«25 июля. Грозовой дождь. Праздник храма Тэндзин.
Утром в половине одиннадцатого начались сильные боли и рвота. Смотреть на страдания Ясуко было невыносимо тяжело. Боли прекратились минут через десять. Температура 38 градусов. Выпадают волосы.
Около двух часов полил сильный дождь, несколько раз прогремел гром. В три тридцать прояснилось. Пришел доктор Кадзита. Температура 39 градусов. Кадзита сказал, что нарыв на ягодице вскрылся, но появился еще один. Я удалилась, чтобы не стеснять Ясуко, и приготовила на веранде кувшины с холодной и горячей водой. Немного погодя доктор вышел помыть руки. Я последовала за ним в комнату. Ясуко лежала, закрыв лицо полотенцем.
– Ну и громыхало же сегодня, даже страшно! – улыбаясь, сказал Кадзита. И, пощупав пульс Ясуко, добавил: – Думаю, ей нужна инъекция пенициллина. Сто тысяч единиц. – Привычной рукой он набрал в шприц лекарство и сделал укол.
Я проводила доктора до ворот. Перед уходом он сказал мне: «Слабость усилилась. По‑видимому, из‑за высокой температуры».
На ужин я подала Ясуко жареную рыбу, яйца, морскую капусту, раккё[114], помидоры, одну чашу риса.
Сначала мы договорились с Кадзита, что он будет приходить раз в три дня. Посоветовавшись с мужем, я попросила Кадзита навещать больную ежедневно.
Ясуко уснула в восемь вечера.
26 июля. Ясно, прохладный ветер.
Утром температура 38 градусов. Озноб. На завтрак – суп из бобовой пасты, сушеные водоросли, раккё, соленья, яйцо, полчаши риса. Днем температура снизилась до 36 градусов. Пропал аппетит. Поела только помидоры и салат. К трем часам пришел Кадзита. Сказал, что нужно проверить стул. Ясуко нехотя согласилась. Вскрылся второй нарыв, появился третий. Доктор обработал нарывы и выписал мазь и присыпку.
На ужин – суп, рыбные палочки, сушеная макрель, салат из огурцов, две чаши риса.
После ужина читала «Жизнь Хидэёси» Яда Соун. Уснула в девять тридцать.
27 июля. Ясно, потом дождевые облака.
Утром температура 37 градусов. Самочувствие неплохое. На завтрак – суп из бобовой пасты с баклажанами, фасоль, яйцо, две чаши риса. Впервые за долгое время смеялась.
Продолжала читать «Жизнь Хидэёси».
Днем температура 37 градусов. На обед – соленые огурцы, кимпира[115], жареная рыба, омлет, чаша риса. Ясуко получила письмо от сослуживца из Фуруити. Написала длинный ответ и сама снесла письмо на почту. Спала до трех часов, пока.не пришел доктор Кадзита.
Температура 36,4 градуса. После обследования доктор сказал, что глистов в двенадцатиперстной кишке не найдено, стетоскопия не обнаружила никаких отклонений от нормы. Обработав нарывы, Кадзита сказал:
– Сегодня утром мне позвонили из Исими. С отцом удар, и завтра утром я туда уезжаю. Вместо меня будет приходить доктор Мория. Беспокоиться вам нечего.
Я была огорчена. По слухам, Мория и Кадзита с давних пор не ладят между собой.
– Но вы ведь вернетесь, доктор, не останетесь в Исими? – сказала я.
– Нет, нет. Мне сообщили, что удар сравнительно легкий. Следите хорошенько за больной, и все будет в порядке.
– Ах, доктор, боюсь, не случилось бы несчастья, – невольно вырвалось у меня.
Тем временем вернулся от Сёкити муж, и мы вместе проводили Кадзита до спуска с холма. Доктор уселся на свой мотоцикл, лихо скатился вниз и исчез в клубах пыли.
Вечером температура 37,5 градуса.
На ужин – раккё, овощной салат, жареная рыба, паровые котлеты, помидоры, две чаши риса.
Вечер выдался душный, мы вместе с Ясуко вытащили в сад скамеечки и, наслаждаясь прохладой под ветвями, грызли соленые бобы. Пришел Такидзо, дед Сёкити, принес трех угрей для Ясуко. Старик – ему пошел уже восемьдесят девятый год – сказал, что послезавтра самый жаркий день, когда каждый, кто хочет подкрепить свои силы, должен съесть угря. Такидзо любит поговорить, но вел он себя деликатно, даже не заикался о болезнях. Напустив на себя серьезный вид, дед Сёкити рассказывал всякие вымышленные истории и предания, и Ясуко от души смеялась. Сам же рассказчик ни разу не улыбнулся.
