Насилие, разрушающее жизнь и дающее жизнь 5 глава

Рассуждая об истоках власти у ребенка, Гарри Стэк Салливан указывает на то, что «самым мощным орудием ребенка является плач. Плач представляет собой деятельность речевого аппарата, губ, рта, гор тани, щек, голосовых связок, межреберных мышц и диафрагмы. Из плача происходит обширный набор наиболее эффективных инструментов, с помощью ко торых человек формирует свою безопасность в среде людей. Я имею в виду языковое поведение, операции со словами»³⁰.

Основание этих явлений можно увидеть, если об­ратить внимание на то, что дает языку возможность быть. Язык возникает на основании соединяющей людей способности к пониманию, эмпатической связи между людьми, структурированного единства, кото­рому они причастны, способности отождествить себя с другим. Эта способность к пониманию больше, неже­ли просто слова: она подразумевает состояние «Мы», которое может объединять людей. Прототипом этого состояния является созревание плода в утробе мате ри, завершающееся процессом рождения. Если бы не существовало утробы матери, в которой мы развива­лись на эмбриональной стадии, язык был бы невоз­можен; а если бы затем не последовало рождения, он был бы не нужен. Из этой диалектической связи с другими, связи, внутри и вне которой мы можем жить

³⁰ Sullivan H.S. Basic Conceptions / Conceptions of Modern Psychiatry. N.Y.: W.W.Norton, 1953. P. 15.

_и действовать, потаенными и сложными путями на протяжении многих веков шло развитие речевой спо­собности. Каждый индивид одновременно связан с другими и независим от них. Из этой двойственной природы человека рождаются символы и мифы, со­ставляющие основу языка и служащие связующим людей мостом над разделяющей их пропастью.

Мы можем лучше прояснить связующую функцию символа, если вспомним, что слово символ происхо­дит от двух греческих слов: ovv, «с», и /taAAeiv, «бро­сать, кидать», — и означает буквально «соединять». Символ связывает воедино разные стороны опыта, такие как сознательное и бессознательное, индивиду­альное и общественное, историческое прошлое и не­посредственное настоящее. Антонимом символа явля­ется диавол, «разрывающий связь». «Дьявольскими» функциями являются, соответственно, разделение, от­чуждение, разрыв взаимоотношений, в противопо­ложность сближению, соединению, союзничеству. Древние люди так же хорошо, как современные, зна­ли о том, какие опасности таит искажение языка. Так, Сократ говорит в диалоге Платона «Федон»: «Невер­ное использование языка не просто безвкусно, но поис­тине губительно для души». А современные критики недугов общества подобным образом говорят: «Сила и здоровье общества зависит от общности языка и понятий, и нам очевидно, что белое и черное сообще­ства в Америке уже не говорят на одном языке и не разделяют единого понимания происходящего»³¹.

Поскольку символы приводят к соединению смыс­лов, они высвобождают огромную энергию. Длинные

³¹ Abrams R., Vickers С, Weiss R. Postscript / / Dialogue on Violence / R.Thcobald (Ed.). N.Y.: Bobbs-Merrill, 1968. P. 90.

волосы и хиппового вида одежда молодого поколения, к примеру, являются символами оппозиции всей эко­номике Америки, основанной на жажде наживы и со­ревновании. Поэтому Никсон и Агнью, как и некото­рые другие люди в этой стране, с такой яростью реагируют на такую форму волос и голубые джинсы. Волосы и джинсы сами по себе совершенно безопас­ны, однако как символы протеста молодежи против ценностей, которые президент и вице-президент отож­дествляют с Америкой, они представляют собой реаль­ную силу.

Когда связь между людьми нарушается — то есть, когда разрушаются возможности общения — возни­кает агрессия и насилие. Так, недоверие к языку с одной стороны и агрессия и насилие с другой проис­текают из единой ситуации³².

