Шок и треволнения последних двадцати четырех часов довели меня до такого состояния, что полет на крошечном самолетике даже не вызывает приступов воздушной болезни.
– Что ты собираешься делать дальше? – спрашивает Майкл, и на лице его появляется мрачное и суровое выражение.
– То, что следовало сделать с самого начала. Узнать, кто убил моего отца. Я намерена эксгумировать его тело.
Майкл смотрит на меня так, словно я окончательно и бесповоротно спятила.
– И чего ты надеешься этим добиться?
– Во‑первых, я получу ДНК, которую могу сравнить с любыми жидкостями из организма, которые обнаружу на полу в спальне. Я надеюсь найти сохранившуюся сперму.
– Ты сама собираешься обследовать спальню?
– Нет. Я намерена привлечь команду первоклассных профессионалов, что бы там ни говорил мой дед. Я также собираюсь попасть в амбар и посмотреть, по‑прежнему ли лежит под полом зеленый вещмешок отца. Амбар заперт на висячий замок, но, думаю, у меня не возникнет особых проблем с проникновением внутрь.
– Ты думаешь, вещмешок существует на самом деле?
– Конечно.
– Формально амбар является собственностью Киркланда, верно?
– Вообще‑то я не уверена. Некоторые старые активы ДеСаллей переведены в доверительное управление от моего имени. На самом деле я не знаю, что принадлежит дедушке, а чем он только управляет от имени моей матери и меня. Все очень сложно и запутанно. Но если он попытается остановить меня, я обращусь к окружному прокурору и добьюсь официального возбуждения дела об убийстве. Хотя, в сущности, мне нужно не тело отца. Мне нужна Лена.
Майкл отводит глаза в сторону. Он молчит достаточно долго, чтобы я уловила его смущение.
– Твой плюшевый леопард?
– Леопардица, самка леопарда. Я не знаю, о чем она мне расскажет, но знаю, что она имеет очень важное значение. Я могу воспользоваться твоим сотовым?
Он отстегивает телефон от пояса и протягивает мне. Гордость требует, чтобы я не делала того, что собираюсь сделать, но у меня нет другого выхода. Я набираю номер Шона Ригана.
– Детектив Шон Риган, – отвечает он.
– Это Кэт.
– Господи Иисусе! На тебя объявлена охота по всему штату, а ты звонишь мне на сотовый!
– Прошу прощения за доставленные неудобства.
– Черт, да не в этом дело! Но теперь Карен хочет видеть копии счетов за разговоры по моему сотовому телефону. Я уверен, что и Пиацца их тоже просматривает.
Итак, женщины в жизни Шона наконец‑то раскусили его и взяли в оборот.
– Ну что же, в таком случае мне очень жаль. Но я звоню по делу.
– Почему‑то я догадался об этом.
– Я хочу, чтобы ты оказал мне услугу, Шон, и не задавал при этом вопросов.
– Какую услугу?
– Это уже вопрос.
В наступившей тишине я чувствую, что он вспоминает, каково это – поддерживать со мной отношения изо дня в день.
– Ладно, Кэт. Что бы это ни было, я все сделаю.
– Спасибо. Ты знаешь, что прошлой ночью моя тетя покончила жизнь самоубийством?
– Слышал. Мне очень жаль.
– Сегодня в Джексоне, штат Миссисипи, должно состояться вскрытие. Кайзер старается всеми силами ускорить его проведение. Мне нужен отчет, или, по крайней мере, я должна знать, к каким выводам придет патологоанатом.
– Разве Кайзер не говорил тебе, что меня отстранили от работы?
– Говорил, но я догадываюсь, что ты по‑прежнему поддерживаешь связь с оперативной группой. Например, тебе известно о самоубийстве Энн. Ты уже подыскиваешь возможность вернуться в строй. И если ты мне поможешь, я, быть может, дам тебе такой шанс.
Снова молчание.
– Тебе нужна подлинная копия отчета о вскрытии?