– Давным‑давно, когда мой дед был еще юношей, – говорил Такидзо, – в такие жаркие дни выносили скамейки под дерево кэмпонаси, чтобы подышать вечерним воздухом. И только мы, бывало, усядемся, приходит барсук, подберет объедки, устроится где‑нибудь рядом и глядит на нас... Так‑то было в старину...
А вот какая история приключилась давным‑давно, когда мой дед был еще юношей. Жил тогда на хуторе Огата в деревне Кобатакэ человек по имени Ёити. Был он примерным сыном и почитал своих родителей. За это его уважали все жители окрестных деревень. Знали о нем все путники, проходившие мимо. Даже змеи его никогда не трогали. А вот на путников они частенько набрасывались. Чтобы спастись, надо было трижды повторить: «Я Ёити из Огата». Змеи почтительно склоняли голову и быстро уползали прочь. Так‑то было в старину.
Давным‑давно, когда мой дед был еще юношей, – говорил старый Такидзо, – один охотник убил оленя и потащил его домой. А за ним увязался шакал‑оборотень. Оглянулся охотник, а шакал как прыгнет на него – и хвать зубами. Тут бы охотнику и конец пришел, да сметливый был парень. Сунул руку в карман, вытащил мешочек с солью да как сыпанет в шакала. Вы знаете, что нечистые духи не выносят соли. Шакала как ветром сдуло, а охотник, жив и невредим, преспокойно добрался до дома. Вот как в старину бывало‑то...
28 июля. Ясно. В полдень пролился короткий дождь. Потом снова ясно.
Муж, как только проснулся, пошел к доктору Кадзита, прихватив с собой деньги за лекарство и подарок. Вернувшись, он сказал мне, что доктор, по‑видимому, не вернется в Кобатакэ. По его бледному лицу и тяжелому дыханию я уже заранее знала, что он скажет.
Самочувствие больной хорошее. Температура 37 градусов. На завтрак – суп из бобовой пасты с бататом, раккё, яйца, соленья, две чаши риса. Вскрылся третий нарыв. Ясуко сама смазала его мазью.
Мы долго советовались все втроем, к какому врачу обратиться, но так и не договорились. Муж даже принес книгу предсказаний, но и она не помогла. В конце концов право выбрать врача предоставили самой больной. После обеда Ясуко сказала, что чувствует себя хорошо, температура у нее нормальная, поэтому она сама пойдет искать врача. Я предложила проводить ее, но она наотрез отказалась.
Муж поспешил к своему рыбному садку. Мне даже не понравилось, что он так торопится. Пробный нерест закончился неудачей, и только во второй раз, когда использовали самок и самцов из резерва, дело пошло на лад.
Я высушила матрац с кровати Ясуко и зажарила одного угря без приправы.
Часов около четырех прибежал, запыхавшись, старик бакалейщик.
– К нам звонила по телефону ваша барышня, – сказал он. – Она ложится в больницу Куисики. Чувствует себя неплохо и просила передать, чтобы вы не беспокоились.
– Вы не ошиблись?
– Нет, нет. Звонила ваша Ясуко.
Это было так неожиданно, что я растерялась. Оправясь, я послала телеграмму родителям Ясуко и пошла к рыбному садку посоветоваться с мужем. Выслушав меня, он сразу же, не переодеваясь, отправился в Куисики.
Вечером снова пришел бакалейщик.
– Звонил ваш муж, – сообщил он на этот раз. – Просил предупредить, что сегодня возвратится поздно.
– Как себя чувствует Ясуко?
– Он ничего не сказал. Должно быть, хорошо.
С самого утра меня не покидало чувство смутной тревоги, и вот, пожалуйста...
29 июля. Ясно.
Вчера вечером муж возвратился домой поздно. Оказалось, что диагноз, поставленный в больнице Куисики, отличается от диагноза доктора Кадзита. По их словам, высокая температура вызвана каким‑то воспалительным процессом, а может быть, и нарывами. В кровь, должно быть, попало несколько видов бактерий. Таким образом, наряду с легкой формой лучевой болезни имеется какое‑то сопутствующее заболевание. Доктор Куисики сделал Ясуко туберкулиновую пробу.
Утром по дороге в больницу я зашла в бакалейную лавку поблагодарить старика. Бакалейщик сказал, что вчера после полудня он видел, как Ясуко выходила из больницы Курода.
– Я тоже ее встретила, – сказала покупательница, женщина из дома Ёсимура. – У нее был желтый зонтик, не так ли? Она как раз входила в больницу Омура, когда я ее заметила.
Из всех девушек в деревне только у Ясуко желтый зонтик. Есимура видела девушку с желтым зонтиком около половины третьего, а бакалейщик – примерно в час. Значит, Ясуко осмотрели в больнице Курода, затем в больнице Омура, а после этого она отправилась в Куисики. Видно, совсем потеряла голову. Вот и старалась найти спасительную соломинку.
