Сжав решетку, я стараюсь выглянуть наружу и хорошенько рассмотреть, где нас везут. Приглядываюсь ко всему, пытаясь определить, в какой, собственно, части Школьного здания мы находимся.
Ирейзеры просовывают сквозь прутья свои страшные когти и стараются нас побольней оцарапать. А если не могут достать, мелко‑мелко трясут наши клетки, чтобы не дать нам ни на минуту забыть о своем присутствии. Как будто вообще можно забыть об их присутствии.
Их злобные манипуляции наталкивают меня на размышления: сколько потребуется сил, чтобы побольнее укусить ирейзера за палец?
Телега резко повернула направо и проехала сквозь двойные двери. Следом еще одна дверь возле турникета‑вертушки. Выехали на улицу. Жадно вдыхаю воздух, но в Школе он даже снаружи отравлен какими‑то зловониями.
Сощурившись, верчу головой в поисках каких‑нибудь знакомых ориентиров. Позади лабораторное здание. Впереди – низкая постройка красного кирпича. Значит, это задний двор Школы. Тот самый, на который я когда‑то смотрела по ночам из окна нашей лаборатории.
Тот самый, где тренировали ирейзеров и где они озверело рвали на части свою добычу.
То‑то они ржали в предвкушении новой потехи.
Смерть – забавная штука. Перед ее лицом все становится ясно и понятно.
Равно как сейчас, все сразу встало на свои места. Выбор мой прост: или сдаться и позволить им убить нас всех, или сражаться до последнего, сколько хватит сил.
Как ни удивительно, но второй вариант нравится мне значительно больше. Ничего не могу поделать с этими своими маленькими странностями.
К несчастью, у меня совсем мало времени на размышления о том, что именно в данной ситуации может означать «сражаться до последнего». Секунду спустя, заслонив солнце, надо мной нависает черная тень.
– Кроссовочки, подружка, уже надела? – спрашивает Ари, поигрывая волосатыми когтистыми пальцами по дверце моего контейнера. – Как насчет физических упражнений? Зарядочки? Или, может, побегаем? Кто кого догонит, тот того и съест! Вот уж я тебя сейчас догоню, милашка!
Я смотрю на него и злобно усмехаюсь. Стремительно подавшись вперед, впиваюсь в его руку. Ари визжит от боли. А мне все мало. После нашей аварии и той чертовой подушки безопасности в угнанном вэне даже хлеб откусить и то больно. Но от ярости я забываю про боль. Собираю все свои силы и стискиваю зубы все крепче и крепче, пока наконец не лопается у него на пальцах шкура, и мой рот не заполняет терпкий вкус его крови.
Думаешь, дорогой читатель, меня стошнило? Ничуть не бывало. Мне эта кровь по барабану. А настоящая радость – это видеть, как воет Ари. Как говорится, овчинка выделки стоит.
Обезумев от боли и злобы, свободной рукой Ари трясет и молотит мою клетку. Голова моя, как пэдлбол,[7]прыгает внутри от стенки к стенке. Но мне плевать. Я повисла на нем мертвой хваткой, точно хорошо тренированный бойцовый питбуль.
Вокруг суетятся белохалатники. Ари продолжает орать как резаный и все более и более озверело метелит мой контейнер. Внезапно что‑то подсказывает мне разжать челюсти. Ари отдергивает руку, и этот рывок толкает мою клетку вплотную к клетке Ангела. Я не размышляю. Действую, как на автопилоте. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы открыть снаружи обыкновенную задвижку. Щелк! – и Ангел на свободе.
– Беги! – приказываю я ей. – Беги и не спорь!
В этот момент, воя от боли и злобы, Ари обрушивает на мой ящик всю силу своей ярости. Еще удар – и под его кулачищем от меня ничего не останется. Готовая ко всему, вжимаю голову в плечи.
От следующего пинка контейнер взлетает в воздух, закрученный так, что мне кажется, я сижу в центрифуге стиральной машины. Подброшенная его лапищей вверх, на долю секунды вижу над головой небо, вижу, как в вышине несутся черные грозовые тучи.
