Насилие, разрушающее жизнь и дающее жизнь 4 глава

²⁰ Graham H.D.. GurrT.R. Conclusion // The History of Violence in America: Historical and Comparative Perspectives / H.D.Gra­ham, T.R.Gurr (Eds.). N.Y.: Pracger, 1969. P. 792.

Создатели Конституции, к тому же, отчаянно боя лись эксплуататорской власти, что с давних пор ха­рактерно для американцев. Они писали статьи Кон­ституции с намерением, чтобы такая власть не досталась ни одной группе; их так сильно страшила возможность эксплуатации, что в Конституции они расширили это понятие настолько, что оно вобрало в себя вообще всю власть. Тогда перед американцами встала непростая этическая задача: искренне поверить, что они не нуж­даются во власти, что их способность нравственного суждения и служения ближнему избавила их от по­требности во власти. Они видели себя спасителями страждущих всей Европы. Надпись на Статуе Свобо ды и по сей день обещает:

Приведи ко мне всех усталых, всех бедных, Всех скученных в стада,

желающих дышать воздухом свободы, Всех несчастных изгоев твоих многолюдных берегов, Приведи ко мне бездомных, заброшенных сюда бурей. Я поднимаю свой светильник над золотой дверью.

В этой стране миф о Райском саде и открытое от торжение власти постоянно сосуществовали с насили­ем. Количество убийств на душу населения здесь пре­вышает европейский уровень в три —десять раз; из ведущих стран мы обладаем одной из самых крова­вых историй борьбы за права трудящихся; большин­ство жителей крупных американских городов боятся сегодня ночью выходить на улицу. Во время поездки по Америке Д.Г.Лоуренс писал: «Подлинный амери­канец обладает душой суровой, одинокой, закаленной и свирепой»²¹. Посвященный изучению этой проблс

²¹ Ричард Хофстсдтср, цитируя это замечание, добавляет: «В этом высказывании Д.Г.Лоуренса больше истины, чем мы

мы труд Джона Лукаса озаглавлен «Болезнь Амери­ки: не насилие, а дикость»²-. В душе американца эта склонность к насилию странным образом существует в тесном соседстве с поразительной нежностью и теп­лотой. Мы не можем не прийти к выводу, что в со­знании американцев разыгрываются какие-то особого рода конфликты, объясняющие одновременное сосу шествование насилия и доброты.

Я предполагаю, что, во первых, насилие и, во вторых, нежность связаны с нашим сознательным отрицанием силы и сопутствующей этому псевдо невинностью. Насилие, как я уже говорил, происхо­дит от бессилия, — это взрыв бессилия. Отрицание нашей тяги к силе, при попытке скрыть значитель­ную на самом деле степень силы, приводит к внутрен­нему противоречию: сила, которая не утоляет испы­тываемое нами чувство бессилия. Она не порождает чувства ответственности, которое должна порождать сила подлинная. Мы не можем чувствовать ответствен­ность за то, факт обладания чем мы не признаем. Мы не можем напрямую пользоваться нашей силой, по­скольку постоянно испытываем элемент вины за то, что располагаем ею. Если бы мы ее признали, нам бы пришлось иметь дело с собственным чувством вины. Вот почему сила в Америке обычно выражается в день­гах. Деньги, по крайней мере, — нечто внешнее.

отваживаемся признать» (Hofstadter R. Spontaneous, Sporadic and Disorganized /7 New York Times Magazine, April 28, 1968). Я не хочу, чтобы создалось впечатление, что я крашу всю нацию в черный цвет, я только пытаюсь прояснить факты, чтобы от них перейти к психологическим причинам. ²² Lukacs J. America's Malady Is Not Violence But Savagery // Viol encc in America: A Historical and Contemporary Reader / T.Rose (Ed.) N.Y.: Vintage, 1970.

«Презренным металлом» мы можем рассчитаться с другими людьми и странами; мы щедро делимся день­гами с благотворительными учреждениями, что сви детельствует об испытываемом нами чувстве вины за то, что обладаем ими. Так что мы ведем себя как на­ция волков в заячьей шкуре.