Больница Куисики размещена в деревянном оштукатуренном доме в европейском стиле; палаты, хотя и небольшие, светлые и хорошо проветриваются. Кровати наполовину задернуты пологом. Увидев меня, Ясуко заплакала.
– Простите меня за своеволие, – прошептала она сквозь слезы и спрятала лицо в подушку.
Я промолчала, потом стала рассказывать Ясуко, как жарила принесенного ей угря, как Сигэмацу разводит карпов. Только все напрасно. Ясуко была в таком состоянии, что смысл моих слов не доходил до нее.
В половине одиннадцатого пришел главный врач. Он совершал обход. Реакция на туберкулин отрицательная. Температура 38 градусов. Пока обрабатывали нарывы, я стояла на улице, любуясь карпами в бассейне. Возвращаясь обратно, встретила в коридоре главного врача. Он сказал, что вчера Ясуко стояла на коленях перед своей кроватью и горько плакала. Сестра спросила, в чем дело. Ясуко рассказала, что в местах нарывов начался такой сильный зуд, что невозможно его вытерпеть. Сестра подняла подол ее спального кимоно и посветила фонариком. Там, где был нарыв, копошилось бесчисленное множество червячков. Утром, после исследования под микроскопом зараженной ткани, врачи пришли к выводу, что показана операция. Тем более что созревает новый нарыв.
– Если вы вырежете больную ткань?.. – заговорила я.
– Постепенно нарастет новая.
– Останется некрасивый рубец.
– Шрам, пожалуй, останется. С этим надо примириться, – ответил доктор, человек пожилой, лет за пятьдесят.
Ясуко казалась очень усталой, и звонок к обеду я восприняла как сигнал к уходу. В коридоре я заметила няню с подносом, она несла Ясуко сушеную рыбу, фасоль в кунжутном масле, яйцо, соленья и круглую лакированную посудину с рисом.
30 июля. Ясно.
К вечеру муж пошел в больницу Куисики. По возвращении он рассказал, что у Ясуко температура 37 градусов, вечером были сильные боли, сегодня, в двенадцать часов она проглотила таблетку сульфадиазина и будет принимать это лекарство по одной таблетке через каждые четыре с половиной часа. Муж разрезал на части персик, который принес с собой, и дал Ясуко. Она кусала как‑то странно– не передними зубами, а боковыми. Оказалось, что передние шатаются даже от прикосновения языка. Муж спросил у доктора, почему у Ясуко совсем пропал аппетит. Доктор ответил, что главное сейчас не в еде, а в том, чтобы регулярно принимать сульфадиазин. Нарывы никак не проходят.
После обеда внезапно начался шквалистый ветер. Зашла жена владельца мельницы. Сказала, что решила проведать нас, узнать, как мы чувствуем себя в такую погоду. С погоды она перевела разговор на лучевую болезнь и между прочим упомянула, что у доктора Хосокава есть двоюродный брат, доктор медицины, который находился в Хиросиме, когда была сброшена атомная бомба. Все тело у него было обожжено; в ранах на щеке и ухе завелись черви; они сожрали даже мочку правого уха. Пальцы на одной руке срослись, так что он не мог ими даже пошевелить. Он сильно похудел. Сколько бы под него ни подкладывали подушек и матрасов, ему все казалось жестко, ломило кости. Был момент, когда он перестал дышать, и все думали: это конец. Но доктор Хосокава сам ухаживал за своим двоюродным братом, и в конце концов вылечил, и теперь он вполне здоров.
Сразу после ухода мельничихи приехал отец Ясуко. Он сказал, что все расходы по содержанию дочери в больнице хочет оплатить из денег, выделенных ей на приданое. Муж был оскорблен этим предложением, но не сказал ни слова. Он стоял, уставившись в пол и скрестив на груди руки».
Глава XVIII
Ухаживая за племянницей, Сигэко переутомилась. У нее начались головокружения, сильные боли в сердце. Пришлось нанять сиделку для Ясуко. Договорились, что по нечетным дням ее будет посещать Сигэмацу, а по четным – отец Ясуко.
С середины августа потянулись на редкость жаркие для здешних мест дни. Состояние Ясуко казалось безнадежным. Она жаловалась на звон в ушах. Пропал аппетит. Стоило прикоснуться гребнем, как волосы лезли целыми пучками. Десны распухли и кровоточили. Доктор Куисики заподозрил, что у нее развивается перидонтит. Он испробовал реакцию Манту, несколько раз брал кровь на анализ и повторно назначил сульфадиазин по одной таблетке каждые четыре с половиной часа.
Лекарство было то же самое, которое она принимала на второй день пребывания в больнице.
– Почему мне снова дают эти таблетки? – спросила Ясуко.