– То, что ты сумеешь достать. В особенности меня интересует все, что патологоанатом обнаружит относительно репродуктивных органов. Рубцевание, шрамы, старые операции… В общем, в таком духе.
– Угу.
Судя по тону Шона, он отнюдь не в восторге.
– Я должна получить эти сведения как можно быстрее. Вчера.
– Я не могу дать тебе то, чего у меня еще нет.
– Я знаю. Я просто хочу, чтобы ты понял…
– Кэт?
– Что? – резко бросаю я и понимаю, что пытаюсь любой ценой избежать разговора на личные темы.
– Как у тебя дела? Я имею в виду ребенка… и все такое.
В глубине души у меня разгорается гнев, который оказывается намного более сильным и яростным, чем я могла подумать.
– Отлично, – напряженным голосом отвечаю я. – Можешь больше не беспокоиться обо мне. О нас. Никогда, понял? Я больше не твоя проблема.
– Ты никогда не была проблемой.
Режь пуповину, – приказывает голос у меня в голове.
– Мы оба знаем, что это ложь. Послушай… желаю тебе удачно склеить свою разбитую прежнюю жизнь.
– Спасибо. Послушай, я достану для тебя этот отчет.
– И тебе спасибо.
– Я скучаю по тебе, Кэт.
Недостаточно сильно.
– Поспеши, Шон.
Я даю отбой и набираю номер сотового телефона матери. Слушая гудки, я чувствую, как Шон трогает меня за руку. Потом понимаю, что это не Шон, а Майкл Уэллс. На мгновение я умудрилась забыть, что сижу рядом с ним в самолете.
– Ты плачешь, – говорит Майкл. – С тобой все в порядке?
– Не думаю, что в данных обстоятельствах уместно слово «порядок». Я просто должна идти дальше, не останавливаясь.
Он убирает руку и возвращается к управлению самолетом.
Я уже жду, что сейчас телефон переключится на голосовую почту, но тут мать откликается таким сонным голосом, что я понимаю: успокоительное.
– Доктор Уэллс? – говорит она.
– Нет, это Кэт.
– Кэт? – Небольшая пауза. – Не понимаю. Ты в доме доктора Уэллса?
– Нет. Мама, послушай, я знаю, что случилось с Энн.
– В общем, я рассчитывала, что ты узнаешь об этом рано или поздно.
– Как у тебя дела?
– Нормально, я полагаю. С учетом обстоятельств. Я на работе и очень занята. И это хорошо, наверное.
На работе? Судя по голосу, я бы сказала, что она только что очнулась после наркоза.
– Я всегда знала, что такое может случиться с Энн, – продолжает мать. – Один из ее врачей даже предупредил меня, чтобы я была готова к этому. Он сказал, что если когда‑нибудь это случится, то я должна помнить, что ничего не могла сделать, чтобы помешать этому.
– И ты действительно так себя чувствуешь?
Она тяжело вздыхает, и до меня долетает приглушенная мелодия «Мьюзека», которую она крутит у себя в центре.
– Не знаю. Послушай, я уже говорила тебе, что сегодня очень занята. Мне нужно съездить в Данлит, чтобы показать заказчику новые образцы драпировки и занавесей.
– Мам, мне нужно поговорить с тобой. Ты будешь дома сегодня после обеда?
– Это зависит от того, сколько времени займет встреча.
– Пожалуйста, постарайся быть дома. Сегодня не тот день, когда нужно думать о работе.
– Жизнь продолжается, Кэт. Я надеялась, что ты понимаешь это лучше других.
– Как идет подготовка к похоронам?
– Твой дедушка взял на себя все хлопоты.
Разумеется. Моим дочерям всегда только самое лучшее…
– Я не против поговорить с тобой, – говорит мать, – но не желаю, чтобы ты указывала, что я должна чувствовать. С собственными чувствами я справляюсь по‑своему. Ты знаешь это.
– Или не справляешься.
Ледяное молчание.
– Может быть, у меня душа и не нараспашку, как у некоторых, но пока что я еще живу. И живу неплохо.
