На первом снимке в сумерках виден олень, самец с ветвистыми рогами. Я уже готова облегченно перевести дух, но сдерживаюсь. Каждая фотография в этом альбоме таит в себе опасность.
На другом снимке запечатлен черный медвежонок. Еще на одном – змея, медноголовый мокассиновый щитомордник, обвившаяся вокруг ветки кипариса.
Сердце замирает у меня в груди.
На очередной фотографии я вижу обнаженное коричневое тело. Но это не ребенок. Во всяком случае, не в препубертатном возрасте. Это Луиза Батлер, только на тридцать лет моложе той, с кем я разговаривала в маленьком домике на острове. На фотографии ей, наверное, еще нет восемнадцати. На фоне заката она стоит на берегу реки, без малейшего стеснения глядя в объектив. Грациозность и красота ее тела делают Лолу Фалану из «Плейбоя» обычной девушкой.
Я переворачиваю страницу.
Снова Луиза на берегу реки, только теперь повернувшись в профиль к заходящему солнцу. Сидит она, похоже, в позе лотоса.
При виде следующей фотографии во рту у меня становится сухо. На ней мой отец одной рукой обнимает Луизу за талию. Она обнажена, а на нем лишь старые джинсы из грубой хлопчатобумажной ткани, обрезанные по колено, и больше ничего. Бронзовый от загара, он выглядит таким сильным и счастливым, каким я его никогда не видела. Снимок получился немножко перекошенным, как если бы он установил фотоаппарат на полено и сделал фотографию с помощью таймера. Я никогда не видела его таким счастливым с матерью.
На следующей фотографии несколько чернокожих ребятишек играют в пыли на дороге, но все они одеты. Я перелистываю страницы, и снимки передо мной превращаются в монтаж жизни на острове. Не той привилегированной жизни, которую я видела в качестве внучки доктора и миссис Киркланд, а повседневного существования негров, которые безвыездно жили на острове. На одной фотографии папа снят вместе с молодым чернокожим пареньком. Кто это, Джесси Биллапс с прической в стиле «афро»? Они сидят на крыльце и бренчат на акустических гитарах. На перилах стоят бутылки с дешевым вином, а перед ними во дворе танцует босая массивная чернокожая женщина с отвисшей грудью. На третьем пальце левой руки у отца надето отбитое бутылочное горлышко. Я буквально слышу скорбный вопль, который издают струны, когда он проводит по ним осколком стекла.
|
|
На последней фотографии снята я.
Я сижу на полу амбара, поджав под себя ноги, совсем как Луиза на фотографии в позе лотоса. Я уперла локти в колени, положила подбородок на руки и смотрю прямо в объектив фотоаппарата большими круглыми глазами, так похожими на глаза отца. На этом снимке я выгляжу такой умиротворенной и спокойной, какой, наверное, никогда не была в жизни.
На вид мне около двух лет.
Что случилось со мной после этого? Куда исчез мир и покой из этих глаз? Кто в этом виноват? Человек, который сделал этот снимок?
С долгим облегченным вздохом я закрываю альбом и выпускаю его из рук. Он падает на сгнившие сливы, нанизанные на леску. Есть что‑то отталкивающее в том, чтобы держать фрукты в вещмешке под полом. У слив особенно отвратительный вид, словно их хранили для какой‑то цели, неведомой простым смертным. Что‑то вроде ожерелья, может быть, какое надел бы крестьянин, чтобы отогнать вампиров.
– Мисс Кэтрин? Это вы?
|
|
Среди деревьев появился чернокожий мужчина в рабочем комбинезоне цвета хаки, заляпанном пятнами жира и масла. Это Мозес, садовник. Проведя столько лет в Мальмезоне, он движется среди деревьев, как призрак. Должно быть, они с папой часто натыкались друг на друга во время странствий под навесом из сплетенных дубовых веток.
– Я, Мозес.