1. Недоверие к словам

Глубокая подозрительность по отношению к язы­ку и обеднение нас и наших взаимоотношений, кото­рые одновременно являются причиной и следствием

³- Я не говорю о типе агрессин, известном как «любовные ссоры», где агрессия действительно выражает желание снова соединиться. Она на стороне «любви», а не в оппозиции к ней; мы еще хотим разговаривать, и это может стимулиро­вать многое. Я говорю о реальной противоположности люб­ви—о злобе, состоянии, в котором человек хочет отдалиться от другого настолько далеко, насколько это возможно. Это омертвляет язык, умервщляст способность говорить, общать­ся. Есть еще одна сложная проблема, отличающаяся от пер­вой: ненависть, прорывающаяся в насилии, всегда должна быть как-то связана с любовью, иначе она утратит свою энергию, и за нес не будет желания бороться. Все, с чем мы боремся, содержит амбивалентность ненависти-любви; любовь, как правило, вытесняется и этим сообщает динамику ненависти.

яруг друга, бурно разрастаются в наше время. Мы испытываем отчаяние от того, что не способны поде­литься с другими тем, что мы чувствуем и думаем, и еще большее отчаяние от того, что мы неспособны различить в себе, что мы чувствуем и кто мы есть. Основанием этой утраты идентичности является утра­та убедительности символами и мифами, на которых идентичность и язык держатся.

Распад речи выпукло изображен в произведении Оруэлла «1984», в котором люди не просто проходят через этап «двоемыслия», но используют слова прямо противоположно их значению, к примеру, слово вой­на означает мир. В пьесе Беккета «В ожидании Годо» на нас производит схожее впечатление, когда фабри­кант Поццо приказывает своему рабу, интеллектуалу Лаки: «Думай, свинья! Думай!» Лаки начинает плес­ти словесный салат из длинных фраз, хаотично свя­занных друг с другом, который занимает полные три страницы. В конце концов он падает в обморок на сцене. Это живой пример ситуации, когда речь не говорит ни о чем, кроме пустой эрудиции.

Распад проявляется и в протесте студентов про­тив «слов, слов, слов», которые они обязаны слу­шать, в их душевном отвращении к слушанию одних и тех же снова и снова повторяемых вещей, и в их готовности обвинять преподавателей и других в «сло­весном поносе» и «словоблудии». Обычно это пони­мают как критику в адрес лекционного метода. Но на самом деле речь идет — или должна идти — об особом типе лекции, не передающей «бытия» от одного человека к другому. Нужно признать, что слишком часто это свойство академической жизни делает студенческий протест против неадекватного об­разования более уместным. В библиотеках колледжей

полки ломятся от книг, которые были написаны, по­тому что были написаны другие книги, те в свою оче­редь потому что были написаны другие книги со­держание в них «питательных веществ» становится все меньше и эфемернее, пока, наконец, книги не начинают казаться не имеющими ничего общего с преклонением перед истиной, но написанными ради одного статуса и престижа. А в академическом мире последние две ценности действительно могут обладать силой. Не удивительно, что молодые поэты разоча­рованы речью и держатся мнения, провозглашенно­го ими в Сан-Франциско, что лучшая поэма — «чи­стый лист бумаги».

В то же время, при нашем отчуждении и изоля­ции, мы страстно желаем простого, открытого выра­жения наших чувств к другому, непосредственного от­ношения к его бытию, например, смотреть в глаза, чтобы видеть и чувствовать его, или тихо стоять рядом с ним. Мы ищем прямого выражения наших эмоции без всяких барьеров. Мы стремимся к такой невинное ти, которая стара как эволюция человека, но приходит к нам как нечто новое, невинность детей, снова в по­павших в рай. Мы страстно желаем прямого телесного выражения близости, чтобы сократить время узнава­ния другого, обычно требуемое близостью; мы хотим говорить посредством тела, моментально перескочить к идентификации с другим, пусть даже мы знаем, что она будет неполной. Короче, мы желаем обойти все символические вербально-языковые препоны.

Отсюда сильная в наши дни тенденция к терапии действием в противоположность терапии словом, и убеждение, что истина откроется — если откроется вообще, — когда мы сможем жить, скорее исходя из своих мускульных импульсов и ощущений, нежели

будучи погребенными под грудой мертвых понятий. Отсюда группы встреч, марафоны, ню-терапия, ис­пользование ЛСД и других наркотиков. Все это, ко­роче говоря, есть включение тела во взаимоотноше­ние, когда взаимоотношения нет. Какими бы ни были эти взаимоотношения, они эфемерны: сегодня они ярко расцветают всеми цветами радуги, но на­завтра оборачиваются унылым местом, а в наших ру­ках остается лишь пена морская.

