Я закрываю дверь сейфа, и мне приходит в голову неожиданная мысль: почему дед держал столько оружия чуть ли не на виду у девочки‑подростка, которая, как ему было прекрасно известно, страдала депрессией? Ради всего святого, он даже использовал дату моего рождения для цифрового замка! О чем он думал? С другой стороны… Дедушка никогда не считал депрессию болезнью, всего лишь слабостью. Может быть, он полагал, что если я окажусь недостаточно сильной для того, чтобы справиться с искушением убить себя, то не заслуживаю того, чтобы жить.
Я собираюсь выйти в коридор, но что‑то удерживает меня. До меня доносятся слабые голоса. Сначала это голос дедушки. Затем Пирли. Может быть, еще и Билли Нила, хотя я не уверена. Потом раздается глубокий, теплый баритон. В нем слышатся нотки покорности и смирения – так может разговаривать наемный работник в доме своего хозяина. Теплый голос принадлежит Генри, чернокожему водителю, который перевез меня вчера на остров. Он рассказывает, как обнаружил сегодня утром мою «ауди» и это открытие повергло его в панику. Он беспокоится о том, что я могла упасть в реку и утонуть, как моя бабушка. Дедушка отвечает, что я могла бы погибнуть многими способами, вот только утопление не входит в их число. Потом он благодарит Генри за то, что тот пригнал машину сюда, и прощается с ним. Звук тяжелых шагов по отполированному паркетному полу.
Звук захлопывающейся двери‑ширмы.
Снова кто‑то говорит, и я узнаю небрежно‑беззаботный голос Билли Нила.
– Может, она отправилась прокатиться с кем‑нибудь, – заявляет он.
– За каким бы чертом это ей понадобилось? – резко обрывает его дедушка. – Ее проклятая машина торчала на месте и в намагниченной коробочке под задним бампером лежали запасные ключи. Кто, по‑твоему, положил их туда?
– Продавец, может быть?
– Малыш, у тебя в голове есть хоть капля мозгов? Ключи положила туда Кэтрин. Это как раз в ее духе.
– Может, машина не заводилась.
– Сегодня утром у Генри она завелась вполне нормально. Тогда, возможно, она все еще на острове. Может быть, мост накрыло водой до того, как она успела уехать.
– Убирайся к чертовой матери! – грохочет мой дед. – И не возвращайся, пока не начнешь думать своей башкой. Эта девочка умеет позаботиться о себе. Я хочу знать, что там случилось. У меня и так достаточно хлопот с организацией казино. Правительство под микроскопом рассматривает каждую запятую в нашей заявке, мы вынуждены проводить ДНК‑тесты по зубам трехсотлетней давности. Господи Иисусе… Убирайся отсюда!
Снова слышны шаги, и дверь с грохотом захлопывается.
– А ты что скажешь, Пирли? – спрашивает дедушка.
Я придвигаюсь ближе к двери, чтобы слышать ответ Пирли.
– Разве мне платят за то, чтобы я думала? – риторически вопрошает она.
– Я хочу знать твое мнение. Где она? Где моя внучка?
– Боюсь, кто‑то причинил вред девочке, доктор Киркланд. Как вы и говорили, она знает, как позаботиться о себе. И она не бросила бы машину, не имея на то веской причины.
– Могла и оставить, если у нее открылось одно из ее маниакальных состояний. То, что ты называешь наговором.
– В последний раз, когда я ее видела, – говорит Пирли, – она показалась мне удрученной, а не парящей в облаках. Нет, раз Луиза посадила ее на велосипед, то, значит, кто‑то последовал за ней. И она так и не добралась до моста.
– Да кто мог пойти на такое? – спрашивает дедушка.
– На вашем месте я бы поинтересовалась у негодяя, который работает на вас, где он был вчера вечером.
Воцаряется тишина, и проходит весьма продолжительное время, прежде чем дедушка нарушает ее:
– Ты думаешь, Билли последовал за ней на остров?