Мой ящик падает на землю, единственным своим отверстием вниз. Мне уже больше ничего не видно, но я прекрасно слышу, как Apи отчаянно ругается, называя меня такими словами, которые я тебе, уважаемый читатель, даже и повторить не могу. Он, видимо, изо всех сил трясет укушенной рукой, потому что в пробоины моей хлипкой скорлупы‑конуры летят брызги его крови.
И тут я улыбаюсь. Улыбаюсь счастливой и безмятежной улыбкой. Мне вдруг становится совершено ясно, что такое – та черная грозовая туча, которую я только что видела.
Это стая ястребов, а впереди ее Игги и Газман. Они снижаются, готовые штурмовать Школу. Они летят нам на выручку.
Можешь, дорогой читатель, считать меня совсем крезанутой, но зрелище огромного пернатого хищника, рвущего на куски плоть ирейзера, вызывает у меня удовольствие.
На мое счастье, Ари, ослепленный звериной яростью, до сего момента упорно игнорировал защелку на моей клетке. Ровно в тот момент, как он наконец догадался открыть ее и вытащить меня наружу, на него с высоты ринулся ястреб, со стальными когтями и биологической неприязнью к волкам.
Выпустив меня из своих лапищ, Ари размахивает руками во все стороны, что есть мочи отбиваясь от птицы. Куда ему! Ястреб впился ему в шею когтями и смертоносным клювом долбит темя.
– Ангел! Немедленно удирай отсюда! – я оглушительно ору, подбегая к Ангелу, обогнав белохалатников на расстояние вытянутой руки. Отпихиваю их локтем, хватаю ее за пояс и подбрасываю вверх, как могу высоко.
Попутно успеваю открыть клетку Клыка. Несколько белохалатников разом наваливаются на меня, но обыкновенные людишки со мной совладать не могут, пусть даже вдесятером. А уж если я рассержена, так и подавно. Одному – наотмашь в челюсть. Похоже, он недосчитается пары зубов. Другому – ногой под толстый двойной подбородок. Он недоуменно смотрит на меня и, как тюфяк, опрокидывается на задницу.
Вырвавшийся из клетки Клык вмазывает ближайшего белохалатника в тележку. Клык холоден, собран и движется на редкость размеренно и четко: рука заведена назад, кулак сжат, резкий выброс вперед – удар. Противник смят.
Освободить Надж труда не составило. Под прикрытием Игги и Газмана, поведших ястребов на второй заход нападения, она кубарем вылетела на траву из раскрытой клетки.
Тетка в белом халате все не может подняться на ноги. В полуполете поддаю ей ногой в грудь. Она обмякает и снова заваливается набок. Вот тебе, ведьма, узнаешь у меня, что такое «вредное производство»!
Между тем Ари стоит на коленях и беспомощно раскачивается, обхватив руками раздолбанную ястребом башку. Клык не может сдержаться и вмазывает этому отморозку от всего сердца за все, что только накипело, – раз – в ребро! два – в скулу! – и наконец, подобрав чью‑то раздолбанную конуру, с размаху водружает ее Ари на голову. Словно ставит на нем большой жирный крест.
Пара коротких шагов разбега – и я уже поднимаюсь ввысь. Слышу рядом с собой, как крылья ястребов разрезают воздух, и меня охватывает восторг.
Внизу насчитываю четверых валяющихся на земле белохалатников и еще троих ирейзеров, кроме Ари. Двое оставшихся ирейзеров пока стоят на ногах. Один из них пытается достать ствол, но тут же получает удар в запястье стальным гнутым клювом. Это камнем упал на него ястреб.
– Клык! Игги, Газ! – ору я. – Быстрее! Вперед! Делаем отсюда ноги!
Они следуют за мной, но им явно неохота покидать поле боя. Непонятным мне маневром Игги собрал вокруг себя ястребиную стаю. Как же ему удалось сообщить им, что сражение окончено?