– С вами все в порядке? Вы не упали, часом?
– Я просто отдыхаю.
Он подходит ближе, но движется осторожно и медленно, совсем как Пирли, когда обслуживает гостей дома, которые еще не знакомы с ней. Мозес, должно быть, ровесник моего деда. Время и прожитые годы согнули его спину, подобно дереву, которое наконец уступает многолетнему напору ветра, вредителей и дождя. Белки глаз у него пожелтели, а щеки заросли седой щетиной. Трудно представить, что когда‑то я видела, как этот мужчина носил на плечах железнодорожные шпалы.
– Что вы здесь делаете? – спрашивает Мозес. – Рисуете картину?
Он заметил альбом для рисования, единственный артефакт из вещмешка, который я еще не рассмотрела.
– Я просто разглядываю старые фотографии, которые сделал когда‑то мой отец.
Он согласно кивает, но тут на глаза ему попадается кое‑что еще.
– А это что такое?
Он указывает на сливы.
– Какие‑то гнилые фрукты. Я думаю, это сливы.
Мозес наклоняется и поднимает с земли нитку с почерневшими плодами. Он внимательно рассматривает одну ягоду, мнет ее в пальцах, потом подносит к лицу и нюхает.
– Мозес, вы храбрее меня.
Он смеется.
– Вы же не мужчина. Вы женщина.
Я давно задавала себе вопрос, действительно ли Мозес такой бесхитростный и даже туповатый, каким выглядит, но так и не на нашла на него ответа.
|
|
– Это не сливы. – Он пробует один из почерневших плодов на зуб, покусывая его и определяя текстуру. – Это похоже на шкуру.
– Шкуру?
– Кожу. Это шкура какого‑то животного. Высохший кусочек чего‑то.
– Может, это что‑то вроде охотничьего трофея?
Мозес пожимает плечами.
– Наверное.
Он отдает ожерелье, и на память мне приходят слова седобородого человека из Клуба ветеранов Вьетнама: «А сейчас в доброй половине голливудских фильмов только и показывают негодяев, которые отрезали уши и убивали женщин и детей. Не буду лгать, иногда такое случалось».
Борясь с приступом тошноты, я прячу ожерелье в вещмешок.
– Мисс Кэтрин? С вами точно все в порядке?
Я киваю и начинаю собирать остальные вещи отца. Я вижу, как далеко позади Мозеса между деревьями медленно и осторожно пробирается «Форд‑Экспедишн» Майкла.
– Тебе известно что‑нибудь об острове ДеСалль, Мозес?
Он задумчиво морщит лоб.
– Боюсь, ничего нового я вам не скажу.
– Но ведь ты хорошо знал его?
– А как же иначе? Ведь я там родился.
Дрожь предчувствия пробегает у меня по телу.
– Ты родился на острове?
– Да, конечно. Я думаю, что любой, кто работал на вашу семью, родился на острове. Доктор Киркланд всегда говорит, что люди разучились работать. Наверное, он прав. А еще он говорит, что только люди с острова умеют отрабатывать свою зарплату.
Нищенскую зарплату, держу пари.
– Тебе нравится мой дед, Мозес?
– О да, мэм. Доктор Киркланд всегда был очень добр ко мне.
– Я думаю, ты понимаешь, что я имею в виду.
Мозес оглядывается по сторонам с таким видом, словно опасается, что его могут подслушать.
– Вы знаете своего деда, мисс Кэтрин. Он жесткий хозяин и знает, как выжать деньги даже из коровьего дерьма, прошу прощения за такое выражение.
Я ничего не говорю, оставляя недосказанную пустоту, которую Мозес чувствует себя обязанным заполнить.
– Много лет назад я услышал одну историю, так вот она как раз о докторе Киркланде. Один плантатор дал своему рабу пинту виски. А потом другой раб спрашивает, как ему понравилось, и первый отвечает: «Понимаешь, если бы оно было хорошим, он бы не дал его мне, а если бы оно было плохим, я бы не стал его пить».
