Насилие, разрушающее жизнь и дающее жизнь 6 глава

Мерседес не могла вспомнить ничего, что она по­лучила бы от проституции, за редким исключением у нее не было сексуального наслаждения, а было только чувство, что ее хотят. Сколько бы денег за это ни пла­тили, в ее карман не перепадало ни гроша. Но она не могла сказать отчиму «нет», и даже в воображении не могла отказаться соответствовать его ожиданиям. Позже она поступила в колледж, принадлежавший общине; показатель интеллекта, о котором она как-то упомянула между делом, был у нее между 130 и 140. В колледже она вступила в женское общество, где ос­воила все правила приличия. Ее занятие проституци­ей продолжалось все это время. И только, поступив

после колледжа в школу медсестер, она покинула ма­теринский дом и смогла порвать с отчимом.

Мерседес выглядела как послушная «милая» де­вушка, которая приняла роль гармонизирующего на­чала в семье. Выросшая в негритянском квартале, она чуть ли не с молоком матери усвоила, что должна быть приятной каждому, быть пассивной, и принимать роль жертвы в любой ситуации, в которую может при­вести ее жизнь. Она преданно заботилась о бабушке, жившей с семьей. Не будучи, однако, неженкой, она научилась (как и все в ее окружении) драться. Она не только дралась за себя в школе и на улице, пре­вращаясь в этих драках в дикую фурию, но также защищала своего младшего брата, пока он рос.

Мое предположение, что в каком-то возрасте она должна была возненавидеть проституцию, нашло под­тверждение в детском воспоминании, которое всплы­ло у нее позже в ходе терапии. Однажды, когда она гостила у родственников в Вирджинии, она видела осла, пытавшегося засунуть свой пенис в апатичес­ки стоявшую рядом кобылу. «Я ненавидела этого осла!», — страстность и искренность, с которой это было произнесено, свидетельствовала о том, что она всегда смотрела на проституцию как на наносимое ей тяжелое оскорбление. Однако в течение нескольких месяцев совершенно невозможно было добиться от нее сознательного признания этого.

Я знал, что внутренне Мерседес была совершенно беспомощна, апатична и страдала хронической деп­рессией. Подобные диагностические утверждения мало что могут нам дать, поскольку кто угодно в ее ситуа­ции легко бы впал в депрессию. Лучше рассмотрим динамику ее внутренней жизни.

1. Потерянный гнев

На мои вопрос, чего она хочет от терапии и от меня, Мерседес некоторое время не могла дать ответ В итоге она вспомнила, что часто замечала себя про пзносящей как молитву: «Позволь мне иметь дитя, позволь мне быть хорошей женой, позволь мне на слаждаться сексом, позволь мне почувствовать хоть что-то >>.

На второй психотерапевтический прием она при шла со следующими двумя сновидениями. Оба сновп дения были о ее собаке Рабп, с которой, по ее словам, она часто отождествляла себя.

Мой пес Раби поранился. Должно быть, он порезался, потому что у меня тоже есть один порез. Я веду его домой. но он снова убегает в тоннель. Там был человек с гончей. Я спросила: «Куда побежал Раби?» Он сказал, что большой полицейский выстрелил в него и они увезли его на машине скорой помощи. Я сказала: «Это моя собака», — но они не пустили меня увидеть ее.

Раби снова убегает. Я бежала за ним и кричала. Я спа сала Раби от мужчины. Поэтому я должна была доставит!) мужчине какое-то удовольствие. Он знал меня, потому что видел, как я делаю упражнения. Я приглашаю его поужп нать. Он хватает меня и начинает лапать. Я пытаюсь его ударить, но получаю толчок в спину. Я чувствую, что меня толкают к нему всякий раз, как только я пытаюсь его уда рить. Я оборачиваюсь, и вижу свою мать, толкающую меня к нему.

Сны рисовали живую картину чрезвычайно бес помощной женщины. В первом сне, когда собака под стрелена и увезена, люди, имеющие власть, игнори­руют крик Мерседес о том, что это ее собака, -наглядное изображение членов высшего общества,

высокомерно слагающих с себя «бремя белого челове­ка». Они не проявляют никакого уважения ни к чув­ствам Мерседес, ни к ее правам, считая, что у нее попросту нет таковых. Ситуации, подобные тем, ко­торые она отражает и создает в сновидении, способ­ны были бы сами по себе разрушить всякое возника­ющее индивидуальное чувство самоуважения, если бы таковое вообще присутствовало в ней. Все, что она делает, пытаясь попасть к своей раненой собаке или спасти себя, бесполезно, ибо так уж устроен мир.