Широко раскинув крылья, могучие птицы плавно взмывают в воздух, и в ушах у меня стоит их резкий гортанный клекот.
– Раз, два, три, четыре, пять, – пересчитываю я свою собственную стаю. – Клык, поддержи Ангела!
Все это время Ангел из последних сил держалась в воздухе. Но крылья ее все больше и больше провисали, и она начала терять высоту.
Газман и Клык дружно подлетели к ней, подхватили с двух сторон и круто пошли вверх, надежно держа под оба крыла.
Из Школы высыпала туча белохалатников и ирейзеров. Но нас им уже не достать – мы слишком высоко и летим, стремительно набирая скорость.
Я торжествую! Поделом вам, ученые фанатики! Школе конец! Навсегда!
– Макс! – звук этого голоса снова заставил меня посмотреть вниз.
Это Джеб. В растерзанном халате, с окровавленным плечом. Ему, видно, здорово досталось от ястребов.
– Максимум, – снова кричит он мне вдогонку. У него какое‑то странное выражение лица. Таким я его еще никогда не видала.
– Макс, пожалуйста! Это тоже был тест! Как же ты не понимаешь. Никакой опасности здесь нет – только тест! И все! Поверь мне! Ты должна мне верить! Вернись! Я тебе все объясню!
Я смотрела на него. Вот человек, который спас меня четыре года назад, научил меня всему, что я знаю, который утешал меня, когда я плакала, и подбадривал, когда дралась. Ближе него у меня человека тогда не было – почти что отец.
– Нам не о чем с тобой разговаривать, – говорю я устало. И, взмахнув крыльями, поднимаюсь все выше и выше, догоняя свою семью.
Спустя два часа показалось озеро Мид. На вершине скалы стая огромных ястребов, тех самых, которые только недавно спасли нас и помогли вырваться из Школы. Все шестеро, мы одновременно опускаемся на уступ утеса.
Ангел без сил падает на пыльный пол пещеры, а я сажусь рядом с ней, ласково гладя ее по головке.
– Я ужасно боялась, что никогда больше тебя не увижу! – прошептала она, и одинокая слеза катится у нее по щеке. – Они там меня мучили, так мучили! Макс, мне там было так страшно, так плохо!
– Я бы им ни за что тебя не отдала, я бы во что бы то ни стало тебя спасла, – все повторяю я ей, чувствуя, что мое сердце вот‑вот разорвется от нежности и любви. – Я бы за тебя сражалась до последней капли крови, до самой смерти.
– Они и так тебя чуть не убили, – ее слабенький голос дрожит от истощения и от еще не прошедшего страха. Прижимаю ее к себе, обнимаю и баюкаю долго‑долго.
– Вот так и должно теперь быть всегда, – говорит Игги. – Мы всегда теперь будем вместе.
Поднимаю глаза туда, где, прислонившись к стене, лицом к каньону стоит Клык. Он почувствовал мой взгляд и обернулся. Я выбросила вперед левый кулак. Почти что улыбаясь, он подошел и поставил свой сверху. За ним Ангел, Игги, Газман и Надж – один за другим вся наша стайка‑семья построили нашу секретную пирамиду единства.
Оторвавшись на секунду от Ангела, я осторожно, сверху донизу, провожу правой рукой по всей пирамиде.
– Я так… вам всем… благодарна! – смущенно говорю я, и Надж поднимает на меня полные удивления глаза.
О'кей, я не самое сентиментальное существо на свете. Я имею в виду, я очень люблю свою семью. Я что хочешь для нее сделаю, но сказать об этом словами мне неимоверно трудно.
Может, надо с этим как‑то бороться? И вот я медленно и старательно подбираю самые нужные, самые важные слова:
– Я только сейчас поняла, как вы все мне нужны, как все мы нужны друг другу. Я вас всех люблю, всех пятерых. Трое или двое, четверо или даже пятеро – это не мы. МЫ– это все шестеро. Все шестеро как один.