– А вы знаете, где он был вчера вечером?
– Улаживал кое‑какие мои дела в Батон‑Руже. Покупал кое‑что.
Снова тишина.
– Что могло понадобиться Билли от Кэтрин?
– Вам известно об этом больше, чем мне. – В голосе Пирли слышится явный упрек. – Что нужно мужчине от женщины?
Дедушка издает разгневанный возглас:
– Я поговорю с ним!
Дверь‑ширма снова с грохотом захлопывается.
Я вхожу в кухню.
Пирли стоит у раковины, повернувшись ко мне спиной. Она берет в руки железную кастрюльку с длинной ручкой, поворачивает кран и замирает. Потом медленно оборачивается, и глаза ее становятся большими‑большими.
– Ничего не говори, – шепчу я. – Ни слова.
Она молча кивает.
– Я уезжаю из города, Пирли. Мои запасные ключи где‑то здесь?
Она переводит взгляд на стол. Ключ от «ауди» лежит на груде почты. Я хватаю его и возвращаюсь к двери.
– Куда ты едешь, девочка? – спрашивает Пирли.
– У меня назначена встреча с одним человеком. Но для начала я хочу, чтобы ты рассказала мне кое‑что.
– Что?
– Кое‑кто делал со мной всякие плохие вещи, когда я была маленькой девочкой. Мужчина. И это был или папа, или дедушка. И я не думаю, что ты, которая заботилась обо мне так долго – собственно, ты заменила мне мать, – ничего не знала и не замечала. Я просто уверена в этом.
Пирли бросает взгляд на входную дверь, но выражение ее лица не меняется.
– Ты так ничего и не скажешь? – спрашиваю я.
Ее лицо искажается гневом и раздражением.
– Послушай, дитя мое. О чем ты думала, когда помчалась на остров и принялась ворошить прошлое? Неужели ты надеешься, что из этого выйдет что‑то хорошее? Для кого? Для тебя? Для твоей матери?
– У меня нет другого выхода. Я должна узнать, как и почему погиб папа. И почему я такая, какая есть. Неужели ты этого не понимаешь?
Она опускает глаза в пол.
– Неисповедимы пути Господни… Вот что я понимаю. В этом мире много боли – особенно если ты рождена женщиной, – но не нам осуждать или ставить под сомнение его целесообразность. Нужно просто стараться сносить тяготы как можно достойнее.
– И ты на самом деле в это веришь, Пирли?
Она смотрит на меня, и глаза ее кажутся мне более выразительными, чем обычно.
– Я должна в это верить. Только вера позволила мне прожить так долго и добиться того, что я имею.
– Что ты хочешь сказать словами «добиться того, что я имею»? Что ты имеешь? Этот дом? Эту работу? Возможность прислуживать моему деду?
На лице Пирли написано негодование. Голос ее дрожит.
– Я работаю на эту семью, а не прислуживаю доктору Киркланду. Я пришла сюда и начала работать на старого мистера ДеСалля в сорок восьмом году, когда мне было семнадцать. Твоя бабушка, мама, ты – вы все ДеСалли. Я работала на всех вас. А доктор Киркланд – всего лишь мужчина, который платит мне зарплату.
– Значит, вот как ты о нем думаешь? А разве не он командует здесь всем? И разве не так было всегда?
Она угрюмо кивает головой.
– Всегда есть мужчина, слово которого – закон. Именно это имеют в виду люди, когда говорят о мужчине с большой буквы, настоящем хозяине. И здесь такой мужчина – доктор Киркланд. Все это знают. А ты собираешься пойти и сказать ему, что с тобой все в порядке, или нет?
– Ты сама можешь сказать ему это после того, как я уеду.
Я уже готова повернуться и уйти, как вдруг вспоминаю кое‑что из того, что говорил сегодня Майкл, плюс свои фрагментарные воспоминания, оставшиеся с детства: черная фигура, сражающаяся у моей кровати с отцом.
