорошо!
– А я завидую вашему труду.
Чотче засмеялся. Упомянув о писаре и полицейском, он вспомнил о тех, которых знал там, у себя на родине. Сердце его пронизала жгучая боль, и ему вдруг страшно захотелось порасспросить Синчхоля.
– А... полицейский... – Чотче хотел что‑то сказать, но замялся.
Синчхоль внимательно посмотрел на него.
– Так полицейский – что?
– Да я... Что значит – нарушить закон? Растолкуйте мне хоть немного, как жить в ладу с законом?
* * *
Каннани вернулась поздно ночью. Взглянула на полусонную Сонби и улыбнулась:
– Клопы не заели?
– Как же не заели? Заели... Ты куда ходила?
– Я там... кой с кем встречалась.
Каннани сбросила с себя выходную одежду, повесила ее и подсела поближе к Сонби.
– Слышно, в Инчхоне большая текстильная фабрика открывается и будто много набирают работниц... Больше тысячи работниц требуется.
От Сонби и сон отлетел. Искорки загорелись в заблестевших глазах.
– А я не могу туда поступить?
– Думаю, можешь. Я тоже собираюсь поехать! Поедем вместе, а, Сонби! – Каннани улыбалась. Она пригладила волосы и воткнула готовую вывалиться шпильку. Сонби задумалась, лицо ее зарумянилось. Фабричные машины, о которых слышала она от Каннани, мелькали у нее перед глазами.
– Но я же ничего не умею! А если плохо буду работать – выгонят?
Сонби заглянула Каннани в лицо. Она недавно приехала в Сеул, ничего не знает, всего боится, все ее смущает.
– Зачем же? С тобой этого не случится. Подучишься и будешь хорошо работать. Дети и то поступают. Так что пусть это тебя не тревожит.
Сонби облегченно вздохнула.
– Знаешь, Сонби, я готова хоть сегодня поехать на текстильную фабрику, – заявила Каннани.
– А когда же поедем?
– В самое ближайшее время... но, понимаешь, есть важные дела и, видимо, придется отложить на день‑два.
Каннани снова подумала о задании, которое только что поручил ей Тхэсу, и повторила про себя: «Ю Синчхоль... Инчхонь, Сэчжон, дом пять».
– Инчхонь – это в Сеуле?
Каннани быстро взглянула на Сонби и рассмеялась.
– Нет, отсюда около ста ли. На поезде ехать нужно.
Сонби вспыхнула. Ведь вот Каннани не училась, а знает такие культурные слова, которые ей, Сонби, неизвестны, и нет ничего, чего бы Каннани не знала. В это время из другой комнаты раздался смех. Они замолчали, косо поглядывая на дверь.
– Сегодня, видно, не голодные, раз так смеются...
Сонби встала и расстелила постель.
– А что это за люди?
Сонби очень стесняли эти любопытные соседи: нельзя даже открыть свободно дверь, и в то же время ее интересовало, что это за мужчины – сидят целыми днями в комнате, никуда не выходят. Когда Каннани уходила на завод, она запирала дверь на замок.
– Эти люди – безработные...
«Безработные» – что это за слово?» – подумала Сонби и хотела было спросить у Каннани, но не решилась.
– Они из благородных, образованные, да только в этом обществе не нашли места, где бы их знания пригодились... поэтому так...
Каннани задумчиво смотрела на свет лампы и, стараясь не забыть, твердила про себя имя: «Ю Синчхоль». Она крепко запомнила слова, сказанные ей Тхэсу.
Сонби казалось странным, что каждый раз, возвращаясь поздно, Каннани о чем‑то глубоко задумывалась.
– Сонби, ты уже давненько в Сеуле, а мне все некогда, я тебе ничего еще не показала; пойдем завтра в парк на Южной горе?
– Парк на Южной горе? А что это такое?
– Похоже на то, что у нас, вокруг озера Гневного. Такие же горы... Помнишь, мы пропадали там целыми днями, объедались щавелем... Ах, как хочется увидеть маму!
При слове «щавель» Сонби ясно увидела руку маленького Чотче, ткнувшего ее в глаз, и ей вдруг так захотелось спросить, не приходилось ли Каннани встречать Чотче. Но Сонби не знала, в Сеуле ли Чотче, да и Каннани так замкнута. Сонби поникла головой.
На следующий день они отправились в парк.
– Вот там – синтоистский храм[57], – указала Каннани на возвышавшееся впереди сооружение.
Сонби только кивала головой, хотя и не могла понять, что это значит. Ее испугала каменная лестница, голова у нее закружилась.
– И по ней туда надо взбираться? – обернувшись, спросила Сонби.
– А что?
– Другой дороги нет?
Поняв настроение Сонби, Каннани рассмеялась.
– Э‑э, да ты, видно, совсем деревенская! Убиться боишься? Тогда пойдем другой дорогой.
Миновав храм, они вошли в сосновый лес и сели передохнуть. При легких порывах ветра с деревьев, слегка задевая края их юбок, медленно падали листья. Сонби поймала листочек.
– Уже осень! Как быстро летит время! – сказала Каннани, глянув на листочек в руке Сонби.
Та подняла глаза на Каннани и улыбнулась: она только что подумала о том же. Они засмотрелись вдаль. Величаво высился дом из красных и белых кирпичей, под горой Пугасэн красовалось белое здание, такое массивное, словно его строили на миллионы лет, а позади, словно крабики, сгрудились крохотные лачужки. Звон трамваев, гудки такси...
Они перевели взгляд. Темнея, возвышались Южные ворота, напоминая собой о тайнах древности. Сеть проводов, переплетенных, как паутина, сбегалась к центру. Там и сям светились вывески магазинов.
– Неужели во всех этих домах живут люди? – удивилась Сонби.
– Конечно, люди, кто же еще может жить?..
Когда Каннани в первый раз случайно встретила Сонби в Сеуле, даже тогда она поразилась красоте девушки; теперь же, по прошествии нескольких месяцев, она поняла, что тогда у Сонби был изнуренный вид. Каннани радовалась, видя, что Сонби так поправилась с тех пор, как приехала в Сеул, хотя они питались одним рисом. «Нужно как можно скорее привить этому ребенку классовое самосознание», – подумала она.