Моя цель не в том, чтобы развенчать эти формы терапии или принизить значение тела. Мое тело оста­ется способом, которым я могу себя выразить — в этом смысле я есть мое тело, — и, разумеется, заслужива­ет признательности. Но равным образом я есть мой язык. И я желаю заострить внимание на тенденции к деструктивное™, которая проявляется в присущих терапии действиям — попытках обойти язык.

Такого рода терапии действием тесно связаны с насилием. Становясь все более радикальными, они ба­лансируют на грани насилия как во внутригрупповой деятельности, так и в подготовке новых участников движения антиинтеллектуализма вне ее. Острая нужда в таких формах терапии на самом деле коренится в отчаянии — в безрадостном факте непонятости, неспо­собности общаться и любить. Это стремление одним прыжком преодолеть временную дистанцию, необхо­димую для установления интимности, попытка непос­редственно почувствовать и пережить надежды, мечты и страхи другого³³.

¹¹ Я получил много писем, в которых говорилось, что чтение моей книги «Любовь и воля» подобно прикосновению, что кажется, будто я «непосредственно присутствую» в одном помещении с читателем, который на самом деле, возможно, никогда не видел меня и находится, быть может, за тысячи

Но интимность требует истории, даже если двое людей сами вынуждены создавать эту историю. Мы забываем на свой страх и риск, что человек есть со­здание, творящее символы, и если символы (или мифы, которые являются примером символов) кажут­ся сухими и мертвыми, их следует оплакивать, а не отбрасывать. Банкротство символов должно быть уви­дено в своем существе, как промежуточная станция на пути к отчаянию.

Недоверие к языку порождается в нас пережива­нием того, что «средство коммуникации и есть сообще­ние». Большая часть слов, которые мы слышим с экра­на телевизора, лживы не в смысле прямого говорения неправды (что предполагало бы сохраняющееся еще уважение к слову), но в том смысле, что слова исполь­зуются с целью «продажи» персоны говорящего, а не для того, чтобы сообщать некоторый смысл. Это наи­более тонкая форма подчеркивания не значения слова, а его «пиаровской» ценности. Слова не используются для своих подлинных, гуманистических целей, чтобы поделиться чем-либо самобытным или человеческим теплом. Средство коммуникации — это больше чем со­общение; пока оно работает, сообщения нет.

За выражением «нехватка кредита доверия», осо­бенно часто употребляемым во время войны, но, впро­чем, и в другие времена, стоит нечто гораздо более глубокое, нежели чье-то простое стремление обманы-

миль. Обычно за этим следовали похвалы моей способно­сти присутствовать в настоящем. Большинство моих кор­респондентов не осознавали, что переживание бытия было итогом восьми лет писания и переписывания. Само по себе писание и переписывание не дало бы читателю ощущение прикосновения, как и мое чувство присутствия. Необходи­мо и то и другое.

вать. Мы слушаем новости и чувствуем желание ра­зобраться, что на деле является правдой и почему нам об этом не говорят. В наши дни часто кажется, что средства массовой коммуникации прибегают к обма­ну. В этих сомнениях проявляется более серьезный недуг нашей общественной жизни: речь начинает иметь все меньше и меньше отношения к тому, что обсуждается. Отрицается любая связь с базовой логи­кой. Тот факт, что язык коренится в общей структу­ре, полностью игнорируется.

Полезной будет следующая иллюстрация. Шесть дней спустя после вторжения в Лаос, когда произо­шедшее еще не получило в Америке огласки, секре­тарь национальной безопасности Лэрд вышел со встре­чи с Комитетом Вооруженных Сил и был окружен обычной группой репортеров:

Репортеры: Сэр, повсюду ходят слухи, что у нас есть план вторжения в Лаос. Это правда?

Секретарь Лэрд: Я только что завершил встречу с Ко­митетом Вооруженных Сил, и хочу сказать, что дискуссия по поводу проекта была цепной и согласованной.

Репортеры [протестуя]: Вопрос не об этом, сэр. "Изве стия" уже сообщили о вторжении.

Лэрд [улыбаясь]: Вы знаете, что "Известия" не пишут правды.

[Репортеры снова задают первый вопрос. ]

Лэрд: Я буду делать все необходимое, чтобы защитить жизни наших парней на поле боя. Больше никаких коммен­тариев. [Он уходит.]

