Я молчу.
– Ты расстроена тем, что я только что сказал?
– Немного.
Он протягивает мне руки ладонями вверх.
– Я знаю, что это не мое дело. Если не хочешь принимать лекарств, отлично. Но я практически не разбираюсь в биполярных расстройствах. У меня был хороший друг в медицинской школе, он страдал той же болезнью.
– У меня не биполярное расстройство. У меня циклотимия.[20]
– Это все семантические игры. Симптомы одни и те же, все дело в их тяжести.
Я вынуждена согласиться с этим, что и подтверждаю кивком головой.
– На примере своего друга я понял, что масса людей, страдающих биполярным расстройством, говорит, что хочет выздороветь, хотя на самом деле они не испытывают такого желания. Они так великолепно чувствуют себя во время взлетов, что ради этого готовы выносить и жесточайшую депрессию. Пусть даже она настолько тяжела, что в такие моменты человек готов на самоубийство.
– Не стану с этим спорить. Что случилось с твоим другом?
– За неуспеваемость он вылетел из медицинской школы.
– Все в точности, как у меня. Ты к этому клонишь?
– Тебя отчислили не за неуспеваемость. Практически тебя вышибли за то, что ты довела другого человека до попытки самоубийства.
– Угу.
Лицо Майкла ничего не выражает.
– Не думаю, что в случившемся есть хотя бы доля твоей вины, Кэт. Я не особенно разбираюсь в связи между сексуальным насилием в детстве и психологическими проблемами у взрослого человека, потому что лечу только детей. И поэтому мне так мало известно о подавленных воспоминаниях. Зато я знаю кое‑что о насилии над детьми. Мне часто приходится наблюдать его – как педиатру Службы экстренной медицинской помощи.
Что‑то в его глазах напоминает мне Джона Кайзера. Знание, обретенное через боль. Незваная и непрошеная мудрость.
|
|
– Но это все простые и явные случаи, – продолжает Майкл. – А есть и другие, когда понимаешь, что что‑то не так, но этого не видно невооруженным глазом. Это не генитальные бородавки или язвы. И при работе с этими трудными случаями я узнал просто поразительные вещи о сексуальном насилии над детьми.
– Например?
– Например, что это обычно не физически болезненные, ужасные вещи, которые воображают себе люди. Это не жестокое изнасилование или даже не само по себе ужасное ощущение. Не сначала, во всяком случае. Если бы все было так просто, сексуальное насилие над детьми не превратилось бы в настоящую невидимую эпидемию, как происходит сейчас. Секс доставляет удовольствие даже ребенку. И взрослым насильникам это известно. Они соблазняют ребенка понемножку, постепенно повышая ставки. Семейные отношения развиваются и меняются таким образом, что Фрейду понадобились бы долгие годы, чтобы разобраться в них. Между насильником и его жертвой разыгрываются сложные игры в борьбе за власть. Можно встретить девочек, играющих в доме роль суррогатных жен, сестер, соревнующихся за внимание отца, отцов, обучающих сыновей использовать женщин так, как это делали сами. Разумеется, иногда наблюдается и обратная картина. Старшие дочери пытаются защитить младших братьев и сестер от отцов‑насильников, делая все для того, чтобы те обращали внимание только на них.
Я в ужасе закрываю глаза.
– Держу пари, сегодняшний вечер ты представлял себе совсем не таким.
Майкл поддевает на вилку кусок холодного мяса и принимается задумчиво его жевать.
|
|
– Нет, не так, но я нормально к этому отношусь. Ты всегда вызывала мое любопытство. Чем ты руководствовалась, выбирая себе парней в средней школе… И эти твои постоянные отношения с женатыми мужчинами… Теперь причину отыскать не так уж и трудно, верно?
– Мой терапевт говорит, что я выбираю несвободных мужчин, чтобы не испытывать к ним слишком большой привязанности. Таким образом потеря, которую я понесла в лице отца, не повторится.