– Так надо, – ответил Сигэмацу.
Сиделка рассказала ему с глазу на глаз, что Ясуко раз в день испытывает острые приступы боли – такой невыносимой, что ей кажется, будто она не выдержит. Приступы обычно начинаются глубокой ночью.
Ясуко была худа как щепка, ее сухие горячечные губы стали одного цвета с кожей – бледно‑синие. Ногти приобрели землистый оттенок.
Как‑то Сигэмацу попросил ее открыть рот и увидел, что верхние резцы исчезли, от них сохранились только корни. В течение нескольких дней они шатались, а потом надломились посередине. Из распухших десен продолжала сочиться кровь. Полоскание борной не приносило никакой пользы. Стоило Ясуко сжать губы, как через некоторое время между ними вспенивалась узкая кроваво‑красная полоска.
На ягодицах появились два новых нарыва, которые соединились между собой наподобие тыквы‑горлянки. Шесть предыдущих врач вскрыл, однако места разрезов не заживали, и сквозь них виднелось красное мясо, словно мякоть треснувшего спелого арбуза. Кожа вокруг нарывов стала черно‑синей, как при заражении. Обо всем этом Сигэмацу рассказала сестра, когда провожала его по лестнице. Все попытки предпринять что‑нибудь оканчивались безуспешно. Даже у главного врача не удалось выяснить ничего определенного.
– Анализы неблагоприятные, – сказал главный врач. – С кровью что‑то непонятное. В микроскоп видны какие‑то мельчайшие тельца, но что это за тельца – определить невозможно. Красных кровяных шариков вдвое меньше нормы... Возможно, – добавил он, – эти мельчайшие тельца – деформировавшиеся лейкоциты, но почему‑то их чересчур много.
Сигэмацу понял из всего этого, что врачи бессильны помочь Ясуко. Он не хотел больше выслушивать медицинские термины, которые внушали ему непреодолимый страх и усугубляли чувство вины перед Ясуко. Ведь причиной ее болезни был не только черный дождь. Сигэмацу не забыл, как они втроем пробирались сквозь груды пепла и еще не остывшие развалины, ползли от моста Аиои до квартала Сакан‑тё и как Ясуко поранила себе левый локоть. Вполне возможно, что через эту рану и произошло заражение. Говорить об этом поздно. Но, конечно, не надо было вести женщин сквозь пылающий город к фабрике в Фуруити. Попроси он тогда начальника отдела Сугимура, разумеется, тот приютил бы Ясуко на два‑три дня. Что ни говори, зря пригласил он Ясуко в Хиросиму. Как теперь искупить вину?
Вскоре Сигэмацу получил от Хосокава письмо и объемистый пакет.
«Уважаемый господин Сигэмацу, – писал главный врач, – позвольте поблагодарить Вас за вяленую форель, которую Вы так любезно мне подарили. Я внимательно изучил Вашу просьбу. И вот мои выводы.
Прежде всего должен Вам сказать, что мой двоюродный брат обязан своим выздоровлением удивительному везению.
Назначенное мной лечение заключалось лишь в нескольких инъекциях раствора Рингера и переливании крови. Ничего другого я не мог предпринять. В подтверждение этих своих слов и для того, чтобы Вы не думали, будто я хочу отмахнуться от Вас, посылаю Вам в пакете дневник, написанный моим двоюродным братом Иватакэ во время болезни. Прочитав дневник, Вы поймете, какое огромное значение в борьбе с болезнью имеет воля к выздоровлению. Это лишнее доказательство, что ни при каких обстоятельствах, даже при самой тяжелой болезни, нельзя терять надежду на исцеление.
Буду Вам крайне признателен, если после прочтения Вы возвратите дневник мне. От всего сердца желаю больной выздоровления.
С уважением Хосокава».
Дневнику предшествовал заголовок: «Записки врача‑резервиста Хироси Иватакэ о бомбардировке Хиросимы».
Сигэмацу читал вслух, сидя у изголовья Сигэко, и то и дело вскрикивал:
– Но это же чудо!
– Надо, чтобы Ясуко обязательно прочитала дневник, – откликалась Сигэко.
Все, что говорила мельничиха, было верно. Иватакэ пострадал гораздо сильнее Сигэмацу. У него в самом деле срослись пальцы на руке и мочку уха отъели черви. И все‑таки он выжил, и не только выжил, но даже сделал себе пластическую операцию, разделив пальцы. Сейчас он занимается частной практикой в Токио.
О чем же писал Иватакэ в своих «Записках»?
«Первого июля 1945 года получил повестку с приказом явиться в казармы Второго Хиросимского отряда. Я спешно привел свои дела в порядок и сел на поезд. Проезжая мимо Нагоя и Осака, я заметил сильные разрушения, причиненные воздушными налетами. Вокзал в Окаяма еще горел после ночной бомбардировки. Начался небольшой дождь; вдоль путей, прикрыв головы подушками, вереницей шли полуголые люди, пострадавшие при взрыве.