Теперь никто не может сказать, что секретарь Лэрд в чем-либо солгал: очевидно, что все, что он говорил, соответствовало фактам. Однако отметим: его речь разрушает целостную структуру общения. Его ответы не^ соответствуют задаваемым вопросам. В крайней и

устойчивой форме это является одной из разновидно­стей шизофрении, но в наши дни это называется про­сто политикой.

2. Цинизм и насилие

Существует промежуточная стадия распада слов. Это цинизм. Он черпает силу в словах, призванных оказать давление на наши ожидания, разрушить цен­зуру и подорвать привычные нам формы взаимоот­ношений. Такие слова грозят нам ненадежностью, обусловленной отсутствием формы. Цинизм выража­ет то, что прежде было запрещено, открывает то, что прежде скрывалось. Таким путем он требует и полу­чает наше внимание.

Он может иметь как конструктивный, так и дест­руктивный характер. Когда Эзра Паунд пишет: «Уж зима в окно стучится / Ллойд поет: Черт побери / Пой, паскуда: черт возьми»³¹, — он моментально зах ватывает наше внимание за счет шокового эффекта: наши ожидания были направлены на то, чтобы услы­шать нечто вроде приятной английской лирики. Та­кого рода язык может быть полностью оправдан: поэт должен использовать слова, имеющие внутри себя «на­чинку». Цинизм атакует то, что было неприкосновен­ным, и возникает, когда слово теряет свойственную ему цельность. Часто на деле оказывается, что слова потеряли всякую основу своих значений, став не бо­лее чем пустыми формами.

То жеТамое имеет место и в современном искусст­ве. Изображая смерть и кровь и используя краски, производящие соответствующее впечатление, множе-

^:м Levy Л. Ezra Pound's Voice of Silence,'. New York Times Magazine, Jan. 10, 1972.

ство художников буквально кричит: «Вы должны по­смотреть, вы должны обратить внимание, вы дол­жны начать видеть по-новому». Это на самом деле может, научить нас, пораженных тем, какие мы есть, не только смотреть, но и видеть.

Разрушение языка хорошо для себя уяснили левые экстремисты. Джерри Рубин говорит в своей книге «Сделай это»: «Никто уже не общается с помощью слов. Слова потеряли свое эмоциональное воздействие, ин­тимность, способность шокировать и заставлять влюб­ляться <...>. Но, — продолжает он, — есть одно сло­во, не разрушенное американцами. Одно слово, которое сохранило свою эмоциональную силу и чистоту»*⁵. Как вы уже догадались, это слово fuck. Оно сохранило свою чистоту только благодаря своей нецензурности, — го­ворит Рубин, - и потому сегодня в нем остается еще некоторая сила и свежесть воздействия.

Я согласен с тем, что это слово действительно име­ет эмоциональную силу. Но связана ли его сила с тем, что оно означает! Нет, она связана с прямо проти­воположным — не с исходным для него обозначени­ем отношений между двумя людьми, характеризую­щихся физической и психологической близостью, сочетающейся с нежностью и мягкостью, но, напро­тив, — с эксплуатацией, с выражением агрессии. В действительности, слово fuck служит прямым под­тверждением моего утверждения о том, что слова, искажаясь, меняют свое значение вплоть до проти воположного. Слово становится агрессивным на од-

³⁵ Особенно когда сам Рубин смешивает все хитрости пунк­туации и печати, чтобы придать своей книге эффекты, кото­рые он не в состоянии обеспечить силой самого письма. Rubin J. Do It: A Revolutionary Manifesto. N.Y.: Simon & Schuster, 1970. P. 109.

ной из стадий своего изнашивания: оно теряет свое изначальное значение, принимая форму агрессивной непристойности, после чего оно может быть предано забвению.

Язык может быть таким же средством насилия, как и физическая сила, когда он используется для того, чтобы возбудить в людях агрессивные эмоции. У сту­денческих толп, протестовавших на Уолл-Стрит в Нью-Йорке против вторжения в Камбоджу, была своя песенка: «One, two, three, four. /We don't like your fucking war» [Раз, два, три, четыре. / Нам не нра­вится ваша гребаная война. — Примеч. переводчи-ка\. Они, казалось, полностью забыли тот факт, что если вы поете такого рода песенку биржевому броке­ру из высшего среднего класса, вы просто сведете его с ума, и он — в том же иррациональном, взрывоо­пасном смысле, в каком об этом говорилось в первой главе, станет столь же безумным, как если бы вы били его по голове резиновой дубинкой. И его ярость не будет иметь к войне никакого отношения. Она бу­дет вызвана словом fucking — словом, относительно которого он имеет весьма ригидные представления о том, следует ли его употреблять публично.