Клык усердно изучает свои кроссовки. Игги нервно барабанит тонкими пальцами по коленке. Но младшие смотрят на меня во все глаза, слушают и отзываются каждой клеточкой своего существа.
Надж порывисто обхватывает меня за шею:
– Макс, я тебя тоже очень люблю. Я всю нашу семью очень‑очень люблю.
– И я тоже, – вторит ей Газзи. – Мне плевать, где мы живем, в доме, или в пещере, или даже в любой картонной коробке. Где мы все вместе – там и дом. Я вот как думаю!
Я обнимаю его, и он уютно устраивается у меня под боком.
Вскоре усталые, но счастливые, мы все засыпаем и просыпаемся среди ночи под громкий стук проливного дождя. Такой ливень в пустыне – настоящее чудо! Мы выбираемся на уступ, и он смывает с нас пыль, кровь, грязь и все страшные воспоминания только что пережитого. Боль еще на прошла, и даже капли дождя, падающие на мое лицо, кажется, ударяют по открытым нервам. Но я терплю, я протягиваю руки к небу и чувствую себя по‑новому чистой и свежей.
Прохладно, меня слегка знобит, и Клык заботливо растирает мне плечи. Взглянув в его темные, как небо над пустыней, глаза, я тихо говорю:
– Джеб знает, где наш дом. Туда нельзя.
Он согласно кивает:
– Обратной дороги нет. Надо искать новый дом.
Я задумалась. Глаза закрыты, прохладный, вымытый дождем воздух наполняет мне легкие. Постепенно во мне растет уверенность:
– Нам теперь на восток. Мы держим путь на восток!
Часть 4
Нью‑Йоук, Нью‑Йоук!
Здесь, над облаками, небо голубое‑голубое. Здесь холоднее, хотя солнце жарче. Здесь воздух разреженный и легкий, как шампанское. Тебе непременно надо попробовать и шампанское, и этот высотный воздушный коктейль, мой дорогой читатель.
Я совершенно счастлива. Мы все шестеро – бездомные беглецы. Возможно, мы так и останемся бездомными беглецами до конца наших жизней, какими бы длинными или короткими они ни оказались. И все‑таки…
Вчера мы вырвались из ада Школы, вырвались из когтей ее дьявольских церберов ирейзеров. Вчера мы ликовали, когда наши союзники ястребы рвали в клочья наших врагов. Вчера мы спасли Ангела. Она снова с нами.
Я оглянулась на нее, все еще больную и слабую. Нужно время, еще долгое время, чтобы она снова стала прежней и забыла недавние измывательства белохалатников. Как подумаю о том, что довелось ей пережить, горло сжимает и становится трудно дышать.
Ангел чувствует, что я думаю о ней, поворачивается ко мне и улыбается. А я смотрю на нее и вижу не только улыбку, но и синяк в пол‑лица, уже подживающий, желто‑зеленый.
Надж подлетает близко‑близко, пристраивается у меня в хвосте и радостно восклицает:
– Красота! Какая здесь красота!
Плавным, как в танце, движением всего тела уходит вверх, потом снова снижается и пристраивается лететь со мной рядом, крыло к крылу.
– Макс, смотри, как хорошо! Мы летим, никто за нами не гонится, мы все вместе, мы даже завтракали в ИХОПе,[8]– она беззаботно болтает, наша всегдашняя Надж‑заткни‑фонтан‑дай‑отдохнуть‑и‑фонтану. Но мне почему‑то совсем не хочется ее останавливать.
– Мы самые счастливые, правда? Нам не надо ходить в школу и делать уроки. Нам не надо убирать у себя в комнате. Помнишь, как я не любила убирать свою комнату?
Я тяжело вздыхаю: когда‑то у нее была своя комната. Не думай, только не думай об этом…
И тут я задохнулась. Не помню, кажется, какой‑то звук вырвался у меня из гортани, и мгновенно бомбой взорвалась в моем мозгу ослепляющая боль.
– Макс, что с тобой? – закричала Надж.