Я сошел в Фукуяма, отправился в деревню Юда, где встретился с эвакуированными сюда женой и ребенком. В парикмахерской меня остригли наголо и сбрили усы. Затем мне вручили военную форму и вещевой мешок. Я сел в поезд на железнодорожной линии Фукуэн. Провожали меня жена и старший брат. Как я узнал, призыву подлежали лица до сорокапятилетнего возраста. Меня призвали в качестве резервиста третьей группы, как раз перед моим сорокапятилетием. Все фотографировались на случай гибели, но я не мог заставить себя последовать обычаю.
В Хиросиме я переночевал у родственников. В восемь утра первого августа я впервые в жизни переступил порог казармы. Здесь, во дворе, нас собралось человек пятьдесят из префектур Хиросима и Окаяма. Как выяснилось, врачей из префектуры Ямагути направили в полк Ямагути, из Симанэ – в полк Хамада, а нас решили отправить в обычное пехотное подразделение и лишь после этого – в центр подготовки врачей‑резервистов. Мы долго ждали под палящим солнцем, затем нам приказали зайти в большую комнату с деревянным полом, рядом с медсанчастью. И только тогда наконец в сопровождении двоих врачей к нам соизволил выйти начальник первого военного госпиталя майор медицинской службы Нисио – здоровенный, рослый детина. После переклички майор обратился к нам с речью:
– Я майор Нисио, – громко проговорил он. – А как назвать вас, которые в трудные для отечества дни не вступили добровольно в армию? В моих глазах вы просто‑напросто банда государственных преступников. Наше правительство издало приказ о тотальной мобилизации для того, чтобы ни один из таких ублюдков, как вы, не уклонился от выполнения своего долга.
С этой минуты ваша жизнь в моих руках. Некоторые из вас находились, вероятно, в привилегированном положении, занимали высокие посты. Но нам до этого нет никакого дела. Ваши головы набиты конским дерьмом, вы начисто лишены воинского духа. Но мы воспитаем в вас воинский дух! Так и знайте!
После этой краткой, но выразительной вступительной речи он стал подзывать нас по очереди, подвергая каждого форменному допросу: как твоя фамилия, расскажи свою биографию, почему до сих пор не пошел добровольцем в армию? Когда очередь дошла до меня, я предъявил справку, свидетельствовавшую, что еще в январе прошлого года мною было подано заявление в Первую дивизию и в Хиросимский военный комиссариат с просьбой о зачислении в армию в качестве врача. Бумага, по‑видимому, произвела некоторое впечатление, и меня мучили недолго. Не только я один – многие показывали справки о том, что в свое время просили зачислить их добровольцами в армию, но им было отказано в их просьбе по состоянию здоровья.
И действительно, когда начался медицинский осмотр, среди нас не нашлось ни одного человека с безупречным здоровьем. У одного оказался туберкулез позвоночника, у другого – хронический ларингит, у третьего не хватало ребра, у четвертого нога наполовину не сгибалась в колене – он повредил ее еще в студенческие годы, во время соревнований. Майор Нисио был назначен главным врачом совсем недавно и, должно быть, не успел еще связаться со своими коллегами, а возможно, утерялись документы, подтверждающие то, что все мы хотели добровольно пойти в армию, но получили отказ. Само собой разумеется, он очутился в глупейшем положении. Один хиросимский врач вызывающе улыбнулся и откровенно зевнул. Нисио подскочил к нему и стал методично бить по щекам. Я подумал об ожидающей нас судьбе, и на душе у меня заскребли кошки.
После рентгеноскопии и анализа мокроты многих в тот же день отправили домой. Других разослали по местам их работы, так как врачей не хватало. Надевая на спину вещевые мешки, они закусывали губы, чтобы случайно не выдать своего ликования».
Вот так Иватакэ попал в пехотное подразделение, где пятнадцать дней его муштровали, как рядового пехотинца. Главная цель этой муштры состояла в усвоении тактики борьбы с вражескими танковыми подразделениями на территории Японии. Перед каждым ставилась задача взорвать танк. Каждый день, не один десяток раз, Иватакэ подбегал к деревянному макету танка, кидая под него привязанную веревкой к руке деревянную гранату, и распластывался на земле. Лишь позднее, когда Иватакэ прикомандировали уже к учебному центру, он узнал, что отряд штрафников, где он проходил обучение, предполагалось включить в состав армии, которая должна была оборонять Японию с моря, с тем чтобы каждый штрафник ценою своей жизни уничтожил один танк противника...