– Это ты нажала на курок в ту ночь, Пирли?
Зрачки в глазах старой женщины превращаются в черные точечки.
– Ты окончательно сошла с ума, дитя мое! Ты думаешь, что говоришь?
– Это ты убила моего отца? Вот о чем я спрашиваю. Ты убила его, чтобы защитить меня?
Она медленно качает головой.
– Зачем ты едешь?
– Чтобы узнать правду об этой семье.
– И где ты собираешься узнать ее?
– Это моя забота. Но когда я все узнаю, то скажу тебе. И ты сможешь сделать вид, что тебе ничего не было известно.
Пирли открывает рот, пытаясь что‑то сказать, но с губ ее не слетает ни звука.
Я качаю головой, поворачиваюсь и бегу по коридору.
Я рассчитываю обнаружить дедушку и Билли Нила во дворе, но их нигде не видно. Окинув быстрым взглядом парковочную площадку, я подхожу к «ауди», одновременно нажимая кнопку электронной сигнализации.
Когда пальцы мои касаются ручки на дверце, из‑за «кадиллака» Пирли появляется Билли Нил. На нем черные джинсы, зеленая шелковая рубашка и ковбойские сапоги. Глаза у него такие же мертвые, как и змеи, что пошли на его обувь, и они с нечеловеческой силой впиваются в мое лицо.
– Будь я проклят… – говорит он. – А ведь столько людей считают, что ты сдохла.
– Ты тоже так думал?
На его губах играет слабая улыбка.
– Я даже поставил на это деньги.
– За что ты меня ненавидишь, Билли? Ты ведь меня даже не знаешь.
Он подходит к «ауди» и тяжело смотрит на меня поверх крыши.
– О, я знаю тебя! Я трахал таких девок, как ты. Избалованная принцесса, которую ждет трастовый фонд и которой ровным счетом не о чем было беспокоиться ни единого дня ее проклятой жизни. Но ты все равно половину денег выбрасываешь на ветер, таскаясь по мозголомам.
– Какое тебе до этого дело?
Он кладет локти на крышу и наклоняется ко мне.
– Потому что ты думаешь, что твое дерьмо не воняет. Ты смотришь в мою сторону, но даже не видишь меня. Днем, во всяком случае. Но ночью – совсем другое дело, правда? Ночью я как раз тот парень, который тебе нужен. Я слышал о тебе, мисс кошечка‑недотрога. Тебе нравится ходить на вечеринки, верно? Люди помнят тебя еще с тех пор, когда ты училась в средней школе. Богатая девчонка, которая любила повеселиться. Они помнят и твою тетку. Та же история, только еще хуже.
– Скажи, в чем заключается твоя работа на деда?
– Я делаю вещи, для которых он сам уже слишком стар. Вещи, от которых других людей, слишком щепетильных и слабых, тошнит. – Билли закуривает и пускает дым через крышу в мою сторону. – А меня не тошнит.
Я в этом не сомневаюсь.
– Это ты последний раз стрелял из «Ремингтона‑700», который хранится в сейфе?
Изумленная улыбка.
– А ты, оказывается, пронырливая маленькая штучка, которая всюду сует свой нос, верно?
Внезапно я понимаю, что с меня хватит этого сального городского ковбоя и его мерзких шуточек.
– Знаешь что? Мне надоели твои игры. Я думаю, стоит пригласить сюда дедушку.
Улыбка Билли становится шире, и я понимаю, что допустила ошибку.
– Я тоже об этом подумал. В последнее время ты изрядно действуешь ему на нервы. Он готов горы свернуть, лишь бы спасти городок, устроив здесь казино, а ты повсюду лезешь и позоришь семью. Ему это совсем не нравится. В сущности, ты способна разрушить все предприятие. Так что давай пойдем и потолкуем с ним.
Я открываю дверцу «ауди».