Цинизм и непристойность есть форма психичес­кого насилия и может использоваться с огромным эффектом, будучи оружием, способным подстрекать людей к прямому физическому насилию. Всякий ис­пользующий непристойные выражения должен об этом помнить. Для нашего времени характерно то, что в споре обе стороны используют язык насилия. Это означает, что насилие используется для подавления насилия - оно никогда не приводит к цели, незави­симо от того, применяется ли оно полицией и адми­нистрацией или самими молодыми людьми.

3. Слова и символы

Значение языка в развитии культуры состоит в том, то ои несет символические формы, посредством которых мы можем раскрыть себя и посредством ко­торых нам раскрываются другие. Общение есть путь к пониманию друг друга, если такие пути отсутству­ют, каждый из нас становится подобен человеку, ви­дящему себя во сне путешествующим по чужой стра­не, в которой он не понимает ничего из того, что вокруг него говорят, и не чувствует ничего по отно­шению к находящимся рядом с ним людям. Его изо­ляция действительно огромна.

В тот день, когда астронавты приземлились на Луне, непосредственно после этого события телевизи­онный репортер брал интервью у людей из толпы, собравшейся в Центральном парке. Одним из ответов на его вопрос о том, чего они ожидают, был ответ: «Увидеть внебортовую активность». Эта фраза «вне-бортовая активность» вынуждает нас остановиться. Главное слово в ней состоит из пяти слогов и является техническим термином; как и многие технические тер­мины оно говорит о том, с чем астронавты не собира­ются имеют дела (в?(ебортовая), а не о том, что они собираются делать. Слово «активность» может обозна­чать любой совершаемый под солнцем акт: плавание, полет, ползание, ныряние и т.д. В этой фразе нет никакой поэзии, ни одного значения, которое не было бы техническим, ничего личного. В итоге мы обнару живаем, что многосложная фраза означает «ходить по Луне». Но это — поэтическое выражение. Состоящее из слов не длиннее двух слогов, взятых непосредствен­но из нашей жизни (начиная с того возраста, когда каждый из нас учился ходить), оно ассоциируется с

романтикой Луны. На деле оно правдивее, чем его научный синоним, в том смысле, что оно говорит не о чем-то абстрактном, а о действии, совершаемом людь­ми, такими же как вы и я.

Чем более мы становимся технизированными при отсутствии параллельного развития смысловой напол­ненности личного общения, тем более мы становимся отчужденными. Общение при этом замещается сооб­щением.

Разрушение общения есть духовный процесс. Сло­ва черпают свою коммуникативную силу из факта их причастности к символам. Собирая смыслы в единый гештальт, символ обретает качество имени, указыва­ющего на превосходящую его реальность. Символ дает слову силу приводить к одним смыслам от эмоцио­нальной приверженности другим. Разрушение симво­лов есть, поэтому, духовная трагедия. Символ всегда предполагает большее, нежели то, что он в себе со­держит, он с необходимостью коннотативен. Поэтому и слова в той мере, в какой они причастны символу, указывают на нечто большее, нежели то, что они фун­кционально способны сказать; большое значение име­ет здесь послевкусие, расходящиеся волны смысла, появляющиеся подобно кругам при бросании камня в озеро, коннотативный аспект слов в противополож­ность деннотативному. Это гештальт, подобный тому, что использует поэт. Форма возникает из самого го­ворения слов — именно поэтому люди склонны стано­виться более поэтичными, когда сообщают о чем-то, будучи в состоянии стресса.

Все это, конечно, прямо противоположно тому, чему нас учили. Нас учат, что чем более специализирован­ным и ограниченным является слово, тем точнее мы выражаемся. Точнее — да, но не более правдиво. При-

держиваясь этой точки зрения, мы стремимся сделать язык все более техническим, безличным, объективным, пока мы не начинаем говорить чисто научными терми­нами. Это единственный узаконенный способ общения, разумеется, процветающий в эпоху технологий. Но его завершение — это компьютерный язык; и то, что я в действительности хочу знать о моем друге, прогуливаю­щемся рядом со мной за городом, отсутствует в нем, как если бы мы находились в двух вакуумных камерах.

