Психоневрологические аспекты насилия

В своей типичной и простейшей форме насилие есть прорыв запертой страсти. Когда человеку (или группе людей) в течение определенного времени отка­зывается в том, что он ощущает своим законным пра­вом, когда он постоянно отягощен чувством бессилия,

разрушающими остатки самоуважения, — насилие является предсказуемым конечным результатом. На силие есть вспышка стремления разрушить то, что интерпретируется как препятствие для самоуважения, движения и роста. Эта жажда разрушения может на столько захватить человека, что будет разрушен лю­бой объект, который попадется ему на пути. Такой слепой бунт часто разрушает тех, о ком бунтарь забо­тится, и даже его самого.

Насилие во многом является событием физическим, но происходит оно в психологическом контексте. Иног да после периода скрытого нарастания, иногда под действием внезапного стимула импульс к действию приходит настолько быстро, что мы не способны ду­мать, и контролируем его только с большим усилием. Кто-то сильно толкает меня в метро — ярость ослеп ляет меня и я испытываю мгновенное побуждение дать ему сдачи. Но, успокоясь, я понимаю, что если возьму за правило дубасить людей в метро, мне гарантиро­вана скорая гибель. Футболист может контролировать свое побуждение дать волю насилию, напоминая себе, что у него есть шанс показать свою силу в следующей игре. Для большинства из нас, в цивилизованной жизни играющих роль наблюдателей, занимающихся различными видами деятельностями, не требующими мышечной активности, контролировать побуждение к насилию и управлять им значительно труднее.

Агрессия и насилие справедливо связаны в обще­ственном сознании — обычно говорят об агрессии и насилии. Агрессия относится к насилию, замечает Дже­ральд Хржановски, как тревога к панике. Когда аг­рессия возникает в нас, она ощущается как удар хлыс­том, и нас охватывает желание насилия. Агрессия объектно-ориентирована, то есть, мы знаем, на кого и

на что мы злимся¹⁷. Но в приступе насилия ориента­ция на объект нарушается, и мы широко размахиваем кулаками, поражая любого, кто подвернется нам под руку. Сознание затуманивается, и восприятие врага становится нечетким; человек перестает осознавать ок­ружающее, и хочет только излить в действии внутрен­нее побуждение к совершению насилия, а там будь что будет. Человек, напоминает нам Курт Гольдштайн, это существо, которое может абстрактно мыслить и кото­рое может выйти за пределы конкретной ситуации, трансцендировать ее конкретную ситуацию. У челове­ка, совершающего насилие, способность к абстракции нарушена, и с этим связано безумие его поведения.

Внезапность, с которой вспыхивает большинство эпизодов насилия, порождает ряд вопросов. Нет ли в случае насилия прямого соединения стимула на входе и мышечной реакции на выходе (т.е. мышцы «сами дают сдачи»)? И не происходит ли это соединение в подкорке, с чем может быть связан тот факт, что оно происходит столь быстро, что человек не думает до тех пор, пока эпизод не завершится? Подобные дискуссии по поводу путей, которыми движется возбуждение, дают лишь аналогии самого переживания агрессии, но и аналогии могут быть полезны для понимания того, что происходит. В частности, они могут помочь нам увидеть, почему человеком овладевает насилие, а не он овладевает насилием.

После классической работы Уолтера Б.Кеннона в Гарвардской физиологической лаборатории¹⁸, стало общепризнанным, что существуют три ответа организ-

¹⁷ Я признателен доктору Джеральду Хржановскому за об­суждение этих вопросов.

¹⁸ См. Cannon W. The Wisdom of the Body. N.Y.: W.W.Norton, 1963.

ма на угрозу: борьба, бегство и отсроченный от вет. Кеннон показал, к примеру, что когда кто-то грубо толкает меня в метро, в кровь выделяется адре­налин, и мое кровяное давление повышается, чтобы дать моим мускулам больше силы, сердцебиение ста­новится более быстрым — все это готовит меня к сра­жению с обидчиком или к бегству из зоны его досяга­емости'⁹. «Бегство» происходит при тревоге и страхе, «борьба» при агрессии и насилии. С учетом этих фи­зиологических изменений, переживание насилия дает человеку огромную энергию. Он чувствует некую трансцендентную силу, о наличии в себе которой он не подозревал, и, как Мерседес, в этом состоянии он борется значительно более эффективно. Этот может действовать как наркотик, побуждающий человека снова и снова предаваться насилию.