– Сначала мне нужно кое‑куда съездить. Я вернусь через двадцать минут.
Прежде чем я успеваю нажать на кнопку, блокирующую дверные замки, Билли распахивает дверцу со стороны пассажира и ставит ногу в машину.
– Не через двадцать минут. Сейчас.
Не раздумывая, я сую руку за спину, выхватываю из‑за пояса «вальтер» и направляю ему в грудь.
– Это не игрушечный пистолетик, Билли. Даже не надейся.
Он смотрит на дуло пистолета, которое глядит на него в упор, и улыбка медленно сползает с его лица. Билли Нил, по моему разумению, вообще никуда не выходит без оружия, но я не думаю, что он рассчитывал оказаться в подобном положении в такую рань, когда нет еще и семи часов.
– А теперь, – негромко говорю я, – убери свою вонючую ногу с сиденья и отойди от машины.
– А ты, оказывается, полоумная сука, – говорит он, тихонько смеясь. – Я, конечно, слышал о тебе всякое, но не верил, пока сам…
– Сейчас? Или вчера ночью на острове?
Улыбка возвращается к нему на физиономию.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– А я думаю, что понимаешь.
– Как‑нибудь на днях мы с тобой повеселимся, сладкая моя. Как я уже говорил, я знаю тебя. Больше всего тебе нравится инцест, верно?
Кровь отливает у меня от лица. Что он знает обо мне? Я хочу спросить его об этом, но понимаю, что он только обрадуется возможности поглумиться надо мной и все равно ничего не скажет.
– Отвали от моей чертовой машины! – кричу я, угрожая ему пистолетом.
Билли не двигается с места.
– Ты забыла зарядить его.
– Не волнуйся, один патрон уже в стволе.
Я всего лишь повторяю выражение, услышанное от Шона, но этого достаточно, чтобы остатки улыбки увяли на губах Билли. Он убирает ногу и опускает сапог на гравий.
– Закрой дверцу, – командую я.
Он повинуется. Я протягиваю руку и нажимаю кнопку блокировки двери. Потом опускаюсь на сиденье, закрываю свою дверцу и запускаю двигатель.
Прежде чем я успеваю отъехать, к окну со стороны пассажира склоняется Билли Нил. Указательным и средним пальцами он делает знак «виктория», переворачивает его, подносит к губам, а потом высовывает язык и начинает двигать им вверх и вниз между пальцев. Желудок медленно подступает у меня к горлу. С каким удовольствием я бы пристрелила его, но боюсь, что безнадежно опоздаю на встречу с Маликом, если дам волю чувствам. Вместо этого я включаю передачу, обдаю мерзавца гравием из‑под колес и с ревом оставляю за собой помещение для слуг, которое некогда называла своим домом.
Глава сорок первая
По дороге в Новый Орлеан я думаю не о Натане Малике, а о своей тете Энн. Хотя мне не доводилось проводить в ее обществе много времени, она всегда производила на меня глубокое впечатление. Энн по праву считается красавицей в нашей семье – а это немало, учитывая, как выглядит моя мать, – и до второго курса колледжа ее считали отличницей и умницей. Лидер группы поддержки и выпускница, произносящая прощальную речь в средней школе. Победительница местного конкурса красоты. Полная стипендия для обучения музыке в университете Тулейка. На втором курсе учебы в колледже ее выбирают королевой конкурса красоты «Мисс Конфедерация – Натчес». Позже она впала в глубочайшую депрессию и пыталась покончить с собой, наглотавшись снотворного. Дедушка договорился о том, чтобы ее поместили в специализированную клинику, и, когда она вышла оттуда два месяца спустя, все – включая саму Энн – вели себя так, словно она неким чудесным образом излечилась.
