Насилие, разрушающее жизнь и дающее жизнь 11 глава

Фрейдовские теории агрессии оставляют нас не­удовлетворенными. Заслуживает доверия утверждение

³³ Freud S. Instincts and Their Vicissitudes Collected Papers of Sigmung Freud. NY.: Macmillan, 1963. V. 4. P. 82. Русск. перевод: Фрейд 3. Влечения и их судьба Основные психо­логические теории в психоанализе. СПб.: Алстейя, 1998.

Анны Фрейд, что если бы Фрейд был жив, он ради кально пересмотрел бы свою концепцию агрессии^3,1.

Отталкиваясь от второй теории Фрейда, группа талантливых молодых аспирантов Йельского универ­ситета опубликовала в 1937 году знаменитую моногра фию «Фрустрация и агрессия». Их теория, положив­шая начало огромной цепи исследований за и против нее, утверждает, что агрессия есть всегда результат фрустрации, и там, где есть фрустрация, там будет агрессия. Теоретическое упущение состоит в том, что в ней по умолчании подразумевается (как почти во всех американских теориях), что всякая агрессия негатив на, и предполагается, что когда мы в один прекрасный день построим общество, лишенное фрустраций, агрес­сия исчезнет. Но самое главное, эта теория не способ на серьезно принять такие жестокие реалии жизни, как негритянские гетто или рабство. Как может агрессия в тюрьмах, где люди борются за человеческое существо вание, быть втиснута в термин фрустрация!

Альфреду Адлеру принадлежит приоритет утвер ждения, что агрессия, которую он изначально назы­вал «волей к власти», имеет в человеческой жизни фундаментальное значение. Маленький человек Адлер любил говорить полушутя, что все маленькие люди, как Наполеон, развивают компенсаторную борьбу за власть. Адлер верил, что человеческая цивилизация как таковая возникает из человеческой потребности увеличивать свою силу перед лицом природы. Он рос в бедном квартале Вены и всю жизнь был убежден­ным социалистом. С этим во многом может быть свя зан упрощенческий перфекционизм, который вредит его поздним работам, проявляясь в частности в заме

³⁴ Анна Фрейд, выступление на Международном конгрессе по психоанализу, Вена, июль 1971.

не им выражения «воля к власти» на «стремление к превосходству», а затем на «стремление к совершен­ству». Адлер нам оставил трагическое видение жиз­ни, которое, как мне кажется, неразрывно связано с теорией силы.

Исследование агрессии Конрадом Лоренцем по существу биологическое, и разделяет как достоинства, так и недостатки большинства биологических подхо­дов³⁵. Оно многими воспринимается как рациональ­ное оправдание войны и любых актов агрессии, не­смотря на то, что Лоренц не имел этого в виду. Критический момент состоит в том, что люди отличны от животных. Человек создает символы и основывает на них свою культуру, примерами являются флаг и патриотизм, равно как статус, религия и язык. Спо­собность создавать символы и обращаться с ними — действительно великое достижение, — приводит так­же к тому, что мы - самые жестокие создания на этой планете. Мы убиваем не по необходимости, но из-за преданности таким символам как флаг и родина — мы убиваем из принципа. Таким образом, наша аг­рессия находится на другом уровне, чем у животных и, изучая животных, мало что можно узнать об этой исключительно человеческой форме агрессии.

Деструктивная агрессия

Поскольку мы обычно думаем об агрессии как о деструктивной, то для того, чтобы ее проиллюстриро­вать, мне достаточно будет привести несколько лич­ных примеров. Я должен был выступать на конфе-

³³ Lorenz К. On Aggression. N.Y.: Harcourt Brace Javonovich, 1966. Русск. перевод: Лоренц К. Агрессия (так называемое «зло»). М.: Прогресс; Универс, 1994.

ренции молодых администраторов Американской те­лефонной и телеграфной корпорации (АТГ). Эта кон ференция была частью шестинедельного тренинга, проводимого на территории колледжа в Новой Анг-лии и, как я полагал, являлась выражением гуманнс тического интереса АТТ. Я выступал прежде на та ких конференциях и результаты приносили мне удовлетворение.