Оказывается, Мозес далеко не простак.
– Доктор Киркланд заботится о людях на острове, – быстро добавляет он. – Они живут там намного лучше, чем большинство их черных собратьев в городе.
– А что ты можешь сказать о моем отце, Мозес?
Он явно смешался и не знает, как реагировать.
– Вы имеете в виду мистера Люка?
– Да.
Он широко улыбается, обнажая пожелтевшие от табака зубы.
– У мистера Люка, когда он проходил мимо, всегда находилось для меня доброе слово. Иногда он давал мне покурить то, что курил сам. Если вы понимаете, что я имею в виду.
– Понимаю.
– Мне нравился старина Люк, но приходилось быть осторожным. Доктор Киркланд очень не любил его.
«Форд» Майкла уже совсем рядом, он движется между деревьями, как танк, опасающийся нарваться на мину.
– Ты любил остров, Мозес?
Он пожимает плечами.
– Так ведь в то время я ничего другого не видел. Хотя сейчас я бы туда не вернулся. Мне интересно смотреть телевизор по вечерам. И еще мне не нравится эта река. Слишком много людей погибло в ее водах.
– Ты был знаком с кем‑нибудь из тех, кто утонул?
– У меня был кузен, который утонул в этой реке. Я хорошо его знал.
– Как его звали?
– Парнишку звали Энос. Но, по‑моему, за несколько лет до того в реке утонула и маленькая девочка.
– Ты считаешь остров плохим местом?
Мозес, прищурившись, смотрит так, словно пытается разглядеть что‑то вдалеке.
– Что вы имеете в виду, мисс Кэтрин?
– Там есть что‑то плохое? Что‑то такое, что ты не в силах объяснить, просто чувствуешь, что оно там есть? Когда я бывала на острове, у меня иногда возникало такое чувство.
Садовник прикрывает глаза. Спустя мгновение по его телу пробегает крупная дрожь. Потом он открывает глаза и смотрит на меня, как маленький мальчик.
– Когда я был молод, старики рассказывали, будто по ночам убийцы из тюрьмы бродили по дорогам. Из «Анголы», понимаете? Вроде как они ночью убегали из тюрьмы, переплывали на остров и бродили по дорогам, поджидая детей. Хотя сейчас все это похоже на страшные сказки, которыми нас тогда пугали. Как бы то ни было, многие дети и вправду боялись подходить к дорогам после наступления темноты. И даже днем боялись, особенно когда были одни.
– Почему?
Он снова пожимает плечами.
– Я рассказываю вам, как все было. А насчет почему… вам нужно расспросить кого‑нибудь другого. Но вот что я вам скажу. У меня там много родственников, но за последние сорок лет я там почти не бывал. И если хотите знать, не буду переживать, если никогда больше туда не попаду.
«Форд‑Экспедишн» Майкла с ревом выныривает из чащи позади Мозеса. Садовник машет мне на прощание рукой и исчезает за деревьями. К тому времени, когда Майкл опускает стекло, его уже и след простыл. Как и мой отец, он превратился в еще один призрак Мальмезона.
Я подхватываю мешок с секретами Люка Ферри и забираюсь во внедорожник.
Глава пятидесятая
Мы с Майклом Уэллсом сидим на кожаной кушетке в частном кабинете доктора Тома Кейджа, врача общей практики, работающего в Натчесе уже больше сорока лет. Вдоль четырех стен выстроились книжные полки. Некоторые заставлены научными трудами, другие относятся к истории Гражданской войны. На столе доктора Кейджа высится проклятие любого врача – стопка историй болезни высотой примерно в фут. В тени медицинских карточек стоит наполовину раскрашенная фигурка оловянного солдатика с мушкетом в руках, а рядом с ним – флакончик серой краски. Как и мы, он, похоже, ожидает появления доктора.