У американской нации также не сложилось под­линного чувства трагедии, которое помогало бы нам испытывать сочувствие к врагу и, тем самым, могло бы смягчить нашу жестокость. Стоит почитать отчеты тех, кто пилотирует бомбардировщики над Индоки­таем («Я не думаю о находящихся внизу женщинах и детях, — говорят летчики. — Я думаю о том, что у меня есть задание, и испытываю удовлетворение, если его хорошо выполняю»), чтобы найти подтверждение того, что мы отгораживаемся от творящегося в мире зла. «Две мировые войны не пробудили [в американ­цах — P.M.] ни ощущения греха, ни того обострен­ного чувства зла, которое почти что инстинктивно присуще народам Старого Света...»²³ Не ощущая собственной сопричастности, американцы тем самым лишены элемента милосердия, которое, вполне веро­ятно, является неотъемлемым условием гуманности.

Примером того, насколько распространено влияние подобной невинности, служит книга Чарльза Райха «Зеленая поросль Америки». Необходимость критико­вать эту книгу ставит меня перед дилеммой, поскольку я сочувствую стоящим за ней намерениям и духу. Я счи­таю, что ее первая часть, посвященная проведенному Райхом анализу корпоративного государства, поучи­тельна и весома. Он правильно усматривает корни аме-

^2:1 Commager H.S. The American Mind: An Interpretation of American Thought and Character Since the 1880's. New Haven: Yale University Press, 1950.

риканской мечты и даже проблемы невинности в пер­вых столетиях американской истории. Он дает верную оценку тому, как чувство бессилия разъедает уверенность наших сограждан, их способность к действию, оценку «преднамеренному неведению, распространенному сре­ди американцев», и свойственному нам стремлению «из­бавиться от зла путем его запрета».

Однако, любопытным образом, вторая часть кни­ги сулит молодым, да и всем нам, подлинное засилье в псевдоневинности. «Больше нет врагов <...>. Нет противников <...>. Никто не хочет войны, кроме машин <...>. Даже бизнесмены, будучи освобожден­ными, предпочитают валяться на траве и греться на солнышке. И поэтому, больше нет нужды воевать с какой-либо группой людей в Америке»²⁴. Вудсток, те­перь уже реализованный во всей своей красе и раскре­пощенности, рассматривается в качестве мифа новой эры, хотя полностью игнорируются его последствия, а именно Алтамонт, где «ангелы ада», нанятые в ка­честве телохранителей певцов, совершили убийство. Это импрессионистическая картина Райского сада, на­полненного сиянием невинности и свободным и радо­стным смехом детей, резвящихся на полях под звуки рок-музыки, картина времени до грехопадения, до вмешательства чувства тревоги и вины. Но увы! Этот мир для детей, не для взрослых. «Сознание III» Рай­ха не только не является ответом, наоборот, оно вооб­ще не является сознанием, поскольку отсутствует диа­лектическое движение между «да» и «нет», добром и злом, которое и порождает любое сознание. Райх пи-

²⁴ Reich Ch. The Greening of America: The Coming of a New Consciousness and the Rebirth of a Future. N.Y.: Random House, 1970. P. 348.

шет: «Сложные вопросы если под этим подразуме­вается политическое и экономическое устройство — неважны, они попросту не о tom»^2j. Все решает Со­знание III, «победа которого не требует насилия и пе­ред которым насилие бессильно». Таким образом, нам сулят блаженное спокойствие, поразительно напоми­нающее картинки на древнегреческих вазах, где изоб­ражены нежащиеся на Олимпе боги.

Действительно ли больше нет врагов? Можем ли мы поверить в это, если вспомним братьев Берриган? Или братьев Соледад? Или Анджелу Дэвис? Или зак­люченных в Аттике, которых после побоища голыми прогнали сквозь строй? Или Вьетнам — да-да, зали­тые ядовитыми химикатами земли и нечеловеческую жестокость во Вьетнаме? Райх не понимает, что в нашей стране уже заметны ростки ползучего фашиз­ма: обращение молодежи против отцов, антиинтеллек­туализм, рост насилия в сочетании со свойственным массам чувством бессилия, стремление бюрократии принимать решения, основываясь на соображениях технической эффективности, когда в приспособленче­стве тонет все человеческое.