Однако к моему удивлению и некоторому недоуме­нию, что моя речь натолкнулась на странные невиди­мые барьеры. Я всегда был убежден в правоте утвер­ждения Уолта Уитмена, что «аудитория делает речь» Эта аудитория казалась живой и свежей, но как я ни старался, я не мог донести мои основные идеи. В пе­рерыве я узнал, что в этой части тренинга эти моло­дые администраторы (которых оценивали для возмож­ного выдвижения на несколько высших постов в корпорации) тренировались быть «агрессивными», и что АТТ пригласила пару профессоров из колледжа, чтобы оценить людей на предмет того, насколько эф­фективно они могут «обнаруживать дыры» в предс­тавленных аргументах. То, с чем я в действительное ти столкнулся, было не аудиторией, которая хотела учиться, и даже не группой, собравшейся ради удо вольствия или интеллектуальной симуляции. Ее цель была совершенно иной: аудитория слушала не то, что я говорю, а искала ошибки, слабости аргументации. Это было, короче, софистической формой слушания, направленной на то, чтобы «срезать» говорящего. Эта агрессия имела весомое конкурсное вознаграждение, а именно, продвижение в высший офис.

Это пример отсутствия коммуникации. Такая ус тановка успешно подавит любого говорящего; вы не можете выдвигать свои идеи, если не чувствуете, что

их по крайней мере слышат. Это не означает, что с ними будут согласны; но это означает, их будут слу­шать за их внутренние достоинства. Если бы я знал о цели этой аудитории, я мог бы попросту изменить тему моего доклада и говорить об агрессии, ее целях и эффекте, тогда между нами по крайней мере воз­никло бы общение.

Конструктивная агрессия

Следующий пример, на сей раз конструктивной агрессии, взят из славной и воодушевляющей главы американской истории, которая также имеет порази­тельные параллели в сегодняшней ситуации - движе­ния аболиционистов в десятилетия, непосредственно предшествовавшие Гражданской войне. Я остановлюсь на четырех людях, которые занимали видное место в движении: Уэнделл Филлипс, Уильям Ллойд Гарри-сон, Джеймс Джиллеспи Берни и Теодор Д.Вельд^№. Ни один серьезный человек не усомнится в том, что основной эффект аболиционистского движения был конструктивным. Возможно даже, что если бы оно было более успешным, Гражданская война, с ее неизбежны­ми страданиями, могла бы быть предотвращена.

Эти люди очень хорошо подходят под наше оп­ределение агрессии. Они активно действовали на территории других (рабы были священны в качестве частной собственности), чтобы произвести переструк-

³⁶ Я обязан доктору С.Томкинсу многими из следующих ниже соображений. Томкинса однако больше интересовало призва­ние этих людей, а меня — смысл их агрессии. Tomkins S.S. The Constructive Role of Violence and Suffering for the Individual and for His Society Affect, Cognition, and Personality

S.S.Tomkins, C.E.Izard (Eds.). N.Y.: Springer, 1965.

турирование власти. Их активность характеризова лась большим конфликтом, как внутренним, так и внешним, причем последний составлял постоянную угрозу их жизни и здоровью.

В молодости эти люди казались очень маловероят ными кандидатами на роль образчиков глубинной аг­рессин, связанной позднее с их выступлениями про тив рабства. Уэнделл Филлипс вел типичную жизнь бостонского «брамина» своего времени, получив уче­ную степень в области юриспруденции в Гарварде; Уильям Ллойд Гаррисон первоначально был увлечен писательством и политикой; впервые на слуху имя Теодора Вельда появляется как преподавателя искус ства улучшения памяти; Джеймс Берни бы дважды отчислен из Принстона за пьянство, хотя был восста­новлен и получил диплом с отличием, в итоге стал плантатором и жил как молодой южный аристократ, не в меру пьющий и играющий в азартные игры. Какие характеристики этих людей обусловили тот факт, что их агрессия должна была стать конструк­тивной, а не деструктивной (как, например, у Джона Брауна)?

Когда мы оглядываемся на их детство, то оказыва­ется, что каждый из них был любим родителями. Я убежден, что это имеет определяющее значение для по­нимания конструктивной природы агрессии. Когда че­ловека не любят, или любовь к нему неустойчива, или его мать или отец сами крайне не уверены в себе, это формирует в его последующей агрессии стремление ото­мстить миру, необходимость разрушить мир для дру гих в той же мере, в какой он нехорош для него.