Но моим вниманием безраздельно завладел предмет, от которого я не могу оторвать глаз с того самого момента, как мы вошли в кабинет. Это отполированный до блеска белый череп. В качестве книгодержателя он стоит на полке позади стола доктора Кейджа. Пустые глазницы глядят на меня с издевательским, как мне кажется, выражением, снова напоминая о том, что Натан Малик уже мертв, что убийства в Новом Орлеане остаются нераскрытыми и что я по‑прежнему числюсь в подозреваемых.
С того момента, как обнаружила фотографии обнаженных детей в вещмешке отца, я не могу мыслить четко и связно. В голове у меня снова зазвучали голоса, которые мучили меня давным‑давно, шелестящее эхо злобных комментариев, которое я не в силах заставить умолкнуть. Хуже всего то, что мне кажется, будто в душе у меня что‑то сломалось, и я пребываю в полуразобранном состоянии, исправить которое даже не пытаюсь. То, что сломалось во мне, я думаю, называется верой: моя отчаянная надежда на то, что, несмотря на слова деда, отец не мог так жестоко обращаться со мной.
Но фотографии не лгут.
Майкл сделал все, что мог, чтобы умерить мое беспокойство и волнение. Хотя он считает, что эксгумация тела будет ошибкой, по дороге сюда он позвонил из машины своему адвокату и поинтересовался, что необходимо для осуществления такой процедуры. В Миссисипи нет закона, который регулировал бы проведение эксгумации. В сущности, для этого даже не требуется разрешения. Требуется лишь присутствие директора похоронного бюро. Однако когда Майкл позвонил туда, то ему ответили, что похоронное бюро не станет принимать участия в эксгумации без соответствующего решения суда. Адвокат Майкла считает, что такое решение можно получить в одностороннем порядке от судьи лорда‑канцлера, без предварительного слушания, но для этого необходимо иметь письменные показания под присягой, объясняющие причины проведения эксгумации, данные ближайшим родственником покойного. То есть моей матерью.
– Привет, Майкл. Извини, что заставил вас ждать.
В комнату входит высокий мужчина с белоснежной шевелюрой и такой же бородой и энергично пожимает Майклу руку. Потом он поворачивается ко мне и улыбается:
– Итак, вы Кэтрин Ферри?
Я встаю и протягиваю руку доктору Кейджу.
– Пожалуйста, зовите меня Кэт.
Он берет мою руку и осторожно пожимает ее изуродованными подагрой пальцами.
– А я Том.
Он обходит стол и опускается в кресло. Из кармана его белого медицинского халата торчит большая сигара и несколько шпателей для отдавливания языка, а на шее висит красный стетоскоп. Совершенно очевидно, что Том Кейдж практикует разновидность медицины, до которой мой дед так и не соизволил снизойти вот уже много лет. Доктор Кейдж достает баночку диетической кока‑колы из маленького холодильника позади стола и делает большой глоток. Испустив удовлетворенный вздох, он ставит баночку на стол и смотрит на меня.
– Люк Ферри… Что вы хотите узнать о нем?
– Не знаю точно. Наверное, все, что вы можете вспомнить.
– Я помню многое. Я лечил Люка еще ребенком, лечил его родителей до того, как они погибли, и его дядю, который его воспитал и вырастил. Что именно вас интересует?
Я смотрю на пол, где под ногами у меня лежит зеленый вещмешок отца.
– Вьетнам, – негромко говорю я. – «Белые тигры».
В глазах доктора Кейджа мелькает огонек.
– Вы уже знаете больше, чем я думал. Кэт… ваш отец научился стрелять, чтобы добывать еду для пропитания своей семьи. Еще мальчишкой он стрелял лучше многих мужчин, которые занимались этим всю жизнь. Но на войне его заставили применить этот талант для других целей. Его сделали снайпером. Эта работа вызывала у Люка смешанные чувства. С одной стороны, он гордился своим профессионализмом. – Доктор Кейдж широким жестом обводит книжные полки. – Как видите, я любитель военной истории. Я также служил в Корее. Вам известно, что во Вьетнаме на каждого убитого вражеского солдата приходилось пятьдесят тысяч расстрелянных патронов?
