Насилие, разрушающее жизнь и дающее жизнь 12 глава

обнаруживаем в себе желание углубиться в себя и за­думаться об этом. Мы испытываем то, что Аристотель называл катарсисом сожаления и ужаса, и мы алчем его вкусить. Это не только приближает нас к нашему внутреннему центру, но, парадоксальным образом, делает нас более внимательными к нашим ближним. Это помогает нам увидеть, что мы, эфемерные созда­ния, рождены, боремся и живем лишь отведенный нам срок, а затем, как трава, увядаем; и наша «ярость про­тив ухода света» будет иметь если не какой-то практи­ческий эффект, то, по крайней мере, больше смысла.

Именно поэтому более глубокие переживания вы­зывает трагедия — скажем, Шекспира или Юджина О'Нила, — чем комедия. Греки решали эту проблему, помещая само насилие — которого было достаточно в «Эдипе», «Медее» и в других трагедиях — за предела­ми сцены. У Шекспира и Мелвилла, напротив, насилие происходит на сцене, но там оно определено эстетичес­ким смыслом драмы. В этом разница между драмой и мелодрамой (как в современных телепередачах, кото­рые извлекают выгоду из насилия как такового).

Вопрос, который необходимо задать: включается ли насилие в фильм или драму для достижения шокового эффекта, ужаса и щекотания нервов, или оно есть неотъемлемая часть трагедии? В «Макбете», «Гамле­те» и «Антигоне» насилие требуется для эстетической полноты драмы. В трагедии мы не только ощущаем нашу собственную смертность, но также трансценди-руем ее, значимые ценности предстают более выпукло. Мы не переживаем здесь чувство совершенно бессмыс­ленного разрушения, как тогда, когда видим по теле визору восточных пакистанцев, заколотых штыками, -лишь ужасное зло, ради предотвращения которого мы готовы отдать что угодно.

Хотя в литературе, равно как и в жизни, смерть всегда эмпирически побеждает, человек побеждает духовно, превращая эти переживания в аспекты куль­туры, такие как искусство, наука и религия.

2. Экстаз на войне

Непосредственно после повешения Билли Бадда, в киноверсии новеллы Мелвилла, моряки на британс­ком военном корабле внезапно видят французский военный корабль, огибающий мыс в нескольких ми­лях от порта. Все они кричат: «Ура!»

Почему ура? Эти люди знают, что они идут в бой, в грязь, жестокость и смерть, которой является война, и все же кричат «ура!». В самом деле, лишь отчасти причину этого можно видеть в выходе запертых, по­давленных и невысказанных эмоций, которые роди­лись при зрелище казни их любимого товарища. Но есть и более весомая причина. Мы переходим теперь в другую область, наиболее сложную из всех, в которых нам надо разобраться — в область насилия на войне.

На рациональном уровне практически любой че­ловек отрицает и ненавидит войну. Когда я учился в колледже перед Второй мировой войной, я помню как отпрянул, когда профессор английской литературы заметил, что он практически уверен в том, что будут еще войны. Этот учитель был мягко говорящим, чув­ствительным, невоинственным типом, насколько это возможно, но я молча глядел на него так, словно он был изгоем. Как мог человек допустить такую мысль? Разве не ясно, что мы должны воздерживать­ся от мыслей о войне и веры в то, что она будет — и, конечно, от ее предсказания, — если мы хотим дос­тичь мира? Несколько сотен тысяч других студентов,

будучи как и я пацифистами, пребывали в иллюзии того, что достаточно крепко верить в мир, чтобы этим намного укрепить мир между народами. Мы не заду­мывались о том, как наш образ действий походил на суеверие — не думай о дьяволе, а не то он окажется тут как тут, среди нас¹.

Мы были столь воодушевлены вычищением войны из наших сознаний, что совершенно игнорировали провокационное эссе Уильяма Джеймса «Моральный эквивалент войны». Написанное вследствие неприятия «нашей грязной войны с Испанией», оно было прочи­тано Уильямом Джеймсом в качестве лекции в 1907 году. Оно до сих пор проницательно освещает основ­ные проблемы, пусть даже сами ответы уже не убеди­тельны. «В моих заметках, хотя я и пацифист, — пи­шет Джеймс, — я не стану говорить о зверской стороне военного режима (чему уже воздали должное многие писатели)...» Его предупреждение направлено против веры в то, что описание ужасов войны воздействует как сдерживающее средство:

Демонстрация иррациональности и ужасов войны не дает эффекта <...>. Ужасы порождают упоение <...>. Ког­да [стоит] вопрос об отсечении от человеческой природы всех ее крайностей, неуместно говорить о цене <-...>. Пацифис­ты должны более глубоко вникнуть в эстетическую и эти ческую основу воззрений их оппонентов⁵.