Однако этого не произошло…
Но этот срыв случился еще до моего рождения. Я же считала Энн душой каждого семейного собрания – во всяком случае тех, на которых она присутствовала. Будучи на четыре года старше моей матери, Энн всегда вела себя так, словно была на десять лет моложе. Она разбиралась в нарядах, как никто другой. У нее была фигура топ‑модели, и самая заурядная одежда выглядела на ней так, словно была сшита для показа высокой моды. На фотографиях, сделанных в семидесятые годы, когда Энн только закончила среднюю школу, она демонстрировала фигурку манекенщицы, рекламирующей купальные костюмы для журнала «Спортс иллюстрейтид». Но уже к середине восьмидесятых моя тетя стала болезненно худой, а глаза ее обрели тот стеклянный блеск, который я обычно приписываю кокаину.
Энн, откуда бы она ни черпала энергию, всегда отличалась тем, чем больше не мог похвастаться никто в семействе ДеСалль, – стильностью. Она научила меня танцевать, красиво одеваться, накладывать макияж. Она застала меня втихомолку курящей первую сигарету – украденную из ее пачки – и разделила ее со мной. Она поделилась со мной знаниями в области французских поцелуев и подсказала, как избавиться от мальчиков, внимание которых меня утомляло. Она учила меня, что всегда необходимо иметь «запасной аэродром», парня на всякий случай – даже если ты замужем, – потому что мужчина, с которым ты живешь сейчас, может предать и наверняка предаст тебя рано или поздно. Придерживать другого бычка на веревочке – это не значит обманывать своего нынешнего партнера, говорила она, это всего лишь мера предосторожности. Именно так, как я поняла впоследствии, и поступали все стильные штучки.
Но с возрастом стиль дается все труднее. Став старше, я нередко слышала, как мать разговаривает ночами по телефону а иногда и срывается с места, чтобы проехать сотни миль и спасти Энн, у которой к этому времени – о чем я узнала много позже – уже было диагностировано биполярное расстройство. В самые пиковые моменты Энн исчезала из виду на целые недели. Однажды, когда дедушка объявил тетю в международный розыск, мексиканская полиция обнаружила ее работающей официанткой в каком‑то баре в Тихуане. Я часто думала, не было ли определение «официантка» эвфемизмом тому, чем Энн на самом деле занималась в то время, когда ее нашли в том баре.
Но более всего я запомнила одержимость, с которой Энн стремилась обзавестись ребенком. Временами эта идея казалась первопричиной ее душевной болезни. Поскольку я уехала из дому в шестнадцать лет, чтобы поступить в колледж, то не была свидетельницей ее многочисленных попыток вылечиться от бесплодия. Мне известно только, что все старания оказались бесполезными и что всему виной была она сама, а не два ее первых мужа. Только подросток на колесах способен был удержаться рядом с ней во время приступов маниакального психоза, и никто – даже моя мать – не мог оставаться рядом, когда она погружалась в глубины депрессии. Честно говоря, это кажется мне несправедливым. Я не имела ни малейшего желания забеременеть, тем не менее ношу ребенка. Энн отчаянно старалась зачать, но ей так и не удалось этого добиться.
Что привело ее к Натану Малику? Только ли биполярное расстройство? Или просыпающиеся воспоминания о сексуальном насилии? Если Малик перестанет играть со мной в свои игры, через девяносто минут я смогу получить ответы на все вопросы.
Справа от меня пролетает указатель поворота к исправительному учреждению «Ангола». Обычно при виде этого указателя я вспоминаю остров, после чего тщательно загоняю воспоминания в самые дальние уголки памяти. Но сегодня тот образ, который он мне навеял, так просто отогнать не удается. Это воспоминание о клинике в одну комнату, в которой дедушка принимает и лечит чернокожее население острова. Клинике, в которой десятилетней Энн была сделана срочная операция по удалению аппендицита. Превратившись в нашей семье в легенду, эта история всегда излагается слово в слово, неизменно, даже в деталях. Ураган размывает мост и уносит лодки. У Энн внезапно развивается острый аппендицит. Дедушка и Айви работают при свете керосиновой лампы. Энн зарабатывает тяжелую инфекцию, но выживает, а толпа рабочих, стоящая в ожидании вокруг клиники, разражается приветственными восторженными криками.
