ПУТЬ К НОВОМУ СООБЩЕСТВУ

Мы не можем избежать применения силы, не можем избавиться от навязчивой необ­ходимости причинять боль миру. Поэтому давайте будем осмотрительны в выражени­ях и могущественны в противостоянии, и давайте любить всеми силами своей души.

Мартин Бубер «Сила и любовь»

1. Прощание с невинностью

Если мы хотим уменьшить насилие, мы должны воздействовать на него на уровне, адекватном самой проблеме. Почему большинство проектов смягчения насилия, в сравнении с самой проблемой, поражают нас своей поверхностностью?

Возьмем, к примеру, общий крик о том, что во всем виновато телевидение. Громче всех эту точку зре­ния представляет психиатр Фредерик Вертхэм, кото­рый верит, что насилие «социально обусловлено и может быть социально предотвращено»²⁵. Он утвер­ждает, что средства массовой информации несут льви­ную долю ответственности за распространение наси­лия, поскольку они побуждают детей думать на языке насилия, вызывают у людей привыкание к насилию и

²⁵ Цит. по Bookin H. The Medium Is the Mirror // Dialogue on Violence / R. Theobald (Ed.). N.Y.: Bobbs-Mcrrill, 1968. P. 58.

порождают поколение «жестких» американцев: нечув­ствительных, стремящихся победить любой ценой и принимающих насилие в качестве стиля жизни.

Однако такой взгляд предполагает, что насилие появилось в Америке относительно недавно, родив­шись полвека назад вместе с появлением средств мас­совой коммуникации, а это далеко не так. Проблема насилия существовала в Америке на всем протяжении ее истории: спросите об этом любого из немногих уце­левших индейцев или кого-нибудь из пионеров Дико­го Запада, которые брали закон в свои собственные руки и жили по принципу грубой силы. Предпочел ли бы д-р Вертхэм, чтобы телевидение прекратило показывать войну во Вьетнаме? Ведь злом является, несомненно, не телевидение, а сама война. Средства массовой информации — это зеркало, в котором мы отражаемся; и хотят ли представители той точки зре­ния, которой придерживается д-р Вертхэм, разбить зеркало, чтобы мы остались в блаженном неведении наших собственных разрушительных тенденций? «Весь смысл этой концепции состоит в идее «перво­родной невинности, - пишет Хеди Букин, критикуя взгляды д-ра Вертхэма. — Человек никогда не стал бы столь плохим, если бы змий массовой информа­ции не искусил бы его запретным плодом насилия»²⁶.

Аргументы Вертхэма звучали бы убедительнее, если бы они были направлены против пассивности, порождаемой телевидением, ибо оно культивирует в зрителе позицию не участника, а наблюдателя, фор­мируя тем самым вполне реальное чувство бессилия, а это бессилие вполне может вносить свой вклад в склонность к насилию.

^№ Ibid.

Другие предлагавшиеся рекомендации часто про­изводят впечатление хороших, но недостаточно глубо­ких. Предложение Конрада Лоренца устраивать боль­ше международных спортивных состязаний, чтобы дать выход соперничеству между народами, само по себе вполне разумно. Но оно, опять-таки, имеет дело в основном лишь с отдельным симптомом. Турниры по настольному теннису между Соединенными Штатами и Китаем были, скорее, результатом, а не причиной изменения отношений между двумя странами, ибо они состоялись после того, как Президент Никсон уже зап­ланировал свой визит в Китай. Есть определенный резон и в предложениях Энтони Сторра — направить больше усилий на контроль рождаемости, и в его по­зитивном отношении к эвтаназии, так как и то и дру­гое направлено на снижение давления растущего насе­ления Земли, а последнее еще и на то, чтобы дать пожилым людям возможность уйти из жизни с опреде­ленным достоинством. Но нам надо искать способы работы с реально существующими в западном обще­стве агрессией и насилием уже сегодня.

Насилие — это симптом. Болезнь может прояв­ляться как бессилие, отсутствие собственной значимо­сти, несправедливость — короче, это убежденность индивида, что он не является в полной мере челове­ком, и ему некуда приткнуться в этом мире. Для крат­кости я назвал эту болезнь бессилием, полностью от­давая себе при этом отчет в том, что для запуска насилия необходимо еще и определенное обещание, необходимо отчаяние, соединенное с надеждой, что в результате страдания или смерти ситуация может толь­ко улучшиться.