Поскольку эти сны имели место почти в самом начале терапии, мы должны были задаться вопросом, не обнаруживает ли Мерседес во втором сновидении также и свое отношение ко мне, терапевту. Все эти проявления насилия могли быть отнесены ко мне: я выстрелил в собаку (или в нее. поскольку она иденти­фицировала себя с ней), у меня нет уважения к ее чувствам, я человек, от которого она спасает Раби, я тот, кому она «что-то должна», и кто проявляет по отношению к ней сексуальные намерения. Не удиви­тельно, что Мерседес не вовлекалась в терапию. Она совершенно не осознавала этих относящихся ко мне установок (я заметил их, но посчитал, что на этой ста­дии терапии их еще слишком рано раскрывать), и я целиком и полностью уверен, что в течение первых двух приемов не произошло ничего такого, с чем мог­ло бы быть связано такое отношение. Оставалось пред­положить, что она видит все взаимоотношения с муж­чинами, в особенности с белыми, как силовую борьбу, в которой они являются победителями, а она — бес­сильной жертвой.

Позиция «я-только-слуга» сохраняется и во вто­ром сне: поскольку она спасает Раби от мужчины, она должна доставить этому мужчине «удоволъ-

стене». Странная «логика несправедливости» харак­терна для таких людей, которые принуждены принять тот факт, что у других есть все права, а у них — ни­каких. Эта «логика» есть прямая противоположность утверждения ценности собственной личности; Мерсе­дес всегда a priori согласна; даже спасение себя есть акт, предполагающий, что она даст мужчине некото­рую компенсацию. Единственное, что она может дать, единственное, чего желает мужчина и чем она может с ним расплатиться, — это секс, эксплуатация, кото­рую мужчина принимает как плату. Плата, в данном случае, есть единственное, что у нее есть своего, с чего она может начать. Если она скажет «нет», если она заберет все свое, она что-то отнимет у мира.

Но наиболее важной в этом сновидении является роль ее матери. Она толкает девушку к мужчине. Сон гово­рит, что ее мать не просто знает о том, что происходи!, знает о проституции, но активно содействует этому.

Вскоре после того, как Мерседес начала проходить терапию, она забеременела от мужа. После этого я за­метил потрясающе интересное явление. Каждые две недели, приходя на прием, она сообщала о том, что у нее начались вагинальные кровотечения — что было, по ее убеждению, медицинским симптомом, предвещав­шим выкидыш. При этом каждый раз она рассказыва­ла сновидение, в котором ее мать, или, реже, отец или кто-то другой, атаковали ее и пытались убить. Повто ряющаяся одновременность такого рода снов и крово­течения, как предвестника выкидыша, поразила меня.

Сперва я пытался вызвать гнев, который, я пола гал, молодая женщина должна испытывать по отно шению к своим убийцам. Мерседес сидела, мягко со­глашаясь со мной, но совершенно ничего не чувствуя. Выяснилось, что она была совершенно неспособна

сознательно в ярости ополчиться на мать или отчима, или всех прочих, кто в ее снах был готов ее убить. Это, опять же, противоречит всякой логике: когда кто-то намерен вас убить, вы должны чувствовать ярость; в этом-то и состоит биологическое назначе­ние ярости — эмоциональной реакции на разруше­ние кем-то вашей способности быть.

Уловив во втором сновидение некоторую подсказ­ку, я предположил, что определенного рода борьба с матерью была причиной постоянных выкидышей у Мерседес, и она втайне чувствовала, что если бы у нее появился ребенок, ее мать или отчим убили бы ее. Рождение ребенка влекло за собой смерть от их рук.

Но мы были поставлены лицом к лицу с неотлож­ной практической проблемой, с решением которой нельзя было медлить. Часто требуется несколько ме­сяцев теории на то, чтобы на практике обрести убеди­тельность в глазах пациента и начать воздействовать на него, даже если не заботиться о корректности это­го — мы же осознавали вероятность спонтанного вы­кидыша. Нужно было как-то высвободить гнев, и единственным другим человеком в комнате был я. Поэтому я решился, не вполне осознанно, выразить мой гнев вместо Мерседес.