– В самом деле, мама? Неужели все эти годы жизнь у тебя была так уж хороша?
– Мне кажется, я неплохо справилась, учитывая трудности и препятствия, которые судьба поставила на моем пути.
Господи Боже…
– Как восприняла новость Пирли?
– Не знаю. Она отправилась на остров. Бросила меня одну, не сказав ни слова.
Это меня удивляет, чтобы не сказать большего.
– На остров? Пирли ненавидит остров.
– Вот‑вот, но как раз туда она и отправилась прямо после того, как услышала новости об Энн. Мне пора идти, Кэт. Если мы с тобой сегодня не увидимся, постарайся приехать на похороны. Энн хотела бы, чтобы ты присутствовала.
Неужели я могу пропустить похороны собственной тети?
– Мама, как получилось, что я ездила на острове в оранжевом пикапе с дедушкой?
– Что ты имеешь в виду?
– Мне постоянно снится сон, что я еду с ним в этом старом грузовичке. И всегда идет дождь.
– А‑а, – говорит она, и в голосе ее неожиданно появляются музыкальные нотки. – Мой папа всегда нервничал, когда шел дождь, потому что нельзя было работать. А ты была единственной, кто мог его успокоить. Он ездил по острову, показывал тебе птиц, коров и оленей, а когда возвращался, то обретал вполне терпимое расположение духа, чтобы с ним можно было жить дальше. Я думаю, что только дети способны удержать мужчин от проявления их звериной натуры. Я всего лишь…
– Мам, – перебиваю я, прерывая этот кажущийся бесконечным поток слов. – Постарайся приехать домой сегодня после обеда, хорошо?
– Пока, дорогая.
Я нажимаю кнопку «отбой» и возвращаю телефон Майклу скорее оцепеневшая, нежели расстроенная. Джон Кайзер живописал, как моя мать пришла в ярость, подозревая мужа Энн в ее смерти. А сейчас мама разговаривает так, словно наглоталась торазина. Она часто бывала такой, когда я была маленькой. Отстраненной, скучающей, отсутствующей. Чрезмерно спокойной. Почему‑то я уверена, что к этому приложил руку дедушка. Как легко было ему сделать дочери укол, избавив, таким образом, собственное существование от хлопот, связанных с проявлением ею каких‑нибудь чувств и эмоций.
– Кэт?
– Со мной все в порядке, Майкл. Ты не мог бы пролететь над островом? Или для этого нам придется отклониться в сторону?
– В общем, река прямо за горизонтом слева от тебя. Ты говорила, что остров находится напротив тюрьмы «Ангола»?
– К югу от нее.
Он направляет «сессну» по широкой дуге на запад, и почти сразу же я вижу впереди серебристую ленту реки.
– Ты можешь опуститься ниже?
– Конечно. Можем даже подстричь верхушки деревьев, если хочешь.
– Нет уж, спасибо. Просто опустись пониже, чтобы можно было разглядеть людей и машины.
Майкл смеется и начинает снижаться.
Вскоре река превращается в большую серебристую змею, скользящую по огромной зеленой равнине. На ближайшем ко мне берегу по холмам маршируют бесчисленные шеренги деревьев. На дальнем берегу, насколько видит глаз, тянутся поля хлопка и соевых бобов. Река струит свои воды по земле с непреклонной отрешенностью, почти механически рассекая континент пополам.
– Ты можешь поверить, что позавчера вечером мы были прямо вот здесь, внизу? – задаю я риторический вопрос. – Или что с тех пор столько всего случилось?
Майкл слегка наклоняет самолет на крыло и смотрит вниз.
– Не могу поверить в то, что ты переплыла эту реку. Это настоящий подвиг.
– Ты видишь остров?
– Я вижу их добрых полдесятка.
– Нам нужен тот, который четыре мили в длину.
Майкл негромко и протяжно свистит.