– Еще не слишком поздно проиграть все назад?
Майкл смотрит на меня, молчаливо извиняясь, что пошутил по столь серьезному поводу. Но он так честен и открыт, что на него просто невозможно обижаться или сердиться.
– Я думаю, что в основе всех твоих отношений лежит скрытность, – заявляет он. – Скрытность всегда была частью твоего сексуального импринтинга. Я думаю, что почти всю свою жизнь ты снова и снова переживала детское насилие над собой. Ты обожаешь скрытные отношения с недоступным партнером, отношения, которые по природе своей очень сексуальны. Это действительно так?
– Ты уверен, что не специализируешься еще и в детской психиатрии?
Он отрицательно качает головой.
– Как только установлен факт насилия, все связи и последствия разглядеть очень просто. Может быть, нелегко признаться в этом, но в твоей сексуальной жизни не было, случайно, капризов, которые могут показаться ненормальными?
Я чувствую, что краснею, и это меня удивляет. Обычно я очень откровенна с мужчинами в вопросах секса, иногда даже шокирующе откровенна. Но сегодня ночью…
|
|
– Я не уверена, что мы знаем друг друга достаточно хорошо, чтобы углубляться в эту область.
– Ты права. – Он откладывает в сторону вилку и складывает руки на столе. – Позволь задать тебе еще один вопрос.
– Позволяю.
– У твоей матери было какое‑нибудь заболевание, в течение которое она долгое время оставалась прикованной к постели?
– После того как родилась я, у нее возникли некоторые женские проблемы. Воспаление половых органов, может быть, я точно не знаю. И она оставалась в постели неделями. Но тогда я была еще очень маленькой.
– А позже? Ее часто не бывало дома?
– Да. – Мои главные воспоминания о матери связаны с ее бесконечными отъездами и возвращениями. И она всегда держала что‑нибудь в руках – что‑то, но не меня. – Мама помешалась на дизайне интерьера. Спроси у нее, люблю ли я бутерброды с майонезом, и она бы затруднилась ответить. Но если бы ты поинтересовался, сколько обоев салатного цвета выпускается в Америке, она бы ответила по памяти, не задумываясь.
Почему‑то Майкл не выглядит удивленным.
– Алкоголь был когда‑либо проблемой в вашем доме? Или наркотики?
– И то, и другое. В большей степени наркотики, нежели алкоголь. Вернувшись из Вьетнама, отец принимал наркотики. Главным образом, по предписанию врачей. Когда я была маленькой, мать не пила, поэтому я думаю, что здесь все чисто. Но, очевидно, в течение многих лет она принимала назначенные отцу лекарства. А почему ты задаешь такие вопросы?
– Это является классическими маркерами, или симптомами насильственного поведения.
Его поразительная точность в анализе моей жизни заставляет меня желать узнать побольше. Но чтобы узнать больше, я должна буду и отдать столько же. Могу я ли доверить ему свою тайную сущность, свои желания?
Майкл накрывает мою руку своей.
– Ты дрожишь, Кэт. Тебе не нужно мне больше ничего рассказывать.
– Нет, я хочу продолжать, – быстро отвечаю я.
Он убирает руку и откидывается на спинку стула.
– Ну, что же, рассказывай. Послушаем.
Глава тридцать третья
– Во время занятий сексом мне необходимо было испытывать определенные ощущения, – негромко говорю я. – Боль, например. Ничего особенно мазохистского, но просто… очень физическое проникновение. Пальцами, предметами… Не знаю. И еще удушение. Иногда у меня возникает очень сильное желание, чтобы меня душили во время занятий сексом.
Майкл по‑прежнему сидит, отодвинувшись от кухонного стола, но я чувствую, что он обеспокоен.
– И?
