Э. Дж. Хартли
В день пятый
Э. Дж. Хартли
«В день пятый»
Посвящается Фини, как всегда изящной и не склонившей голову
Пролог
Гнев Господень
Скоро надо будет возвращаться в деревню. Он плавал почти целый час и уже начинал уставать, хотя это было не более чем ленивое скольжение по воде. Взошла луна. Он успел привыкнуть к темноте неба и моря, но время от времени его била дрожь, которую нельзя было списать на теплую, похожую на масло воду. Море оставалось просто необычайно спокойным, волны накатывались на берег так тихо, что он едва слышал их за звуком собственного дыхания и медленным, размеренным плеском брасса. Надо будет возвращаться в деревню, а завтра он отправится домой, так и не найдя того, что искал среди этих тропических островов, чем бы оно ни было.
Вот только это оказалась не совсем правда. Он не нашел того, что искал, но, возможно, за эти три последние ночи обрел в молчаливой безмятежности моря что‑то другое. Он собирался отказаться от дальнейших поисков, от своей миссии, к которой он сам неизменно относился со смешанными чувствами, но время, проведенное на острове, быть может, хоть чуточку это упростит, усмирит гложущий, неуемный позыв вернуться сюда или отправиться куда‑нибудь в другое место.
Но куда еще можно податься? Если этого нет здесь, то, вероятно, нет нигде.
Никогда прежде он не позволял себе заострять внимание на этой мысли и сейчас улыбнулся, перевернувшись на спину и уставившись на звезды, которые миллионами усыпали небо так, как это никогда нельзя увидеть в Штатах. Он вдруг подумал, что можно будет их пересчитать, если потратить немного времени.
Расслабившись, он отдался течению, чувствуя, как вода под ним становилась все более прохладной по мере того, как дно быстро понижалось, затем вдруг резко заработал ногами, выбираясь на узкую плоскую скалу, уходящую в море подобно хвосту какой‑то огромной вулканической ящерицы. Он вспомнил надежду – нет, убеждение, захлестнувшее его при первом же взгляде на эту неровную каменную полосу. Несомненно, это должно быть здесь.
|
|
Но он ничего здесь не нашел, а его скудные средства давно иссякли.
В обычное время бухта была бы усыпана огоньками фонарей простых рыбацких лодок, однако сегодня он был здесь совсем один, как и два предыдущих вечера, став повелителем моря благодаря причудливой смеси здравого смысла и суеверий, определявшей поведение местных жителей. Можно было вот так же плавать здесь еще целую неделю, владея морем до самого горизонта. Но ради чего?..
Шестым чувством он ощутил какое‑то движение в воде под собой. Мгновение ему казалось, что кто‑то к нему прикоснулся, однако это было не так. Кто‑то скользнул мимо. Очень большой.
Боязнь темноты, рассказы об акулах и странных тварях, услышанные от жителей деревни и понятные лишь наполовину, – все это мгновенно нахлынуло на него. Развернувшись, он сориентировался, определил, как быстрее всего добраться до берега, и принялся усиленно рассекать воду, направляясь к скалам.
Он проплыл несколько ярдов, и первая волна паники начала стихать. В воде вокруг не было видно ничего, никаких признаков чего бы то ни было движущегося, того, что там вообще что‑либо было. Он сделал глубокий вдох, успокаиваясь, и рассмеялся, обращая своей смех к черному небу над головой. Воображение, как всегда гиперактивное, по мнению его начальства, в который раз сыграло с ним шутку. Он сделал два неспешных гребка к берегу, рассеянно гадая, насколько здесь глубоко. Направив ступни вниз, он задержал дыхание, закрыл глаза и постарался погрузиться как можно глубже, вытягивая над головой руки.
|
|
Футах в двух под собой он наткнулся на что‑то твердое, однако это был не камень и не песок. При соприкосновении оно чуть сместилось, но только самую малость. Нечто большое и твердое зависло практически неподвижно в толще черной воды.
Акула? Нет. Акулы плавают. Постоянно находятся в движении. Они вынуждены так поступать, потому что в противном случае утонут. А это… Что бы то ни было, оно просто висело в воде, словно прикованное ко дну.
Прежняя паника вернулась с новой силой, и он вынырнул на поверхность, жадно глотая воздух, так, словно пробыл под водой несколько минут. Оказавшись на поверхности, он сразу же начал грести изо всех сил, направляясь к берегу и деревне.