Каждый из них имел — и мы должны признать, что это берет начало в раннем детстве — глубокое сочувствие к другим, которое приняло позже конк-

ретную форму сочувствия к рабам и преследуемым. Гаррисон и Вельд были вовлечены в движение со­страданием к черным. Берни писал; «Сложно ска­зать, в чем состоит долг каждого по отношению к бед­ным созданиям, но я посвятил свою душу одному: я не допущу, чтобы с кем-то из них обращались жес­токо»³⁷. Филлипс впервые был вовлечен в аболицио­нистское движение после того, как толпа убила его приятеля аболициониста Элайю П.Лавджоя, и поз­же присоединился к движению, когда увидел толпу, угрожающую жизни Гаррпсона. Впоследствии его мотивация слегка отличалась от мотивации других: его чрезвычайно оскорблял тот факт, что в его люби­мом Бостоне могло иметь место такое пренебрежение гражданскими свободами.

Физическое мужество этих четырех, необходи­мое вследствие постоянно угрожавшего им насилия со стороны толпы, выдержало глубочайшие испыта­ния. Для того рода агрессии, с которой им приходи­лось действовать, они должны были иметь возмож­ности риска, существования на пределе. Все четверо имели в детстве неистощимое количество энергии, которая принимала формы энергичной игры и драк со сверстниками. Но их мужество казалось скорее их триумфом над тревогой (чем собственно, если до кон­ца разобраться, мужество и должно быть) нежели чем-то, с чем они родились. Гаррисон рассказывает в письме другу о своих «коленях, трясшихся в пред­чувствии» лекции, которую он должен был давать в Ученом обществе Бостона, и газетная сводка дня го­ворит, что аудитория с трудом могла его расслышать. Но он оправился и произнес яркую речь об освобож-

¹⁷ Ibid. P. 165.

Ленин рабов. «Хотя Гаррисон страдал меньше всех из четырех аболиционистов и действительно казался наслаждающимся борьбой, будет ошибкой не заме чать страха, который он испытывал в бесчисленных случаях, когда его жизнь подвергалась опасности от злобной толпы»**.

Гражданское мужество, требующееся для этого, впечатляет. Берни писал, что боль отчуждения от тех, «с кем мы [шли] из воскресенья в воскресенье в дом Божий — многие из наших близких <...> родствен­ников отстранились от нас, и целое общество <...> глядящее на тебя как на врага его спокойствия, — немалое испытание»³⁹. В 1834 г. он писал Вельду: «У меня нет ни одного помощника — ни одного, от кого я мог бы получить сочувствие в этом вопросе!». Сно­ва и снова он сталкивался с осуждением и угрозой насилия со стороны толпы, и в то время верил, «что если когда-то должно наступить для этого время, то оно наступило сейчас, когда наша республика с ее де-лом всеобщей свободы в беде, когда все, чем только может рисковать патриот, должно быть поставлено на карту ради ее освобождения <...> [Люди должны] сами умереть свободными, а не рабами, или наша страна, славная в своих надеждах, исчезнет навсегда»¹⁰.

Противостояние, с которым они столкнулись, по­служило укреплению их убежденности. Гаррисон от ветил на него увеличением агрессии и более тесной идентификацией с неграми. Он выразительно писал:

Я сознаю, что многим не нравится жесткость моего языка, но разве нет причины для жесткости? Я буду су

³ЧЫ(1. Р. 166. ³⁹ Ibid. P. 165. ^№Ibid. P. 163.

ров как правда и бескомпромиссен как правосудие. На эту тему я не хочу думать, или говорить, или писать со сдер­жанностью. Нет, нет! Скажите человеку, чей дом в огне, чтобы он сдержанно поднимал тревогу; скажите ему, чтобы он сдержанно спасал свою жену из рук насильнн ков; скажите матери, чтобы она постепенно выносила сво­его ребенка из огня, в который он упал; но'не заставляй­те меня использовать сдержанность в таких случаях, как эти! Я серьезен. Я не стану вилять — я не прощу — я не уступлю ни единого дюйма - И Я БУДУ УСЛЫШАН. Апатии людей хватит для того, чтобы заставить каждую статую спрыгнуть с пьедестала, и поторопить воскрешение мертвых⁴¹.