– Думаю, я смотрел прямо на него, не подозревая, что это он и есть. Вон там тюрьма «Ангола». Так что это, должно быть, остров ДеСалль.
С моей стороны его не видно, и Майкл сразу понимает это. Он закладывает вираж, опускает нос, и внезапно мы, подобно истребителю, заходящему в атаку на бреющем полете, быстро приближаемся к длинной, горбатой полоске земли.
– На какой мы высоте?
– Я намерен оставаться на четырехстах футах. Отсюда ты сможешь увидеть все, что хочешь.
Через несколько мгновений мы с ревом несемся над островом. Мне уже доводилось наблюдать его сверху: давным‑давно из кабины самолета, распыляющего удобрения, и еще раз – из гондолы воздушного шара. Сегодняшний вид напоминает мне самое первое путешествие, ландшафт проносится под нами со скоростью ста миль в час. Я вижу охотничий лагерь, озеро, домики, пастбища и пруд, а потом мы уходим влево, чтобы не попасть в воздушное пространство «Анголы», полеты над которой могут быть запрещены.
– Ты можешь сделать еще один заход?
– Конечно. Что ты ищешь?
– Машину. Голубой «кадиллак».
– Я поднимусь до тысячи футов. Тогда сверху будет виднее, и ты сможешь даже заглянуть под деревья.
Майкл совершает разворот на триста шестьдесят градусов, одновременно набирая высоту. Теперь остров больше похож на снимок со спутника, и хаос, порожденный близким расстоянием, превратился в геометрические узоры. Я вижу дорогу, которая огибает остров по периметру, и ее ответвление, ведущее к охотничьему лагерю, которое затем расширяется в нечто вроде площади перед хижинами рабочих и гостевыми домиками для охотников. У хижин припаркованы четыре белых пикапа. Слева виднеется небесно‑голубой седан, сверкающий в лучах солнца.
Это «кадиллак» Пирли.
– Отлично! – говорю я Майклу. – Летим домой.
– Ты увидела машину?
Я киваю и показываю на север, в сторону Натчеса. Сейчас мне не хочется разговаривать. Я просто хочу знать, что заставило Пирли Вашингтон отправиться на остров, где она родилась, туда, где, по ее же словам, ей больше не рады. Еще одна загадка среди многих. И что‑то подсказывает мне, что если я смогу понять ход мыслей Пирли, то все остальные загадки решатся сами собой.
Глава сорок восьмая
Аэропорт в Натчесе совсем крошечный. Он состоит из двух посадочных полос и кирпичного административного здания, пристроившихся неподалеку от бывшего кочевья индейцев племени натчес. Майкл безупречно сажает самолет на три точки, подвозит меня к своему «форду», и уже через пятнадцать минут мы приближаемся к подъездной дорожке, ведущей к Мальмезону. При виде обсаженной дубами аллеи с розовым указателем для туристов, направляющим их во время ежегодного паломничества, меня вдруг охватывают дурные предчувствия.
– Хочешь, я подвезу тебя к дому? – предлагает Майкл.
Я машу рукой в сторону просвета между деревьями.
– Давай подъедем к твоему дому, а оттуда пешком прогуляемся к амбару. Вдруг Билли Нил и дед дома. Я бы не хотела, чтобы они нам помешали.
Майкл въезжает в Бруквуд и останавливается у своего дома, который притаился на задворках квартала.
– У тебя есть болторез или что‑нибудь в этом роде?
Он отрицательно качает головой.
– У меня найдется разве что ножовка.
– Может пригодиться. А как насчет топора?
– Топор у меня есть. Мы что, собираемся разнести амбар на кусочки?
– Будь готов. Или ты не был бойскаутом?
И Майкл, краснея, говорит «нет».
Три минуты спустя мы направляемся через лесок в сторону Мальмезона. Я несу ножовку, он – топор. Завидев впереди главное здание, я беру вправо, в сторону склона, понижающегося к руслу ручья, протекающего на краю поместья. Городок Натчес построен на холмах, у подножия которых петляют многочисленные ручьи и глубокие промоины. Это своего рода тайная сеть водных артерий, хорошо знакомая местной детворе, но практически забытая взрослыми. Почти всеми взрослыми, во всяком случае. А я по‑прежнему помню каждую извилину.