Всякий раз, когда у нее начиналось вагинальное кровотечение и она рассказывала соответствующее сновидение, я начинал словесную контратаку против тех, кто пытался ее убить. Я атаковал главным обра­зом ее мать, но также и все прочие фигуры, появляв­шиеся в снах время от времени: чего добиваются эти негодные люди, пытаясь ее убить за то, что у нее бу­дет ребенок? Эта сука, ее мать, должно быть все вре­мя знала о проституции и, как это было и во сне, тол­кала ее на это. Она сознательно жертвовала дочерью,

чтобы удержать ее отчима при себе, или с какой-то другой целью. И после всего этого Мерседес (продол­жал я) старается изо всех сил угодить всем и каждо­му, подчиняясь даже сексуальной эксплуатации! И, вдобавок, эти люди еще пытаются запретить ей иметь единственное, чего она хочет ребенка!

Я дал выход ярости, которую сама она не осмели­валась выразить. Я связал себя с тем слабым обособ­ленным элементом, который, надо признать, существу­ет в каждом человеческом существе, хотя у Мерседес он поначалу практически отсутствовал.

Сначала она продолжала сидеть молча, несколько удивляясь выражаемому мной гневу. Но кровотече­ние останавливалось. Всякий раз, когда у нее возни кал страх выкидыша и появлялись характерные сны, я снова переходил к атаке, выражая агрессию, кото­рую она не могла или не осмеливалась выразить. Не­которые из этих снов, имевших место во время бере­менности, были таковы:

Мой отец бил меня, чтобы нанести вред ребенку. Он был в ярости от того, что у меня будет ребенок. Мой муж не пришел мне на помощь.

Я дралась с женщиной. Я была парализована. Я лиши лась голоса и перестала контролировать эмоции. Мой отец не оставлял меня в покое. Я кричала на мать и на отца. Матери я кричала: "Если ты намерена помочь мне, помоги. Если нет, оставь меня в покос".

Через три или четыре месяца Мерседес сама нача­ла чувствовать агрессию и выражать свой гнев на тех, кто нападал на нее во сне. Это было так, словно она позаимствовала у меня образ своего гнева; в этом смысле мой гнев был ее первым опытом принятия себя. Она по отдельности называла своих родителей:

свою мать, отца и отчима, - и говорила им в недвус­мысленных выражениях, чтобы они не звонили ей и не беспокоили ее до тех пор, пока не родится ребе­нок. Это действие удивило меня — я не рассчитывал на пего специально, но я был ему рад. Я увидел в нем проявление вновь обретенной Мерседес способности принимать себя и отстаивать свои права.

За месяц до того, как должен был родиться ребе­нок, появилось некоторое реальное подтверждение того, что Мерседес родит. «У Линды Берд (дочери тогдашнего президента) есть ребенок», — был один сон, и «У меня появилось занятие» — второй. Когда же в то время ей случилось увидеть сон про отчима («Он разозлился и взял нож»), она явно не сильно его боялась: «Ну и что?» — только и сказала она.

Ребенок в целости и сохранности родился в поло­женное время, к огромной радости Мерседес и ее мужа. Они выбрали ему имя, которое, как «Проме­тей», означает новый этап в истории человеческого рода. Она и ее муж, насколько я мог понять, совер­шенно не сознавали его значения. Но я думаю, оно было подходящим, в самом деле —- родилась новая раса людей!

Необходимо сделать некоторые разъяснения по по­воду моего гнева. Я не разыгрывал роль — я искренне чувствовал гнев по отношению к ее матери и отчиму. Взаимоотношение в терапии может быть уподоблено магнитному полю. Это поле включает в себя двух чело­век — пациента и терапевта. В него привносится сно­видение. Требовался гнев, направленный против раз­рушителей, фигурирующих в этом сне. Лучше, если пациент сам способен разгневаться. Но если он — как в случае Мерседес -- не умеет гневаться, то терапевт,

чувствующий такой же гнев, может выразить его. К тому же я не просто «тренировал» Мерседес, форми­руя у нее «паттерны привычек», посредством которых она сама смогла бы гневаться. Нет, мы «играли на со­хранение» — чтобы сохранить плод в ее утробе. И это не было также просто «катарсисом» или отреагирова-нием в обычном смысле слова. На карту была постав­лена жизнь — жизнь ее ребенка.