Третья возможность состоит в том, что я могу от­ложить мой ответ. Это то, что обычно делает большин­ство людей. Чем ниже у человека уровень образования и статус, тем более он склонен реагировать непосред­ственно, чем выше этот уровень, тем более он склонен отложить реакцию до тех пор, пока у него не будет возможности обдумать и оценить перспективы борьбы или бегства. Способность отложить ответ есть дар — или груз — цивилизации: мы ожидаем, пока событие проникнет в сознание, и затем решаем, как лучше от­ветить. Это порождает культуру, но одновременно дает нам невроз. Невротик может провести всю жизнь, пытаясь довершить с новыми знакомыми старые бит­вы, не нашедшие разрешения в его детстве.

¹⁹ Это известные эффекты действия симпатического отдела автономной нервной системы, которые я описывал в книге «Смысл тревоги». Русск. перевод: Мэй Р. Смысл тревоги. М.: НФ Класс, 2001.

Но разве не правда, что в заполненном метро я нахожусь в «готовности» реагировать враждебно? Я значительно более склонен оказать противодействие по типу насилия в этой ситуации, чем, скажем, когда кто-то толкает меня на танцплощадке. Таким образом, должен быть какой-то процесс символической интер­претации. То, как я интерпретирую ситуацию, бу­дет определять мою готовность нанести ответный удар врагу, превратить это в повод к войне, или просто улыбнуться и принять извинение, если его предложат. Интерпретация содержит как бессознательные, так и сознательные факторы: я придаю ситуации некоторый смысл, я вижу мир как враждебный или дружелюб­ный. Здесь мы обращаемся к символу — средству, которое позволяет нам, будучи людьми, соединять со­знание и бессознательное, историческое и настоящее, индивидуальное и групповое. Вот почему Салливан и другие говорили, что органические процессы подчи няются символическим процессам²⁰. Именно симво­лический процесс обусловливает интенциональность индивида.

Таким образом, то, как человек видит и интерпре­тирует мир вокруг себя, принципиально важно для понимания его насилия. Именно это придает готов­ность к борьбе черному человеку, спокойно сидящему в своей машине, но приходящему в ярость, когда по­лицейский просит его предъявить документы. Это так­же обусловливает «мачизм» полицейского, который, движимый собственной потребностью во власти, дол­жен унизить черного. Является ли эта интерпретация патологической или просто воображаемой, иллюзор-

²⁰ Sullivan H.S. Conceptions of Modern Psychiatry. N.Y.: W.W.Norton. 1953. P. 4.

ной или откровенно ложной, не меняет ситуацию: это его интерпретация, от которой зависит то, как он бу­дет реагировать. Параноик стреляет в других людей, потому что верит в то, что они развивают магическую силу и убьют его — он стреляет из самообороны. То, что мы назовем это «паранойей», ничего не даст нам, если посредством этого мы не сможем достичь симво­лической интерпретации и увидеть мир, хотя бы вре­менно таким, каким видит его убийца.

Даже в международных отношениях символичес­кая интерпретация действий других наций принци­пиально важна для понимания насилия и войны. Как мы сказали, корни насилия лежат в бессилии. Это верно и для индивида, и для этнических групп. Но у наций насилие исходит из угрозы бессилия. Нации, по-видимому, считают необходимым более глубоко защитить себя на периферии ситуации; они должны внимательно следить за рискованным балансом воо­ружений, чтобы другая страна не накопила силы, что­бы взять вверх. Если нация становится действительно бессильной, она больше не является нацией.

Сенатор Дж.Уильям Фулбрайт показал, насколь­ко важна интерпретация нами поведения других на­ций²¹. Даже после Ялтинских соглашений американс­кая администрация интерпретировала поведение России (например, эпизод с ракетами на Кубе и реакцию СССР на полет U-2) как мотивированное агрессией России против Соединенных Штатов. Эти события, отмечает Фулбрайт, могли бы равным образом быть интерпретированы как мотивированные страхом со стороны России. В частности, он утверждает, что во инственная поза в этих событиях была взяткой, кидае-

²¹ Fulbright J. W. In Thrall to Fear New Yorker, Jan. 8, 1972. P. 41 -62.