Мы приближаемся к амбару сбоку, огибаем его и заходим с тыла, чтобы оставаться невидимыми для любого, кто взглянет в нашу сторону с парковочной площадки позади помещения для слуг. Доски в стенах высохли и посерели от непогоды, но дверь не поддается, несмотря на сильный рывок. Я пристраиваю ножовку к дужке висячего замка и принимаюсь за работу. Когда по лицу начинает ручьями течь пот, меня сменяет Майкл. На руках у него вздуваются жилы и мускулы, и мне вдруг приходит в голову, что Майкл намного сильнее, чем выглядит, и уже совсем не похож на толстяка‑мальчишку, каким я его запомнила.
– Готово, – выдыхает он, сдувая с разреза металлическую стружку. – Дай топор.
Я вручаю ему инструмент, и он обухом сбивает замок с тяжелых петель.
– Сезам, откройся, – говорит он.
И распахивает дверь.
Я делаю вдох и забываю выдохнуть.
Внутри амбара собрано больше скульптур Люка Ферри, чем я когда‑либо видела в одном месте. Их здесь никак не меньше двадцати, и все они с меня ростом, а некоторые достигают в высоту двадцати футов.
– Вот это да! – шепчет Майкл. – Да это же музей, настоящий частный музей.
Зрелище полированного металла, скрученного руками отца в абстрактные, но оттого не менее красивые формы, производит на меня почти невыносимое впечатление. А когда в ноздри ударяет знакомый запах – запах сена, от которого папа, как ни старался, так и не смог избавиться в амбаре, – у меня подкашиваются ноги. Даже все его инструменты находятся здесь, включая газовый резак с баллонами, ножовку по металлу…
– Кэт? С тобой все в порядке?
Я судорожно хватаю Майкла за руку и делаю шаг внутрь.
– Мне не нужно было смотреть на все эти вещи сейчас. Это слишком тяжело, понимаешь?
– Да. Даже на меня они производят сильное впечатление, а ведь я не был знаком с твоим отцом лично. Ты знала, что все эти скульптуры хранятся здесь?
– Я знала, что дед их собирает, но такого и представить себе не могла. Он, должно быть, сошел с ума. Ему никогда не нравились работы моего отца. А теперь это похоже на то, как будто дед готовится монополизировать рынок.
– Ты по‑прежнему хочешь найти вещмешок отца?
– Черт, конечно! Ведь за этим мы и пришли сюда.
Я быстро пробираюсь между скульптурами к деревянной балке, к которой в моем сне подходил отец. Удивительно, но я ни секунды не сомневаюсь в том, что стою в нужном месте. Если вещмешок действительно находится под этими досками, то мой сон как раз и был таким, как Натан Малик описывал вытесненные в подсознание воспоминания: глубоко похороненным, но целым и невредимым. И подлинным.
– Топор?
Майкл передает мне топор так, как медсестра передает ранорасширитель хирургу во время операции. Обухом топора я надавливаю на один край доски, которой в моем сне касался отец. Сердце замирает у меня в груди, когда другой конец доски приподнимается. Я подсовываю под него носок своей туфли, наклоняюсь и выдираю доску из пола.
– Загляни туда, – шепчет Майкл.
Кончики пальцев у меня покалывают, когда я опускаю руку в темноту под полом. Почти сразу же она натыкается на сухую прорезиненную ткань. Вещмешок. Когда я хватаюсь за него и тащу на себя, из пазов выскакивают еще две доски, являя нашему взору тускловато‑коричневый мешок, бывший некогда оливкового цвета, который выглядит так, словно в нем нет ничего, кроме грязного белья.
– Думаю, мы только что доказали, что подавленные воспоминания все‑таки существуют, – бормочу я.