– У меня проблемы с достижением оргазма. Даже если я получаю во время секса то, что хочу, его у меня не бывает. С одной стороны, меня одолевает гиперсексуальное желание, с другой – я не могу разрядиться. То есть когда я с мужчиной. Я могу достичь этого одна. А с мужчинами у меня всегда получается эта сводящая с ума спираль, по которой я поднимаюсь все выше и выше, но никогда не могу прорваться.
– Но, находясь с мужчиной, ты считаешь себя лучшей сексуальной партнершей, которая когда‑либо у него была, верно?
Лицо у меня буквально горит огнем.
– Они так говорят.
– Налицо все классические признаки пережитого сексуального насилия. Боль была частью твоего сексуального импринтинга, равно как и его скрытность. Возможно, во время занятий сексом отец сжимал твое горло обеими руками. Или, быть может, во время актов тебе было нечем дышать. Может быть, именно это ощущение ты пытаешься воспроизвести сейчас, говоря об удушении. Это, кстати, заставило меня задуматься о твоих занятиях свободным погружением. Лежать на дне бассейна в течение пяти минут для того, чтобы расслабиться? Да после таких экзерсисов большинство людей впали бы в кому.
– Полагаю, это нечто вроде красного флажка, предупреждающего об опасности.
– А твои сексуальные желания? Их, кстати, понять легче всего. С самого детства тебя учили доставлять мужчинам сексуальное удовлетворение. Это была единственная цель растления и надругательства над тобой, и инстинкт самосохранения заставил тебя хорошо усвоить этот урок. Поэтому ты и являешься экспертом по доставлению наслаждения. Просто сама ты его не испытываешь.
– Наверное, ты прав.
– Хорошая новость заключается в том, что теперь, когда ты знаешь о надругательстве над собой, терапевт, которая тебе так нравится – доктор Гольдман? – может помочь тебе.
– Все может быть. Но прямо сейчас мне хочется забыть обо всем и сделать вид, что этого никогда не было. Даже если здесь кроется отгадка всех моих проблем, я не хочу думать об этом.
– А кто хотел бы на твоем месте? Это нормальная реакция. – Майкл встает со стула и начинает убирать со стола. – Собственно говоря, меня больше заботит это расследование убийств, над которым ты работаешь. Я имею в виду, что кто‑то пытался вышибить тебе мозги сегодня ночью.
Я отношу стаканы в раковину, а он споласкивает тарелки, прежде чем опустить их в посудомоечную машину.
– Я не уверена, что покушение на меня имеет отношение к убийствам, – говорю я.
– К чему тогда оно имеет отношение? Эти откровения о растлении? Твой отец мертв вот уже двадцать лет.
– Может быть, это как‑то связано с Вьетнамом?
– Ты думаешь, кто‑то принимает меры, чтобы общество не узнало о зверствах тридцатилетней давности? Ты сама говорила, что Джесси Биллапс служил совсем в другом подразделении, в другом месте военных действий, чем твой отец. Не думаю, что дело в этом, Кэт.
– Тогда в чем?
– Я думаю, убийства в Новом Орлеане каким‑то образом связаны с твоей жизнью здесь. С твоим прошлым. Может быть, даже с сексуальным надругательством над тобой, хотя я пока не вижу, как именно. Но растление является общим фактором в обоих делах.
Я вдруг понимаю, что эта ситуация мне странно знакома – я стою в кухне и обмениваюсь теориями об убийстве с мужчиной. Только на этот раз мужчина мне незнаком.
– И Пирли, и Луиза говорили, что Том Кейдж был лечащим врачом твоего отца здесь, в городе. Он практикует уже больше сорока лет, и это чудесный человек. Тебе следует поговорить с ним насчет этих вьетнамских заморочек. Ты его знаешь?
В памяти у меня всплывает образ мужчины с бородкой цвета перца с солью и блестящими глазами.
– Я знаю, кто это такой. По‑моему, он не очень любит моего деда.
– Это меня не удивляет. Том Кейдж – полная противоположность ему. Он никогда не придавал деньгам особого значения. Он просто лечит больных. Если хочешь, я позвоню ему от твоего имени и договорюсь о встрече.