Ни один чувствующий человек не может выдержать столь длительной агрессивной активности без серьезных сомнений время от времени в правоте своей позиции. Период сомнения и нерешительности у Берни касается нас особенно, поскольку он сопряжен с типичным со­временным беспокойством. Он постоянно боялся, что его решения будут слишком воздействовать на чувства, пы­таясь все время убеждать других с помощью разума, равно как и себя: «Когда я вспоминаю, как спокойно и бесстрастно мое сознание движется от истине к истине в отношении этого предмета [т.е. рабства], и к еще выс­шей, я чувствую удовлетворение от того, что мои заклю­чения не есть плоды энтузиазма»⁴². Позже он отчаялся в том, что Юг может быть завоеван разумом. Несмотря на ухудшающееся здоровье, он приехал в Нью-Йорк, чтобы служить в качестве секретаря Американского анти­рабского общества. Весьма интересно, что он, полагав­шийся на разум, разочаровался в требовании постепен­ности в отмене рабства перед своей смертью в 1857:

"Ibid. P. 163-164. "Ibid. P. 165.

«Когда или как оно [рабство] закончится, я, должен ска­зать, не вижу»¹³.

Конструктивная агрессия влечет за собой страда­ние, равно как и внутренний конфликт. Страдание из-за того, что самоотверженность, вызванная ситуа­цией, ответственна за вовлечение в нее все большего и большего количества участников. Известные бостон-цы пришли в ярость, когда толпа угрожала жизни Гаррисона. Доктор Генри Ингерсолл Боудитч, знаме­нитый врач, писал: «Теперь дошло до того, что чело­век не может говорить о рабстве в пределах района Фанойл Холл». Когда Боудитч добровольно вызвался помочь члену городского правления, Сэмюэлу Элио­ту, стоявшему рядом, подавить бунтовщиков, Элиот, «напротив, намекнул, что власти, хоть и не в востор­ге от толпы, но скорее симпатизируют <...> стремле­нию силой подавить аболиционистов. Я был совер­шенно обескуражен, и я поклялся от всего сердца, как только я покинул его с крайним отвращением: "С это­го самого момента я аболиционист" »^и.

Роль силы закона и порядка в этот период являет собой печальную картину, равно как и в наше время. Она обнаруживает правду, которую мы знаем, но ради нашего душевного спокойствия стараемся забыть. Не только члены правительства скрыто провоцирова ли насилие своим сочувствием ему, как мы видели выше, но имел место также инцидент, образ которого может быть умножен тысячекратно: хорошие люди Бостона смотрели, в стыде и беспомощности, как быв­ший раб был взят силой, чтобы вновь быть уведен­ным в рабство, в то время, как их собственная ми­лиция стояла на страже. В самом деле, многие из

"Ibid. P. 166. "Ibid. P.167.

тех, кто считал аболиционистов сорвиголовами и пус­тословами, переменили это мнение, наблюдая инци­денты, подобные этому.

Агрессия аболиционистов с успехом служила сво­ей главной цели - бороться с апатией, которая всегда возникает во времена тревоги и вины. Тревога была вызвана смещением в этот исторический период плас­тов общества: вина за рабовладение ощущалась даже среди самих южан. Но аболиционисты не позволяли людям впасть в апатию. Они продолжали возбуждать население, не позволяли совести людей уснуть.

Эти четыре человека имели могущественный повод для недовольства — бесчеловечный характер рабства. Они также имели мощную цель, поставленную на кар­ту — возможность исправить несправедливость. В то время как деструктивная агрессия иногда содержит только первое, в конструктивной агрессии должны при­сутствовать оба этих момента. В отличие от самоутвер­ждения и отстаивания своих прав, агрессия возникает из-за того, что оппозиция была так упорна, а апатия и инерция столь сильны, что требовалась большая сила, чтобы начать эффективное действие. В природе любо­го общества заложена цель защищать status quo, и аг­рессия время от времени выливается в насилие не толь­ко из-за слепой ярости толп, но и из-за действий полиции и милиции на стороне «закона и порядка».

Воодушевляет наблюдение того, как каждый из этих четырех людей обрел свою индивидуальную силу, не присутствовавшую изначально, и превзошел себя своим собственным усилием, привнося силу своего красноречия и своего примера, чтобы выстоять в про­тивостоянии. В такой самотрансценденции часто встречается переживание экстаза, которое мы опишем в следующей главе.