Еще выдержка из дневника Иватакэ:
«14 июля вышел приказ перевести нас из пехотного подразделения в учебный центр Второго военного госпиталя. Мы прибыли в двухэтажные казармы на берегу реки Ота, где уже разместилась группа резервистов из Ямагути и Хамада. Всего нас собралось более ста тридцати человек. Приставили к нам юного лейтенанта по фамилии Ёсихара, окончившего краткосрочные медицинские курсы при военном госпитале в Пхеньяне. Его поучения были еще более выразительны, чем поучения майора Нисио.
– Казармы, где вы находитесь, называют дьявольскими, – орал лейтенант при первой же с нами встрече. – Заткните себе в зад все свои дурацкие мыслишки. Вы теперь солдаты – и должны думать, как вам велят. Таких субчиков, как вы, я хорошо знаю: только сделай поблажку, тут же на голову сядете. Нам приказано сделать из вас людей. Хотите, я вам объясню, что вы из себя представляете?
Далее следовало пятьдесят слов, которые я опускаю.
Это называлось накачкой, но такая накачка отнюдь не рассеивала мрачных мыслей, а только нагоняла тоску.
После того как лейтенант выкричался, нас стали по трое вызывать к командиру. Командир выяснял семейное положение каждого, доходы и т. п., с тем чтобы потом с учетом всего этого направить соответственно в более или менее опасные районы».
Со следующего дня началась муштра.
«Служба в армии напоминает тюремное заключение, – писал в своем дневнике Иватакэ. – Рано утром, когда еще даже не светало, наши начальники, часто ради потехи, поднимали нас по тревоге. Мы бежали три‑четыре километра: мимо храма Гококу, через мост Аиои, затем на север. Мимо храма Хонгандзи, опять к мосту Аиои и, минуя храм Нигицу, возвращались в казармы. Добрая половина новобранцев не выдерживала и падала по дороге. Среди нас распространились лихорадка, дизентерия и другие болезни. Когда нас заставляли ползать по‑пластунски, гимнастерки так пропитывались потом, что впору выжимать, а локти стирались до крови. Стоило чуточку оттопырить зад, как тут же следовал пинок ботинком; опущенное дуло винтовки наказывалось ударом в спину. Среди нас был резервист Накамура, главный врач родильного дома в Токуяма, человек средних лет, с огромным животом. Его вес достигал ста девяноста фунтов. Накамура страдал сильным расширением сердца, в прошлом году по состоянию здоровья его освободили от службы, но на этот раз ему не повезло. Нетрудно себе представить, каково ему было ползать с винтовкой в руке. Накамура всегда отставал; военный врач Ёсихара так щедро награждал его пинками, что тот нередко плакал и даже хотел покончить жизнь самоубийством. На лице у него застыло выражение растерянности и горького разочарования: несчастному Накамура чудилось, будто его избивает собственный сын, превратившийся в бандита.
Шестого августа, около шести тридцати утра, была объявлена воздушная тревога: два или три бомбардировщика Б‑29 пролетели на юг, не сбросив ни одной бомбы. Это никого не удивило: такое бывало и раньше. После семи часов объявили отбой. Однако тревогу в нашем отряде еще не отменили. В семь пятьдесят мы все, начиная с главного врача и кончая санитарами и резервистами, выстроились на плацу. Мы поклонились в сторону Востока, где расположен императорский дворец, и стали слушать императорский рескрипт «К армии»: в этот день как раз исполнилась годовщина его обнародования. В первом ряду стояли старшие военные врачи и санитары, за ними врачи‑резервисты из префектур Ямагути и Симанэ в парадной форме и в последнем – врачи‑резервисты из префектуры Хиросимы. Одеты они были кто во что попало. Видимо, не сработала система снабжения.
После того как чтение рескрипта закончилось, помощник командира начал речь, прерванную взрывом бомбы».
Вот что пишет об этом в своем дневнике Иватакэ.
Церемония длилась около двадцати минут. Перед тем как распустить строй, помощник командира отчитал нас за слишком медленные, по его мнению, действия при объявлении воздушной тревоги. Внезапно послышался приближавшийся с юга, хорошо всем нам знакомый гул моторов Б‑29. Я невольно поднял голову. Мне показалось, будто бомбардировщик прямо над нами. В тот же миг от него отделилось нечто похожее на баллон заграждения. В следующий миг меня ослепило белое, словно молния, пламя: как будто разом подожгли невероятно большое количество магния. Еще через миг меня обжег порыв горячего ветра. И тут же я услышал ужасающий грохот. Это было последнее, что запечатлелось в моей памяти. Что случилось потом? Сколько прошло времени? Не знаю. Взрывная волна подбросила меня высоко вверх, и я потерял сознание. Пришел я в себя оттого, что кто‑то наступил башмаками на шею и на плечо. Я лежал под деревянным брусом. Окончательно оправившись, я увидел в сумрачной мгле светлое пятно и выбрался из‑под нагромождения брусьев. Оказалось, что я нахожусь под каркасом крыши, лишенной черепичного покрытия.