Для того, чтобы поразить болезнь в самую сердце­вину, необходимо иметь дело с бессилием. В идеале,

нам надо найти такие способы разделения и распре­деления силы и власти, чтобы любой человек в любой сфере деятельности нашего бюрократического обще­ства мог ощущать, что с ним тоже считаются, что он значим для своих товарищей, а не выброшен на свал­ку безразличия в качестве никому не нужного без­личного манекена.

Сила принадлежит каждому человеку по праву рождения. Она является источником его самоуваже­ния и основой убеждения в том, что он значим для других людей. Независимо от того, является ли чело­век негром, женщиной, заключенным, пациентом пси­хиатрической клиники или ученым, столкнувшимся с истреблением людей во Вьетнаме, с угрозой перенасе­ления или с загрязнением окружающей среды, про­блема остается примерно той же — дать индивиду возможность почувствовать, что с ним считаются, что он играет важную роль, что на него «обращают вни­мание». Я говорю не о внешних возможностях людей быть индивидуальностью — последние два столетия технического прогресса постепенно вели к освобожде­нию человека. Скорее, я говорю о внутреннем убеж­дении в своей значимости, о психологической и ду­ховной ценности индивида в своих собственных глазах и в глазах своих товарищей.

Я хочу проиллюстрировать, как такое распределе­ние власти возможно, и каким образом оно смягчает насилие. Когда большинство университетов утопало в насилии, университету Оклахомы удалось избежать студенческих волнений — причем скорее созидатель­ным, чем репрессивным способом. В сентябре 1967 года, вскоре после назначения президентом универси­тета Дж. Герберта Холлоумэна, был принят план — пе­ресмотреть образовательный проект в целом и перестро-

ить систему преподавания в университете. Для этого были созданы двадцать три комитета, охватывающие все группы, имеющие отношение к университету. В них входили преподаватели, студенты, представители ад­министрации, жителей города, выпускников прошлых лет и городских властей. Участие студентов не было символическим — их мнение играло существенную роль в проекте в целом.

Когда волна мятежей прокатилась по университе­там и колледжам после расстрела учащихся Кентско­го университета, в Оклахоме были студенческие выс­тупления, однако без насилия. Те, кто хорошо знал ситуацию в университете Оклахомы, утверждали, что именно участие студентов в проекте реконструкции университета позволило им избежать насилия. Власть была распределена — причем не патерналистски, а по сути. У студентов спрашивали их мнение, оно вы­соко ценилось и использовалось на деле — как, соб­ственно, и должно быть, если мы хотим, чтобы тако­го рода реконструкция оказалась успешной. Студенты обладали властью и ответственностью, соответству­ющими их уровню развития²⁷. Ответственность была соизмерима с властью. Когда волнения начались, они не переросли в насилие. Зачем было студентам при­бегать к насилию? Они не были бессильны, они уже

²⁷ University of Oklahoma Executive Planning Committee The Future of the University: A Report to the People G.A.Christcnson (Ed.). Norman (Okla.): University of Oklahoma Press, 1969. Эти комитеты были интересны тем, что каждый из них должен был изучать не свою конкретную область, типа свободных искусств или юриспруденции, а любую другую. Организато­ры исходили из того, что рабочие группы лучше справятся с теми предметами, в которых они сами не заинтересованы. Тем самым исключили большую часть соревновательности из процесса принятия решения.

убедились в том, что их голос играет роль в управле­нии университетом.

Одно примечательное событие, произошедшее в те дни, демонстрирует изменившееся в университете Ок­лахомы настроение. Непосредственно после расстре­ла в Кентском университете, группа радикально наст­роенных студентов под северо-вьетнамскими флагами проехала на мотоциклах сквозь ряды марширующих офицеров резерва. Затем они пикетировали здание Службы подготовки офицеров резерва (ROTC). Си­туация была напряженной, и накал страстей дошел до опасной близости к точке кипения. Руководивший силами ROTC полковник, как и все остальные, чув­ствовал это напряжение: это было предгрозовое со­стояние, когда надо либо срочно что-то предпринять, либо разразится взрыв насилия. Что делать?! Его взгляд остановился на большом кофейнике, стоявшем у него в кабинете. Он взял его и вместе с несколькими помощниками угостил пикетирующих кофе. «Это по­трясло меня», — сказал один из находившихся побли­зости преподавателей; и это произвело настолько силь­ное впечатление на пикетирующих, что напряжение резко спало без проявления какого бы то ни было на­силия. Таким образом, появилась возможность для переговоров.