– Может быть, завтра.
Майкл включает посудомоечную машину, потом достает из холодильника пломбир «Блу Белл» и начинает раскладывать его по креманкам.
– Это награда за то, что сегодня вечером я сделал доброе дело, – с улыбкой поясняет он. – Я не стал спрашивать, хочешь ли ты мороженого, потому что ты ответила бы «нет». А завтра утром мне придется пробежать лишнюю милю.
– Что касается меня, то на сегодня я свою норму выполнила перевыполнила.
– Вне всякого сомнения. Кстати, а кто знал, что ты собиралась на остров?
Я раздумываю над его вопросом, пока мы идем к столу.
– Пирли. Мой дедушка и его водитель. Кто‑то, вероятно, сказал об этом матери после того, как я уехала. Наверное, это мог услышать и Мозес, садовник.
Майкл медленно помешивает ложечкой мороженое.
– Как только ты оказалась на острове, об этом сразу же узнали все, кому не лень. Но не думаю, что убить тебя пытался кто‑то из островитян. Мне кажется, кто‑то последовал туда за тобой или отправился на остров после того, как узнал, что ты там.
– Но я все равно ничего не понимаю. Какой смысл кому‑то убивать меня?
– Смысл – очень растяжимое понятие. Какой смысл кому‑то убивать тех пятерых?
– Ты прав. Если бы я узнала это, то раскрыла бы дело.
– Я знаю, ты думаешь, что доктор Малик – не убийца. Но сейчас ты не в том состоянии, чтобы полагаться на свои убеждения.
– Знаю. Когда я перестаю принимать лекарства, то чувствую себя намного живее и воздушнее, но за это приходится платить. При этом явно страдает моя память и способность рассуждать логически. Может быть, когда я окончательно отвыкну от лекарств, все придет в норму.
– Малик занимает центральное место во всей этой истории. Он пока что единственное связующее звено между тобой и убийцами в Новом Орлеане. Он уже дал понять, что не оставит тебя в покое. По‑моему, ты должна считать его главным подозреваемым.
Я кладу мороженое на язык, наслаждаясь его богатым ванильным вкусом.
– Собственно… ФБР уже разыскивает его. Да он и не мог знать, что я еду на остров.
– Ты не можешь быть в этом уверена. Зато ты знаешь, что он собирается тебе перезвонить, но не сказала об этом ФБР. Почему?
– С чего ты взял, что я не сообщила фэбээровцам?
В глазах Майкла я читаю: «Не держи меня за дурака».
– Я думаю, ты хочешь поговорить с доктором Маликом без свидетелей. Ты считаешь, что он сделает то, чего не смогли другие психотерапевты, – поможет тебе разобраться в прошлом.
– Например?
– Например, поможет понять, почему это случилось именно с тобой. Получить доказательства того, что растление действительно имело место. Как раз это я прочел сегодня о людях с подавленными воспоминаниями о сексуальном надругательстве. Даже когда им удается получить подтверждение, что эти воспоминания реальны, они все равно сомневаются в их правдивости.
По спине у меня пробегает холодок.
– Почему?
– Потому что признать, что надругательство действительно имело место, означает согласиться, что человек, который его совершил, никогда не любил тебя по‑настоящему. Чтобы принять факт растления и смириться с ним, маленькая девочка внутри тебя, Кэт, должна признать: Мой папа никогда не любил меня. Как полагаешь, ты способна на это? Я, например, не уверен, что смог бы это сделать.
Еще никогда в жизни мороженое не казалось мне таким отвратительным, как сейчас.