Глава 8

ЭКСТАЗ И НАСИЛИЕ

В сердце насилия, в действии или чувстве, лежит нагие желание показать себя людь­ми с волей. [Но] сложность общества зас­тавляет человека потерять сердце. Ничто из того, что он делает, не кажется больше мастерством, которым можно гордиться в мире, где в заголовки газет всегда попадает нечто иное. Это достоверная картина, отчаявшись в которой люди с радостью вступают во всякую частную армию, ко­торая даст им амбивалентную идентич­ность униформы: право отдавать честь и принимать ее.

Джекоб Броновски «Лицо насилия»

Одна из причин того, что наши успехи в умень­шении насилия столь скромны, состоит в том, что мы решительно не замечаем в нем элементов привлека­тельных, соблазнительных и пленительных. Наше со­знание склонно кастрировать эту тему в самом про­цессе ее понимания. Когда конгрессмен разражается тирадой против насилия, он, видимо, совершенно за­бывает, что будучи ребенком, он бежал за пожарны­ми машинами, он восторгался картинами боя быков, и он также испытывал странное сочетание соблазна и ужаса, которое заставляет людей толпиться на месте нечастного случая.

Мы отрицаем умом «тайную любовь к насилию», которая присутствует во всех нас в некоторой форме, и в то же время нашими телами мы совершаем акты насилия. Подавляя сознание факта насилия, мы тем самым получаем возможность тайком предаваться на­слаждению им. Это кажется необходимой защитой человека против более глубокого эмоционального вов­лечения, с которым мы бы столкнулись, если были бы расположены принять эту «тайную любовь». В нача­ле любой войны, например, мы поспешно демонизи-руем образ нашего врага, а затем, поскольку предсто­ит борьба с дьяволом, мы можем погрузиться в войну, не задавая себе всех трудных психологических и ду­ховных вопросов, которые война ставит. Мы больше не сталкиваемся с осознанием того, что гибнут такие же люди, как и мы.

Я соберу всю массу этих соблазнительных и заво­раживающих элементов в термине «экстаз». Слово мо­жет показаться странным, в частности из-за манеры ограничивать его значение только высоким уровнем интенсивности: мы приходим в экстаз от великой кар­тины, или становимся экстатичны, выиграв миллион долларов в лотерее. Но историческое значение этого слова оставляет вопрос интенсивности эмоций совер­шенно открытым. Происходя от греческого ekstasiz, экстаз означает этимологически «стоять вне себя», быть «по ту сторону себя» или быть «вне себя». Опыт, кото­рый выводит человека «за пределы себя», за пределы принятых границ эго, и дает ему новое и большее со­знание себя (такое как индуистская или буддистская медитация) законно зовется экстатическим, хотя его интенсивность может быть количественно невелика. Об эстетических переживаниях или моментах в любви обычно говорят как об экстатических. Переживание

собственной значимости, знание, что другие люди из­меняются от вашего влияния, также дает чувство при­сутствия «за пределами себя» — другими словами, не­кий род экстаза низкой интенсивности. Я использую, соответственно, для этих переживаний низкой интен­сивности выражение «чувство значимости».

То, что насилие часто ассоциируется с опытом эк­стаза, можно видеть из употребления одних и тех же выражений для них обоих. Мы говорим, что человек «вне себя» от ярости, он «одержим» властью. Часто име­ет место самотрансценденция в насилии, которая подоб­на самотрансценденции в экстатических опытах. Более того, тотальное поглощение, которое присутствует в на­силии, также присутствует и в экстазе. В наше время антиинтеллектуализма, когда тошноту у многих вызы­вает все несущее хоть бледный оттенок мысли, раство­рение личности в насилии особенно притягательно.

Каким образом насилие приносит нам этот опыт экстаза, это чувство значимости? Джерри Рубин дает нам первый пример. В своем типичном пламенном стиле он рассказывает об остановке военного поезда в Окленде:

Копы пытались арестовать тех, кто запрыгнул [на по­езд]. Когда они собрались схватить людей, мы бросились, в разные стороны — только трое или четверо были пойманы.

Мы бежали, свистя и крича, от путей и по улицам, как куча безумных ублюдков.

Мы были воины-победители.

Мы были в экстазе.

Мы остановили военный поезд.