Вместо того чтобы вслепую шарить в мешке рукой, я осторожно вываливаю его содержимое на пол. Первым выпадает журнал. Это «Плейбой». Он датирован семидесятым годом, и с обложки улыбается роскошная красавица, избранная «Девушкой года». На меня накатывает волна невыразимого облегчения.
– Должно быть, именно на нее он смотрел в моем сне.
– Что? – переспрашивает Майкл. – Ты ни словом не обмолвилась о журнале «Плейбой».
– Ерунда. Это хороший знак.
– Почему?
– Потому что это нормально.
– Ага. Понимаю.
Вслед за журналом на пол падает миниатюрный фотоальбом для моментальных снимков, и горло у меня перехватывает судорога. Потом я вижу альбом для рисования, о котором упоминала Луиза. Дальше идет небольшая пачка конвертов, перетянутая желтой лентой, за которой следует кипа карт, некоторые из них закатаны в пластик. Самый верхний конверт в пачке адресован Люку Ферри, а в качестве отправителя указан Мальмезон. Погашенная марка датирована шестьдесят девятым годом. Рядом на пол приземляется нашивка в виде щита. На ней вышита голова орла, над которой нарисована винтовка с оптическим прицелом и надписью «Снайпер» желтыми нитками вверху.
– Сто первая воздушно‑десантная дивизия, – говорит Майкл.
– Что?
– Орел. «Визжащий орел», так называли сто первую дивизию. Я часто видел эту эмблему в мини‑сериале «Братья по крови», который показывали по «Хоум бокс офис». Твой отец служил в воздушно‑десантных войсках?
– Да. Я узнала об этом совсем недавно.
Майкл листает «Плейбой», а я перебираю пачку писем. Почти все это письма матери к отцу. Некоторые отправлены из Натчеса, но большинство написаны в университете Миссисипи, и на них стоит штамп почтового отделения «Старый Мис». Моя мать поступила в университет, когда папа служил в армии, но не успела закончить и одного курса, как его ранили.
– Нравится? – интересуюсь я у Майкла, который по‑прежнему не выпускает из рук «Плейбой».
– Интересно. Все такое древнее, особенно камеры и машины.
– Ну да, можно подумать, как раз на них ты и смотришь.
– Знаешь, я должен признать, что Лола Фалана выглядит совсем недурно.
– Лола Фалана – чернокожая, правильно?
– М‑м‑м…
Он показывает мне разворот журнала. Я вижу невысокую, отлично сложенную девушку с прической в стиле «афро», которая скачет на лошади.
Снова стянув конверты желтой лентой, я бросаю взгляд на полусгнившие сливы, тоже из вещмешка. Высохшие, сморщенные и черные, они отдаленно напоминают ягоды, которые я могла бы принести домой после детской игры «кошелек или жизнь» в те времена, когда сладости для Хэллоуина еще не продавались в магазинах. Пожалуй, теперь следует внимательно рассмотреть альбом с фотографиями, но я к этому еще не готова. Отложив его в сторону, я бездумно перебираю карты. На верхней представлен участок границы между Вьетнамом и Камбоджей к востоку от Сайгона. На другой изображена какая‑то долина под названием А Шау Вэлли. На карте видны сделанные от руки пометки с английскими названиями: «Орлиное гнездо», «Берхтесгаден», «Куррахи», «Холм гамбургеров». Рядом с некоторыми названиями небрежно нацарапаны отметки высоты: «Высота Перри» – 639, «Высота Хоптаун» – 760, «Орлиное гнездо» – 1.487. Под английскими названиями видны печатные буквы другого языка: Донг Со, Але Нинх, Рао Лао. У меня такое чувство, что на этих высотах погибло много американских парней, причем они не должны были там находиться. Ну конечно: внимательно изучив карту, я понимаю, что смотрю на участок границы между Вьетнамом и Лаосом.
– Боже мой! – восклицает Майкл, показывая мне разворот «Плейбоя». – Интервью с Крошкой Тимом. И статья, написанная Нельсоном Альгреном. Фантастика! Знаешь, может быть, твой отец и купил этот журнал как раз из‑за этих статей.