Впоследствии я беседовал с этим полковником. Он не был человеком с особенно ярким воображением, он отрицал наличие у себя какого-либо намерения дей­ствовать ненасильственно или альтруистически, отри­цал наличие какой бы то ни было осознанной надеж­ды, что его действие возымеет какой-либо эффект. Он чувствовал лишь, что он должен что-то сделать, а кофейник был единственной вещью, оказавшейся под рукой. Это интересная иллюстрация того, как наиря-

жение может нарастать почти до точки кипения, а затем, перед самым взрывом, оказаться перенаправ­ленным и разрядиться не в деструктивном, а в конст­руктивном направлении.

2. «Если бы я мог найти язык»

Сила необходима для процесса коммуникации. Выступать перед равнодушной или враждебной груп­пой или честно высказывать другу правду, которая может глубоко задеть его, требует уверенности в себе, а иногда даже и агрессивности. Этот момент настоль­ко очевиден, что обычно им пренебрегают. Поэтому М.Бубер и заклинает нас быть «могущественными в противостоянии». Мой опыт психотерапии убеждает меня в том, что наибольшего мужества требует про­стое искреннее высказывание другому человеку наших наиболее заветных мыслей, если оно не спровоциро­вано ни гневом, ни возмущением. Как правило, наи­более открыто мы общаемся лишь с теми, кто пример­но равен нам по силе.

Насилие само по себе является формой общения. Это особенно верно по отношению к представителям пролетариата, воплощенным в образе Билли Бадда: им не хватает слов для общения, и они прибегают к насилию. Но это тоже особый язык, каким бы руди­ментарным или примитивным он ни был, язык, кото­рый адекватен в определенных условиях и необходим в других.

Черное население Африки обращается к насилию, поскольку не имеет самоуважения, необходимого для общения. Они не могут встать и во всеуслышание высказать свои чувства по отношению к колонизато­рам; они даже не в состоянии сформулировать эти

чувства, у них нет ясного представления о том, како­вы их реальные чувства. Чем скорее белые переста­нут стремиться эксплуатировать африканцев ради по­лучения финансовой выгоды, и займутся обеспечением человеческих прав черного населения, тем скорее бу­дет преодолено насилие.

Франц Фэнон указывал, что есть нечто более важ­ное, чем продукты и оружие, что могут посылать бо­лее развитые страны более бедным — это поэты. Ибо поэты (и писатели вообще) являются людьми, умею­щими общаться. Они могут говорить посредством уни­версальных форм и символов, которые понятны лю­дям любой национальности и любого цвета кожи. Они говорят на языке сознания и достоинства, независимо от расы и цвета кожи, они способны взрастить лич­ностную целостность черных и другие существенные чисто человеческие качества. Ибо им известно, что об­щение создает общность, а общность — это возмож­ность человеческих существ жить вместе друг с дру­гом ради их взаимной психологической, физической и духовной поддержки.

Что имел в виду Билли Бадд, когда он, стоя в ка­питанской каюте, где офицеры корабля допрашивали его по поводу убийства, сказал, что он не убил бы Клэггерта, если бы мог сказать? Что это за «язык», которого он не мог найти? Очевидно, это не просто разговор, который может быть ничего не значащей болтовней, заполнением пустоты, позволяющим людям не испытывать страха. Этим утверждением Билли Мелвилл, судя по всему, отсылает нас к тому типу общения, который преодолевает импульс к насилию и соединяет людей друг с другом. Это общение, которое примиряет и дает силы.

Занимаясь психотерапией, мы обнаруживаем, что трудности, испытываемые мужем и женой во вза­имоотношениях друг с другом, могут быть ориенти­ровочно измерены тем, насколько много у них про­блем в общении между собой. Если есть трудности с пониманием того, что говорит (или о чем не гово­рит) партнер, мы можем предположить наличие от­чужденности. В этом случае человек просто не на­строен (или, возможно, не хочет быть настроен) на волну другого. Интеллектуализация или общение на чрезмерно абстрактном языке является симптомом того же самого — желания не выражать свои дей­ствительные чувства, блокирование каких-то сторон своей личности. По мере роста враждебности обыч­но нарастает и склонность к проекции; вероятно, мы встретимся здесь с большим количеством голословных утверждений и увеличением психологической дистан­ции — все это говорит о растущей враждебности. И мы знаем, что вскоре уже достигнем стадии насилия. Психотерапия представляет собой поворачивание это­го процесса в обратную сторону так, чтобы люди смогли говорить друг с другом на одной и той же длине волны. Даже если супружеская пара решает развестись, по крайней мере, они решают это совме­стно, и в их отношениях появляется определенное взаимопонимание.