4. Слова и опыт

Ключевой проблемой является различие между опытом и тем, что молодое поколение называет «про­сто мышлением» или «просто словами». Для нас здесь это особенно важно, поскольку исторически «опыт» противопоставляют также невинности. «Невинная» девушка — это девственница, тогда как девушка или женщина, имевшая половые сношения — опытная-⁵¹⁵. Опыт ставится во главу угла в противовес «идеям». Экзистенциализм, к примеру, часто ошибочно при­нимают за отрицание мышления; и новые его при­верженцы, читая Сартра и Тиллиха, часто бывают удивлены, обнаруживая, что эти экзистенциалисты являются мыслителями и логиками огромной силы.

Опыт ставит акцент на действии, переживании чего-либо, или чувствовании его так, «как человек чув­ствует вкус яблока во рту», если цитировать Арчибаль­да Маклиша. Приобретая опыт чего-то, мы позволяем его смыслу проникнуть в нас на всех уровнях: чувства, действия, мысли, и, в конечном итоге, принятия реше-

³⁶ Во Франции и сейчас, если у вас спрашивают, есть ли у вас опыт, подразумевается сексуальный смысл.

ния, поскольку решение есть акт обращения своего Я на избранный путь. Страстная жажда опыта есть стремление более полно включить себя в картину про­исходящего, ибо опыт тотален. Опыт ставится во главу угла в противовес всякому усеченному видению чело­века. Бихевиоризм, к примеру, несомненно отвечает какой-то части опыта, но когда бихевиоризм превра­щается в тотальный способ понимания человека и в жизненную философию, доходящую до интеллектуаль­ной наивности, он становится деструктивным.

Каждый может и должен рефлексировать опыт. Это не только придает силу мышлению, но также при общает к бытию. Наиболее важным и захватывающим опытом в процессе моего образования были лекции Пауля Тиллиха. Тиллих, немец и первоклассный уче­ный, верил в лекции. Но он также был человеком, приверженным жизни и истине, и ученым с чрезвы чайно развитой способностью к логическому мышле­нию, использованием которого он не пренебрегал. Поэтому каждая лекция была выражением его бытия и пробуждала мое бытие. Это стало моим идеалом того, какой должна быть лекция.

Утверждение, что рефлексия также является час тью опыта, вносит произвол и путаницу; мы должны сохранить функцию мышления в ее собственных пра вах. Ошибочным является использование опыта в ка­честве способа заставить молчать мышление или исполь­зование «непосредственного» переживания с целью избежать влияния истории. Молодое поколение право в своих нападках на «только» мышление, «только» ело ва и т.д.; но оно совершает ту же ошибку, когда под видом «переживания жизни» оно хватается за «толь ко» чувства, «только» действия или какую-либо другую частную функцию человека. «Переживание» становит

ся тогда интеллектуальной ленью, предлогом для оп­равдания небрежности.

Культура есть результат общения между людьми, медленно созидаемый процесс, тяжело добываемое богатство, требующее десятков тысяч лет. В ней обще­ние и концептуальное мышление развиваются вместе: одно предполагает и другое способствует его разви­тию. Конрад Лоренц утверждает:

Культура может погибнуть, даже если выживет человек, и это беспокоит нас сегодня в связи с ростом и экспансией этого огромного тела накопленного знания, требующего мозгов, книг и традиций. Культура не есть что-то такое, что развивается в головах людей. Это сам человек <...>. Раз витие традиционных языков занимает тысячелетия. За не­сколько поколений язык может быть потерян. В наши дни уже идет его обеднение, в результате чего снижается спо собность логичного выражения³⁷.

Руссо, с его иллюзией благородного дикарства, может нанести ужасный вред, говорит Лоренц. Это благородное дикарство способно стать в лучшем слу­чае кретинизмом. Молодым людям, которые хотят все отвергнуть и начать с нуля, хорошо бы понять, что это означает возврат к временам кроманьонского че­ловека, жившего задолго до каменного века.