Но я уже не могла ни отвечать, ни думать, ни двигаться – я уже ничего не могла. Крылья сложились, как бумажные, и я камнем полетела вниз.
Со мной творится какая‑то чертовщина.
Опять…
Из глаз у меня текут слезы. Руки обхватили голову, как будто стараются не дать ей расколоться на множество мелких кусочков. В мозгу мерцает единственная полубессознательная мысль: скорее бы умереть, только пусть это поскорее кончится.
Подхваченная сильными, надежными руками Клыка, я чувствую, что снова поднимаюсь вверх. Мои смятые крылья болтаются обвисшими тряпками, но ничто не имеет значения, кроме того, что мой мозг превратился в горячую кашу и булькает в агонии. Словно из другого мира, до меня слабо доносятся мои собственные стоны.
Скорее бы умереть…
Не помню, как долго Клык тащил меня. Медленно‑медленно, тоненькой струйкой, боль начала утекать из моей воспаленной головы. Я смогла чуть‑чуть приоткрыть глаза. Потом вздохнуть… Наконец осторожно решаюсь отпустить голову, все еще ожидая, что она сейчас рассыпется на тысячу осколков.
Приподнимаю веки – Клык внимательно ловит малейшее мое движение.
– Ты, Макс, весишь целую тонну! Ты что, булыжников наглоталась?
Клык никогда не шутит. Даже не пытается. Его неумелая попытка приободрить меня пугает меня еще больше: если он психанул, значит, дело швах! Чтоб немного его успокоить, стараюсь улыбнуться ему в ответ.
– Макс, ты живая? – с таким испуганным лицом Надж снова похожа на маленькую девочку.
– А‑а‑га, – это все, что я могу из себя выдавить.
Кажется, меня только что хватил инсульт.
– Найди, где нам приземлиться, – прошу я Клыка. – Пожалуйста. Срочно!
Спустя примерно час я решила, что совсем оправилась. Только вот от чего?
Тем временем мы устраиваемся на ночлег.
– Осторожно! Расчистите площадку пошире. Вы же не хотите спалить весь лес, – подаю я голос.
– Похоже, ты пришла в себя, – бормочет Клык и поддает ногой сучья подальше от того места, где Игги разводит костер.
Одарив его сердитым взглядом, помогаю Ангелу и Надж строить из больших камней стенку для костровища.
Ты, дорогой читатель, может, хочешь меня спросить, почему это слепой парнишка балует со спичками? Потому что он в этом деле спец! Если где надо чего зажечь, взорвать, искру высечь, фитиль подкрутить, зовите Игги. Не промахнетесь! А там судите сами, что это, его дар или ваш риск.
Через двадцать минут мы уже экспериментируем с приготовлением пищи на костре. Хоть кулинарную книгу пиши: «Приготовление блюд на костре по‑максимуму ».
– Могло бы быть и хуже, – произносит Газман свой вердикт, снимая зубами с палочки кусок почерневшей колбасы.
Надж явно повезло меньше:
– Бананы больше не жарим, – мрачно заявляет она и стряхивает в кусты какую‑то вязкую кашу.
– Еще‑е‑е, – мурлычу я, сжимая между двух галет горячую шоколадно‑зефирную массу. Отправляю в рот здоровенный кусок моего сладкого сэндвича, и по телу разливается несказанное блаженство.
– Клево, как летом в походе, – жизнеутверждающе заявляет Газман, но вместо ответного энтузиазма его восторг почему‑то вызывает у Клыка только ядовитый сарказм:
– Ага! Поприветствуем участников слета беглых мутантов!
Втихаря пинаю его ногой, мол, кончай!
– Тебе лучше знать! Как скажешь… – скривился Клык и перевернул над огнем свой кусок бекона.
Я растянулась у костра, подложив под голову свитер. Пора расслабиться и подумать.
Что со мной сегодня в воздухе за приступ случился, я понятия не имела. Но, с другой стороны, все опять вроде бы вошло в норму, так чего психовать?