Общение воспроизводит исходное «мы-чувство» человека на новом уровне. Аутентичное общение за­висит от аутентичного языка. Аутентичное общение органично — человек говорит не одними лишь слова­ми, а всем своим телом: его жесты, движения, выра­жение лица и тон голоса сообщают то же содержание, что и его слова. Он разговаривает с другим не как бестелесный голос, а как органическая целостность.

Мы не стали бы общаться, если бы не ценили дру­гого человека, не считали его достойным того, чтобы с ним разговаривать, достойным того, чтобы мы пред­принимали усилия, чтобы сделать наши идеи ясны­ми. Это общение на равных — без позиции «сверху вниз», без какой бы то ни было снисходительности. Общение предполагает наличие того, что Альфред Адлер называл «социальным интересом». Для того, чтобы вам хотелось выслушать другого человека, он должен быть вам интересен. Это значит, что один че­ловек относится к другому не как к принимающему устройству проявлений его сексуальности, и не как к существу, используемому для того, чтобы развеять свое одиночество, и не относится к нему как к объекту каким-то другим способом, но относится к нему как к человеку в полном смысле этого слова. Общение ведет к общности, т.е. к пониманию, близости и ощущению ценности друг друга, пониманию, которого раньше не было.

Общность может быть определена просто как груп­па, в которой можно говорить свободно. Общность — это место, где я могу поделиться моими наиболее со­кровенными мыслями, высказать свои наиболее глубо­кие чувства, зная, что они будут поняты. Сегодня мы наблюдаем огромное стремление к общности, отчасти потому, что наше прежнее ощущение человеческой об­щности в значительной степени исчезло и мы чувству­ем себя одинокими. Слово общность (community) дает начало целой семье слов, каждое из которых обладает мощной эмоциональной окраской. Среди них комму­на (commune) — относительно новое слово с пози­тивным оттенком, и община (communion) — старое слово с новым значением, обладающее для большин­ства из нас еще более позитивным смыслом. Но мы

встречаемся здесь и со словом, воспринимаемым боль­шинством людей негативно — а именно с коммуниз­мом (communism). Все эти слова происходят от одно­го и того же корня.

Разрушительное насилие уничтожает общность. Если я, подобно Каину, совершаю убийство, я дол­жен бежать в пустыню, подгоняемый чувством вины за то, что лишил жизни своего брата Авеля — между мной и остальными членами моей бывшей общности возникает раскол. В этом смысле я сокращаю свой мир и, таким образом, убиваю часть самого себя.

Я нуждаюсь в том, чтобы в моей общности у меня был враг. Он делает меня бдительным и энергичным. Мне нужна его критика. Странно сказать, но он ну­жен мне, чтобы я мог ему противостоять. Лессинг ска­зал однажды: «Я прошел бы пешком двадцать миль, чтобы встретиться со своим злейшим врагом, если бы я мог чему-то научиться в общении с ним». Но помимо того конкретного содержания, которому мы можем научиться у наших врагов, мы нуждаемся в них эмо­ционально: без них наша психическая структура не может функционировать достаточно эффективно. Люди часто отмечают, к своему немалому удивлению, что ког­да их враг умирает или «выходит из строя», они ощу­щают какую-то странную опустошенность. Все это ука­зывает на то, что наши враги столь же необходимы нам, как и наши друзья. И те и другие являются со­ставными частями истинной общности.

Общность — это место, где я могу принять мое соб­ственное одиночество и провести грань между той его частью, которую можно преодолеть, и той, которая неизбежна. Общность — это группа, в которой я могу положиться на своих товарищей, зная, что они под­держат меня; отчасти она является источником моего

физического мужества в том смысле, что зная о том, что я могу положиться на остальных, я гарантирую, что они также могут положиться на меня. Это место, где мое моральное мужество, состоящее в способности противостоять членам моей собственной общности, под­держивается даже теми, кому я противостою.

3. Любовь и сила

Какой смысл вкладывала в свои слова Присцил-ла, когда сказала мне, что человек в ее родном городе не совершил бы самоубийства, если бы «его кто-то знал»? Я думаю, она имела имела в виду, что у этого человека не было никого, кому он мог бы открыться, никого, кто был бы достаточно заинтересован в нем, чтобы его выслушать, обратить на него внимание. Она говорила о том, что у него не было никого, кто бы относился к нему с сочувствием — тем сочувствием, которое стало бы основой его самоуважения. Если бы такой человек у него был, он бы считал себя слишком ценным для того, чтобы лишить себя жизни.