Он как мог далеко выбрасывал руки вперед, а затем отталкивал воду с такой силой, что грудь и плечи поднимались над поверхностью с каждым неистовым гребком.
Наверное, лучше было бы повернуть к скалам. До берега значительно дальше. Он не сможет подтянуться и рывком выбраться на сушу. Ему придется плыть до самого конца, затем мучительно медленно брести многие ярды по воде, едва доходящей до пояса…
Он плыл, сознавая, что теряет силы, что не сможет сохранить эту спринтерскую скорость до самого берега. Если рядом с ним кто‑то движется, то делает это гораздо быстрее его. Но с каждым следующим мгновением, проходящим без того, чтобы в него снизу вонзились чьи‑то острые зубы, он делал еще один вдох и подавался вперед.
|
|
Луна заливала мягким голубовато‑белым светом берег, теперь далекий и сюрреалистический. Безмятежный тропический пейзаж перешел в регистр причудливого кошмара. Казалось, что до берега просто невозможно далеко, но тот, к кому он прикоснулся, не набросился на него, не укусил и даже, похоже, не стал его преследовать, поэтому он плыл вперед, теперь уже беспорядочно размахивая руками, полностью растеряв изящество движений. Самообладание он утратил там, в воде, теперь остались только безотчетный ужас и отчаянная жажда жить…
Казалось, минули долгие минуты, но на самом деле прошло лишь несколько секунд, и его ноги наконец коснулись песчаного дна. Он попробовал бежать, но вода была по грудь, и ему пришлось снова двигаться вплавь. Захлестнутый отчаянием, он едва не заплакал. Затем его колено наткнулось на дно, он выпрямился во весь рост и помчался вперед большими прыжками, всякий раз ожидая, что кто‑нибудь вцепится ему в пятку. Вот и берег, прикосновение ночного воздуха к телу. Он полностью выбрался из воды и, шатаясь, словно пьяный, побрел по бледному песку, смеясь и радуясь спасению, наконец позволяя себе мысль о том, что, возможно, там на самом деле никого не было, что ему все причудилось. В сознании кишели всевозможные вероятные объяснения: упавший в воду ствол пальмы, корпус затонувшей лодки, сорванный с якоря буек…
Только тут он обернулся. Он сам не смог бы сказать почему, но ему не понравилось ощущение моря за спиной.
И тотчас же понял, в чем дело.
Какое‑то мгновение он просто таращился, не в силах поверить своим глазам, а затем, с тупым страхом, смешанным со странным возбуждением, бросился бежать к тростниковым хижинам деревни.
Он был прав. С самого начала. Все это время он был абсолютно прав. Теперь он кричал, давая выход страху и восторгу. Он бежал прочь от берега, взывая к мигающим в темноте светлячками огням деревни. Теперь он сможет рассказать всем правду. Люди увидят ее, и мир переменится.
Он думал об этом, когда добежал до первой бамбуковой хижины, объятый бесконечным ужасом. Эти мысли были у него в голове, когда на это жилище, а вслед за ним и на всю деревню внезапно выплеснулось ослепительно‑белое пламя, которое подбросило его и всех спящих жителей высоко в воздух, после чего с не передаваемой словами жестокостью разбросало их во все стороны. Звук пришел полсекунды спустя, раскатистый орудийный выстрел, перешедший в низкий протяжный гул, от которого содрогнулся воздух.
Когда грохот наконец затих, волны, набегающие на берег, перестали кипеть, на почерневший песок и землю, бывшую еще совсем недавно плодородной, снова опустилась тишина, от деревни и всех ее обитателей ничего не осталось.
Часть I
Сторож брату моему
Из глубины взываю к Тебе, Господи.
Господи! услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих.
Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, – Господи! кто устоит?
Но у Тебя прощение, да благоговеют пред Тобою.
Псалом 129:1‑4
Глава 1
Томас Найт полностью разобрал свой письменный стол за пять минут. Впрочем, личных вещей у него здесь все равно было немного. Он отобрал свои книги – полное собрание Шекспира, избранные представители романтизма, кое‑что из Остин, Диккенса, а также Стивена Кинга и Дж. К. Роулинг, посредством которых пытался приобщить к чтению ребят, – побросал их в помятую картонную коробку, но так и не смог ее закрыть.