– Спасибо, ты очень мне помог.
– Извини. Я думал, ты хочешь сначала увидеть все сама, прежде чем показывать мне.
– Ты прав. Прости меня.
Итак, мне осталось просмотреть альбом для рисования и фотоальбом. Я уже собираюсь взяться за фотографии, когда Майкл снова окликает меня, но таким голосом, какого я еще не слышала раньше.
– Кэт?
Я поднимаю голову и вижу, что лицо его покрылось смертельной бледностью.
– Что такое?
Он качает головой, потом протягивает мне журнал. Между двумя страницами засунуты три фотографии. На каждой из них снят ребенок, каждый раз другой. На первых двух я вижу мальчиков в возрасте шести или семи лет. На третьей фотографии запечатлена темноволосая девчушка лет примерно пяти.
Все дети обнажены.
– Это ты? – спрашивает Майкл.
В глазах у меня стоят слезы.
– Нет.
Один из мальчуганов и не подозревает, что его снимают, зато второй явно испуган. Он держит свой крошечный пенис так, словно собирается помочиться, но я буквально вижу оставшегося за кадром мужчину, который приказывает ребенку трогать себя.
Желудок у меня подступает к горлу. Я хочу вернуть его на место, но не могу. Уронив журнал на пол, я вскакиваю, бегу в угол, и меня выворачивает наизнанку. Выпрямившись и глотая воздух широко открытым ртом, я отплевываюсь и вдруг чувствую, как что‑то касается моей руки.
Я мгновенно разворачиваюсь и изо всей силы бью Майкла в лицо.
Он удивленно моргает, но не делает попытки защититься. Я отвожу руку назад, чтобы нанести новый удар, но тут что‑то смыкается вокруг моего запястья, и мой кулак останавливается на полпути.
Это рука Майкла.
– Кэт? – негромко и мягко окликает он. – Это я, Майкл.
Из груди у меня вырывается душераздирающий крик. Он рождается где‑то глубоко внутри, ниже диафрагмы. Если бы мой кулак попал в лицо Майклу, то непременно сопровождался бы таким криком. Меня охватывают ярость, унижение и еще что‑то, чему я даже не могу подобрать названия. Когда крик наконец стихает, моя рука все еще дрожит примерно в дюйме от его лица.
– Думаю, нам пора сматываться, – говорит Майкл. – Мы можем поговорить обо всем у меня дома.
Я не отвечаю.
– Я понесу вещмешок. Мы должны забрать его с собой.
Майкл с силой отводит мою руку и опускает ее. Затем приседает, складывает разбросанные вещи в вещмешок, обнимает меня за талию и ведет между скульптурами к двери амбара.
Я замираю на месте.
С потолочной балки надо мной свисает скульптура, которой я не заметила, когда входила сюда. Ее закрывал от меня пол чердака. Но сейчас я вижу ее вполне отчетливо. Это повешенный. Стилизованный, ясное дело, но тем не менее именно повешенный мужчина и никто иной. Сработанный в натуральную величину и уродливый, как сама смерть. Лицо являет собой ту же анонимную овальную маску, что и статуя в доме Луизы, а вот тело вылеплено со всей тщательностью. Сначала я думаю, что это самоубийца, но у скульптуры какой‑то официальный вид. Как если бы мужчину повесили за какое‑то преступление. Стальная веревка безупречно прямой линией поднимается от его шеи кверху, где обрывается крюком, за который тело можно подвесить где угодно.
– Этой скульптуры я никогда раньше не видела. А мне казалось, я видела все его работы.
Нет, – возражает голос у меня в голове. – Тех скульптур, что стоят в доме Луизы, ты тоже никогда не видела.
– Это совсем другое дело, – говорю я.
Неужели? Совершенно очевидно, что отец делал многое, о чем ты не имеешь представления. Или не помнишь…
– Кэт? – спрашивает Майкл. – Ты разговариваешь со мной?