МЫНАМЕРТВО ОСТАНОВИЛИ МАШИНУ ВОЙ НЫНА ЕЕ ПУТЯХ'.

' Rubin J. Do it: A Revolutionary Manifesto. N.Y.: Simon & Schuster, 1970. P. 36.

Каким бы ни было чье-то впечатление от Джерри Рубина, это несомненно опыт экстаза насилия.

Менее драматичный пример, но содержащий не­которые составляющие экстаза в зачаточной форме, взят из моего собственного опыта в аспирантуре. Несколь­ко молодых негров в Калифорнии были обвинены в изнасиловании и подвергнуты толпой линчеванию безо всякого подобия суда. Священник в Нью-Йорке, в про­поведи, похвалил линчевание. В результате часть из нас решила пикетировать церковь утром следующего воскресенья. Инцидент не был бы значим для нашей темы, если бы не факт восторга, и даже радости, от того, что мы шли плечом к плечу с нашим беспокой­ством по поводу случившегося. Рисование плакатов предыдущей ночью, организация марша, чувство со­лидарности с другими — товарищами, которые пойдут рядом со мной в этом шествии, в правоте которого мы не сомневались, — все действия несли элемент экстаза. Я вспоминаю, как шел домой поздно ночью после всех приготовлений, и наблюдал, как вопросы и сомнения по поводу эффективности намеченного пути возникали в моем сознании, когда я остался один. Но нет! Мои товарищи и я решили, и я не должен оставлять их. Мы ожидали некоторое противодействие в виде кон­ной полиции (которая действительно была); мы надея­лись, что это будет насилием не большим, но вполне достаточным для того, чтобы произвести впечатление на корреспондентов новостей. Мы также втайне надея­лись на оппозицию, потому что это дало бы большую сплоченность нашей группе и даже добавило бы нам экстаза.

Крайнее подчеркивание индивидуальной ответ­ственности может стать эгоцентрической манипуляци­ей другими, насилием, которое отвергает подлинную

мораль и признает только фальшивое чувство значи­мости. Большинство американцев подавлены чувством индивидуальной ответственности, не только по общим человеческим причинам (как это описано Достоевским), но и по причинам, специфическим для нашей нации. У американцев нет таинства покаяния, нет исповеди (разве что немного в психоанализе), способных помочь им освободиться от груза прошлого. Вся тяжесть оста ется на плечах индивида, и как мы уже видели, он чув ствует бессилие. Возможно, в этом причина того, что ответственность склонна принимать формы пустого морализаторства — в прошлом она центрировалась на том, чтобы не курить и не пить, а теперь она фокуси руется на том, чтобы не наступать на насекомых и не выбрасывать ничего, сделанного из пластика. Лишен ная структуры, которую придает ей культура, отли­чающаяся достаточной глубиной, личность не может вынести груз ответственности за свое собственное нрав­ственное спасение и погрузится в чувство изолирован­ности, одиночества и отделейности от других.

Чувство экстаза, возникающее в удавшемся бунте, приводит к некоторым важным изменениям в харак­тере самого бунта. Типичный бунт обычно начинает­ся с высокоморальных целей — студенты в Беркли, например, провозглашали свое противостояние бесче­ловечной безличности современного университета-фаб­рики. Но с наступлением состояния экстаза, которое сопутствует первому успеху, психологический харак­тер и смысл бунта изменяется. Для многих целью бун­та становится теперь скорее сам экстаз, нежели ис­ходные цели. Бунт становится «звездным часом» в жизни многих бунтовщиков, и они, кажется, слабо сознают, что никогда уже не будут испытывать столь сильного чувства значимости.

Часто это приводит к разработке и увеличению ко­личества исходных условий, которые администрацию, будь то в университете или в тюрьме, просят принять. Бунтовщики говорят этим действием, что исходно выдвинутые условия больше не являются главной при­чиной бунта. Так, в Брандейсе, президент оставался в своем офисе в течение недели «черной» сидячей за­бастовки, чтобы вести переговоры с бунтовщиками, и каждый день бастующие посылали к нему новый со­гласительный комитет с новыми условиями. Они как бы говорили этим действием: «Разве вы не видите, что бунт для нас гораздо важнее, нежели выполнение наших требований?».