«По крайней мере, не нужно никому сообщать эту новость, – подумал он. – Только не сейчас».
По той же причине, что теперь у него нет работы?
«Не совсем, – поправил он сам себя. – Это стало следствием проколов другого рода».
Слабо улыбнувшись, Томас подхватил коробку на руки и направился по бесконечно длинному коридору, который провел его мимо спортивного зала и школьной столовой к стоянке и безработице. Попрощавшись с Фрэнком Сэмюэльсом, невероятно древним привратником, курившим у мусорных баков, Томас рассмеялся и чересчур энергично потряс ему руку на тот случай, если кто‑то наблюдал со стороны. После чего он прошел по снегу к своей машине, фальшиво насвистывая, словно это был самый обыкновенный день, словно у него в целом мире не было никаких забот. Впрочем, Томас напомнил себе, что и то и другое было верно, хотя от этого не становилось легче. Хорошо, журналисты разъехались.
По дороге домой Томас купил в магазине у Тони на Олд‑Орчард литр дешевого виски в пластиковой бутылке и пожелал продавцу доброй ночи.
– И вам того же, мистер Найт, – ответил тот таким тоном, словно уже несколько недель не видел Томаса и, скорее всего, еще столько же его не увидит.
На ужин Томас купил у Кармен пиццу и приехал домой в сгущающихся сумерках, опустившихся на обсаженные развесистыми деревьями улицы Ивенстоуна. Постепенно ярость уступала место более привычному ощущению глупости и очередной неудачи. Он отправился пробежаться, чтобы выбросить все это из головы.
Бегал Томас плохо, даже когда находился на пике формы, и сейчас каждый шаг вызывал у него отвращение. Он топал по коварным тротуарам так же неуклюже, как ленивец на коньках. Бег быстро ему надоел, как всегда, хотя обычно это компенсировалось смутным чувством чего‑то правильного. Однако сейчас Томас никак не мог избавиться от событий прошедшего дня, воспоминания о которых неотступно следовали за ним, подобно потерявшейся собаке.
Его увольнение назревало уже давно. Питер, директор школы, – Томас думал о нем исключительно как о персонаже из мультфильма, бельчонке с таким именем – раз за разом давал ему еще один шанс, но он неизменно все ломал, словно отступающая армия, старательно взрывающая за собой все мосты. Быть может, Питер в этом сценарии был не единственным персонажем из комиксов.
Задыхаясь, Томас наконец добрался до дома, принял душ, съел пиццу, которая без преувеличения оказалась лучшим, что у него было за последние двенадцать часов, и принялся за виски. К восьми вечера он уже выпил почти четверть бутылки – очень опасное количество. Он пил из дорогого хрусталя, по два кубика льда на стакан, медленно потягивая виски, а не глотая его залпом, однако это происходило непрерывно, практически без пауз между глотками и, раз уж об этом зашла речь, между новыми порциями. Стакан был из сервиза, подаренного на свадьбу. Томас подумал об этом, рассматривая его, словно какой‑то тонкий знаток искусств, рассуждающий о давно минувшей эпохе.
В десять часов вечера он, пошатываясь, добрел до ванной, собрал все таблетки, какие только смог найти, и бросил их в другой хрустальный стакан, который поставил на кофейный столик рядом с кожаным креслом. Расхожие таблетки, белые, коричневые, красные и желтые, лежали вперемешку с экзотикой: прозрачными, светящимися капсулами неоново‑голубого и зеленого цвета. В основном это были аспирин и ибупрофен, но некоторые таблетки предназначались для каких‑то более мудреных целей, о которых Томас уже давным‑давно забыл.
– О, это будет весело, – произнес он вслух.
Несколько минут Томас просто сидел и смотрел на стакан, размышляя:
«Больше никакой борьбы с вечными истинами, никакого отчаяния, никаких проникнутых тревогой сомнений о том, могло ли быть иначе. Решение должно приниматься в соответствии с сиюминутным порывом, подобно тому как в неопределенную погоду выбирается одежда.
Но ведь на самом деле это не выход, правда? К тому же со стороны будет казаться, что это ответ на потерю работы. Самое ужасное в том, что подобный поступок многим покажется своеобразным жестом».