Ее слова свидетельствуют еще и (пожалуй, она это не осознает) о невозможности провести жесткую границу между тем, чтобы человека знать и тем, что­бы любить его. Одно перетекает в другое. Если я кого-то хорошо знаю, то буду склонен сочувствовать ему, а если я ему сочувствую, то буду пытаться хоро­шо его узнать. Поэтому, когда говорит тот, кого вы не любите, почти невозможно слушать его, вбирать в себя то, что вы слышите и позволять этому содер­жанию складываться в ясную и понятную структуру у вас в голове. Возникает тенденция закрыть если не уши, то свое сознание, и отключиться от человека, которого мы не любим.

Развитие силы является предпосылкой не только общения, но и сопереживания. В начале психотера­пии люди обычно настолько бессильны в межличност­ном плане, что лишь в очень незначительной степени они способны к сочувствию. Присцилла была не в со­стоянии ориентироваться в жизни настолько, чтобы давать что-то другим. Сопереживание предполагает, что человек обладает определенной уверенностью и на­ходится в достаточно сильной позиции, из которой он и может проявлять внимание и заботу к другим лю­дям. При недостатке самоуважения и уверенности в себе очень трудно добиться того, чтобы остались силы и на других: у человека должно быть что-то, прежде чем он сможет давать что-либо другим.

Я не могу согласиться с некоторыми моими колле­гами, утверждающими, что есть два типа людей: одни действуют с помощью любви, а другие — силой. Я считаю, что это противопоставление оставляет место для одной из иллюзий прошлого, состоящей в том, что у кого-то может быть «бессильная любовь», а у друго­го (как правило, у того, кого мы не любим) — «ли­шенная любви сила».

Я хочу присоединиться здесь к Мартину Буберу, утверждающему: «Не надо заявлять "Пусть правит одна лишь любовь!"». И далее он продолжает:

Вы можете доказать, что это верно?

Но имейте в виду: каждое утро

Я должен буду заново заниматься проведением границы

Между «Да» делу любви и «Нет» делу власти

И вылепливанием честной реальности²⁸.

²⁸ Buber M. Power and Love / / A Believing Humanism. N.Y.: Simon & Schuster, 1967. P. 45.

Если мы хотим иметь «честную реальность», мы должны отдавать себе отчет в том, что сила и любовь могут быть диалектически взаимосвязаны и поддер­живать друг друга. Мы должны обратить внимание на взаимодействие любви и силы, на тот факт, что для того, чтобы любовь была чем-то большим, чем сентиментальность, ей нужна сила, а силе, чтобы не превратиться в голое манипулирование, нужна лю­бовь. Сила, лишенная милосердия, кончается жесто­костью. Сила деструктивного типа обычно исходит от людей, испытавших серьезные лишения, подобно тому, как Оливер, отчаявшись из-за безрезультатнос­ти своего участия в акциях протеста в Вашингтоне, начал представлять, как он застрелит всех старушек в супермаркете. Конструктивные же формы силы, та­кие как питающая или интегрирующая сила, появля­ются только после того, как индивид уже достиг опре­деленного самоуважения и самоутверждения.

Установив отношения между силой и любовью, я хочу теперь подчеркнуть, что возможен опыт, в кото­ром любовь превосходит силу. Это показано в драме Гете, где Фауст заключает договор с Мефистофелем, чтобы получить беспредельное знание и беспредельный чувственный опыт. Мефистофель способен дать ему только могущество, что он и делает. Фауст любил Мар­гариту и Елену Троянскую, при этом он думает, что легко и спокойно оставит их в прошлом. Но в тот мо­мент, когда его душа должна быть отдана дьяволу, его спасает любовь Маргариты. На сцене вновь появляют­ся «матери», несущие с собой те связи, которыми каж­дый человек соединен с природой и с человечеством.

Эта аллегория любви, побеждающей силу, раскры­вает архетип человеческого опыта, который разными способами обращается ко всем нам. И мы можем по

новому понять то, что имеет в виду Бубер, когда в том же стихотворении он пишет:

Я не знаю, что осталось бы нам, Если б любовь не преображала силу, А сила б не направляла любовь.