Это может также привести далее к любопытно­му предъявлению условий амнистии, которая, оче­видно, не может быть дана без полной капитуляции со стороны администрации. Я интерпретирую это как высказывание: «Все, чего мы хотели, был этот опыт экстаза, достижение чувства нашей собствен­ной значимости». Экстаз может привести к такому падению, что подойдет к концепции «революцион­ного суицида» Малколма Экс*.

Необходимо также упомянуть о ценности группы, контрастирующей с индивидуальной. Группа образу­ется вокруг проблем, которые для ее участников важ­ны как вопросы жизни и смерти. Про каждую группу можно спросить: каков ее психический центр — чему она служит?

* Малколм Экс (настоящее имя Малколм Литл) (1925-1965) -общественный деятель, активист борьбы за права негритян­ского меньшинства в США в конце 50-х — начале 1960-х годов, отличавшийся радикально-непримиримыми позиция­ми, застрелен во время одного из выступлений. — Примеч. редактора.

1. Насилие в литературе

Простое цитирование примеров насилия в телевизп онных вестернах и в триллерах, выпускаемых в мяг­кой обложке, слитком упростило бы нашу задачу². Вместо этого нам следует задаться более трудным вон росом: какова функция насилия в классике, в литера туре, которая на протяжении столетий была путеводи телем психологического и духовного развития человека?

Для начала давайте рассмотрим одни аспект книги Мслвплла «Билли Бадд, фор-марсовый матрос». Бил ли приходится перед капитаном Виром и каптенарму сом Клэггертом отвечать на обвинение последнего в том, что он планирует мятеж. Он столь ошеломлен не­справедливостью обвинений, что не может говорить. Охваченный внезапной яростью, не в силах что-либо сказать, Билли пялится на Клэггерта в течение напря­женного безмолвного момента. Затем вся его ярость переходит в правый кулак, и он бьет каптенармуса, который падает мертвым.

Когда этот акт абсолютного насилия свершается на сцене или экране, вздох облегчения проносится по залу. Это эстетически необходимо, что-либо меньшее будет недостаточным. Насилие делает завершенным незавершенный без него эстетический гештальт. В этом месте публика испытывает экстаз насилия в эстетичес ком смысле.

- Со смешанными эмоциями можно взирать на то, что раз ные телевизионные каналы делают с целью «вычистить» н.(программ содержащееся там насилие. Должен с сожалением сказать, что эти усилия приводят в основном к большему вытеснению насилия, большей изощренности в его подаче и к сожалению, большей нечестности в декларируемом отстра­нении от сопряженных с этим грязи и уродства, что в отда­ленной перспективе приведет не к снижению насилия, а росту лицемерия и притворства.

Но если «насилие есть зло», почему оно столь не­обходимо в этой новелле, равно как и во многих дру­гих классических произведений литературы? Должно быть какое-то насилие, которое отвечает потребности человека, которое не может быть всецело «плохим». Оно, по-видимому, присутствует в сказках братьев Гримм, в пьесах Шекспира и драмах Эсхила и Со­фокла. Оно должно быть жизненной реальностью, которая на уровне бессознательного опыта требует своего признания. Что это?

Смерть есть насильственный акт для каждого — нас силой отделяют от этой жизни. Этот факт не от­меняют современные лекарства и то, умирает ли чело­век на больничной койке, приведенный в состояние зомби с помощью морфия. Смерть всегда дана нам как возможность. Именно эта возможность придает смысл жизни и любви³. Вне зависимости от того, мо­жем ли мы надеяться, что сами выберем наш способ и время смерти, страх смерти присутствует в нашем воображении. Ибо важен не сам факт, а его смысл.

Смерть — не единственное насилие, которому мы все должны подвергнуться. Жизнь полна другими актами насилия. Само наше рождение, необходимая борьба между родителем и ребенком, терзающие сер­дце разрывы с теми, кого мы любим, — все это пере­живания, в которых физическое и психологическое насилие неизбежно имеет место. Ни одна жизнь в сво­ем течении не свободна от эпизодов насилия.

Эстетический экстаз насилия в великой литературе сталкивает человека лицом к лицу с его собственной смертностью. Это одно из ее предназначений. После просмотра трагедии на сцене или ее чтения мы часто

³ May R. Love and Will. N.Y.: W.W. Norton, 1969. P. 99. Русск. перевод: Мэй Р. Любовь и воля. Киев: Рсфл-Бук, 1997.