Райх также неспособен понять ту изоляцию, то одиночество и отчаяние, которыми движимы многие молодые, в особенности те, кто принимает наркоти­ки. В Биг-Суре я однажды присутствовал на свадьбе хиппи, все были одеты так ярко, будто то была поста­новка «Кармен». Но я не мог не заметить изоляции в глазах практически каждого, каждый из этих моло­дых людей выглядел отчужденным и одиноким --даже будучи в толпе, призванной веселиться и радо­ваться. Книгу Райха отнесли к разряду «пророческой»

²4bid. P. 357.

литературы, сочтя, что она несет в себе идеи, столь нужные Америке. Но пророческая литература, как например, Ветхий Завет, всегда содержит образ зла, который в данном случае попросту отсутствует. Опас­ность этой книги заключается в ее убежденности в том, что против нового мира «насилие бессильно», а это может потворствовать склонности к апатии, и так уже достаточно явной в нашей стране.

Эта книга напомнила мне об одном случае, произо­шедшем несколько лет назад на конференции в Кали­форнии. Я завтракал за одним столом с молодым чело­веком из «детей-цветов»: ему было, быть может, лет девятнадцать —двадцать, на его ясном, открытом лице синели простодушные глаза. Мы разговорились, и он показал письмо, которое он написал и собирался по­слать председателю призывного комитета его родного штата в уверенности, что оно поможет ему избежать призыва. Обращаясь к председателю по имени, он писал: «Я не верю в убийство», — потом еще несколь­ко предложений в том же духе, и, наконец, подпись: «Ларри». Я спросил Ларри, 'сделал ли он копию по­слания. «Нет, не думаю, что это необходимо — пред­седатель комитета прочтет это письмо». Я смотрел на него, на его такое ясное и такое открытое лицо, и чувствовал рок, уготованный ему и его товарищам: я видел тяжелые сапоги, давящие их, как настоящие цветы, в то время как обладатель сапог способен чув­ствовать не больше, чем его собственная обувь. Я ви­дел раздавленные головы этих молодых людей, и мне хотелось воскликнуть: «Кротки вы, как голуби, но где же ваша мудрость змиев?»*.

* Парафраз Евангелия от Матфея (10:16): «Итак, будьте муд­ры, как змии, и просты, как голуби». — Примеч. переводчика.

Суть этих ошибок, опять же, проявляется в свой­ственном Райху отрицании силы. Это слово он упот­ребляет часто, но практически каждый раз в негатив­ном смысле это сила корпоративного государства, сила военных; тоталитаризм он определяет как силу в чистом виде. «Доброй» силы не существует, она неиз­бежно развращает. Райх в конце концов доходит до такого энтузиазма в своем обличении силы, что пи­шет: «Зло заключается не в злоупотреблении силой — само существование силы является злом». Мы снова видим параллель между невинностью и отрицанием силы. А поскольку ее выразителем является сорокаче­тырехлетний профессор права, мы вынуждены зак­лючить, что имеем здесь дело с псевдоневинностыо.

Невинность сегодня заключается в надежде, что «нет больше врагов», что мы можем прийти к новому Эдему, сообществу, избавившемуся от нужды, вины и страха. Но это также подразумевает избавление от ответственности, возврат к положению, предшество­вавшему зарождению сознания, ибо вина есть лишь другая сторона нравственного сознания, которое мы «вкусили со древа познания». Мы доблестно стараемся убедить себя, что стоит лишь найти «ключ», и мы смо­жем создать общество, в котором нищета, вина и страх станут уделом благополучно забытого прошлого.

Благополучно забытого и неизвестного — вот где лежит нынешнее отсутствие интереса к истории, не­желание ее изучать. Чтобы сохранить подобный об­раз невинности, необходимо отстраниться от истории. Ибо история представляет собой, среди прочего, ле­топись грехов и злодеяний человека, войн и борьбы за власть, множества иных проявлений давнего стрем­ления человека к расширению и углублению сознания. Поэтому столь многие из нового поколения отворачп-

ваются от истории как от чего-то неважного; она им неинтересна и чужда, они заявляют, что пришли иг­рать в совсем другую игру с совсем новыми правила­ми. И при этом они совершенно не дают себе отчета в том, что в этом есть высшее проявление гордыни.