' На самом деле верным оказалось обратное. Через несколько лет после того, как я окончил колледж, Гитлер успешно сыг­рал как раз на нашей способности, подобно устрицам, замк­нуться в своих раковинах. Не желая смотреть в лицо злу, на которое были способны некоторые люди (в частности, Гит­лер), мы тем самым стали пособниками этого зла.

⁵ James W. The Moral Equivalent of War Pragmatism and other Essays J.L.Blau (Ed.). NY.: Washington Square Press, 1963. P. 290-296.

Сегодня, при всем нашем противостоянии вой­не, мы не можем уйти от очевидного факта, что мы заведомо неуспешны в наших усилиях ее пре­сечь⁶. Я считаю, что мы не достигаем успеха, по крайней мере отчасти, из-за того, что игнорируем центральный феномен: «Ужасы порождают упое­ние». В XX веке - который начался самонадеянно как «век мира» — мы видели неизменный переход от состояния спокойствия к состоянию революции и насилия. В данный момент мы имеем полдюжи­ны войн, идущих на земном шаре, включая наибо­лее позорную из них — Вьетнам; мы являемся сви­детелями того факта, что Америка перешла от добровольной армии к призыву в мирное время, и от ведения объявленных войн к ведению необъяв­ленных войн. Почему наши действия, действия тех, кто противостоит войне, были столь неэффектив­ны? Не пора ли задать себе вопрос, не является ли что-то неверным в нашем подходе к самой этой форме агрессии и насилия? Я предлагаю задать

^ь Согласно одному из компендиумов по современной исто­рии (Louis L., Snyder L.L. The World in the Twentieth Century, rev. eel. Gloucester (Mass.): Peter Smith, 1964. P. 138), за пер­вые 30 лет XX века в Европе было 74 войны — больше, чем за предыдущие 800 лет. Даже с учетом таких очевидных при­чин, как возросшая плотность населения и частота малых войн (хотя что тогда делать с большими?), этот факт все же заставляет радикально усомниться в удобных гипотезах о том, по мере того, как человек будет становиться более раци­ональным, он станет меньше воевать, или что по мерс того, как оружие будет становиться все более смертоносным, оно будет вес реже применяться. Подобные гипотезы - полная чушь. Размышляя о человеке, Паскаль гениально выразил эту проблему простым сожалением: «Если бы только наш разум был разумным...».

вопрос прямо: в чем соблазн, упоение, привлека­тельность войны?⁷

В качестве основного источника данных я возьму книгу Дж.Гленна Грея «Воины»⁸, дневник, который автор вел на протяжении четырех лет, будучи сол датом во время Второй мировой войны. Три года из четырех он провел в бронетанковой дивизии в Европе, и один год, выполняя специальное поруче­ние на европейском театре боевых действий. Через десять лет после установления мира Грей вернулся в Европу в качестве стипендиата фонда Фулбрайт для проведения широкоохватного исследования вой­ны и личных мотивов людей, которых он знал во время нее.

Сейчас не может быть ни малейшего сомнения в том, что Грей (который сегодня является профессо­ром философии в одном из западных колледжей) столь-же твердо, как и любой другой, настроен против вой­ны как способа решения международных споров, и никто не может рассказать ему о ее ужасах больше, чем он уже знает. Но он пытается также делать то, что я считаю более важным, а именно открыть и исследовать ту неосознаваемую привлекательность, которую имеет эта крайняя форма насилия для человечества. «Несомненно есть многие, кто просто терпит войну, ненавидя каждое ее мгновение, — пи­шет Грей, — и лишь немногие признались бы, что имеют вкус к войне. Но многие мужчины одновремен-

⁷ Я исключу из дальнейшего анализа войну во Вьетнаме. Нас здесь интересует агрессия и насилие, а эта война больше ил­люстрирует проблему дегуманизации. К тому же она еще идет, так что мы будем говорить о мировых войнах и тех, что были до них.