– В этом и состоит суть проблемы, – продолжает Майкл. – Отрицание. Матери отрицают, что это происходит с их детьми, потому что хотят сохранить семью. Мы, все остальные, отказываемся верить в то, что добрый доктор, или наш священник, или симпатяга‑почтальон занимается сексом со своим трехлетним ребенком, потому что если мы признаем это, то вынуждены будем признать и то, что вся наша цивилизованность – просто дерьмо собачье. Хуже того, мы вынуждены будем признать, что и нашим детям грозит эта опасность. Потому что если мы не способны распознать насильников в тех, с кем каждый день здороваемся за руку, то как мы можем защитить своих детей?
– Этот разговор действует на меня угнетающе.
– Хочешь посмотреть фильм, о котором я говорил?
– Господи, только не это! Я готова спать целые сутки.
– Тогда этим тебе и следует заняться. – Майкл пожимает плечами с таким видом, словно мы в отпуске и решаем, поесть дома или пойти в ресторан. – Я понимаю, почему ты не хочешь ехать домой. Возвращение в физическое пространство, где имело место насилие, вряд ли можно назвать хорошей идеей.
– У тебя правда есть комната для гостей, в которой я могу остановиться?
Он улыбается.
– У меня их три. Там тебе никто не помешает. В твоем распоряжении весь второй этаж. Ты узнаешь, что я внизу, только если спустишься и наткнешься на меня.
Я выжидаю несколько секунд, прежде чем сказать:
– Я не хочу показаться неблагодарной, но многие парни уже давали мне подобные обещания. И никогда не могли их сдержать.
– Я не такой, как многие парни.
– Я верю тебе. Вот только почему?
Ответом мне стала неожиданно робкая, смущенная улыбка.
– Вероятно, потому, что годы моего полового созревания прошли не слишком удачно. Я понимаю, что такое отложенное вознаграждение.
– Ага, так вот что тебе нужно от наших отношений? Благодарности? В самом конце?
Майкл внезапно становится очень серьезным.
– Я так далеко не заглядываю, о'кей? Я даже не знаю, хватит ли у тебя здравого смысла на настоящие отношения. Просто ты мне нравишься. И всегда нравилась. Я думаю, что ты очень красивая. Но это видно всем. Я просто хочу сказать, что ты можешь оставаться здесь столько, сколько пожелаешь, и не беспокоиться, что придется расплачиваться за это.
Почему‑то я ему верю.
– Отлично, договорились. А теперь покажи мою спальню.
– Сама найдешь, не маленькая. Все, что тебе нужно знать, это то, что она наверху. Заблудиться трудно.
Широкая улыбка расплывается у меня на лице. Прежде чем она успевает увянуть, я поворачиваюсь и выхожу в холл, где находится лестница на второй этаж. Я помню расположение комнат в доме еще с тех пор, когда он принадлежал Хемметерам. Когда я ставлю ногу на вторую ступеньку, до меня доносится голос Майкла.
– Утром я должен буду уйти на работу, – говорит он, входя в холл. – Но я собираюсь оставить «форд» в твоем распоряжении.
– А на чем поедешь ты?
– У меня есть мотоцикл.
– Мотоцикл?
– Это тебя удивляет?
– В общем‑то… – С губ у меня срывается какой‑то странный, незнакомый смех. – У тебя есть самолет и мотоцикл. Наверное, для меня это ассоциируется с людьми определенного типа. Но ты как‑то не похож на них.
– Не следует доверять стереотипам.
– Один‑ноль в твою пользу.
Он делает шаг в сторону кухни.
– Я оставлю ключи на столике.
Я уже поднимаюсь по лестнице, когда понимаю, что одна его фраза не дает мне покоя с тех пор, как я ее услышала.
– Майкл, ты только что сказал… почему матери молчат о том, что в их домах совершается насилие над детьми…
– Да?
– Ты сказал, что они ведут себя так, чтобы сохранить семью, правильно?
– Правильно.
– Я бы сказала, что это происходит из‑за того, что в такой ситуации отец выступает в роли основного кормильца. То есть содержит всю семью.
Майкл кивает.