Мы представляем собой существа, чья любовь постоянно приводит к силе, и чья сила время от вре­мени преображается любовью. Я стал бы оспаривать утверждение Бубера только в случае, если бы с его помощью оспаривалась реальность силы и отрицался тот факт, что все мы тем или иным образом соприча-стны властной структуре нашего общества.

Сочувствие — это название той формы любви, которая основывается на нашем знании и понима­нии друг друга. Сочувствие — это осознание того, что все мы находимся в одной лодке, и все мы либо утонем, либо будем плыть вместе. Сочувствие вы­растает из признания общности. Оно исходит из того, что все мужчины и женщины — братья и сест­ры, даже несмотря на необходимость определенной тренировки наших собственных инстинктов для того, чтобы начать осуществлять это убеждение своими действиями. Сочувствие — это связь, ощущаемая с другим человеком не потому, что он «реализует свои возможности» (как будто кто-то их когда-либо реа­лизовал!) — мы испытываем сочувствие к другому человеку в неменьшей степени и потому, что он не реализует свои возможности. Иными словами, пото­му, что он человек, как я и вы, навеки вовлеченный в борьбу между реализацией и нереализованностью. Тем самым мы перестаем требовать от человека быть идеальным для того, чтобы присоединиться к челове­честву в его судьбе и его страдании. Как говорит

Джекоб Броновски: «Мы все одиноки. <...> Мы научились жалеть друг друга за наше одиночество. И мы научились тому, что осталось нечего откры­вать, кроме сочувствия»²⁹.

Сочувствие — это принятие убеждения в том, что ничто человеческое мне не чуждо. В таком случае я могу понять, что если убит мой враг, то человечество стало беднее на одного человека. Даже если общая сумма жестокости не слишком уменьшилась за после­дние двадцать столетий — дети все еще продолжают страдать от того, за что они не несут ни малейшей ответственности — мы не должны требовать явного (немедленного) успеха. Именно в столкновении с этой дилеммой — бороться с жестокостью, не ожидая ощу­тимого успеха — человек обнаруживает, что он из себя представляет в глубинах своей души.

Сочувствие дает нам основу для того, чтобы прид­ти к гуманистической позиции, включающей в себя и силу, и любовь. Сочувствие в определенном смысле противоположно насилию: если в случае насилия мы проецируем враждебные образы на оппонента, то в случае сочувствия мы признаем такого рода демони­ческие импульсы в самих себе. Сочувствие дает нам основу для того, чтобы судить о другом человеке, не осуждая его. И если любовь к своим врагам требует божественной благодати, то сочувствие к ним вполне в человеческих силах.

Будет ли наше сочувствие пробуждено войной во Вьетнаме, как это случилось с Дэниэлем Эльсбергом?

²⁹ Bronowski J. The Face of Violence: An Essay with a Play. Cleveland: World, 1967. P. 161-162. И он добавляет: «Пос­ле многих лет отчаяния не осталось ничего, что могло бы вырасти внутри вас высокой тонкой травинкой, кроме ва­шей собственной человечности».

Многие из нас не видят выхода из отчаяния, вызван­ного нашей неспособностью остановить эту жестокую бойню, не видят ничего эффективного, что бы мы могли сделать, как бы мы ни боролись с имеющимися альтернативами. Эту войну ненавидят почти все, и большинство людей хотело бы забыть о ней, если это было возможно. Несмотря на все наши протесты, она все продолжается и продолжается, неуклонно разру­шая наше чувство чести, доверие и даже язык. Но, даже если мы продолжим все усилия закончить эту войну настолько быстро, насколько это в человечес­ких силах, может оказаться, что Вьетнам будет, в ко­нечном счете, полезен Америке — если только так можно сказать, не гневя Бога. Вьетнамская война, со всем своим злом, может — вполне демонически — предоставить удобный случай для того, чтобы Амери­ка достигла прозрения, которое будет существенным для ее будущего. Это может произойти, если мы обре­тем чувство трагизма, осознание того, что мы являем­ся соучастниками зла, что мы участвуем в автомати­зированной и бесчеловечной разрушительности. То, что не смогли сделать две мировые войны, может быть совершено маленькой страной, столь решительно ус­тупающей нам по своей мощи, но способной продол­жать свое самоутверждение, несмотря на все страда­ния, которые мы ей причиняем. Ощущаемая нами вина совершенно нормальна, и может быть началом превращения Америки из ставшего в позу подростка в зрелую ответственную нацию. До сих пор мы со­храняли свою невинность, вопреки всем урокам исто­рии. Давайте надеяться, что это печальное событие окажется прощанием с невинностью.