Подобная невинность таит в себе особый соблазн для американцев, поскольку у нас нет давней исто­рии. У нас чрезвычайно слабо развито чувство свято­сти места, корней, родины. Де Токвиль в своей книге «Демократия в Америке» отмечает: «В Соединенных Штатах человек строит дом, чтобы провести там свою старость, но вдруг продает его, едва подведя под кры­шу... Он обосновывается на новом месте, но вскоре съезжает и оттуда, следуя за своими переменчивыми желаниями... Он проедет полторы тысячи миль, лишь бы стряхнуть с себя счастье». В отличие от этого, ев­ропейцы тысячелетиями живут в одном и том же го­роде, сами стены которого повествуют о многовеко­вой борьбе, в которой они обрели свои убеждения и свою культуру.

2. Другие формы невинности

Рассмотрим ряд доводов, приводимых для объяс­нения нашего сегодняшнего положения, доводов, кото­рые сами по себе являются иллюстрацией невинности. Во-первых, это весьма распространенное убеждение, что волнения в современном обществе вызваны неспо­собностью защитить «законность и порядок» — люби­мый клич консервативных политиков. Он иллюстри­рует нашу невинность двояким образом. Во-первых, это убеждение в том, что с любым проявлением наси­лия можно справиться старым испытанным способом, который еще в XIX веке приобрел в Америке харак-

тер мифа — следует наращивать вооружение и жи вую силу, а именно полицию, национальную гвардию, армию. Наивность таких взглядов доказал наш опыт во Вьетнаме, нанесший сильный удар по нашему нар­циссизму.

Второе, и наиболее важное проявление невиннос­ти, заключается в том, что под «законом» постепенно начинают понимать тот «порядок», который в данный момент господствует в обществе. Тогда мой порядок законный, такой же вечный, как закон, с которым он связан: будь то превосходство белой расы, геноцид индейцев или иная форма морали «местного разли­ва» — такова воля Господа.

Закон, если рассматривать его в контексте поня­тия «справедливость», может служить разумной сис­темой принципов, непрерывно развивающейся на бла­го людям. Но сочетание «закона» и «порядка», в результате которого образуется заклинание «закон­ность и порядок», слишком часто служит оправдани­ем для сохранения status quo. А в такое непростое время, как наше, в первую очередь следует избегать косной приверженности status quo, ибо именно ее призваны реформировать все новые веяния. Выжить во время перемен можно лишь гибко адаптируясь к изменениям — и именно от отсутствия такой способ­ности страдает большинство людей, испуганных их головокружительной скоростью.

Упор на «законности и порядке» способен разру­шить самооценку человека, лишить его самоуважения. Когда Президент Джонсон в своем последнем обра­щении к нации в феврале 1968 года призвал активи­зировать усилия, чтобы «очистить улицы от преступ­ности», именно эти слова из его выступления были встречены самыми бурными аплодисментами. А это

значит, что призыв к «законности и порядку», а имен­но таков был смысл высказывания Джонсона, чрез­вычайно по душе конгрессменам обеих палат. Но по­смотрим, как же на деле реализуется эта очистка улиц. Вот что рассказывает негр из Гарлема:

Прошлым вечером полицейский остановил нескольких ребят на 125-й улице <...>. Он сказал: "Так, убирайтесь с улицы, ступайте домой". Л сейчас жара. У нас дома конди­ционеров нет <...>. Куда нам деваться? А он заявился со своей дубинкой, и хочет всем по голове настучать <...> одного он арестовал. Другой парень сказал: "Ладно, я уйду, но не надо со мной как с псом говорить" <...>. Я думаю, нам всем надо собраться <...> и каждый раз, когда кто-нибудь возьмется за дубинку, чтобы нам что нибудь сделать, или ударит кого-нибудь из нас по голове, взять у него эту дубинку и его самого ударить но голове, чтобы он знал, ка­ково это, когда ему но голове бьют, а если надо, то и убить. Да, если надо, то и убить его.

Упор на «законность и порядок» может сам по себе усугубить насилие и сделать революцию еще более кровопролитной.

Демонстрация силы оскорбляет гордость и досто­инство человека. Если выстроить поперек улицы сотню полицейских, одно это может спровоцировать беспо­рядки. Это оскорбляет и тех, кто протестует, и тех, против кого направлен протест, ибо превращает нас в «безликих других». Я ни разу не присутствовал при массовых беспорядках, однако стоит мне увидеть тол­пу полицейских, как у меня возникает странное жела­ние взбунтоваться, будто именно этого от меня хотят и ожидают. В таких действиях есть элемент подстрека­тельства: скопление полицейских сверх определенной меры лишь укрепляет убежденность людей в том, что взрыв неизбежен.