мой российским генералам, которых Хрущеву нужно было умиротворить, чтобы позже могли сбыться его надежды на установление более дружелюбных отноше­ний с Соединенными Штатами. Интерпретируя дей­ствия России как агрессивные, мы противостояли им с горячностью, которая помогла российской оппозиции, связанной с армией, сместить Хрущева и установить менее дружелюбное правительство. Нации, ошибочно толкуя мотивы других наций, могут сделать то, что делает параноик: они могут действовать против соб­ственных интересов из-за проекции собственной враж­дебности и агрессии.

2. Виды агрессии

Существует по меньшей мере пять различных видов насилия. Во-первых, это простое насилие. Сны Мерсе­дес о насилии, в которых она защищалась от ножей и ружей, относятся к этому типу. Этот вид насилия ха­рактерен для многих студенческих бунтов, он несет с собой мышечную свободу, дает выход закрепощенной энергии, освобождая при этом от ограничений, налага­емых на индивида его совестью, и от ответственности, о чем мы уже говорили. Это общий протест против посто­янного пребывания в ситуации бессилия, и ему как пра­вило присущи высокоморальные требования.

Однако лишь малая часть насилия может остаться на этом первом уровне. Второй уровень — умышлен­ное насилие. Многие, если не большинство, из студен­ческих бунтов сопровождались умышленным насили­ем. На второй или третий день восстания студентов в Париже руководство было перехвачено профессиональ­ными революционерами. После чего первоначальные моральные требования восстания были забыты, а ли-

деры использовали глубокую фрустрацию студентов, их энергию в своих целях.

Третий тин я называю подстрекаемое насилие. Это работа Гиммлера, или крайне правых, или край не левых возбудителей толпы в любой стране. Это сти­муляция бессилия и фрустрации, ощущаемых людь ми, во многом на пользу говорящего. Современная история полна примерами того, как обращение с людьми как с животными постепенно приводит их к тому, что они становятся животными.

Четвертый тип — это рассеянное насилие (или инструментальное насилие). Очевидно, всякий из нас, кто живет в обществе, в определенной мере участвует в насилии этого общества, хотя большинство из нас делает это с собственных позиций моральной чистоты и прячется от голоса за зомбиподобную глухоту. Вой­на во Вьетнаме не могла бы продолжаться, если бы мы не голосовали за нее нашими налогами; в этом смысле все мы — часть военной силы, будь мы «за» или «против» самой этой войны.

Существует и пятая категория насилия, отличная от приведенных выше, которая имеет место, когда партия власти, опасаясь покушения на свою власть, выступает с насилием, чтобы предотвратить эту уг­розу. Мы можем назвать это насилием сверху. Его мотив, вообще говоря, в том, чтобы защитить или восстановить status quo. Полиция утрачивает отве­денную ей законом функцию предупреждения наси­лия и вынуждена исполнять карательные функции. О пятой категории насилия такой автор, как Ханс Точ, изучавшие эту область, говорил как о более де­структивном, чем всякое другое насилие — отчасти из-за того, что у полиции есть дубинки и ружья, а отчасти из-за того, что у них есть большой запас

внутреннего негодования, на который они могут по­ложиться в своей ярости. Патриархальная точка зре­ния, входящая в комплекс «американской мечты», состоит в том, что правительство учреждено для за­щиты от эксплуатации слабых и бедных в той же мере, что и сильных и богатых. Полицейский на углу, который каждому друг и направит вас, если вы потерялись, - это такой же идеальный образ, как законолюбивый шериф, несущий порядок Западу. Но при данном пятом виде насилия все это отбрасыва­ется. И насилие становится более деструктивным именно потому, что оно является искажением пре­жней функции защиты. Правительство при этом опускается до уровня участника драки.

Деструктивное насилие

Насилие есть интеграция сторон личности в дей­ствии. Жан-Поль Сартр пишет, что насилие есть со­здание личности. Оно есть организация своей силы для того, чтобы доказать свою силу, чтобы утвердить ценность своей личности. Это ставка всего на карту, совершение всего, утверждение всего. Однако наси­лие объединяет все возможные элементы личности, кроме рациональности. Вот почему я говорил выше, что собирание личности происходит на уровне, не зат­рагивающем разум. Каким бы ни был мотив насилия или его значение для человека, осуществляющего на­силие, результат для других всецело деструктивен.