Прошло немало времени, прежде чем мне удалось спуститься на землю. По моим предположениям, я был где‑то между канцелярией и кухней, вернее, теми местами, где они находились.
Оглядевшись, я увидел, что ни корпуса лазарета, ни двухэтажного здания учебного центра уже нет. Все вокруг расплющено, раздавлено, смято – пожалуй, только так можно выразить то, что предстало моим глазам. Кругом ни души. Тишина. И так темно, будто внезапно наступил вечер. А над развалинами кухни и лазарета поднимается черный столб дыма.
Правая половина моей гимнастерки тлела и дымилась. Исчезли не только наручные часы и очки, но и кошелек из правого нагрудного кармана. Кожа на правой руке свисала бледно‑серыми клочьями, обнажая красное мясо с прилипшими к нему комьями черной земли. Пальцы и наружная часть кисти левой руки побелели, как после прижигания. Лицо – я чувствовал – было обожжено, а спина страшно болела: видимо, ее придавило брусом.
Кое‑как добравшись до умывальной, я повернул каким‑то чудом уцелевший кран, и, к моему удивлению, из него потекла вода. Я смыл грязь с открытой раны и обмотал руку чьими‑то валявшимися поблизости трусами. Видел я без очков очень плохо, все кругом расплывалось в серой полумгле. Нигде не было ни одного человека. Может быть, всех уже эвакуировали, а про меня забыли? Выйдя из умывальной, я пошел к реке Ота. На берегу я увидел несколько знакомых солдат. Один, полуголый, лежал на земле, не в силах подняться. Рядом возвышалась большая кипа одеял, которые во время воздушной тревоги вынесли со склада. Я стянул верхнее и повалился на него. Напряжение на какое‑то время спало. В душе водворились странная пустота и усталость. Немного погодя к нам присоединились еще два‑три солдата. Никто не мог понять толком, что случилось. Все были в каком‑то непонятном оцепенении, словно нас зачаровала лиса[116].
По‑видимому, бомба обладала необычайно большой разрушительной силой. Сначала я решил было, что казармы разрушены прямым попаданием, но потом заметил, что многочисленные дома на противоположном берегу реки тоже разрушены. Со стороны моста Митаки и одного из храмов Хонгандзи взвивались языки пламени. Может быть, одновременно сбросили фугасные и зажигательные бомбы, но почему тогда не была даже объявлена воздушная тревога?
Откуда‑то появились несколько моих коллег‑резервистов – из тех, что стояли в последнем ряду во время зачтения рескрипта «К армии». Среди них – Миёси и Ито. Они брели, словно лунатики. Первые ряды, очевидно, оказались погребенными под развалинами домов. Но где было нам, раненым, без всякого инструмента, выкопать их из‑под развалин, которые уже лизали языки пламени. Оставаться было опасно, и, не сговариваясь, все мы решили пробираться к отделению госпиталя в Митаки. Мне уже приходилось видеть, как во время больших пожаров пламя часто бушует над самой гладью рек. Помню, как ночью девятого марта, во время бомбардировки Асакуса, Хондзё, Мукодзима и другие районы Токио, прилегающие к реке Сумида, затопило бурное море огня и пытавшиеся спастись в воде люди превращались в пылающие факелы.
Мы пошли вдоль берега вверх по течению. Все дороги были завалены обломками домов, и нам пришлось идти по тропинке, истоптанной тысячами людей. Много раз я проваливался в глубокие выбоины. В одной из них я потерял ботинок и долго его разыскивал. Ито крикнул, чтобы я не отставал, и я вынужден был прекратить поиски. Кто‑то стонал в зарослях шиповника, но я брел словно во сне, и не было у меня сил остановиться и оказать помощь. Пожар неумолимо приближался. Лицо распухло, боль усилилась. Идти становилось все труднее.
Совесть громко упрекала меня: как же это я, врач, покинул на произвол судьбы человека, взывавшего о помощи? Но положение не оставляло другого выхода: подавив в себе все чувства, надо было бежать! Бежать!
Понадобилось не менее двух часов, чтобы добраться от храма Нигицу до реки. Сквозь покрывавшие небо тучи пробилось бледное солнце. Лишь позднее я понял, что как раз в это время грибообразное черное облако начало постепенно рассеиваться».
Казармы, где проходил обучение Иватакэ, были расположены вблизи эпицентра, и, когда он бежал, грибовидное облако находилось прямо над ним. Видимо, поэтому он не мог разглядеть его форму и писал лишь о «покрывавших небо тучах». Несмотря на сильнейшие ожоги, ему каким‑то чудом удалось спастись. Может быть, для того, чтобы поведать людям об этом страшном дне. Из ста тридцати резервистов его отряда в живых остались лишь он да еще двое.