Ожесточение, которое вкладывают в слова «закон­ность и порядок», порой во многом вызвано реакци­ей на чувство собственной вины. Скажем, я скопил свое состояние путем сомнительных, полулегальных махинаций, а теперь я, как примерный гражданин, выступаю за «законность и порядок», чтобы у меня его не отобрали другие.

В своем подлинном, чистом смысле, порядок оз­начает формы и условия нашего совместного суще ствования и труда; в идеале, порядок представляет собой свободу от вмешательств, способных нарушить спокойствие, физическую безопасность, в свою очередь приводящую к безопасности психологической, необ­ходимой для достижения интеллектуальных, эмоцио­нальных и духовных целей. Но в сочетании с закон­ностью, он подразумевает косное следование старым схемам деятельности, делающее невозможными те из­менения, которых требует наше нестабильное время.

В большинстве случаев именно старое поколение следует порядку и законности со всей невинностью. Но и молодежь, несомненно, прибегает к невинности, чтобы избежать осознания собственного бессилия. Пресловутая борьба поколений во многом столь аб­сурдна — молодежь постоянно обвиняет учителей и родителей во всевозможных грехах, во всем винят других, на «тех, кому за тридцать» автоматически ставится клеймо, — что возникает опасность не уви­деть более глубинного смысла конфликта. И дело здесь не в том, что у молодежи нет поводов обвинять стар­ших— их предостаточно. Ханна Арендт так сказала о молодых: «От родителей они унаследовали память о повсеместном проникновении преступного насилия в политику, в школе они узнали о концентрационных лагерях и лагерях смерти, о геноциде и пытках, о

массовой гибели гражданского населения во время войн...»-¹'.

Но если все свести к конфликту между молодос­тью и старостью - не исказит ли это всю суть? Что бы делали дети на месте своих отцов, окажись они в той исторической ситуации, в тех обстоятельствах, с которыми приходилось иметь дело их родителям? Верить, что тот факт, что ты родился одним поколе­нием позже, сам по себе гарантирует твою правоту — совершенно антиисторическая точка зрения. Более того, это представляет собой, в замаскированной фор­ме, воплощение одного из наименее достойных мифов нашей культуры — льстивого поклонения молодости, ложной веры в то, что «в молодые годы все хорошо, а потом становится лишь хуже и хуже»²⁷.

Если заставить молодых сформулировать свои цен­ности, если спросить, что бы они поставили во главу угла в своем новом мире, зачастую складывается раз­розненная картина, состоящая из всяких пустяков, вроде того, что нельзя убивать насекомых или выбра­сывать пластмассовые предметы. Это вульгарное ис­пользование невинности. Мы ищем, порой впустую, серьезного, ответственного подхода к решению реаль­ных проблем: власти, государственного устройства, верности в личной жизни.

Складывается впечатление, что молодому поколе­нию особое удовольствие доставляет само по себе про тивостояние с истеблишментом. Быть может, это ре­активное образование, обусловленное испытываемым

²⁶ Arendt H. On Violence. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1969. P. 14.

¹¹ Это второй способ, которым молодежь впитывает предрас­судки старшего поколения; первый — это убеждение, что история не важна.

ими неудобством за достаток их родителей и чувством вины, вызываемым их материальной зависимостью молодого поколения от семьи? Но эта борьба не имеет смысла, хотя бы потому, что истеблишмент и так уми­рает. Сегодняшние студенты родились в то время, ког­да поставлены под угрозу или полностью утеряны практически все ориентиры, например: в сексе, бра­ке, религии. У нас теперь новая мораль, в первую очередь в том, что касается секса, брака, роли жен­щин. Никто не станет сомневаться в том, что новые электронные технологии быстро революционизируют систему экономики и связи. Серьезные изменения пре­терпевают и религиозные практики взять хотя бы этих горе-буддистов, йогов и индуистов, которых се­годня развелось тьма. Одна эпоха уже умерла, а дру­гая еще не народилась — наша же, включающая в себя и молодость, и старость, оказалась ничейной.