⁸ Gray J.G. The Warriors. N.Y.: Harper and Row, 1967.

но любят и ненавидят войну. Они знают, почему они ненавидят ее, труднее понять и членораздельно объяс­нить то, почему они ее любят»^а.

Несмотря на ужас, невыносимые тяготы, грязь, ненависть, многие солдаты находят войну единствен­ным лирическим моментом своей жизни.

Многие ветераны, которые честны перед собой, я уве рен, признают, что опыт общего усилия в бою даже при изменившихся условиях современной войны, был высшей точкой их жизни <...> опытом, которого они не хотели бы лишиться <...>. Каждому, кто не испытал это сам, это чув­ство трудно постичь, а участнику трудно объяснить его кому-то другому¹⁰.

И еще:

Миллионы людей сегодня — как миллионы до нас — научились жить в странной стихии войны и открыли в ней сильную притягательность <...>. Эмоциональная атмосфе­ра войны всегда привлекала к себе: она опутывала больший ство мужчин своими чарами <...>. Рефлексия и спокойная основательность чужды ей".

Когда стали явными признаки наступающего мира, я писал [в дневнике] с некоторым сожалением: «Очиститель ная сила опасности, которая делает мужчин грубее, но, воз­можно, более человечными, скоро будет утрачена, и первые месяцы мира заставят некоторых из нас тосковать по былым боевым дням»¹².

Каковы причины привлекательности войны? Первая — это привлекательность экстремальной ситуации, то есть

⁹ Ibid. Р. 28. ^[4bid. P. 44. "Ibid. Р. 28. " Ibid.

того, что человек рискует всем в бою". Это тот же мо­мент, хотя и в другой степени, на который указывает Оливер, когда он говорит, что марш протеста захватил его «помимо человеческих желаний». Вторая — это при­дающий силы эффект бытия частью громадной орга­низации, который освобождает человека от индивиду­альной ответственности и вины. Объявление войны важно, таким образом, как моральное утверждение, как моральное оправдание, которое позволяет солдату пе­редать всю нравственную ответственность командова­нию. Этот момент часто указывается в критике воен­ной машины, и ни у кого не может возникнуть и тени сомнения в том, что война разрушает индивидуальную ответственность и автономию совести. Ми-лай и слу­чай лейтенанта Келли являются ужасным подтвержде­нием этого. Но обычно не принимается в расчет то, что человеку присуще желание избежать свободы, так­же как и поиск ее, что свобода и выбор есть также бре мя (Достоевский и многие другие на протяжении исто­рии хорошо знали это), и что передача своей совести группе, осуществляемая в военное время, служит ис­точником огромного комфорта. Вот почему великие си­стемы детерминизма в истории — такие как кальвинизм и марксизм — показали великую власть не только стро-

¹³ Я нахожу здесь параллель с негритянскими бунтами в Уоттсс, Детройте и Ньюарке. Мы стремимся обнаружить в каждой экстремальной ситуации элемент притягательности. Войны и мятежи ставят их участника «на грань» в пре­дельном смысле этого слова. Наша проблема состоит в сле­дующем: если войны станут невозможными, какие ситуа­ции будут открыты для тех, кто нуждается в такой экстремальной жизни. Дело не в том, что войны неизбежны и необходимы, а в том, что мы должны озаботиться коррек­цией тех потребностей, из которых берет начало война и которым она служит.

ить людей в ряды, но также вдохновлять их на актив­ный энтузиазм в такой степени, которая была недоступ­на другим движениям.

Близко связано с этим чувство товарищества в строю то, что меня принимают не за какую-либо ин­дивидуальную заслугу с моей стороны, но потому что я товарищ по строю. Я могу доверить моему товари­щу по оружию прикрыть мой отход или атаку в соот­ветствии с данной мне ролью. Мое достоинство есть роль, и ограничения, которые роль возлагает на меня, дают мне нечто вроде свободы.