В периоды, подобные нашему времени, когда по­нятия отрываются от бытия, существует понятное стремление отбросить концептуальное мышление. Но без понятия нет подлинного опыта, а без опыта нет жизнеспособных понятий. Понятие дает форму опы­ту, но опыт должен присутствовать, чтобы дать поня­тию содержание и жизненность.

³⁷ Talk with Konrad Lorcnz // New York Times Magazine, July 5 1970. P. 4-5.

Глава 4

ЧЕРНАЯ И БЕССИЛЬНАЯ!

ЖИЗНЬ МЕРСЕДЕС

Настоящая трагедия негра состоит в том, что он не принимает себя всерьез, потом// что никто не принимает его всерьез. На деждой для негра является то, что сегодня он утверждает себя в качестве полноцен ною человеческого существа и требует прав, надлежащих человеку. Если он суме ет завоевать эти права, он сможет ува жать себя и доверять себе, но он не смо жет завоевать право на человеческое дос таинство без способности уважать и ура нить свою человечность, несмотря на упор ное отрицание ее белыми.

Кеннет Кларк «Темное гетто»

В этой главе речь пойдет о молодой черной жен­щине, которая в ходе психотерапии продвинулась от состояния почти полного бессилия до самоуважения и способности к агрессии. Она родилась и выросла и состоянии бессилия, при этом обладая двумя условия­ми, значительно увеличивающими обычное чувство бессилия: она обладала черным цветом кожи и была женщиной.

Крайней формой проявления бессилия у женщины может быть неспособность иметь детей. У Мерседес, как мы будем ее называть, было только одно настоя

щее желание, которое она сознавала, — желание, раз­деляемое ее мужем, — иметь ребенка. Но стоило ей забеременеть, как у нее происходил выкидыш, или она была вынуждена делать аборт по разного рода причи­нам. Что еще можно сказать о рождении ребенка, как то, что оно есть особое проявление силы, продолжение себя, обретение нового члена своего рода, новой жиз­ни. У женщин это проявляется особенно явно, многие женщины обретают уверенность и расцветают только когда у них появляется ребенок. Но и мужчины также имеют связанный с этим опыт подтверждения их му­жественности. Чувство отцовской гордости — это кли­ше, но из-за этого не следует умалять его значения.

Когда я впервые увидел Мерседес, тридцатидвух­летнюю женщину, она выглядела как уроженка Вест-Индии, броская и экзотическая на вид. Она рассказа­ла, что на четверть она индианка чероки, на четверть шотландка и негритянка на оставшуюся половину. Уже восемь лет она состояла в браке с белым специа­листом, и его терапевт направил ее ко мне. Брак был на грани распада, в частности, из-за так называемой фригидности Мерседес и почти полного отсутствия у нее сексуального интереса к мужу.

У нее не было действенной веры в то, что она зас­луживает помощи, по-видимому, она принимала свои проблемы с фатализмом, видя в каждой трудности и беде еще одно проявление злого рока. Единственной проблемой, которую она признавала и ощущала с ка­кой-то силой, была уже упомянутая неспособность выносить ребенка. К этому времени она уже пережи­ла восемь случаев выкидыша и аборта.

Она была признана неподдающейся психоанализу двумя другими терапевтами, полагавшими, что у нее нет достаточной мотивации и не может возникнуть до-

статочно сильного внутреннего конфликта по поводу своих проблем, она была недостаточно способна к ин­троспекции и не обладала достаточной чувствительное тью по отношению к своим проблемам для того, чтобы включиться в длительный процесс их проработки. Ка­залось, она не вытесняла свои проблемы, но просто считала, что не в состоянии что-либо поделать с ними.

Я принял ее как пациентку отчасти из-за моей уве­ренности в том, что ярлык «не поддающийся лечению» относится не к состоянию пациента, а к ограничениям, присущим тому или иному методу терапии. Важно стремление терапевта найти особый подход, который дал бы ему ключ к решению проблем данного конкрет­ного человека.

Во время первого приема Мерседес рассказала мне, что отчим заставлял ее заниматься проституцией с того времени, как ей исполнилось одиннадцать лет до двадцати одного года. Отчим приводил к ней муж чин несколько раз в неделю после школы, пока ее мать не пришла домой с работы. Очевидно, мать ничего не знала об этом.