Физический элемент, занимающий большое место в насилии, есть символ тотальности вовлечения человека. Когда прорывается насилие, я не могу боль­ше лениво сидеть в стороне, мое тело требует движе­ния, которое является выражением моей тотальной

охваченности. Когда насилие прорывается наружу, не остается ни желания, ни времени думать, - мы по­падаем в иррациональный мир. Это может быть суб­рациональным, как это обычно бывает в бунтах в гет­то, или это может быть сверхрациональным, как это по всей видимости было с Жанной Д'Арк. Разум уже и не претендует на то, чтобы управлять.

В фильме «Если» обычная скука жизни в бри­танской школе для мальчиков показана с абсолютным реализмом. Бремя рутины, одиночества, фальшиво­го морализаторства вскоре выливается в садизм и го­мосексуализм. Опасность подвергнуться жестокому избиению, способствует тому, что у ребят начинают формироваться узы товарищества. Затем лидеры мальчиков находят в подвале кафедрального собора склад автоматов и амуниции. Фильм заканчивается сюрреалистической сценой: дети с крыши собора рас­стреливают одетых со всей английской помпезностью гостей, которые пришли к началу занятий. Фильм представляет схему рождения насилия: отделенность — одиночество — товарищество — садизм — насилие.

Доступность огнестрельного оружия имеет любо­пытную и мрачную связь с насилием. Эта форма тех­нологии не только широко увеличивает диапазон и эффективность насилия, но также оказывает сильное влияние — в основном отупляющее — на сознание тех, кто им пользуется. Однажды я находился на фер­ме в весьма удаленном районе Нью-Хемпшира. Как-то я заметил под яблоней чужую собаку, которая ка­залась больной. К тому времени я несколько дней жил в одиночестве — условие, при котором наше вообра­жение часто подносит нам роковые идеи, — я решил, что у собаки бешенство. Путаница ветвей не давала мне подобраться к ней, но наша собака, к которой

вся семья была сильно привязана, пробралась к ней. Она ходила, принюхиваясь, вокруг «бешеной», и, как истинная чау-чау, не возвращалась ко мне, сколько бы я ее ни звал. Я зашел в дом, взял люгер, который мой сын использовал на ферме для стрельбы по ми­шеням, вставил в него патрон и вышел, чтобы застре­лить бешеную собаку. Главное в этой истории то, что наличие в моей руке пистолета, взятого, чтобы убить живое существо, превратило меня в психологически совершенно другую личность. Я мог принести смерть кому угодно, поскольку был одержим этим инструмен­том смерти, я стал иррациональным злобным челове­ком, я принадлежал оружию, а не оно принадлежало мне, — я стал его инструментом.

Охваченный неприязнью к той личности, которой я стал, я отнес пистолет обратно в дом и убрал его, инцидент был разрешен совершенно другим путем.

Мы только смутно понимаем тот эффект, который технология оказывает на сознание человека, но ясно, что обладание оружием может радикально изменить личность. Гленн Грей замечает, что, будучи офице­ром армии, он чувствовал себя неодетым, если выхо­дил без пистолета, висящего на ремне; не будучи во­енным, я чувствовал себя сбившимся с направления роботом, лишенным сознательного контроля за свои­ми действиями, когда держал палец на спусковом крючке с намерением убить.

Крайнюю форму подобного воздействия на лич­ность можно видеть в судьбе Чарльза Фэавезера из Небраски — подростка, который под влиянием силь­ной ярости убил одиннадцать человек, прежде чем его остановили. «Я люблю оружие, — говорил он еще раньше. — Оно дает мне чувство власти как ничто иное». Его история следует обычному сюжету: смеш-

ного ребенка с кривыми ногами и в толстых очках регулярно дразнили в школе. Он рано выработал сим волическую интерпретацию мира как места, где над тобой насмехаются, и его крик о признании стано­вился все громче, не получая ответа. Затем он обна­ружил, что может добиться признания, давая волю темпераменту и молотя школьных задир в драках, где ему удавалось побеждать за счет одной только страст­ности своего насилия. Его отец описывал его как «все­гда одного из самых тихих», что снова дает нам при­мер того, что человек, кажущийся послушным, может на деле быть именно склонным к насилию типом. Не­смотря на свое слабое зрение, он стал удивительно метким стрелком из ружья.

Бросив колледж, он сумел найти девушку и ра­боту помощника по перевозке мусора. Когда скуд­ное признание, которое это приносило ему, было утрачено, — он потерял работу и его отшила мать девушки, — он взял три ружья, застрелил мать и отчима своей девушки и несколько дней жил в их доме рядом с телами, завернутыми в бумагу и ле­жащими в курятнике. Понуждая девушку идти с ним, он встал на путь насилия, известный по обра­зам Диллинджера, Бонни и Клайда.