Разрушение этой способности чувствовать себя так, будто ты являешься частью превосходящего тебя цело­го, объясняет трусость среди солдат. Действительно, физическое мужество при любых обстоятельствах — насколько позволяет судить мой опыт терапии — по всей видимости, зависит от того, может ли индивид чувствовать, что он борется за других в той же мерс, что и за себя, принимая свою связь с товарищами, это означает, что он придет им на помощь, равно как и они ему. Исток этого физического мужества представ­ляется коренящимся во взаимоотношениях ребенка с его матерью, в особенности в его доверии к ней и соли­дарности с ней и, соответственно, с миром. Физичес­кая трусость, с другой стороны, даже в форме избега­ния физических столкновений в детском возрасте, по-видимому возникает в результате раннего отверже­ния и раннего чувства отсутствия поддержки матерью своего ребенка и даже чувства, что мать может ока­заться против него в его борьбе, так что теперь всякое усилие ребенок делает на свой страх и риск. Такой че­ловек находит невероятным, что другие станут поддер­живать его и что он будет также сражаться и за них, и от него требуется сознательное решение выступить на

их стороне. Такой тип личности может иметь огромное нравственное мужество, которое он развил в одиноче­стве, но ему недостает физического мужества или му­жества в группе.

Более того, в экстазе насилия присутствует страсть к разрушению. Читатель вспомнит замечание Оливе­ра: «Всю свою жизнь я мечтал раздолбать компью­тер». Это, по-видимому, склонность к разрушению в человеке, атавистическое стремление разрушать вещи и убивать. Она усиливается у невротиков и прочих, кто находится в отчаянии, но это лишь усиление чер­ты, которая в любом случае уже есть, и столетия, про­веденные под кровом цивилизации, не способны это­го скрыть.

Всякому, кто наблюдал человека, работающего с артил­лерией на поле боя, или смотрел в глаза ветеранов-убийц, только что проливших кровь, или изучал описания чувств пилотов бомбардировщиков во время поражения ими целей, трудно не прийти к выводу, что в разрушении есть восторг. <...> Это зло кажется превосходящим простое человеческое зло, оно требует объяснения в космологических и религиоз­ных терминах. В этом смысле, люди способны на дьявольс­кие вещи, как ни одно из животных¹⁴.

В этой страсти к насилию эго солдата временно покидает его, и он растворяется в своем пережива­нии. Это «депривация личности ради единения с объектами, которые прежде были чужды». Таков тех­нический язык описания того, на что обращают вни­мание в мистическом опыте экстаза: эго «растворяет­ся», и мистик испытывает единство с «Целым», будь то названо светом, истиной или Богом. Посредством насилия мы преодолеваем поглощенность собой.

¹⁴ Gray J.G. The Warriors. N.Y.: Harper and Row, 1967. P. 51.

Все это является элементами экстаза насилия. В насилии есть наслаждение, которое выводит индиви­да из себя и толкает его к чему-то более глубокому и сильному, чем то, что он прежде испытывал. Инди­видуальное «я» незаметно превращается в «мы», «мое» становится «нашим». Я отдаюсь этому, отпус­каю себя, и как только я чувствую, что мое прежнее Я ушло, как вдруг появляется новое сознание, более высокая степень сознавания, и возникает новое Я, более обширное, чем первое.

Теперь, когда мы смотрим на обычного челове­ка — неприметного, одинокого, все более изолиро­ванного по мере того, как расширяются средства мас­совой коммуникации, человека, чьи уши и чувства оглушены вездесущими радиоприемниками и тыся­чами слов, которые обрушивает на него телевидение и газеты, сознающего свою идентичность только, ког­да он ее потерял, жаждущего общения, но испыты­вающего неудобство и беспомощность, когда он его находит, — когда мы смотрим на этого современно­го человека, кого удивит, что он жаждет экстаза, даже такого, который может дать насилие и война?

Обращаясь к этому человеку в обществе — живу­щему год за годом в анонимной тревоге, что что-то может «случиться»; представляя «враждебные» стра­ны, которые он может разрушить в воображении (к этим фантазиям он возвращается, когда сыт по гор­ло своей повседневной жизнью); несущему в себе ужас, который, как он ощущает, должен как-то пре­твориться в действие, но остается подвешенным в ожидании; питаемому «тайными» обещаниями экста­за и насилия, чувствующему, что продолжение непо­нятного ужаса хуже, чем уступить соблазну, очаро-

ванию и привлекательности действия, — будем ли мы удивлены тем, что этот человек мирится с объявлени­ем войны, демонстрируя явную покорность?