О'кей, не хрен себя обманывать! Колени‑то у меня до сих пор так и прыгают. И психовать тоже причины есть, и вполне основательные. Дело в том, что наши ученые мучители там в Школе скрещивают людей и животных. Их рискованные эксперименты заключаются в комбинировании разных типов ДНК. Это явная игра с огнем. Искусственно расщепленная ДНК в определенный момент начинает разлагаться, а вместе с ней разлагается живой организм, он же «продукт эксперимента». Мы сами тысячу раз видели результаты таких «научных экспериментов»: собако‑кролик – полная неудача; обезьяна‑овца – того не лучше. Опытный образец кото‑мыши оказался огромной агрессивной мышью, которая ни зерна не могла есть, ни мяса. В итоге – сдохла от голода.
Даже у ирейзеров, хоть они и оказались наиболее удачными образцами, был очень серьезный изъян – продолжительность жизни. Их зародышевая стадия – всего пять недель. Из младенца во взрослого человека они превращаются за четыре года. Еще два года – и они полностью разлагаются. Таким образом, на все про все шесть лет. Но над ними все время работают. Новая усовершенствованная модель, наверное, уже на подходе.
А мы? Сколько нам отпущено времени? Насколько мне известно, мы – самые устойчивые и соответственно самые давние рекомбинантные образцы,[9]когда‑либо выведенные в Школе. Но «срок нашей годности» тоже может истечь в любой момент.
Где гарантия, что этот распад не начался во мне сегодня…
– Макс, проснись! – Ангел теребит мою коленку.
– Я не сплю.
Ангел подползает ко мне и устраивается под боком, а я обнимаю ее и отвожу со лба спутанные белокурые волосы.
– Что с тобой, Ангел?
На меня устремлены ее большие голубые глаза:
– Я знаю их секрет. Из Школы. Про нас. Про то, откуда мы взялись.
Разве не хватит нам уже секретов? Сколько можно! Будто мало их выпало на нашу долю!
– Что ты такое говоришь, моя хорошая? – мягко спрашиваю я ее.
Не глядя на меня, Ангел вертит в пальцах подол рубашки. Одно хорошо – мне удалось избавиться от своих мыслей. Так что хотя бы от собственных страхов я ее оградила.
– Я там кое‑что слышала. В Школе, – шепчет Ангел.
Я еще крепче прижимаю ее к себе. Когда ее уволокли ирейзеры, от меня как будто мою собственную половину оторвали, как будто душу из тела вынули. Теперь она рядом, и все у меня опять на месте, обе мои половины, душа и тело, – снова одно целое.
– Ты слышала, что они там говорили или что думали?
– То, что думали…
Я снова замечаю, какая она усталая. Наверно, нужно отложить этот разговор до завтра. Утро вечера мудренее.
– Нет, давай я лучше тебе сейчас все расскажу, – читает Ангел мои мысли. – Понимаешь, я там всякого наслушалась. Я половины даже и не поняла совсем. И вообще, это просто обрывки какие‑то, без конца и без начала. И от разных людей…
– От Джеба? – у меня опять перехватило горло.
– Нет. От него вообще ничего. Я его мыслей совсем читать не могла. Ни од‑ной! Он совсем от меня был закрыт, как будто он мертвый был, – она смотрит на меня и все понимает, что я про Джеба думаю. – Так что не бойся. Это другие. Они свои эксперименты надо мной устраивали и все про меня размышляли, и про нашу стаю. Гадали, прилетите вы за мной или нет.
– Вот мы и прилетели! – не удерживаюсь я.
– Ага, прилетели, – соглашается Ангел. – Ну, в общем, я поняла, что есть еще место, где про нас собрана вся информация. Про наше происхождение…
Я так и вскочила.
– Что‑о‑о? Про нашу продолжительность жизни? Или про то, какую ДНК они для нас использовали?
Правда, я не очень‑то уверена, хочу ли я знать про продолжительность жизни.
Ангел кивает.