– Пятьдесят тысяч! – восклицает сидящий рядом со мной Майкл. – Этого не может быть.
– Так оно и есть, – заявляет доктор Кейдж. – Это одна из причин, по которым мы проиграли войну. Попробуйте угадать, сколько патронов тратили снайперы морской пехоты и сухопутных войск на то, что убить одного солдата противника?
Майкл качает головой.
– Один?
– Один и тридцать девять сотых. Эти парни хорошо знали свое дело. Но такое убийство намного труднее, чем просто в ответ стрелять в человека, который старается убить тебя. Когда смотришь в оптический прицел на врага, увеличенного в десять раз, оно совершается хладнокровно. Ты смотришь, как он закуривает или мочится, а потом разносишь ему башку на куски, и во все стороны летят осколки костей, мозги и кровь. Вспомните голову Джона Кеннеди, буквально взрывающуюся в фильме Запрудера. И такое зрелище ты наблюдаешь после каждого выстрела… А как только эти воспоминания поселяются в голове, от них уже не избавиться. – Доктор Кейдж делает еще один глоток диетической кока‑колы. – Я хочу сказать, что Люк испытывал большое давление и находился в состоянии постоянного стресса еще до того, как его заставили присоединиться к «Белым тиграм». А в этом подразделении положение дел изменилось только к худшему, и очень быстро. «Тигры» представляли собой, в сущности, террористическое подразделение, которое совершало рейды в Камбоджу для запугивания и физического устранения сил сопротивления Северного Вьетнама, укрывающихся на нейтральной территории. Это были тайные операции, проводимые за линией фронта, под командованием офицеров, которые отвергли цивилизованные правила ведения войны. Они почти не брали пленных. А если и брали, то только для того, чтобы пытать их. Изнасилование использовалось в качестве тактики запугивания местного населения, а также как вознаграждение своих солдат. Они практически не делали различия между гражданскими лицами и солдатами противника. Буквально каждый, кого они встречали на своем пути, становился мишенью и врагом. Когда Люк стал протестовать против подобных актов крайней жестокости и насилия, его подняли на смех его же товарищи, а офицеры стали относиться к нему с подозрением. Он быстро усвоил, что если не будет подчиняться установленным неписаным правилам, то очень скоро станет трупом, как все, кто попадался «Белым тиграм» на пути.
Доктор Кейдж делает паузу, чтобы собраться с мыслями, а я принимаюсь рыться в вещмешке в поисках ожерелья из гнилых слив. Борясь с отвращением и тошнотой, я протягиваю его доктору.
– Вы знаете, что это такое?
Доктор Кейдж берет связку у меня из рук и кладет на стол. Достав из кармана увеличительное стекло, он рассматривает один из почерневших кусочков.
– Уши, – наконец роняет он.
– Что? – спрашивает Майкл.
Доктор Кейдж поднимает на нас глаза.
– Это ожерелье из ушей. Никогда не видел ничего подобного. Откуда оно у вас?
– Отец держал его в тайнике вместе с другими вещами.
– Это военный трофей. Некоторые солдаты, убив врага во Вьетнаме, отрезали у него оба уха и вешали их на нитку, совсем как индейцы, снимавшие скальпы.
– Я слышал об этом, – говорит Майкл. – Но не думал, что такое могло быть на самом деле…
Доктор Кейдж пожимает плечами.
– Такие вещи проделывали и с крайней плотью, но в этом нет ничего нового. Крайнюю плоть врага отрезали в качестве трофея еще во времена крестовых походов. Война всегда варварское занятие. Меняются только инструменты ее ведения.