Далее в дневнике Иватакэ рассказывалось, как он и двое его товарищей дошли до храма Нигицу. Какой‑то прохожий посоветовал им не идти в сторону расположения батареи тяжелой артиллерии, потому что там с минуты на минуту можно ждать взрыва снарядов, а повернуть к реке и двигаться по песчаной отмели по середине реки. Иватакэ и его товарищи по совету этого прохожего свернули одеяла, положили их на голову и, по грудь в воде, вброд добрались до песчаной отмели. Только тогда они поняли, что идти в сторону Митаки опасно: там бушует пламя и поднимаются густые клубы черного дыма. Иватакэ и его спутники вновь выбрались на берег и пошли вдоль реки, вверх по течению. Иватакэ не чувствовал уже ни голода, ни боли. Им владело одно лишь желание: найти укромное местечко, где можно растянуться и отдохнуть.
В направлении Хиросимы мчалось несколько военных грузовиков. Водитель одного из них, поравнявшись с изнемогавшими от усталости путниками, притормозил и крикнул:
– Эй, ребята! С северной стороны этого холма – Хэсака. Там оборудуют пункт первой помощи для раненых. У них есть все, что нужно. Вам осталось совсем недалеко.
– Хэсака, Хэсака, – несколько раз повторили все трое и пошли дальше.
Иватакэ, прихрамывая на босую ногу, едва поспевал за своими спутниками. Хотя шофер сказал, что Хэсака совсем рядом, им пришлось тащиться добрый десяток километров. По дороге они обгоняли толпы с трудом передвигавшихся раненых. От одного взгляда на них волосы вставали дыбом.
Пункт первой помощи – если его можно было так назвать – располагался в двух одноэтажных зданиях начальной школы. Кроме того, на спортивной площадке было разбито два шатра.
Наступил вечер, а возле школьных зданий и у шатров стояли длинные хвосты ожидавших своей очереди. В коридорах стонали раненые, валявшиеся на полу вперемежку с мертвыми. Лица мертвецов покрыты были кусками белой материи. Некоторые из живых выкликали имена детей, дети звали матерей... Собственно лечением занимались всего двое: один смазывал всех зеленкой, другой – смешанной с растительным маслом пшеничной мукой, которая заменяла мазь от ожогов. Об инъекциях и перевязочных материалах нечего было и мечтать.
Голова Иватакэ распухла так сильно, что он не мог даже поднять веки. Она походила теперь на арбуз. У Миёси вздулся на щеке огромный волдырь и разлохматилась кожа на руках. У Ито на лице виднелись сильные ожоги и большая шишка на лбу... Миёси был доктором медицины, хорошим специалистом‑акушером. Во внутреннем кармане гимнастерки он всегда носил фотографию своей дочери. Ито имел частную практику в том же городе, прекрасно разбирался в фармакологии.
После того как Иватакэ и его спутники прошли процедуру смазывания зеленкой, им удалось разыскать в самом начале коридора свободное местечко на полу, где они провели ночь, закутавшись в принесенные с собой одеяла. Они, видимо, никак не могли оправиться от потрясения и не чувствовали голода, хотя с самого утра у них не было во рту маковой росинки. Их одолевала мучительная жажда, но они решили терпеть, опасаясь заражения. Все трое молчали. Говорить не было сил...
На следующий день, седьмого августа, военных отделили от штатских и поместили в классные комнаты. Голова Иватакэ увеличилась вдвое. Теперь для того, чтобы видеть, ему приходилось размыкать веки пальцами. Его перенесли на носилках в восточное крыло здания, отведенное для тяжелораненых. Когда ему передали его обгоревшую гимнастерку, которую Миёси подкладывал под голову вместо подушки, оказалось, что из карманов исчезли блокнот, портсигар и небольшой бумажник для визитных карточек. С Миёси они уже никогда больше не встретились. Ито поместили в другой комнате. Впоследствии Иватакэ узнал, что Ито отыскала жена; благодаря ее неусыпному уходу он выжил и теперь в полном здравии продолжает заниматься частной практикой.
Иватакэ так описывает в дневнике свое самочувствие в тот день.
«В классной комнате, куда меня перенесли, не было ни одного врача‑резервиста. Здесь помещались только тяжелораненые рядовые действительной службы. Все они были еще совсем молоды. Меня терзала нестерпимая жажда. Кости ныли так, словно их ломали каждую по отдельности. Меня знобило, лихорадило. Температура поднялась выше тридцати девяти. Глаза почти ослепли. Я мог только неподвижно лежать. Седьмого августа выдали тарелку ж<