В конце концов, мы должны спросить себя: сколь­ко можно перекладывать на технологии ответствен ность за нашу нынешнюю ситуацию, тем самым ухо­дя от ответственности? Студент, участвовавший в акциях протеста во время вторжения в Камбоджу, рассказал мне во время сеанса терапии о том, как од­нажды он околачивался в университетском парке, в то время как страсти накалялись, и демонстрация гро­зила перейти в массовые беспорядки. Один из его то­варищей прокричал: «Разгромим компьютер!» «А я всю жизнь мечтал разбить компьютер», — сказал мне после этого студент. Теперь во время посещения уни­верситетов я рассказываю эту историю, и аудитория неизменно разражается смехом, свидетельствующим о том, что затронуто какое-то бессознательное желание.

Откуда же берется эта ненависть, этот дух мще­ния технике? Очевидно, что молодежь прекрасно ос-

ведомлена об ужасных последствиях ее использова­ния, таких как загрязнение воздуха, почвы, воды. Они понимают, что «технический прогресс, по всей види­мости, столь часто ведет к катастрофам, что распрос­транение техники и машин не столько угрожает без­работицей отдельным классам, сколько ставит под угрозу само существование целых наций и, возмож­но, всего человечества»²⁸. Все это так. Но если серьез­но вдуматься, то можно утверждать и обратное, что техника сулит чрезвычайно важные блага нациям и, вероятно, всему человечеству. Почему же молодежь не желает или не способна увидеть и эту сторону?

Я считаю, что этот отказ является выражением протеста против собственного сознания. Техника пред­ставляет собой сложную систему орудий, предназна­ченных расширить человеческое сознание. Вот про­стейший пример: шимпанзе скрепляет две палки, чтобы подтянуть к себе банан, до которого одной пал­кой не дотянуться. Но сегодня, как кажется молодому поколению, техника приводит к обратному результа­ту: она сужает, иссушает, деперсонализирует челове­ческое существование. Молодые по своему собствен­ному горькому опыту знают, что жернова техники способны их перемолоть, невзирая на любые про­тесты. И они кричат, как про себя, так и вслух: «Ос­тановите машины!» Интересно, что эта метафора Чарльза Райха совпадает с тем, что говорил Марио Савио во время первого восстания в Беркли в 1964 году: «Бросайтесь в шестерни и колеса, бросайтесь на рычаги, на весь этот аппарат — его надо остано­вить...»

²⁸ Arendt H. On Violence. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1969. P. 7.

Есть целый ряд способов, с помощью которых можно остановить машину: медитация, создание ком­мун, возврат к природе. Но, что наиболее важно, воз­никло новое сознание ценности субъективного как попытки выправить наш чрезмерный крен в сторону объективного. Это касается и йоги, и дзен-буддизма, и, отчасти, новых христианских сектантов. Это кон­структивная сторона нынешнего повсеместного увле­чения оккультным. Как писал Вернер Гейзенберг, цитируя древнюю китайскую пословицу, преданность машине заставляет нас «действовать подобно маши­не. У того, кто действует подобно машине, сердце ста­новится механическим. Тот, у кого в груди бьется механическое сердце, теряет свою простоту. Утеряв­ший свою простоту не способен понять движения сво­его духа. А непонимание движений своего духа не­совместимо с истиной»²³.

Многие из представителей нового поколения на­чинают сами понимать, что «движения духа» имеют большую ценность, нежели материальные блага, унас­ледованные от родителей. Такое открытие поистине ценно, не спорю. Но здесь вновь вмешивается некото­рая форма спекуляции невинностью, которая и пор­тит всю картину. Сегодняшняя молодежь, как и все мы, в большей или меньшей степени пользуется и на­слаждается благами техники, какой бы простой образ жизни они ни вели. Богатство нашего общества, за­частую проявляющееся в образе жизни родителей наи­более радикально настроенных молодых людей, как раз и является тем, что позволяет им предаваться по-

^ет Heisenberg W. The Representation of Nature in Contemporary Physics // Symbolism in Religion and Literature / R.May (Ed.). N.Y.: Braziller, 1960. P. 225.