4. На пути к новой этике

Линия размышлений Части III этой книги приво­дит нас к новой этике — этике, которая будет адекват­на новому веку, к которому мы приближаемся. Говоря просто, это — этика намерения. Она основывается на допущении, что каждый человек ответственен за эф­фект, произведенный его действиями.

Теперь мы можем сформулировать истинный тра­гический дефект Билли Бадда: он не желал осознавать то действие, которое оказывал на Клэггерта, несмотря на попытки старого матроса-датчанина указать Билли на растущую враждебность к нему Клэггерта. Билли стремился сохранить свою невинность. Действительно — его невинность была защитой от этого решающего осоз­нания, она была ширмой, за которой он лелеял свою собственную детскость. Его бессознательность сделала убийство Клэггерта и его собственное повешение неиз­бежными.

Аналогично этому, главное зло нашего времени содержится в тех ситуациях, когда человек не берет на себя ответственность — как в случае с нашим ги­потетическим национальным гвардейцем или с сол­датами воюющих во Вьетнаме батальонов, которым было приказано стрелять в безоружных мирных жителей. Победу добра над злом нам демонстрируют люди вроде американского солдата, который посадил свой вертолет в Ми Лай и направил свой пулемет на лейтенанта Келли, чтобы застрелить его, если он про­должит резню.

Будущее принадлежит тем мужчинам и женщинам, которые могут жить в качестве самостоятельных инди­видов, с внутренним осознанием солидарности чело­веческой расы. В этом случае они используют напря-

жение между индивидуальностью и солидарностью в качестве источника своего этического творчества. До сих пор нас учили делать либо то, либо другое. Мы научились принимать на себя ответственность за свои убеждения, но этого недостаточно. Мы научились при­нимать на себя ответственность за искренность наших действий, но этого также недостаточно. И то и другое присуще индивидуализму, и то и другое представляет собой часть этики, корни которой восходят к эпохе Возрождения. Нам стоит напомнить самим себе, что можно быть абсолютно искренним и твердым в своих убеждениях — и абсолютно неправым. Мы должны принять на себя ответственность за то, оказываемся ли мы правы, или неправы. Остается надеяться, что мож­но научиться это делать, не совершая убийства мате­матика при бомбежке здания на Мэдисон авеню, или убийства сотен тысяч невинных людей во Вьетнаме.

Мы можем, в припадке индивидуализма, жить, замкнувшись в своей собственной целостности; или же можем, в припадке солидарности, идентифицировать­ся с группой или партией, которая принимает за нас наши решения, исходя из своих собственных правил. И то и другое будет ошибочным, если не принимать в расчет второй полюс. С другой стороны, находясь в равновесии, оба полюса составят два источника эти­ческого выбора. Первый из них сохранит элемент индивидуального сознания, необходимый для любой этики; второй — элемент межличностной ответствен­ности, также необходимый источник любой этики.

Давайте сравним эту этику с наиболее популяр­ной среди психологов этической ориентацией — с эти­кой роста. Мы часто слышим о «беспередельном по­тенциале» человека, и нас заклинают «реализовать»

его в максимально возможной степени. Но при этом часто отсутствует признание того, что этот потенциал может быть использован только тогда, когда он вос­принимается^ осознанием присущих ему пределов. Ошибка состоит в том, что этот потенциал рассмат­ривают так, будто он вообще не имеет никаких пре­делов, будто линия жизни постоянно направлена «вперед и вверх». Иллюзия того, что мы становимся «лучше», «прогрессируем», делая по шагу вперед каж­дый день, — это доктрина, контрабандой заимство­ванная из техники и ставшая догмой в этике, где она не соответствует действительности. Это действитель­но верно в технике, но в этике, эстетике и других об­ластях духовной жизни термин прогресс в указанном выше смысле неадекватен. Современный человек не превосходит в этическом отношении Сократа и древ­них греков, и хотя мы строим здания по-другому, они не более красивы, чем Парфенон.

Бюллетени группового движения, где эта ошибка встречается наиболее часто, предлагают такие курсы, как «Группа развития творческих способностей», за которым в следующем выпуске идет «Продвинутая группа развития творческих способностей». Или: пред­лагается группа «Радость», а в следующем выпуске — «Радость: вторая ступень». А что дальше? Как будто человеческая жизнь представляет собой ракету, к ко­торой можно прицепиться и она будет поднимать вас все выше и выше в стратосферу, выше и выше до бес­конечности. Но ракета вскоре взорвется, и где тогда окажетесь вы? Люди совершенно забывают о том, что радость увеличивается лишь в той мере, в какой воз­растает и способность испытывать горе. Забывает­ся мудрость Уильяма Б лейка:

Человек сотворен на Радость и Горе;

И если мы это точно знаем.