Теперь, впервые в моей жизни, я могу, напри­мер, понять Американский легион. Эта организация всегда была для меня негативом совести — я был про­тив того, за что была она, и она была против того, за что был я. Это довольно хорошо работало как пред варительный ориентир, когда у меня не было вре­мени разобраться в том, на чьей стороне справедли­вость. Я никогда не мог понять мотивов легионеров или других организаций ветеранов в их бряцании оружием и доведенной до абсурда охотой за комму­нистами под каждой кроватью. Теперь, однако, я понимаю, что эти группы изначально состояли, в общем и целом из молодых людей, у которых были неприметные занятия, вроде заправки бензина в шев­роле, бьюики и форды. Затем они были призваны на войну. Во Франции они стали героями, любим­цами женщин, их путь устилали цветами, всевозмож­ные почести обрушились на них. Они были значи­мы, возможно, впервые за всю свою жизнь. По возвращении домой некоторые из них смогли найти лишь ту же работу и вновь заливать бензин в бьюи­ки, шевроле и форды, а те, кто нашел работу лучше, могли попросту испытывать разочарование «пусто­той» жизни мирного времени. Неудивительно, что они, испытывая скуку, сбились вместе, чтобы возро­дить опыт, максимально близкий к тому, что был на войне — такой как антикоммунистическая миссия «поиска и разрушения». Они вернулись к страстно­му желанию найти что-то, что придаст их жизни зна­чимость, которой она внутренне лишена.

Стремление к признанию

Когда Глени Грей в 1955 году вернулся в Европу, чтобы интервьюировать своих товарищей по оружию и друзей по сопротивлению пятнадцатилетней давно­сти, французская женщина, жившая в комфортабель­ном буржуазном доме с мужем и сыном, искренне призналась: «Моя жизнь столь невыносима скучна в наши дни! <...> Все что угодно лучше, чем это, когда день за днем ничего не происходит. Вы знаете, что я не люблю войну и не хочу ее возврата. Но она, по крайней мере, давала мне чувствовать себя живой так, как я не чувствовала себя до или после нее»'⁵. Пере­ходя к опыту немецкого товарища по оружию, Грей продолжает:

Растолстевший, с дорогой сигарой во рту, он говорил о наших былых днях в конце войны, когда он был дрожащим и голодным, и изможденным беспокойством о том, чтобы оградить жену и детей от слишком большой нужды. «Иног­да я думаю, что тогда были более счастливые времена для нас, чем теперь». <...> И было что-то вроде отчаяния в его глазах. <...> Ни один из этих людей не тосковал о старых днях с сентиментальной ностальгией, они говорили о своем разочаровании в бесплодном настоящем. Мир выявил в них пустоту, которую возбуждение войны позволяло им запол­нить¹⁶.

Спасением от этой пустоты служит экстаз наси­лия. Отчасти эта бесплодность порождена условиями цивилизованного существования, устраняющее значи­тельную долю риска и вызова из жизни — риска и вызова, которые кажутся многим, если не большин­ству, людей важнее, чем наше настойчиво навязывае-

^r4bid. P. 217. ¹⁶ Ibid.

мое изобилие. Насилие возвращает в жизнь риск и вызов, что бы мы ни думали о его деструктивное™, и жизнь перестает быть пустой.

Мы будем сталкиваться вспышками насилия до тех пор, пока людям будет недоставать значимых пере­живаний. Каждому человеку необходимо чувство зна чимости, и если общество не может дать его человеку, или хотя бы предоставить возможность стать значи­мым, то это чувство будет достигаться деструктивны ми способами. Нам предстоит найти те пути, которы ми люди могут достичь значимости и признания так, чтобы деструктивное насилие стало ненужным.

Глава 9

АНАТОМИЯ НАСИЛИЯ

Насилие и страдания в демократическом обществе играют решающую роль в повы­шении антипатии к нарушениям демокра­тических ценностей и увеличению симпа­тий к жертвам таких нарушений.

Силван Томкннс «Конструктивная роль насилия и страдания»

Вспышки насилия подобны «внезапному» вскипа­нию воды. Не видя «горелки, нагревающей воду», мы ошибочно считаем насилие дискретным событием, хотя оно есть совершенно понятный результат борьбы лич­ностей против неравенства в репрессивной культуре. Насилие часто следует за периодами спокойствия (в пяти­десятые годы — «тихое поколение» студентов). К наше­му сожалению, только впоследствии удается увидеть, сколь взрывоопасны были силы, таившиеся под покро­вом апатии.