– Господи, – пробормотал Томас вслух, – только не это. Все, что угодно, только не это.
Взяв стакан с таблетками, он погремел ими, затем опустил на столик, медленно, но решительно. Никакой дешевой мелодрамы, по крайней мере не сегодня, даже несмотря на то что у него нет ни одной мыслимой причины проснуться завтра утром.
Тут Томас тихо рассмеялся, стиснул зубы, сполоснул водой лицо в мойке на кухне и выбросил таблетки в измельчитель мусора. Лишь когда оглушительный хруст устройства перешел в знакомое завывание, говорящее о том, что содержимое стерто в ничто и смыто, Томас подумал, что, скорее всего, завтра утром ему понадобятся какие‑то из этих таблеток.
Весь следующий день он провел дома, рассеянно читая отрывки из «Потерянного рая», потому что ритм стихов показался ему знакомым, даже утешительным. Сейчас у него не было времени на Бога, описанного Мильтоном,[1]как и на какого угодно еще, раз уж об этом зашла речь. Но, перечитывая поэму, он вернулся в старшие классы школы, избавившись от ощущения скопившихся за долгие годы неудач. На следующий день Томас посмотрел по телевизору пару отвратительных фильмов и сходил в ресторан, но пить вернулся домой, потому что так было дешевле и не столь унизительно, как сидеть в одиночестве за стойкой в баре. Разумеется, он совершил пробежку, наказывая тело за проступки того, что Питер‑бельчонок называл его «характером».
Ему было тридцать семь лет, хотя он чувствовал себя гораздо более старым – высокий, худой мужчина с нескладными конечностями и задумчивыми движениями. Бывшая жена называла его именами всех животных, каких только знала, иногда с любовью, особенно когда речь шла о трогательных неуклюжих обитателях зоопарка, мимо которых посетители проходят в спешке, торопясь к большим диким кошкам: быках и верблюдах, буйволах и носорогах.
«И ослах, – подумал Томас. – Не надо забывать об ослах».
Потому что дело было не только в теле и в том, как он его использовал. Огромную роль играл также темперамент. В разуме Найта не было ничего ослиного. Больше того, Куми любила повторять, что он слишком умен и это выходит боком ему же самому. Но у него была упрямая жилка, притупленное упорство, которое при определенном раздражении становилось воинственным. Если уж говорить начистоту, он определенно отличался ослиной бесчувственностью во всем том, что касалось желаний тех, кто его окружал.
Вероятно, не было ничего удивительного в том, что Томас жил один вот уже шесть лет, достаточно долго, чтобы почти привыкнуть к этому. Все эти годы он каждое утро просыпался в одиночестве, так что в конце концов это стало казаться ему чем‑то вполне нормальным. И не потому, что ему ни разу не предоставлялась возможность уложить кого‑нибудь к себе в постель. Томас убедил себя, что если отбросить весь пьяный мелодраматизм, то ему было вполне уютно одному.
«Что очень удобно, потому что никто не сможет терпеть тебя долго…»
Еще одна бледная, самоуничижительная улыбка, которая постепенно становилась обычным выражением его лица.
В доме было темно и холодно, и у Томаса мелькнула мысль, что неплохо бы начать экономить на отоплении, поэтому он подбросил в камин пару поленьев и налил еще один стакан виски, которое грел в руках до тех пор, пока от ароматных испарений у него не защипало в носу. Мысленно Найт снова и снова прокручивал разговор, положивший конец его карьере.
– Когда вы только пришли сюда, все мы решили, что выиграли главный приз, – говорил директор. – Ребята, родители, попечительский совет школы… черт побери, даже журналисты вас обожали. Ваши ученики блестяще сдавали экзамены и поступали в престижные университеты, открывая собственные читательские клубы. Собственные клубы! Это было просто поразительно. Да, вы с самого начала отличались излишней самоуверенностью, но были принципиальным, трудолюбивым. Честное слово, мне никогда не приходилось встречать такого хорошего учителя.
Томас кивал, мягко улыбаясь, вспоминая все так, словно это произошло с кем‑то другим. Конечно, разговор завершился совершенно иначе.
– Но лет пять тому назад все внезапно начало разваливаться, – продолжал Питер. – Абсолютно все. Сейчас… даже не знаю. Дело не в ваших проклятых благотворительных поступках и хвастовстве, Томас. Вы жалуетесь на все эти… вопросы, но в глубине души мне кажется, что вам на самом деле все равно.