– Совершенно верно. Растлитель создает ситуацию, когда все члены семьи зависят от него. И, отрицая возможность насилия над детьми, мать избегает реализации самых худших своих опасений – страха остаться одной и страха нищеты.
– Но ведь в моем случае это не так, верно? Применительно к нашей семье.
– Потому что кормильцем был не твой отец?
– Правильно. Нас содержал дедушка.
– Но ведь твой отец был скульптором.
– Он начал получать нормальные деньги за свои работы примерно года за два до смерти. Дедушка платил за все. Черт возьми, мы жили в помещении для слуг в его поместье. Это звучит ужасно, но если бы моего отца сбила машина, это нисколько не повлияло бы на наше положение.
– С материальной точки зрения, – замечает Майкл. – Но деньги – это еще не все. Исходя из того, что ты рассказала сегодня вечером, я думаю, что смерть отца искалечила и твою жизнь.
Он прав, конечно.
Майкл отступает от лестницы на шаг.
– Получается, зачем же твоей матери закрывать глаза на то, что отец растлевал тебя, если ей нечего было бояться, что она пропадет без него?
Я чувствую, как у меня начинают гореть щеки.
– Верно.
– Может быть и так, что она ничего не знала. Но подумай сама… Твой отец вернулся с войны с ярко выраженным «вьетнамским синдромом». Он сам говорил, что в определенные моменты тебе опасно находиться рядом с ним. Недавно ты узнала, что во Вьетнаме он служил в подразделении, военнослужащие которого совершали военные преступления, зверствовали. Так что, вероятно, трудно даже представить страх, который могла испытывать твоя мать при мысли о том, что он сделает с ней или с тобой, если она обвинит его в растлении собственной дочери. Хуже того, попробует забрать тебя у него.
Логика Майкла повергает меня в холодный ужас. Почему так легко разглядеть истинную природу людских взаимоотношений в чужой семье, и так трудно – в собственной? Я многие годы злилась на мать, но не понимала, за что и почему. Сегодня мне показалось, что я наконец нашла ответ. Но теперь… получив некоторое представление о том, что это означало – жить с папой, но не в качестве слепо любящей дочери, а супруги, моя мать вдруг показалась мне совершенно другим человеком.
Майкл накрывает мою руку, которая лежит на стойке лестничных перил, своей.
– Ложись спать, Кэт. Тебе потребуется время, чтобы осмыслить все это.
Тот же самый совет я столько раз получала от женщин: Ложись спать. Утро вечера мудренее. Но у Майкла эти слова звучат как‑то по‑другому. У него нет иллюзий, что утром все будет иначе и обязательно лучше.
– Спасибо, – говорю я. – Я правда тебе благодарна.
– Пожалуйста.
Он возвращается в кухню.
Я медленно взбираюсь по лестнице и включаю свет в первой же спальне по правую сторону. Стены здесь бледно‑желтые, а на королевских размеров кровати лежит белое стеганое ватное одеяло. Подойдя к окну, я вижу, что оно выходит на светящийся голубой прямоугольник плавательного бассейна.
Здесь я могу лечь и заснуть.
В ванной полным‑полно полотенец и туалетных принадлежностей, есть даже новая зубная щетка. Я снимаю теплые штаны и футболку, которые дал мне Майкл, и протягиваю руку, чтобы отвернуть краны с горячей и холодной водой. Не успеваю я коснуться рукояток, как ванную заполняют звуки «Воскресенье, кровавое воскресенье». Я бросаю взгляд на экран своего сотового телефона, и сердце у меня начинает учащенно биться. Звонок из Нового Орлеана, но номер мне незнаком. Кто это? Натан Малик?
Я нажимаю кнопку «ответ» и подношу телефон к уху.
– Доктор Ферри? – раздается в трубке мужской голос, который ничуть не похож на Натана Малика.
– Да? – осторожно отвечаю я.
– Это Джон Кайзер. Мне нужно побеседовать с вами о Натане Малике.