За что боролась эта женщина? К чему в ее снах эти нескончаемые бои с кулаками и ножами? Ответ одновременно прост и глубок: она сражается за свое право жить, жить как личность, обладающая автоно­мией и свободой, которые неразрывно связаны с быти ем личности. Она борется за свое право быть — если использовать этот глагол в его полном и могуществен­ном значении, — и быть, если надо, против всей Все­ленной, в смысле Паскаля. Эти выражения — право быть, борьба за свою жизнь — слишком бедны, но это единственные выражения, которыми мы располагаем.

Драки были языком улиц, на которых росла Мер­седес. Она знала, что не может отстоять себя иначе, нежели утверждая себя грубой силой кулаков. Позже она признала, что не могла бороться с матерью без терапии: «Я получила от Вас силу противостоять моей матери». Хотя очевидно, что когда ей это удалось, это была ее сила, и именно она была тем, кто противо­стоял матери.

Здесь есть и еще один момент. Мерседес, отлича ясь от обычного пациента в психоанализе, могла счи­тать свои сны частью отдельного мира (и именно это было тем недостатком, который находили в ней от­вергшие ее аналитики). Это напоминало «магический мир» некоторых пациентов. Она могла поэтому дер­жаться так, словно у нее не было настоящего гнева.

Но отсутствие ярости и связанного с ней беспокойства требовало серьезной платы — ее бесплодия. Принять этот гнев сознательно было для Мерседес испытани­ем, с которым она была неспособна справиться: это потребовало бы от нее признания, что мать была ее злейшим врагом. Ее мать действительно спасла ей жизнь, когда она была маленькой девочкой, мать была кормилицей семьи, после того как отца Мерседес не стало. Поэтому Мерседес не могла себе позволить ни­какой враждебности по отношению к ней, она не мог­ла жить двойной жизнью, обычной для пациентов из среднего класса, действующих по двойным стандар­там. В результате она получила от меня не просто позволение без осуждения бороться за то, чтобы быть, она получила от авторитетного человека первичный опыт своих прав и своего бытия, который прежде (возвращаясь к первому сновидению) у нее отсутство­вал. То, что я дал выход своему гневу, было выраже­нием моей веры в то, что она — личность со своими правами. Говорить об этом мне не пришлось, посколь­ку она поняла это из моих действий.

2. Обряд возрождения

Но с рождением сына жизненная проблема Мер­седес была решена только наполовину. После рожде­ния ребенка она на шесть месяцев прервала прохож­дение терапии, поскольку не могла (или не хотела) доверить кому-либо другому уход за ребенком в то время, пока она будет у меня на приеме. Я согласил­ся на это, потому что хотел сохранить в ней отноше­ние к терапии как к предмету ее собственных жела­ний, направляемых настолько автономно, насколько это возможно. Когда Мерседес возобновила визиты ко

мне, я нашел, что теперь она была в значительно луч­шей форме, чем тогда, когда пришла в первый раз. У нее продолжала сохраняться ненависть к матери, ко­торую мы пополнили бесконечными деталями («Моя мать пыталась сделать аборт перед тем, как я роди­лась», «Ее губы жесткие, а не мягкие, когда она целу­ет меня», «Она опаздывала на каждый школьный спектакль, в котором я играла, и опоздала на мой вы­пускной вечер», «Она прохаживается с видом фран­цузской суки»). Но ненависть не поглощала ее, не порождала более симптомов, и Мерседес была способ­на держать ее под контролем.

Мерседес, однако, стремилась выстроить всю свою жизнь вокруг сына, который был прекрасным активным голубоглазым рыжеволосым мальчишкой. Если он неровно дышал, она беспокоилась, если он просыпался ночью, она должна была бежать к нему и утешать его. Она долго кормила его грудью с упорством, которое удивляло даже его педиатра. У нее появились проблемы со сном, во многом из-за ее чрезмерного беспокойства о сыне. Вследствие все­го этого большую часть времени она чувствовала себя усталой.

Однажды, когда не пришла няня, она привела с собой сына ко мне в кабинет. Это двухлетний маль­чик немедленно начал заправлять терапией, говоря матери сесть «там; нет, здесь; нет, вот на тот, другой стул», что она покорно выполняла. Время от времени он давал указания также и мне. В течение этого при­ема я постоянно слышал от Мерседес: «Он очень ин­теллигентен в детском саду», «Он особенный», «Как мы счастливы иметь такого превосходного ребенка» и т.д. и т.п. Несмотря на то, что эти комментарии были в целом верны, они указывали на ее подчиненность

ребенку, являвшуюся в действительности частью ее исходной проблемы.