Но сегодня в голове у меня зарождается ужасное подозрение. Что, если камнем преткновения для Энн стал вовсе не аппендицит? Что, если дед насиловал и растлевал ее? Мог ли он сделать ее беременной? Возможно ли, что неотложная аппендэктомия была на деле всего лишь абортом? Боже мой! Если это был аборт и дед каким‑то образом допустил небрежность, то не похоронил ли он тем самым все надежды Энн на зачатие? Прежде чем дать волю воображению, я набираю номер сотового Майкла Уэллса.
– Кэт? – отзывается он, и я слышу, что где‑то неподалеку играет радио.
– Да. Ты меня слышишь? У меня к тебе медицинский вопрос.
– Слышу хорошо. Давай свой вопрос.
– В каком возрасте девочка может забеременеть?
Майкл выключает радио.
– Диапазон таких случаев достаточно велик. Беременность у двенадцатилетних девочек – довольно обычное дело в штате Миссисипи.
– И в каком самом юном возрасте девочка может зачать ребенка?
– Самом юном? В общем‑то, я не гинеколог. Но педиатры классифицируют вторичные признаки раннего полового созревания – появление грудной ткани и волос на лобке – у девочек афроамериканского происхождения в возрасте восьми лет. И девяти – у белых.
– Ты шутишь!
– Вовсе нет. Однако в этом возрасте они еще не могут зачать. Но я не говорю, что такого никогда не случалось. А почему ты спрашиваешь?
– Я подумала, не могла ли тетя Энн забеременеть в возрасте десяти лет?
Некоторое время Майкл молчит.
– Думаешь, твой дед мог сделать это?
– Может быть. И еще я думаю, что эта экстренная аппендэктомия на острове могла быть совсем не операцией по удалению аппендицита.
– Вот это да! В таком случае, конечно, все указывает на него, – Наступает пауза, потом Майкл спрашивает: – Когда это могло случиться?
Я произвожу подсчеты в уме.
– Где‑то в пятьдесят восьмом году.
– Нет, это невозможно. Никакой беременности в возрасте десяти лет. Средний возраст, в котором начинаются менструации, медленно понижается на протяжении последних десятилетий. Сегодня? Да, может быть, одна из миллиона десятилетних девочек. В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году это было вообще невозможно. Мне понятен ход твоих рассуждений, но, думаю, здесь ты заблуждаешься.
Не знаю, испытываю ли я облегчение.
– Я уверена, что ты прав. Просто у меня уже голова идет кругом от этих мыслей.
– Энн тебе еще не перезвонила?
– Нет.
– А ты далеко от Нового Орлеана?
– В девяноста милях.
– Ты берешь Шона на встречу с Маликом, правильно?
– Правильно. Да не волнуйся ты так, Майкл.
– Я прекращу волноваться только тогда, когда ты позвонишь и скажешь, что встреча прошла благополучно и с тобой все в порядке.
Его забота согревает меня.
– Я обязательно перезвоню тебе, хорошо?
– Хорошо.
– Тогда пока.
– Пока.
Я снимаю «ауди» с автомата постоянной скорости и разгоняюсь до восьмидесяти пяти миль в час. Перед моими глазами бесконечной чередой, подобно ленте Мебиуса, проплывают лица деда, Энн, отца и матери, Билли Нила, Джесси, Луизы… Но размышления об их истинных взаимоотношениях бессмысленны. Менее чем через два часа я окажусь лицом к лицу с человеком, который раскроет мне подлинную природу своих отношений с моей несчастной тетей и назовет имя мужчины, который насиловал и растлевал меня.
В данный момент мне больше ничего не нужно.