Важным элементом в этой кровавой истории яв­ляется его ранняя символическая интерпретация, что мир — это место насмешек. Его чрезмерное насилие имело двойную цель: оно отвечало его жажде призна­ния и оно также в отместку осмеивало мир. (Вновь мы видим мрачную логику в такого рода вспышках насилия.) Из полного отсутствия у него каких-либо чувств по отношению к убитым им людям, что выте­кало из его ответов на заданные вопросы, мы не мо­жем заключить, что он всегда был столь бесчувствен-

!

ным, таким типичным шизоидом. Ясно, что человек, опьяненный насилием, должен стать бесчувственным и отрешенным, как солдат, который косит врагов из автомата, ибо иначе он не мог бы совершить того, что ощущает как необходимость.

Более всего меня преследует его детское призна­ние: «Я люблю оружие. Оно дает мне чувство влас­ти». Символический смысл оружия как фаллоса и его отношение к сексу хорошо известно. И то и дру­гое является вытянутым и тонким, и извергает из себя субстанцию, которая может радикально изме­нить человека, на которого она направлена. Поэто­му оружие и стало, в особенности для простых лю­дей, главным символом мужской силы. Фраза, которую произносила Мей Уэст, приветствуя своего бой-френда, остается классическим выражением это­го: «Это пистолет в твоем кармане, или ты просто рад меня видеть?».

Но культурный аспект оружия также весьма зна­чим, как замечает Стенли Кунитц. Мы охотились с ружьями, чтобы есть; мы охотились с ружьями, что­бы обезопасить местность вокруг наших домов; мы охотились с ружьями, чтобы выжить во времена пер­вопроходцев, от которых мы в Америке отстоим всего лишь на столетие с небольшим. Во всех этих случаях оружие было ценным, как доброкачественный символ власти, и владение им также было оправданным. Многие из людей, владея оружием, чувствуют, что у них есть власть, которая была у них несправедливо отнята. Да и какая власть! Человек теперь может про­изводить мощные взрывы и бросать снаряды, кото­рые могут убивать тех, кто значительно больше, чем он сам. Сознание добровольно отстраняется. В филь­ме «Паттон», генерал, выскакивающий и разряжаю-

щий пистолет в воздух по германским самолетам, бом­бящим его алжирскую базу, поступает как ребенок, его жест — анахронизм, оставшийся от детских игр с оружием, но тем не менее это убедительное проявле­ние насилия.

4. Конструктивное насилие

Говоря психологически, существует бесконечное множество ситуаций, в которых люди живут на до-человеческом уровне, и они находят, что некоторое насилие необходимо для жизни. Чрезмерно стесни­тельный человек; человек подозрительный, не рис­кующий устанавливать межличностные отношения; человек, неспособный глубоко любить или дарить другому; трус, изолирующий себя от опыта, кото­рый обогатил бы его, — список становится беско нечным. Все это люди, которым некоторая примесь насилия может помочь скорректировать свои недо­статки. Но это требует прорыва, усилия, которое происходит помимо рациональности, требует риск­нуть собой, совершить все, что угодно, чтобы обре­сти чувство наполненности. Когда женщина, кото­рая всю свою жизнь была послушной, в итоге дает волю характеру и разражается тирадой, мы неволь­но улыбаемся и приветствуем ее поступок: по край­ней мере, ей уже не все равно. Мой друг рассказы­вал мне недавно, что двое его сыновей приехали из колледжа домой, где попали в напряженную из-за болезни родственников ситуацию. Через пару дней жизни в напряжении один из его сыновей разорвал в ярости свою шапку, а другой сын разбил о стену две пепельницы. Мой друг заметил: «Это было хо­рошим насилием». Взрыв ярости, по всей видимое

ти, проясняет психологическое отношение, способ­ствуя большей честности. Поэтому большинство лю­дей чувствуют себя лучше, после того, как они вы­разят свою злость.