Томас сидел напротив директора, не зная, что ответить. Наконец он сказал:
– Я не знаю, как с этим быть. Наверное, я просто такой. Я этим занимаюсь.
На что Питер заявил с бесповоротностью, удивившей Томаса:
– Все это осталось в прошлом, Томас. Здесь вы этим заниматься больше не будете.
На этом все закончилось.
Когда зазвонил телефон, Томас был на грани бесчувствия, и первой его реакцией было оставить звонок без внимания.
Вероятно, это Питер. Звонит, чтобы объяснить, какое на него было оказано давление, и выразить надежду, что Томас не держит на него зла. В конце концов, Питер‑бельчонок – неплохой парень.
«Никак нет, сэр. Питер – столп общества, принц среди простолюдинов».
Медленно подойдя к телефону, Томас какое‑то мгновение постоял, глядя на него, не думая ни о чем, испытывая лишь пустоту и тупую усталость. Наконец он снял трубку, чтобы остановить звонки и, наверное, довести дело до логического конца. Если бы он оставил ее на аппарате, то ему пришлось бы выслушивать истовые извинения Питера здесь, у себя в голове, а затем еще раз, когда директор неизбежно перезвонил бы снова, и Томас уже не смог бы увиливать от ответа.
– Да, – сказал он.
– Будьте добры, я могу поговорить с Томасом Найтом?
Звонил мужчина, но не Питер, и голос звучал на удивление официально.
Пресса?
– Можете, – ответил Томас. – Но он в настоящий момент общается с бутылкой виски. Удивляюсь, что газетчикам до сих пор есть до него дело. Я имею в виду, прошло уже добрых десять минут с того времени, как его выставили вон, – Найт подумал, что это гипербола в духе Гамлета, придающая благородство этой банальной фразе. – Или это чисто человеческий интерес?
Последовала мимолетная пауза.
Когда незнакомец заговорил снова, его голос был проникнут мрачной серьезностью:
– Прошу прощения, мне нужен Томас Найт, родной брат отца Эдварда Найта.
Тут комната закружилась. Имя старшего брата потрясло Томаса своей непривычностью.
– Это я, – сказал он и, помолчав, добавил, хотя в этом не было необходимости: – Брат Эда Найта.
– Меня зовут отец Фрэнк Хармон. Я возглавляю отделение Общества Иисуса здесь, в Чикаго.
Кивнув, Томас сделал над собой усилие, чтобы ответить:
– Да?
Имея дело с католическими священниками, он не мог избавиться от некоторой язвительности, застарелой горечи, всплывшей сейчас на поверхность, даже несмотря на нехорошее предчувствие, которое туманом начинало сгущаться у него в душе.
– Боюсь, у меня для вас плохое известие, – продолжал отец Фрэнк.
Глава 2
Сиденья в такси были жесткие и холодные, но «вольво» Томаса после двухдневного безвылазного стояния под снегом категорически отказался проявить какие‑либо признаки жизни. Томас наблюдал за прямыми улицами Ок‑Парка, обсаженными деревьями, слушал, как за прозрачной перегородкой из плексигласа водитель‑индус что‑то болтает на хинди по рации, и у него складывалось ощущение, будто его арестовали. Земля еще оставалась прикрыта слоем снега толщиной дюйма два, однако мостовая и тротуары были полностью очищены, и в целом это создавало впечатление работы, выполненной только наполовину. Вокруг тянулись частные дома, разные, но в то же время похожие. Различные по форме, они, если так можно выразиться, были наполнены одинаковым содержанием. Дом священника ничем не выделялся среди них.
Он примыкал к обветшалой кирпичной церкви, которая показалась Томасу гораздо меньше, чем он помнил, и отчаянно нуждающейся в ремонте. На кровле тут и там пестрели заплаты, отсыревшая кладка стен крошилась, синяя краска карниза облупилась и покрылась пятнами. Позолоченные буквы, образующие надпись «Приходская церковь Святого Антония», потрескались. Томас готов был поспорить, что по воскресеньям храм заполняется в лучшем случае на четверть, а по будним дням и того меньше. В такую же церковь сам он ходил в детстве. Здание, пережиток давно минувшей эпохи, словно угасало. Не настолько старое, чтобы привлекать своей древностью, недостаточно величественное, чтобы внушать благоговейное почтение, возведенное в ожидании изобилия, теперь уже туманного, день ото дня теряющее свое значение…
Дайте ему отдохнуть.