Мне трудно представить, что отец, каким я его знала, жил в мире, описанном Томом Кейджем.
– Получается, мой отец отрезал уши у жертв?
– Во время войны «жертва» – не совсем подходящее слово, – говорит доктор Кейдж, – хотя в данном случае оно вполне уместно. Но мне трудно представить, чтобы Люк Ферри опустился до такого варварства. Здесь, на этом ожерелье, не более двадцати ушей, тогда как Люк только в качестве снайпера имел на своем боевом счету тридцать шесть подтвержденных убитых врагов. Вероятно, он убил их намного больше, просто рядом не оказалось наблюдателя, который мог бы подтвердить факт официально. Нет, я буду очень удивлен, если выяснится, что это ожерелье принадлежало Люку.
– Почему? – спрашивает Майкл. – Особенно с учетом всего, что вы нам рассказали?
– Потому что Люк рисковал жизнью ради того, чтобы люди, которые творили такие вещи, предстали перед судом. Как только он вернулся во Вьетнам из Камбоджи, то немедленно, через голову своего командира, доложил о том, чему был свидетелем. Верховное командование поступило так, как всегда поступает, если кто‑то нарушает субординацию. Через неделю ваш отец вновь отправился выполнять очередное задание в составе «Белых тигров». И вот тогда его ранили, по словам Люка, его же боевые товарищи. Просто чудо, что он попал живым на борт военного вертолета, который эвакуировал раненых с поля боя. Он говорил, что если бы не один из его сослуживцев, он бы истек кровью на рисовой плантации.
– Что с ним случилось после этого?
– Он так и не стал прежним. То, чему он был свидетелем, заставило его сделать шаг за грань. Узнав, что его снова собираются вернуть в состав «Белых тигров», Люк сорвался. Он начал кричать на каждом углу о том, что видел, и очень скоро, не успел он и глазом моргнуть, командование подняло вопрос о его досрочной демобилизации. В конечном счете, по восьмому параграфу[23]с военной службы его не уволили, хотя результат оказался тем же самым. И он еще не успел вернуться в Штаты, как у него начали проявляться симптомы «вьетнамского синдрома». Я могу рассказать вам об этом в подробностях, но что‑то мне подсказывает, что вы пришли не за этим.
Майкл был прав: Том Кейдж оказался очень проницательным человеком.
– Давай же, – обращается ко мне Майкл. – Расскажи ему все.
– Что вам известно о сексуальном насилии и надругательстве над детьми? – спрашиваю я.
Доктор Кейдж выглядит удивленным.
– В свое время мне приходилось сталкиваться с такими вещами. Я уже давно не лечу детей, но в начале своей карьеры они были моими пациентами. Я принимал всех, кто переступал порог этого кабинета. – Он отпивает глоток своей «Колы» и оглядывается через плечо на книжные полки. – Боюсь, что тогда я видел столько сексуального насилия, что зачастую не осознавал этого. В моей практике встречались дети, которым я мог бы помочь, если бы только у меня хватило мужества для этого. Или если бы я вовремя разглядел и понял, в чем дело.
– При чем тут мужество? – недоумеваю я.
– Я думаю, мы видим только то, что хотим видеть. Или, скорее то, что можем позволить себе видеть. Когда я начал практиковать здесь, такой вещи, как служба защиты прав детей, не существовало. Имелся в наличии лишь отдел социального обеспечения. И в те времена мужчины обладали практически абсолютной властью во всем, что касалось их семьи.
Доктор Кейдж задумчиво смотрит куда‑то в пространство. Такое впечатление, что он забыл о нашем присутствии. Я уже собираюсь откашляться, вежливо напомнив ему, что он не один, как он возвращается к реальности и смотрит на меня.
– Я вспоминал некоторые случаи из своей практики. Конкретных детей. Но это было очень давно. Я надеюсь, что у них все в порядке.