По миру идем безопасно;

Радость и Горе безупречно переплетены,

Они — Одеянье божественной Души."

Сознание того, что человеческое существование — это и радость, и горе, является предпосылкой приня­тия на себя ответственности за последствия своих намерений. Мои намерения иногда могут быть плохи­ми — сидящий внутри меня дракон или сфинкс будет часто громко заявлять о себе, а иногда будет и прояв­ляться в действиях, — но я должен сделать все, что в моих силах, чтобы принять его как часть самого себя, а не проецировать на вас.

Рост не может быть основанием этики, поскольку сам по себе рост может быть не только добром, но и злом. Каждый день мы растем и приближаемся к дрях­лости и смерти. Многие невротики видят это лучше всех нас: они боятся дорасти до большей зрелости, ибо по­нимают, разумеется, невротически, что каждый шаг вперед приближает их к смерти. Рак тоже является ростом. Это непропорциональный рост, при котором некоторые клетки начинают необузданно расти. Солн­це обычно благоприятно для тела, однако, когда чело­век болен туберкулезом, оно намного благоприятнее для туберкулезных бактерий, и в силу этого поражен­ные участки должны быть защищены от солнечных лучей. Как только мы понимаем, что один элемент дол­жен быть уравновешен другим, то обнаруживаем, что нам нужны другие, более глубокие критерии, чем од­номерная этика роста.

³⁰ Complete Poetry and Selected Prose of John Donne and Complete Poetry of William Blake. N.Y.: Modern Library, 1941. P. 598.

Здесь возникает следующий вопрос: как соотно­сится предлагаемая здесь этика с нашей современной этической системой, задаваемой христианством? Хри­стианство следует рассматривать реалистически, с точ ки зрения того, чем оно стало в действительности, а не с точки зрения того, что в идеале имел в виду Иисус. Христианская этика выросла из присутствую­щей в начале Ветхого Завета концепции справедли­вости «око за око, зуб за зуб», т.е. из концепции спра­ведливости, достигаемой уравновешиванием зол. Затем христианская и еврейская этики сдвигают ак­цент на внутренние установки человека: «Что человек думает в своем сердце, таков он и есть». В конечном счете, решающим критерием становится этика любви, доходящая до заведомо идеальной заповеди «любите своих врагов».

Но в ходе этого развития было забыто, что лю­бовь к своим врагам — это дело благодати. Это, гово­ря словами Рейнхольда Нибура, «возможная невоз­можность», никогда не реализуемая в реальности кроме как в результате акта благодати. Для того, что­бы полюбить Гитлера, мне нужна благодать — благо­дать, о которой у меня нет желания просить в дан­ный момент. Когда элемент благодати опускается, заповедь любви к своим врагам становится моралис­тической: она пропагандируется как состояние, кото­рого индивид может достичь благодаря работе над собой, в результате морального усилия. В этом случае мы получаем нечто совсем иное: сверхупрощенную и лицемерную форму этического притворства. Это ве­дет к упражнениям, основанным на выключении осоз­нания реальности и препятствующим осуществлению действительно ценных действий, которые человек мог бы совершить для улучшения общества. Невинный

религиозный человек, тот, кому не хватает «мудрости змеи», может принести значительный вред, сам того не осознавая.

Кроме того, мы постоянно бываем склонны забы­вать о присутствии демонического на всем протяже­нии Ветхого Завета. Говоря об Иеремии, Дэниэл Бер-риган превосходно выражает то, что я имею в виду:

"Искоренять и разорять, губить и разрушать, созидать и насаждать". На современный слух эти слова звучат на удивление "деструктивно". Но слова, сказанные Иеремии, враждебны всякой постепенности, всем теориям историчес­кого развития, основанным на нарастании добродетели.

Может ли оказаться так, что Бог — это не Ниагара духовной манны небесной, льющая Его детский душевный комфорт на тех, кто морально и по-человечески нейтрален, чьи лица безучастно обращены вверх, чтобы отведать этой младенческой пищи? <...> "Поэтому я буду судиться с вами" (говорит Бог Иеремии). Н