Мы уже говорили, что насилие собирает личность на уровне ниже человеческого. Сегодня получается так, что многие люди (в действительности, большин­ство людей) живут подобным образом, то есть, без какого-либо сознания и без личного достоинства. Франц Фэнон пишет о таких людях в Африке. Они проводят свою жизнь как лишь частично сформиро­вавшиеся люди, как и миллионы людей в Централь­ной Америке, Южной Америке, Индии и Китае, и миллионы живущих ниже установленного стандарта в нашей богатой стране. Для этих людей насилие мо­жет повысить уровень психологического и духовного существования. Точно так же, как оно собирает лич­ность, достигшую сознания, на уровне ниже челове­ческого, оно может поднять неразвитых людей на человеческий уровень. Это может иметь форму поли­тических бунтов, которые позволяют группам выр­ваться из собственной апатии и с успехом вынудить правящую партию провести социальные реформы. Существует очень мало случаев (если они вообще были), когда доминирующая группа расстается со сво­ей властью добровольно и свободно, обычно во власть вцепляются изо всех сил.

Я упомянул здесь Фэнона потому, что, будучи чер­ным психиатром и участником алжирского восстания, он описывает прототип конструктивного насилия. Рож­денный на Мартинике и переехавший в Париж, Фэ­нон поехал в Алжир во время революции, позже он заболел раком, от которого скончался на исходе чет­вертого десятка лет. Его книга «Сор земли» сделала его

не только теоретиком алжирской революции, по и всей черной Африки. Колониальные власти, утверждает он, делают различие между людьми: белые люди выше по­луживотных, то есть черных. Правительство поэтому становится институтом, охраняющим status quo, для чего держит коренных жителей в покорности. Книга Фэнона это страстное утверждение достоинства ко репных жителей, их потенциальной сознательности и их будущей свободы. Он убежден, что это не может произойти без насилия. Люди веками страдали от экс­плуатации, которая породила глубокую апатию; чтобы стать психологически и духовно живыми, необходимо некоторое насилие.

Но насилие не есть выбор черного населения, даже если и принято обычно так считать. Колониальные власти играли активную роль в настраивании корен­ных народов друг против друга и, в результате, ук реп ляли собственные интересы. Это часто называлось такими пошлыми фразами как «бремя белого челове­ка», но важным являлось здесь то, что правительство соблюдало интересы иностранного государства, а не коренных жителей, будь они черными, или коричне­выми, или желтыми.

Насилие является для черных единственным пу­тем не только скинуть ярмо колониальной власти, но также создать в своей среде некоторое единство. Фэ-нон считает, что недоразвитые нации, после того, как их столь долго эксплуатировали, находятся на другом уровне, чем колониалисты; насилие есть ступень в развитии черных в сторону национализма. Это путь интеграции, самоуважения и осознания своих сил. Когда книгу Фэнона рецензировал пацифист Квакер, он заметил, что там, где Фэнон использует слово «на­силие», его можно заменить на «ненасилие», и смысл

останется таким же. Другими словами, Фэнон гово­рит о человеческом достоинстве, рождении и росте сознательности, интеграции отношений.

Фэнон рассказывает нам об алжирских неграх, которых он лечил как психиатр. Один из них борол­ся в рядах сопротивления ночью и водил такси днем. Его жена была схвачена французскими солдатами, коллективно изнасилована и затем избита с тем, что бы выжать из нее информацию о нем. У этого чело­века должна быть депрессия (от которой его лечил Фэнон), и он должен был участвовать в восстании, чтобы иметь хоть какое-то самоуважение.

Фэнон приводит аргументы в пользу выхода за пре делы рационального, как его понимает белый человек. Достоинство черных возникнет не только из их мозгов, но из всего их организма и их коллективного бессозна­тельного, которое есть выражение их организма. Они восходят к новому порядку, к новым формам, и это часть новой рациональности. Старый порядок и старые фор­мы в этом процессе будут разрушены, но ни один нор мальный человек не станет утверждать, что формы ко­лониального общества, основанные на бесчеловечной сексуальной, социальной и экономической эксплуатации черных, с его «да, господин» и его низкопоклонниче­ством, не должны быть разрушены. То, что последует за этим, едва ли будет более несправедливым, будем на­деяться, что оно будет более справедливым. В своем пре­дисловии к книге «Сор земли» Сартр пишет: «...В пе­риод их беспомощности их безумный импульс к убийству является выражением их коллективного бессознательно­го. <...> Насилие есть подавленный гнев», — который, как мы уже говорили, часто направлен против них са­мих. Утверждая, что насилие должно быть направлено на его причины — на представителей колониальных

властей, Сартр и Фэнон кажутся циничными. Но глядя на ситуацию с точки зрения долговременной перспекти­вы справедливости, всякий признает, что их позиция реалистична, сколь бы ни была она огорчительна для богатых наций. Фэнон пишет:

Мы должны поднять людей, мы должны развить из мозги, наполнить их идеями, изменить их и сделать их людьми. <...>

<...> Живое проявление нации есть действующее со знание целостности людей, это согласованное, просвет­ленное действие мужчин и женщин. <...> [Мы] должны первым делом вернуть достоинство всем гражданам-².