Малик говорил позвонить, когда я буду в пяти милях от Нового Орлеана, но я нарушаю его инструкции. Вместо этого я сворачиваю с автострады I‑10 на бульваре Уильямса, чуть ли не на первом съезде в Кернер, западный пригород Нового Орлеана, и подъезжаю к магазину, торгующему спиртным.
Однажды я уже была здесь, но тогда ничего не купила. Я стояла и смотрела на бутылки «Серого гуся», разглядывала бело‑голубое изображение птицы, летящей над Французскими Альпами. Эта бутылка знакома мне до мельчайших подробностей, как собственное лицо. Французский флаг, матированное стекло, голубая пробка‑колпачок. Тогда моя правая рука, словно по команде гипнотизера, поднялась и потянулась к бутылке, но в последний момент я отвернулась и поспешила из магазина.
И вот теперь я снова сижу в припаркованном перед магазином автомобиле, баюкая в трясущихся руках сотовый телефон. Кассир, наверное, думает, что я готовлю ограбление заведения. А может, ей уже приходилось видеть выздоравливающих алкоголиков, борющихся с подобным желанием.
Но сейчас я дрожу не от воздержания.
Всему виной Малик.
Я пообещала Майклу, что возьму с собой на встречу Шона, но не звонила ему. Я решила больше не видеться с Шоном. И для сегодняшнего мероприятия он мне точно не нужен. Вряд ли доктор Малик намерен причинить мне вред. Кроме того, на всякий случай я вооружена. Возможность наконец‑то узнать всю правду и бросает меня в дрожь. Что бы ни знал Малик, это неизбежно изменит мое представление о самой себе.
Но ведь за этим ты и приехала, правильно? – спрашивает голос у меня в голове.
Негромко выругавшись, я вылезаю из машины, подхожу к телефону‑автомату рядом с магазином и набираю номер, который дал Малик. Я слышу четыре гудка и, когда уже думаю, что телефон переключится на голосовую почту, Малик поднимает трубку.
– Кэтрин?
– Да.
– Вы в пяти милях от города?
– Нет, я припарковалась перед магазином спиртного на бульваре Уильямса.
– Это рядом с аэропортом?
– Да.
– Хорошо. Я остановился в мотеле примерно в миле от него. Отель называется «Тибодо». Это дыра с оранжевой вывеской, примерно через милю после поворота к аэропорту, с правой стороны. Как полагаете, вы сможете найти его?
– Думаю, что уже видела его раньше.
– Все комнаты располагаются на первом этаже. Я в номере восемнадцатом.
– Мне просто подъехать к номеру?
– Да. Я буду ждать вас.
Я уже готова повесить трубку, но понимаю, что он ждет чего‑то еще.
– Доктор Малик?
– Да?
– Вы знаете, кто насиловал меня?
– И да, и нет.
Проклятье!
– Вы все еще играете со мной?
– Вы единственная, кому известен ответ на этот вопрос, Кэтрин. Вспомните, что я рассказывал вам о травме. Воспоминания вытеснены в подсознание и подавлены, но никуда не исчезли. Они пребывают в целости и сохранности. Ждут, пока вы извлечете их на свет. И я собираюсь помочь вам.
– Сегодня?
– Сегодня. Через несколько минут я помогу вам переправиться через Лету. В подземный мир. А потом провожу вас обратно, в мир света. И когда вы вернетесь, то снова станете единым целым. Вы получите обратно свою душу. И воспоминания тоже.
Ладони у меня вспотели. Слова Малика отнюдь не уменьшили моего беспокойства. Напротив, только усилили его.
– Не бойтесь, Кэтрин. Вы уже едете?
– Да.
– Вы пьете?
– Трезва, как последняя шлюха.
Он мягко и негромко смеется.
– Тогда до встречи. Я увижу, когда вы подъедете.