Воцаряется неловкое молчание, которое никто из нас, похоже, не спешит нарушить. По какой‑то причине я чувствую, что могу доверять этому мужчине. Сунув руку в вещмешок, я достаю оттуда три полароидных снимка и толкаю их к нему через стол.
– Я нашла их в мешке вместе с другими вещами, которые отец хранил в тайнике.
Доктор Кейдж долго и внимательно разглядывает каждый снимок, потом поднимает глаза на меня.
– Что на самом деле происходит, Кэт? Что вы пытаетесь выяснить?
– Я думаю, что отец растлевал меня.
– У вас есть какие‑либо иные причины, кроме этих фотографий, утверждать подобное?
– Да.
– Ну что же, мне очень жаль. – Он снова бросает взгляд на фотографии. – Я знаю, эти снимки выглядят чертовски убедительно. Прямые улики. Но сами по себе они ничего не доказывают, как и это ожерелье. Уже сам факт обладания ими, как кажется, свидетельствует об извращении, но ведь вам неизвестны обстоятельства, при которых Люк получил их.
– Зачем скрывать их, если ему нечего было стыдиться?
Доктор Кейдж пожимает плечами.
– Быть может, этого мы уже никогда не узнаем. Вы внимательно осмотрели все, что нашли в его вещмешке?
– Все, за исключением этого, – отвечаю я, указывая на альбом для рисования.
– А почему вы оставили его на потом?
– Не знаю. – Перед глазами у меня встает образ Луизы Батлер. – Один человек уже рассказывал мне о том, что я найду внутри. Наброски острова ДеСалль и другие рисунки в том же духе.
– Вы не возражаете, если я взгляну?
Я подталкиваю к нему альбом по столу, и он начинает перелистывать страницы.
– Похоже, что вы правы, хотя и не совсем. Здесь есть наброски какой‑то чернокожей женщины… стихи. Полевой цветок, заложенный между страниц. Подождите… Взгляните на это.
– Что?
– Это машинописная записка. О, вы только послушайте!
«Рядовой Ферри, нам стало известно, что вы рассказываете о времени, проведенном вами к западу от реки Меконг. Мы считали, что вы усвоили урок, преподанный вам в шестьдесят девятом году. Но поскольку это не так, вот небольшой сувенир на память от ваших друзей, которые носили тигриную шкуру. Продолжайте болтать языком, и ваши уши окажутся на таком же украшении. Мы даже можем провести ночную операцию, чтобы завладеть вашей маленькой девочкой. Узнали этот сувенир? Вы принесли присягу и дали клятву, солдат. Не забывайте об этом».
Доктор Кейдж кладет альбом на стол.
– Вот и ответ на вопрос, каким образом к Люку могло попасть это ожерелье.
– Они угрожали его жизни, – негромко говорю я. – Действительно угрожали.
– Люк был упрямым парнем, – мягко поясняет доктор Кейдж. – После войны он пару раз пытался добиться проведения официального расследования. Ему кое‑что удалось, но в целом из этого так ничего и не вышло. Я не удивлюсь, если узнаю, что грабителя, который убил его в Мальмезоне, подослали люди, написавшие это письмо.
Как бы мне хотелось, чтобы он существовал на самом деле, – говорю я про себя.
Доктор Кейдж внимательно наблюдает за мной.
– Я вижу, что вы не все рассказали мне. Далеко не все. Остается надеяться, что я хотя бы немного помог вам.
И пусть он больше ничем не может помочь, мне хочется рассказать ему все. Его мнение вдруг стало для меня очень важным.
– Если бы я спросила, допускаете ли вы возможность, что отец мог растлевать меня, что бы вы ответили?
В глазах Тома Кейджа глубокая грусть.