Опасным моментом было не то, что она захвалива _ла ребенка (это делает каждый гордый родитель) -Мерседес имела достаточно на то оснований. Но у нее это становилось замещением принятия себя как лич­ности: она давала власть ребенку, тем самым уходя от необходимости взять эту власть на себя. В ее снах, имевших место в этот период терапии, она и ее сын были одним и тем же лицом. Она смотрела на себя как на прислугу сына (за которую ее ошибочно при­нимали некоторые другие матери, когда она прихо­дила забирать сына из детского сада). Она не любила этого выражения, но я намеренно употреблял его, что­бы столкнуть ее с этим. Я указывал на то, что жизнь посредством сына была для нее удобным способом из­бегания собственных проблем, и что его это сделает в будущем первоочередным кандидатом на больничную койку.

Она слушала это примерно так же, как раньше слушала мою критику в адрес матери. Это выглядело так, как будто она признавала, что я говорил правду, но это было для нее лишено реальности. Казалось, Мерседес был нужен какой-то опыт.

Этот опыт пришел, когда она отправилась к дан­тисту. Она согласилась на анестезию, однако, вопре­ки ожиданиям, под газом она почувствовала себя ужасно. Ей казалось, что она умирает. Чувствуя ды­хание смерти, она повторяла про себя: «Смерть для жизни, жизнь для умирания». Она лежала и молча плакала. Главное, она не в силах была рассказать дантисту об этом ужасном переживании, пока оно длилось. Она не могла протестовать, но попросту дол­жна была терпеть судьбу и делать то, чего ожидали

от нее люди, распоряжавшиеся в этой ситуации. Ког­да Мерседес, в конце концов, освободилась от действия газа и рассказала об этом дантисту, он был удивлен тем, что она ничего не сказала до этого.

В течение нескольких дней после случившегося этот опыт тревожил ее, наполняя грустью и печалью. Спус­тя два дня на приеме у меня она все еще плакала.

Теперь, после того, как она впервые пережила предвкушение смерти, она смогла понять драгоцен­ность жизни. Впервые она смогла пережить тот факт, что имеет такое же право жить, как и другие люди.

С этих пор произошло радикальное изменение как в ее жизни в целом, так и в ее психотерапевтическом лечении. Пережитый опыт, казалось, вырвал ее из депрессии, которая, хотя и сильно уменьшилась пос­ле рождения сына, продолжала беспокоить ее. Теперь ей стало не все равно, умерла она или нет; жизнь пе­рестала быть для нее последовательностью автомати­чески сменяющих друг друга лет, один из которых является текущим. Отныне она почувствовала себя, по ее словам, «просто счастливой». Ссорясь время от времени с мужем, она не «зацикливалась» на этом, как случалось ранее. Примерно через три месяца пос­ле «смерти в кресле дантиста», как она это называла, она все еще, к огромному своему удивлению, находи ла в себе это уверенное настроение. Даже болея грип­пом, она просыпалась и спрашивала себя: «Плохо ли я себя чувствую?», — и с изумлением обнаруживала, что хотя она и чувствовала себя больной, но она не чувствовала себя плохо.

Этот единичный опыт, на первый взгляд простой, имеет огромную важность. Что означает потаенная фраза, которую она повторяла под газом: «Смерть для жизни, жизнь для умирания»? Один из смыслов,

который она мне сообщает, состоит в том, что смерть для жизни, и жизнь для смерти, это значит, что, уми­рая, мы возрождаемся к жизни. Это делает произо­шедшее опытом, в которым она становится сопричаст­ной роду — опыт, отмечаемый в различных культурах ритуалом крещения, опыт умирания, дабы заново родиться. Это также миф и ритуал воскресения — умереть, чтобы вновь восстать из мертвых. Терапев­ты каждый день сталкиваются с этим мифом воскре­сения в его реальном значении, проявляющемся с боль­шей или меньшей интенсивностью.