Я бросаю последний взгляд на дверь магазина – там красуется надпись «Мы приглашаем всех», – возвращаюсь к своей машине и завожу мотор. Однако, прежде чем выехать задним ходом с парковочной площадки, я открываю сумочку, вынимаю флакончик с валиумом и зажимаю одну пилюлю во влажной ладони. Положив левую руку на живот, я шепчу: «Прости меня, маленький, это в последний раз», – и, не запивая, проглатываю таблетку. Потом подаю «ауди» задом на дорогу и вливаюсь в поток машин, текущий по направлению к аэропорту.
Малик прав. Мотель «Тибодо» – настоящая дыра. Череда комнат‑номеров с просевшей крышей и ряд ярко‑оранжевых дверей. На парковочной площадке стоят три транспортных средства, вряд ли способных передвигаться самостоятельно. В воздухе висит густая вонь дизельного топлива и сомнительные ароматы закусочной. По бульвару Уильямса сплошным потоком идут автомобили, и я на всякий случай прижимаю к правому бедру «вальтер», так что он почти не виден.
Я шагаю к нужной двери, когда над головой с ревом проносится «Боинг‑727». Поднимая левую руку, чтобы постучать, я слышу шум приближающегося дождя. В Новом Орлеане дождь способен пойти без предупреждения, но сегодня асфальт плавится на жарком солнце. У меня снова галлюцинации… стук дождевых капель по оцинкованной крыше. Этот звук заглушает рев машин, проносящихся по автостраде в тридцати ярдах от меня.
К черту! Конец галлюцинации ждет меня по другую сторону этой двери.
Я загоняю патрон в ствол «вальтера», потом громко стучу в оранжевую дверь. Под моей рукой она подается на несколько дюймов.
– Доктор Малик?
Никакого ответа.
Я уже жалею, что не взяла с собой Шона. Вот куда может завести гордыня! Подняв оружие на уровень груди, я распахиваю дверь и врываюсь в комнату, размахивая пистолетом перед собой и проверяя углы, не притаился ли там кто‑нибудь.
Комната выглядит именно так, как я себе и представляла: вытертый до дыр зеленый ковер, две двойные кровати, телевизор на подставке, туалет за зеркалом на дальней стене. И никаких следов Малика.
Я пересекаю комнату и, вытянув перед собой руку с «вальтером», пинком открываю дверь в ванную.
Малик лежит в ванне. Он полностью одет – в черное, естественно, – и белая плитка у него над головой забрызгана кровью и кусочками мозгового вещества.
Мой первоначальный шок переходит в ужас, когда я понимаю, что кровь все еще стекает по плитке вниз. Тот, кто убил Малика, может быть совсем рядом. Я резко разворачиваюсь лицом к комнате, краем глаза успев заметить пистолет в правой руке Малика.
Самоубийство?
Я не могу в это поверить.
Но потом на коленях у него я замечаю череп. Это человеческий череп, полностью очищенный от плоти, вываренный и чистый, очень похожий на те, которые применяются в качестве учебных пособий в ортопедии. Малик баюкает его в руках так, как мог бы играть с ним ребенок. Шурупы и пружины поддерживают нижнюю челюсть, которая смыкается с верхней, а на кости красным и синим цветом прорисованы вены и артерии. Череп ухмыляется иронической улыбкой, характерной для изделий подобного рода, но вдруг до меня доходит, что именно этот экземпляр пытается мне что‑то сказать. Есть причина, по которой он здесь и он хочет, чтобы я поняла это.
Я всматриваюсь в лицо Малика в поисках какого‑либо намека и подсказки, но сейчас он уже не может помочь даже самому себе. Некогда пронизывающие глаза психиатра мертвы и безжизненны, как стеклянные бусины в чучеле головы оленя. Я с ужасом смотрю на него, пытаясь найти хоть какое‑то объяснение происходящему, и вдруг грудь Малика судорожно вздымается, а голова его резко валится вперед, словно кто‑то дернул за привязанную к ней веревочку.
«Вальтер» в моей руке вздрагивает.
В ванной резонирует эхо взорвавшейся бомбы.