– Хотел бы я ответить, что это невозможно. В самом деле хотел бы. Но я слишком долго живу на свете, чтобы безапелляционно судить о таких вещах. Сексуальное влечение – мощная штука. Оно исподволь диктует, как поступить, и зачастую мы даже не отдаем себе в этом отчета. Фрейд всю жизнь пытался понять его, но и он потерпел неудачу. Люк был хорошим парнем, но я даже не буду делать вид, что знаю, что он творил под покровом ночи. Или почему… Почти наверняка то, что делал он, в значительной мере объясняется тем, как поступали в детстве с ним. А об этом мне ничего не известно.
– Вы же говорили, что лечили его родителей.
Доктор Кейдж бессильно разводит руками.
– Они были хорошими людьми, но умерли молодыми. Мне не особенно нравился дядя, который взял Люка к себе. Он был обыкновенным горлопаном, который большую часть времени тратил на то, чтобы добиться от Фонда социальной защиты выплаты пособия по нетрудоспособности, которого не заслуживал. Разумеется, это не делает его растлителем малолетних. Сейчас он уже мертв. Рак легких.
Складывая вещи отца в мешок, я спрашиваю:
– Если бы я задала тот же вопрос относительно моего деда – мог ли он, по вашему мнению, растлевать меня, – что бы вы ответили?
Доктор Кейдж смотрит мне прямо в глаза, и я замечаю в нем напряженность.
– Я бы дал тот же самый ответ, что и касательно Люка. Чужая душа – потемки, а когда речь заходит о сексе, возможно все. – Я молчу, и доктор Кейдж добавляет: – Вы заглядываете в глубокую, черную дыру, Кэт. Она намного чернее, чем я думал, когда переступил этот порог. – Он переводит взгляд на Майкла. – По крайней мере, у вас есть очень хороший помощник.
Он собирается сказать что‑то еще, но дверь за кушеткой открывается, входит медсестра. Доктор темнеет лицом.
– Я же просил, чтобы меня не беспокоили.
– Прошу прощения, – извиняется медсестра. – Но Дейл Томпсон упал вместе со своим мотоциклом на тротуар и проехался по нему добрую сотню ярдов. Он истекает кровью в приемном покое.
– Почему он не вызвал «скорую помощь»?
– Он заявил, что вы заштопали его после последней аварии, и он хочет, чтобы вы сделали это еще раз. Похоже, ему потребуется не меньше сотни швов, в общей сложности.
Доктор Кейдж качает головой.
– Ему нужно, чтобы кто‑нибудь вбил ему в башку немного здравого смысла. Отправьте его в операционную. Я сейчас приду.
Доктор встает из‑за стола, подходит и берет меня за руку.
– Я буду честен с вами, Кэт. Мне никогда не нравился ваш дед. Я уважал его мастерство, его работу на благо города, но это, пожалуй, единственные добрые слова, которые я могу сказать в адрес Билла Киркланда. Что касается того, о чем вы меня спрашивали, то вот что я вам скажу: ему почти восемьдесят, и он принимает «виагру», как и любой пациент из тех, кого я лечу. Мне это известно, потому что он получает ее бесплатно от одной из фармацевтических компаний. И насколько я знаю, он не посещает ни одну женщину в городе… С другой стороны, я не знаю доброй половины того, что происходит здесь. Так что этот факт не может служить доказательством. – Когда я поднимаюсь, Доктор Кейдж спрашивает: – Как поживает ваша тетя Энн? Мне приходилось лечить ее от депрессии, когда она разочаровывалась в своих психотерапевтах.
– Она умерла.
Доктор Кейдж явно потрясен.
– Как это случилось?
– Самоубийство. Вчера ночью.
– Господи Иисусе! Какой ужас!
– Энн никогда не заговаривала с вами о сексуальном насилии?
Он отрицательно качает головой.
– Она была одержима стремлением родить ребенка, это я помню отчетливо. А с вашим дедом у нее были подлинные амбивалентные отношения любви‑ненависти. Она зависела от него буквально во всем и ненавидела себя за эту зависимость.