Рассмотрение истории Мерседес показывает, что в самой природе терапии заложена необходимость дщмогать людям принять агрессию, что далеко не оз­начает какого-либо настраивания на нее. Большинст­во людей, прибегающих к терапии, подобны Мерседес (хотя обычно это проявляется менее выраженно) — у них не слишком много агрессии, а напротив, слиш­ком мало. Мы намеренно пробуждаем их агрессив­ность, твердо надеясь на то, что, однажды обретя свое право быть и приняв себя, они в действительности будут более конструктивно строить свои отношения с другими людьми и с самими собой. Это, конечно, совершенно другой вид агрессии, нежели тот, кото­рый обычно подразумевают под этим словом.

Насилие, разрушающее жизнь и дающее жизнь

Итак, Мерседес не хватало агрессии. Что же мож­но сказать о насилии в ее жизни? Оно, несомненно, имело место, и притом в изобилии. Сны Мерседес содержали в себе так много насилия, что если бы кто-

то мог видеть их, то почувствовал бы себя сидящим на жерле вулкана. Большая часть ее насилия прояв­лялась для самозащиты: во сне она дралась кулаками и ножами просто для того, чтобы ее не убили.

Необходимо, однако, исследовать несколько важ­ных моментов. Один из них это присущая наси­лию тенденция извергаться во всех направлениях, обходить все рациональные функции. Во время драк в школе и на улице Мерседес становилась дикой, не ведала, что творит. Такое освобождение от всех видов контроля, казалось, хорошо срабатывало в этих дра­ках, также как в случавшихся истерических драках с мужем. Полезно будет рассмотреть опыт Мерседес в этом отношении, поскольку она — очень интеллиген­тный человек, который, в то же время, воспитывался в примитивном окружении.

Давайте вернемся назад к самому первому сеансу психотерапии, во время которого Мерседес рассказа­ла мне о двух сновидениях, виденных предшествовав шей ночью. Я думаю, что рассматривать оба эти сно­видения надо как относящиеся, по крайней мере частично, к терапии, к которой она собиралась при­ступить на следующий день.

Я просила Перси [мужа] или брата о помощи. Я не по лучила ее. Моей просьбы к нему должно быть достаточно. Я проснулась злая, мне хотелось ударить его.

Раби, наш пес, был дома и оставлял фекалии по всему полу. Я вытирала за ним. Возможно, я просила Перси о помощи.

Мерседес осознавала, что «дерьмо было мое» и «то, что произошло со мной, я сама сделала». Но в снови­дении содержалось и указание на то, что она ожида-

ла от меня волшебной помощи: «Моей просьбы к нему должно быть достаточно».

Это обычная защита людей, переполненных чув­ством бессилия. Какая-либо иная сила должна обла­дать могуществом изменить ход вещей, поскольку сами они, очевидно, этим могуществом не обладают, их действия ни на что реально не влияют. Чтобы за­полнить вакуум, образуемый утратой способности действовать, бессилие часто полагается на практику ' магических ритуалов. К примеру, переживая из-за увеличения своего веса, Мерседес просила меня загип­нотизировать ее, чтобы ей меньше хотелось есть. Я отказался, сказав, что это устранит ее собственную ответственность, и почему бы ей не научиться быть "самой себе гипнотизером. На следующем приеме она сказала мне, что разозлилась на меня за мой отказ. Она призналась, что надеялась на некое магическое решение проблемы.

Зависимость от магии тянется сквозь века колони­ального угнетения чернокожих, цветных людей и раз­личного рода меньшинств. Считалось, что черных можно сделать пассивными, послушными и беспомощ­ными и поддерживать их в таком состоянии с помо­щью угроз и иногда совершаемого линчевания. Но в ложной успокоенности мы подавляем в себе вопрос, который должны были бы задать: когда человек ста­новится неспособен постоять за себя социально или психически как в ситуации рабства, — куда ухо­дит его сила? Никто не может достичь полного бесси­лия иначе, как умерев. Если он не может утверждать себя открыто, он будет делать это в превращенной jc^opMe. Потому магия — превращенная, оккультная сила совершенно необходима бессильным. Распро- '

странение магии и надежда на оккультное есть один из симптомов широко распространенного в нашу не реходиую эпоху бессилия '.