Насилие, которое рекомендует Фэнон, не заклю­чается во втыкании иголок в кукол или битье кулака­ми подушек, но направлено на реальное зло социаль­ного угнетения. В своем гневе черный человек не только отдает себя своим черным братьям, но также и утверждает себя, даже если в процессе этого он жерт­вует собственной жизнью.

" Fanon F. The Wretched of the Earth. N.Y.: Grove Press, 1965. P. 204-205.

Глава 10

НЕВИННОСТЬ И УБИЙСТВО

Убийство редко соответствует стереоти­пу ничего не подозревающей, беспомощной и пассивной жертвы, к которой подкрады­вается хладнокровный и все рассчитавший убийца. Большинству убийств предшеству­ют яростные ссоры, в ходе которых жерт­ва играет активную роль в процессе, при­водящем к ее собственной смерти.

Элтон Б.Макнейл «Насилие сегодня»

Может ли невинность, будучи вовлечена в дей­ствие, избежать убийства? Этот вопрос с новой ост­ротой встал перед нами после стрельбы в Кенте, со­бытий в Джексонвилле и Огасте. Но этот вопрос беспокоил человека, начиная с самых первых проблес­ков сознания, со времен складывания в умах наших предков мифа об Эдемском саде. Над этим вопросом задумывался Альбер Камю, изложивший свои мысли в «Бунтующем человеке». Мелвилл, который был одержим этим вопросом, написал свою последнюю повесть — «Билли Бадд», — пытаясь найти реше­ние этого запутанного вопроса.

Вносит ли, например, жертва свой вклад в превра­щение себя в жертву? Этот вопрос приводит нас к са­мой сущности понятия невинности. Не бросает ли дев­ственница сама по себе, помимо всякого флирта, вызов мужчине, побуждая его лишить ее девственности? Не

связана ли невинность практически но всех культурах каким-то странным образом с убийством в ритуале жертвоприношения? В чем состоит смысл феномена, который наблюдается с самой зари человеческой исто­рии и сохраняется вплоть до сегодняшнего дня — фе­номена жертвоприношения дев и юношей Критскому Минотавру или Молоху современной войны?

Доведя вопрос о соотношении невинности и убий­ства до самых отдаленных пределов человеческого со­знания, мы обнаруживаем, что это одна из тех вечных проблем, на которые нельзя найти удовлетворительно­го ответа, пока мы остаемся в плоскости одного только интеллекта. Мы должны здесь следовать совету Риль­ке, данному им молодому поэту: «Проживайте эти вопросы. Возможно, тогда Вы <...> доживете в один прекрасный и далекий день до ответа на них»'. И пытаясь додумать этот вопрос до конца, мы можем ожидать, что новый свет будет пролит на основные источники насилия (ярости). И что важнее всего, ана­лиз проблемы невинности и убийства предвещает по­явление новой этики грядущего века.

В одном из своих описаний Билли Бадда Мелвилл говорит о переживании «благородного юного дев­ственного сердца». Невинность — это великодушие, особенно у детей, сохраняющих способность верить и доверять другим поскольку им еще только предстоит пережить опыт предательства, который приводит к цинизму. Невинность имеет дело с «сердцем» в том смысле, что она представляет собой состояние чувств, способ восприятия жизни, а не рациональный рас­чет. Она «девственна» в том смысле, что существует до пробуждения человека к таящимся в жизни огром-

'RilkeR.M. Letters to a Young Poet. N.Y.: W.W.Norton, 1934. P. 35.

ным возможностям чувственности, нежности, эксплу­атации и предательства. Исторически в качестве сим­вола невинности было принято отсутствие сексуаль­ного опыта, однако стоит помнить, что это именно символ, а не содержание невинности.

Кроме того, невинность — это состояние бессилия. И одна из важных проблем при обсуждении невин­ности должна состоять в том, чтобы установить меру, в которой невинный человек извлекает выгоду из это­го бессилия. Вопрос состоит в следующем: насколько невинность используется в качестве определенной жизненной стратегии?