Стряхнув это настроение, Томас поставил на крыльцо пустой чемодан, который захватил, чтобы забрать вещи Эда, и нажал кнопку звонка. Где‑то далеко послышалось слабое, монотонное дребезжание. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь завыванием холодного ветра. Томас уныло запахнул полы куртки. Он бросил взгляд на видавшую виды белую «хонду», стоявшую на дорожке. По угловатым обводам сразу же чувствовался почтенный возраст машины. Ее кузов был изъеден чикагскими морозами и, что гораздо хуже, солью, которой посыпают дороги.
Входная дверь открылась, и на пороге показался мужчина, сжимающий в руке недоеденный сэндвич. Ему было около пятидесяти: худой, лысеющий, жующий. Махнув сэндвичем, он отступил в сторону, приглашая Томаса в дом. Когда за ними захлопнулась дверь, пронизывающий ветер оказался побежден, однако в прихожей было ненамного теплее, чем на улице. Еще там было темно, пахло сыростью и плесенью.
– Чашку чаю? – предложил мужчина с набитым ртом, быстро идя по коридору.
– Э… конечно, – пробормотал Томас.
Попав в кильватерную струю, оставляемую худым мужчиной, он поспешил следом за ним, улавливая в воздухе терпкий аромат арахисового масла.
– Холодновато сегодня, а? – сказал тот, когда они вошли в убогую голую кухню.
– Дальше будет еще хуже, и только потом станет хорошо, – заметил Томас.
– Я вам дам что‑нибудь на первое время и посмотрю, можно ли будет подыскать кров, – продолжал мужчина, роясь в беспорядочной кипе бумаг.
Похоже, помещение служило одновременно и кухней, и кабинетом, причем не справлялось с обеими функциями.
– Однако в это время года найти крышу над головой очень непросто, – добавил он, не поднимая взгляда.
– Прошу прощения, – сказал Томас. – Меня зовут Томас Найт.
– Джим, – ответил мужчина, отрываясь от бумаг и кивая.
В его голосе прозвучало что‑то ирландское или, быть может, шотландское. Он продолжал перебирать бумаги, раскидывая те, которые, по его мнению, не заслуживали внимания. Его взгляд оставался сосредоточенным.
– Эд Найт был моим братом, – добавил Томас.
Потребовалось какое‑то мгновение, после чего мужчина, назвавшийся Джимом, застыл, оторвался от бумаг, медленно выпрямился и издал долгий, шумный вздох, наполненный запоздалым прозрением и самоосуждением.
– Ну конечно, – пробормотал он. – Извините. Я почему‑то решил…
– Вы приняли меня за бездомного, – произнес Томас, с удивлением поймав себя на том, что улыбается.
– Всему виной эта штука, – объяснил Джим, кивая на обшарпанный чемодан гостя. – И сила привычки.
– Ничего страшного, – заверил его Томас, мысленно отметив, что в других обстоятельствах он сам принял бы Джима за бездомного. – Кажется, это маленькое недоразумение улажено. А вы?..
– Джим, – сказал тот. – Извините, мне казалось, я уже называл себя.
– Да, называли, – подтвердил Томас. – Я имел в виду, вы слуга, садовник?..
– Вы видели сад? Никакого садовника здесь нет, черт побери. Это я вам точно говорю. Нет, я приходской священник. Отец Джим Горнэлл. Рад с вами познакомиться. Общество Иисуса прислало вашего брата мне в помощь. Он был хороший человек.
Джим не сделал ударение на слове «хороший», как если бы речь шла о набожности и моральных устоях Эда. Он произнес это так, как солдат высказался бы о своем павшем товарище.
Томас колебался слишком долго, усваивая мысль о том, что этот растрепанный и нескладный ирландец может быть священником, и Джим пожал плечами, без смущения или негодования. Ему было все равно, и Найт сразу же проникся к нему доверием.
– Вы, несмотря ни на что, хотите чаю? – спросил Джим.
– Это было бы просто замечательно.