Но магия -- не единственный симптом. Мерседес также «гадит» в собственное гнездо, ее насилие обо рачивается против нее самой. Ясная констатация этого содержится во втором сновидении, в котором пес - и котором она признает самое себя — оставляет фека лип по всему полу. Правда, это может свидетельство вать о враждебности по отношению к другим (при мнтивным символом чего часто являются фекалии), агрессивной мести, выброс моих отходов на ваш ко вер, ваш пол. Но — и в этом «но» во многом состоит трагедия угнетенных меньшинств — фекалии оказы ваются на ее полу. Импульс агрессии, подавленной ярости, направляется внутрь, выступая против нее самой. Побуждение к мести, волна враждебности об­ходит разум и находит в мускулах свой выпускной клапан, оно иррационально в этом смысле. Оно из вергается на того, кто его порождает, если рядом нет никого, на кого оно могло бы обрушиться; направ ление и цель насилия вторичны, только его изверже­ние является важным в данный момент. Это точка, в

¹ Этот феномен отнюдь нс ограничен черным населением он универсален. В наше время, когда люди из всех слоев об­щества ощущают себя бессильными и подавленными, симп­томатичным образом растет увлечение астрологией и оккуль­тизмом (нс говоря уже просто о колдовстве). Магические тенденции проявляются и в том, как мы хватаемся за уто­пии. Парадоксальным образом, элемент магического присут­ствует в нашей вере в науку, независимо от характера самой науки. В современном интересе к оперантному обусловлива­нию тоже присутствует магический элемент: «Когда мы все будем обусловлены, все пойдет замечательно».

которой подавленные тенденции к агрессии превра­щаются в насилие. Строго говоря, объект насилия не имеет отношения к делу.

Это странное явление, столь очевидно самодест­руктивное, у Мерседес имело характерную для него картину. Примерно через десять месяцев после рож­дения сына у были следующие сновидения:

Меня преследовали все, кто только мог, мне прихо­дилось убивать их, причинять им боль, как то их оста навливать. Даже мой сын был одним из этих люден. Я должна была что-то сделать с каждым из них, иначе бы они что-то сделали со мной. Я ущипнула моего сына, и этого хватило. Но каждому из оставшихся я должна была врезать. Каждому вовремя, чтобы они не смогли меня поколотить. Я проснулась с ужасным чувством, что меня разрывают на части.

Я ехала на машине с Перси и другим мужчиной. Мужчина пытался попасть внутрь машины. Мы были в Вашем офисе там, где находится медсестра и письменный стол. Я залезла под стол, я выбрала нож. Заглянул муж чина и увидел меня под столом медсестры. Я полезла за моим ножом, но его украли. Тогда я взяла другой нож. Теперь я дралась с моим сыном и моей бабушкой. Это не доставляло мне беспокойства, я парировала удары их но­жей. Потом они превратились в женщину, с которой я дралась, она старалась ранить меня.

Она дерется с сыном, равно как и с бабушкой — человеком, о котором она заботилась в детстве и к ко­торому питала искреннюю любовь. Такое дикое нане­сение ударов во всех направлениях является, по-види­мому, парадигмой иррационального насилия. Это момент, важный для объяснения бунтов в гетто, где поджоги, грабежи, убийства, могут парадоксальным

образом обернуться против самых близких и дорогих бунтовщикам людей.

Что общего имеют люди, с которыми дерется Мер седее? Все это люди, которым она подчинила себя. Имела ли она на то должное основание, как в случае бабушки и сына, пли не имела его, как это очевидно было в случае ее матери, -- все это люди, в которых она растворила себя. В этом отношении ей необходи мо их победить ради обретения самостоятельности. Это аналогично тому, что Арнольд Л.Гезелл называет «контр-волей», когда ребенок самоутверждается за счет противостояния именно тем людям, от которых он наиболее зависим. Так, разрушающее жизнь наси­лие становится одновременно насилием, дающим жизнь. Их взаимосвязь является источником доверия к себе, источником ответственности и свободы каждо­го индивида.

«Человеком, заглянувшим под стол» мог быть я, терапевт. Почему бы ей не бороться и со мной, от­стаивая свою свободу? Это неизбежно двусмыслен ное положение, в котором в процессе терапии на­ходятся все; они должны бороться с терапевтом на определенном этапе, несмотря на то, что терапевт с очевидностью пытается им помочь, а если рассмот­реть это более глубоко, то именно потому, что он пытается помочь: сам их приход за помощью со­пряжен с временным отказом от части имеющейся у них автономии. Кроме того, это служит противове­сом гипертрофированному переносу, который пре­вращает терапевта в бога.