– Что?
– Пойдем. Крик был очень громким.
Он тащит меня к двери, а я все никак не могу оторвать глаз от скульптуры повешенного.
Глава сорок девятая
Пока Майкл тащит меня по лесу в сторону Бруквуда, я неотступно думаю об отце, о том, как в моем сне он ходил по воде. Проснувшись, я была твердо уверена, что он хотел мне что‑то сказать. Помочь. Поведать тайную правду о его жизни и моей. Но, возможно, я ошибалась. Может быть, он хотел извиниться за что‑то. Не в буквальном смысле, разумеется. Я знаю, что он не может со мной общаться из царства мертвых или где он там пребывает. Это всего лишь мое подсознание создает образы. Но тем не менее…
– Я прошу прощения за то, что сорвалась, – бормочу я. – Тебе необязательно со мной оставаться.
– Не говори глупостей, – отвечает Майкл. – Сейчас тебе нельзя быть одной.
Такое впечатление, что мы никогда не доберемся до Бруквуда. Ноги у меня словно налились свинцом, и влажность, висящая в воздухе, не позволяет экстрагировать кислород для дыхания.
– Мне нужно поговорить с матерью.
– Зачем?
– После отца она моя ближайшая родственница. Не думаю, что смогу получить разрешение на эксгумацию без ее согласия.
– Кэт, ты только взглянула на три полароидных снимка и скульптуру и то едва не сорвалась с катушек. А теперь заявляешь, что хочешь посмотреть на тело своего отца? После того как оно разлагалось в течение двадцати лет?
Я вздрагиваю всем телом.
– Смотреть на него будет легче, чем на те фотографии.
– Кэт…
– А что еще прикажешь мне делать, Майкл? Я должна копать до тех пор, пока не узнаю правду. Если я этого не сделаю, то сойду с ума.
Он смотрит на меня глазами, полными жалости и сочувствия.
– Думаю, прежде чем ты начнешь делать что‑то, тебе необходимо поговорить с доктором Томом Кейджем.
– С доктором Кейджем?
– Да. Помнишь, что он мне говорил? Твой отец доверил ему кое‑что из своих воспоминаний о войне. А Том, похоже, был о Люке высокого мнения. Я думаю, для начала ты должна выслушать Тома.
– Никто не признается семейному доктору в том, что насиловал и растлевал собственную дочь.
– Не будь так уж уверена. В прежние времена семейный врач был кем‑то вроде священника. Особенно на Юге. Он был единственным, кому некоторые могли излить душу на законных основаниях.
Я останавливаюсь и без сил приваливаюсь к серому стволу дуба.
– Что случилось? – спрашивает Майкл.
– Ты можешь подогнать сюда машину?
Несколько мгновений он молча внимательно рассматривает меня. По его глазам я вижу, что сейчас он мыслит как врач, выискивая во мне симптомы… Чего?
– Ты обещаешь дожидаться меня здесь?
– Естественно. Чего ты боишься?
– Я боюсь, что подобный шок может спровоцировать развитие маниакального состояния. Если так и случится, ты перестанешь отдавать себе отчет в своих действиях. И, думаю, тем или иным способом, но покончишь с собой.
Я скольжу по стволу дерева и опускаюсь на мягкую землю. Кора царапает мою кожу, и я почему‑то радостно приветствую эту боль.
– Пожалуйста, Майкл…
– Я вернусь через две минуты.
Как только он скрывается из виду, я вываливаю на землю содержимое вещмешка отца: «Плейбой», карты, письма, сливы, снайперскую нашивку, альбом для рисования, фотоальбом на пружинке. Затаив дыхание, я открываю фотоальбом, снимки в котором для сохранности уложены в пластиковые кармашки. Еще никогда в жизни я так не боялась того, что увижу. Если там будут другие фотографии детей, я буду просто стараться равномерно дышать, пока не отключусь. Раньше у меня это не получалось, но сегодня…