– Давай, давай, колись! – это Игги. Он, похоже, не спал и все это время нас подслушивал. А теперь не выдержал, встрял и разбудил всех своим всегдашним «деликатным» манером. Так что теперь Ангелу приходится продолжать вслух:
– У них на каждого из нас заведено дело. Дела эти хранятся в Нью‑Йорке. В месте под названием Институт.
– Институт? – переспросила я. – Город Нью‑Йорк или штат Нью‑Йорк?
– Не знаю. Я ничего точно не знаю. Думаю только, что место, по‑моему, называется Институт. Институт Жизни, или что‑то в этом роде.
Клык смотрит на меня. Пристально. Мысленно он туда уже отправился. Это совершенно ясно. И к бабке не ходи!
– И еще, – голос Ангела, и без того слабый, совсем сошел на шепот, и она уткнулась лицом мне в плечо, – сами знаете, как мы всегда про своих родителей гадаем и про то, из пробирки мы или нет.
– Я видела свое имя в старых бумагах Джеба! – упрямо перебивает ее Надж. – Я, правда, видела.
– Мы знаем, Надж, – останавливаю я ее. – Никто с тобой не спорит. Послушай спокойно, дай Ангелу договорить.
– Надж права, – выпаливает Ангел, – у нас у всех были родители. Мы не из пробирки. Мы родились как самые настоящие дети. У нас тоже были мамы, человеческие мамы…
Все молчали. Стояла такая тишина, что если бы у кого‑нибудь под ногой сейчас хрустнул сучок, нас бы всех, как током, футов на десять в воздух подбросило. И тут Игги понесло:
– И ты со вчерашнего дня про это молчала! Совесть у тебя хоть есть? Думаешь, самая младшая, так тебе все можно!
Надо его срочно остановить, а то, не дай Бог, он до белых слонов договорится.
– Хватит! – в это единственное слово я вкладываю всю свою твердость. – Все успокойтесь. Пусть, наконец, Ангел все от начала до конца расскажет. А ты, Ангел, не обращай на него внимания. Это он не со зла. – И я ласково провожу рукой по ее кудряшкам. – Рассказывай все подробно, что ты там слышала.
– Да я только обрывки… и не очень‑то сама понимаю… Вы простите меня, пожалуйста. Мне просто плохо вчера было. Я вообще не знаю, как про это говорить и не плакать… Я сама, кажись, уже опять реву…
– Ладно, будет тебе, Ангел. Не надо, – голос Клыка звучит почти что нежно. – Мы здесь, с тобой. Мы все понимаем. Не плачь.
Нервы у нас у всех на пределе. Успокаивать надо и Игги, и Надж, и Газа. А уж про Ангела я и не говорю. Так что спасибо тебе, брат! Ты, Клык, – кремень. Мне бы одной без тебя не справиться.
Придвигаюсь поближе к Надж. Газзи бессознательно хватается за мой рукав, и я, осторожно высвободившись, обнимаю его за плечи. Так и сидим, он слева, а Ангел справа.
– Похоже на то, что всех нас собрали из разных мест, – медленно начинает Ангел. – Из разных родильных домов. Но всех привезли в Школу уже после того, как мы родились. Так что ни в пробирках, ни в колбах нас не выращивали.
– А как же они нас заполучили? – недоумевает Клык. – И откуда у нас тогда птичьи гены?
– Я это не очень поняла. С генами вроде получается… как‑то еще до рождения… Анализы какие‑то… Амино… амо…
– Амниосинтезис,[10]– озаряет меня, и от страха и злобы меня прошибает холодный пот.
– Ага, он самый, – подтверждает Ангел. – Получается, что нам прививку такую генную сделали.
– О'кей, давай дальше.
Теперь про амниосинтезис придется им рассказывать. Господи, за что только мне такое наказание?
– Ну и вот мы родились, а доктора сдали нас в Школу. Там говорили, что родителям Надж сказали, что она умерла.
У Надж вырывается какой‑то булькающий звук, а в глазах стоят слезы.