лобному радикализму и, во многих случаях, образо­вывать коммуны. И они впадают в совершенно аб­сурдные противоречия, наподобие того, как Питер фонда в «Беспечном ездоке» разбрасывал пшеницу по невспаханной сухой, твердой земле, утверждая, что «она прорастет». Однако всем этим он лишь доказы­вает, что сколь бы благими ни были намерения, без знаний земледелия зимой коммуна наверняка будет голодать. Конечно же то, что многие из этих коммун распадаются, не лишает это начинание моральной ценности в качестве проявления голоса природы. Они также являются явным напоминанием для нашей со­вести о том, что с грузом земных благ всегда можно расстаться.

Но иметь «высшую цель» недостаточно. Автор, наблюдавший жизнь нескольких коммун, утвержда­ет, что к краху приходят в первую очередь те из них, что преследуют единственно цель саморазвития чле­нов группы, а успеха добиваются те, у кого имеется некоторая задача или ценность, например, некий ре­лигиозный обет — трансцендентные по отношению к самой группе. Тем самым они избегают невинного заблуждения о том, что то, чего они желают, произой­дет лишь в силу самого желания, что природа отка­жется от своего извечного нейтралитета и встанет на сторону их морали (как то было в Эдеме), что для того, чтобы спастись от трагичности и сложности жиз­ни, достаточно лишь стать простым.

Как мы видим, невинность пронизывает все поко­ления. Оказавшись перед необходимостью выбора из множества альтернатив и чувствуя свою изначальную беспомощность, мы просим убежища, защиты от этой неразрешимой дилеммы, мы взываем, чтобы кто-ни-

будь как-нибудь избавил нас от этой невыносимой ответственности. Наша защита невинность. Невин­ность ребенка подлинна и рождает любовь. Но когда мы растем, сам факт нашего взросления требует, что бы мы не отгораживали свой опыт или свое сознание от окружающей нас реальности.

В невинности воплощаются более ранние установ­ки: невинность детей-цветов с их наивным стремле­нием любить всех и вся, их отсутствием стыда перед своей наготой, с их упрощенной искренностью и чес­тностью, будто они еще дети, вполне мила, однако она абсолютно дезадаптивна в современном мире. Это не­винность, которой светится светлое, открытое, чистое лицо дурачка, невинность, убежденная, что природа прислушается к нашим потребностям и, вопреки сво­ему извечному нейтралитету, защитит нас от беды. Это невинность без ответственности.

Эта разновидность невинности является защитой от необходимости иметь дело с реальностью силы, включая и внешние ее формы, как военная машина, и внутренние, как статус и престиж. То, что невин­ность используется в столь не невинных целях, вну­шает подозрения. Невинность в качестве защиты от ответственности является препятствием для роста. Она избавляет нас от нового осознания, от сопричастное ти к страданию человечества, равно как и к сто счас тью. Псевдоневинная личность закрыта и от того, и от другого.

Глава 3

Язык: первая жертва

Единственный гражданский долг поэта — защищать свой язык от искажения и подмены понятий. И это особенно важно сейчас. Искажение языка происходит очень быстро. Л когда язык искажен, люди утрачивают веру в то, что они слышат, и это ведет к насилию.

У.Х.Одсн

Когда наш век корчится в родовых схватках пере­мен, первым страдает язык. А это, как правильно от­мечает Оден, напрямую ведет к росту насилия. Билли Бад, оказавшись на скамье подсудимых после того, как ударом кулака убил боцмана, восклицает: «Язы­ком бы я его не поразил... Объяснить это я мог толь­ко кулаком». Не будучи способным воспользоваться языком (из-за сильного заикания), он мог выражать свои мысли только физической силой.

Насилие и общение исключают друг друга. Проще говоря, с тем, кто является вашим врагом, говорить невозможно, но если вы все же способны общаться с ним, он перестает быть врагом. Этот процесс имеет двойную направленность. Когда человек испытывает ярость по отношению к другому — скажем, в припад­ке гнева или в желании мести за ущемленное самолю­бие, — способность изъясняться автоматически бло­кируется неврологическими механизмами, которые высвобождают адреналин и направляют энергию в

мышцы, готовя организм к схватке. Представитель среднего класса, возможно, походит из угла в угол, пока не успокоится достаточно, чтобы выразить свои эмоции в словах, пролетарий же может попросту пе­рейти к действиям.