– Опять же сила привычки, – продолжал ирландец. – Когда нужно согреться, утешить или устроить радушный прием, чай, как правило, является первой линией нападения.
– Если только раньше не удается добраться до виски.
– Совершенно верно, – подтвердил священник, и его лицо озарилось неожиданной улыбкой. – Непременный католический порок. Не желаете пропустить стаканчик?
– Да еще рановато, – сказал Томас. Ложь зарегистрировалась у него в сознании, и он добавил чуть ли не виновато: – Только не сегодня.
– Что ж, справедливо, – согласился священник. – В таком случае остановимся на чае.
Они пили чай из тяжелых кружек, со сколами, но чистых, устроившись по обе стороны от не справляющегося со своими обязанностями электрического нагревателя, включенного на самую маленькую мощность.
– От него нет никакого толка, черт побери, – заметил священник. – Но если я включу его чуть посильнее, во всем здании вырубится свет.
Томас улыбнулся и спросил:
– Так что же делает в Чикаго настоящий ирландский священник?
– Нехватка духовенства, – объяснил Джим. – Я мечтал попасть в Америку, поэтому поступил в семинарию здесь, а не дома. Это было давным‑давно. Я думаю о себе как о своеобразном миссионере, – добавил он, снова улыбаясь.
– Вам не кажется, что в Америке достаточно религии? – спросил Томас, глядя собеседнику в лицо.
– Именно поэтому ей и нужен миссионер, – ответил Джим.
– Я что‑то не совсем вас понимаю, – сказал Томас.
– Не будем об этом, – пожал плечами священник. – Неудачная шутка. Ваше лицо кажется мне знакомым. Мы с вами раньше не встречались?
– Не думаю. Говорят, я похож на Эда. Возможно, все дело именно в этом.
– Так когда же вы собираетесь начать разбирать вещи своего брата? – спросил ирландец. – Много времени это не займет. Имущества совсем мало.
– А как… От чего он умер? – спросил Томас. – Мне ничего не говорили. Сказали только, что он был где‑то далеко за границей, но не пояснили, где именно. – Найт остановился, и молчание показалось ему долгим и напряженным. – Наверное, мне следовало самому спросить, – смущенно добавил он.
– Эд почти ничего с собой не брал, – сказал священник, поморщившись. – Чемодан, максимум – два. Все светские пожитки, какие у него были, здесь. То, что вы не заберете себе, отойдет ордену.
– Так чем же занимался мой брат? – поинтересовался Томас. – Он ведь не был миссионером, правда?
– Нет, – подтвердил Джим. – В отличие от меня. Эд прожил здесь несколько месяцев. Я епархиальный священник. А он был иезуитом – членом Общества Иисуса. Его в своем роде одолжили на время, чтобы он мне помог. Как только все немного успокоилось, Эд уехал. Какое‑то время я ждал, что он вернется, но, вероятно, к концу года его перевели в другое место. До меня доходили слухи, что он учится в колледже Лойолы.
Томас кивнул, однако ему показалось, что в поведении священника, изображавшего напускную легкость, сквозило что‑то осторожное, даже уклончивое. Но этот служитель церкви обладал интеллектуальной проворностью. Пусть его взъерошенная, потрепанная внешность и не была маской, но она, конечно же, сбивала с толку.
– Итак, вещи Эда. Я заберу только то, что мне нужно, а остальное выброшу, – заявил Томас, и ему тут же показалось, что это неправильно, неуважительно.
– По‑моему, вы не столько наследник, сколько душеприказчик, – заметил священник. – Иезуиты дают обет бедности, так что на самом деле у вашего брата не было собственности в том смысле, в каком она есть у нас с вами. Сюда пришлют адвоката, чтобы он помог со всем разобраться. Формально все принадлежит Обществу Иисуса, хотя, не сомневаюсь, если вы пожелаете оставить себе какие‑то личные вещи, ваша просьба будет удовлетворена.
– Вряд ли таких вещей окажется много, – заметил Томас резче, чем собирался.
Священник кивнул, и Найт отвернулся. У него не было желания вступать в разговор относительно того, почему он потерял связь со своим единственным братом.
– В таком случае ваше посещение окажется кратким, – сказал священник, отпивая чай и разглядывая Томаса поверх края кружки. – Но если хотите, можете остаться здесь на ночь.