– Значит, у меня все‑таки были и мама, и папа, – шепчет она. – Значит, все‑таки были…
– А мать Игги… – Игги весь дрожит от напряжения, – она сама умерла. От родов, – едва выдыхает Ангел.
У Игги на лице такая боль и такая безнадежность, что на него страшно смотреть.
Что мне им сказать, как их утешить? Откуда я знаю, мой дорогой читатель. Больше всего на свете я бы хотела взять на себя хоть частичку их боли! Да только что толку! Здесь вообще никто и ничто не поможет.
– А мы? Ведь между нами два года разницы? – спрашивает Газман. – Как нас обоих‑то отобрали?
– Нас родители сами отдали. Сами! – Ангел закрывает лицо руками, и я всем телом ощущаю, как у нее прыгают от рыданий плечи.
Рот у Газмана широко открыт, а глаза стали размером с тарелку:
– Что?
– Наши с тобой родители сами хотели помочь Школе. Они сами согласились на эту ами… амнио… а потом сдали нас туда… за деньги… продали… – Она говорит и плачет, всхлипывая при каждом слове.
Сердце у меня остановилось. Газзи сдерживается из последних сил. Но он еще совсем ребенок, а такое и взрослому стерпеть не под силу. Уткнувшись в меня, он не выдерживает и дает волю слезам.
– А про меня ты что‑нибудь слышала? Или про Макс? – Клык счищает кору с ветки. Голос у него как всегда спокойный и холодный. Но лицо и плечи как каменные.
– Твоей маме тоже сказали, что ты умер, так же, как родителям Надж. Она совсем подростком была. А про твоего отца вообще ничего не известно. Но ей они точно сказали, что ты умер.
В темноте нам только и видно, что побелевшие костяшки его до боли сжатых кулаков, да слышно, как с треском крошится сучок, который он только что держал в руках.
В горле у меня першит. Говорить трудно и язык не слушается:
– А что я? А у меня есть… были…
Сколько себя помню, я всю жизнь мечтала о маме. Как ни стыдно в этом признаться, но я даже представляла, как в один прекрасный день она появится и будет умница и красавица. И они с Джебом поженятся… и усыновят всю стаю.
Размечталась!
Ангел грустно смотрит на меня:
– Нет, Макс, про тебя я ничего не знаю. Совсем ничего.
– Не верю! Я не верю! – в сотый раз выкрикивает Газман. – Отказались от нас? Сами? Продали нас в Школу! Да они не в своем уме были. Гады! Я их не знаю и знать не хочу! На черта они мне сдались!
Его чумазое лицо исполосовано следами слез.
– Газзи, ну хватит, не надо! – я ерошу его мягкие волосы, обнимаю его за плечи, безуспешно пытаясь его успокоить тоже по сотому разу. Вместе с ним я и сама чуть не плачу! Но терпение мое на исходе. Что я могу с его горем поделать? Ничего! Утешить мне его нечем. Были бы мы дома, я взяла бы его на руки, отнесла в ванну, поставила под горячий душ, а потом положила бы его в кровать, подоткнув одеяло. Вот, глядишь, он и успокоился бы понемножку.
Но дорога домой нам заказана – там нас караулят ирейзеры. Я прекрасно знаю, что обратной дороги нет, но стоит мне только закрыть глаза, и я представляю наш не существующий больше дом в горах, где мы прожили четыре счастливых года.
– Ангел, уже поздно. Постарайся уснуть, моя девочка. Нам вообще всем лучше сегодня пораньше лечь.
– Конечно, лучше, – вторит мне Надж охрипшим от слез голосом, – тогда этот ужасный день скорее кончится.
Она замолкает. Это самое короткое предложение, какое я от нее когда‑либо слышала.
Но несмотря на слезы и нервы, день, как всегда, завершает пирамида из наших рук – кулак на кулак. Она вырастает словно сама собой. Нас шестеро, и мы вместе. Все как один. В этом наше утешение и наша сила.