– Снова скажу, что мы не располагаем всеми подробностями, – терпеливо объяснил секретарь. – Для этого вам нужно обратиться в Государственный департамент или напрямую в посольство на Филиппинах.
– Точно, – согласился Томас. – Спасибо.
Он положил трубку, прежде чем собеседник снова начал поливать Эда посмертными славословиями, превозносящими его набожность и благочестие.
– У меня почему‑то такое ощущение, будто мне не говорят все до конца, – пробормотал Томас.
Он смотрел на телефон, но как только заговорил, его взгляд обратился на Джима.
– Откуда ты знаешь этого полицейского? – поинтересовался Найт.
– Да сам понимаешь, – неопределенно махнул рукой тот. – Маленький район. Схожая работа, пусть и в каком‑то смысле.
– Мне показалось, он не слишком‑то тебя жалует.
– Порой люди, которых полиция хочет отправить за решетку, как раз те, кого мы с Эдом пытаемся… как бы сказать?
– Спасти?
– Защитить. Накормить, – сказал Джим. – И все такое. В основном речь идет о подростках.
Томас кивнул, все еще не в силах избавиться от чувства, что священник уклоняется от прямого ответа.
– Ты говорил, перед тем как отправиться в Японию, Эд был в Италии? – спросил он.
– В обители, – сказал Джим. – Перед отъездом в Японию он возвращался на несколько дней. Взгляни.
Горнэлл снял с каминной полки открытку и сдул с нее пыль. На открытке был изображен коллаж из античных статуй и мозаичных узоров на фоне конусообразной горы и голубого неба. Помпеи, судя по подписи на обороте. Там же размашистым почерком синими чернилами было выведено: «De profundis! Желаю всего наилучшего, Эд».
– De profundis? – спросил Томас, изучая мозаику, то, как из бессмысленных фрагментов составляются цельные образы.
– Псалом сто двадцать девятый и старая католическая молитва, – объяснил Джим. – «Из глубины». Это утверждение веры перед лицом отчаяния. «Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи! услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих. Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, – Господи! кто устоит? Но у Тебя прощение, да благоговеют пред Тобою».
– По‑моему, несколько странные слова для подписи на открытке, – заметил Томас.
– Я воспринят это как шутку, – согласился Джим. – Голос отчаяния, исходящий из этого прекрасного, чарующего места.
– В сравнении с тем, что мы имеем здесь, – уточнил Найт.
– Эд был в своей стихии, – улыбнулся Джим.
Раздался звонок в дверь.
– Прошу меня простить, – встрепенулся Горнэлл. – Я схожу и узнаю, кто там.
Он вышел. Сунув руку в карман, Томас наткнулся на свою собственную записку. Вытащив мятую салфетку, он перечитал то, что написал, затем скомкал ее и выбросил в мусорное ведро у двери. Пока что он никуда отсюда не уходит.
Томас все еще стоял у двери, когда вернулся Джим. У него на лице появилось выражение затравленного беспокойства, которого прежде не было.
– В чем дело? – спросил Томас. – Кто там?
– Это к тебе, – произнес Джим неестественно тихо, практически шепотом.
– Ко мне? – опешил Томас. – Кто же это может быть?
На этот вопрос ответили двое мужчин в темных костюмах, вошедших следом за Джимом. Один помахал удостоверением со значком и спросил:
– Мистер Томас Найт?
Тот молча кивнул, ощущая что‑то очень похожее на панику, идущую от священника.
– Мы из Министерства внутренней безопасности. Нам хотелось бы задать вам несколько вопросов относительно вашего брата.
Глава 8
День становился все более странным. В эмоциональном плане. Томас прошел весь диапазон. Тупой шок, вызванный известием о смерти брата, странные ощущения разбора того, что осталось от его жизни, ярость и унижение от схватки с человеком, который назвал себя Парксом. Теперь Томас был еще больше озадачен, раздражен и выведен из себя, но при этом ему было страшно.
– С терроризмом больше не шутят, – заметил Джим, когда гости ушли, и был прав.
В не таком еще отдаленном прошлом эта беседа могла бы стать предметом тысячи язвительных хохм насчет абсурдности вопросов, которые задавали эти двое, но только не сейчас, когда вся страна вздрагивала каждый раз, если кто‑то забывал в людном месте свою сумку. Томас бурчал себе под нос, давая выход бессильному раздражению, однако внутри он был глубоко встревожен.
Обоим сотрудникам МВБ было лет пятьдесят, в строгих костюмах, учтивые. Один из них, представившийся Капланом, тип с прищуренными глазами, все время напряженно озирался вокруг – сжатая пружина, физическая и умственная. Говорил в основном второй. Его звали Мэттью Палфри, он постоянно улыбался, словно подбадривая собеседника, однако результат получался прямо противоположный. Впрочем, быть может, все и было рассчитано как раз на это.
Они расспросили Томаса об интересах брата, о том, не толкала ли его религиозная чувствительность искать контакты с представителями других вероисповеданий помимо католицизма. Их интересовало, не было ли среди друзей и знакомых Эда лиц арабского происхождения, не хранил ли он в спальне экземпляр Корана. Они спросили, имел ли он доступ к крупным денежным суммам, обучался ли когда‑либо обращению с оружием. Этот вопрос был настолько нелепым, что в любой другой обстановке Томас взорвался бы громовым хохотом. Гости хотели знать, что было известно Найту о передвижениях его брата на протяжении шести последних месяцев, получал ли он от него письма или сообщения по электронной почте, не страдал ли Эд тем, что они назвали кризисом веры. Томас вспомнил написанное на открытке «De profundis» с обертонами отчаяния, но лишь покачал головой.
Затем, очень вежливо, неизменно обращаясь к Томасу «сэр» в той официальной манере, с помощью которой иным чиновникам каким‑то образом удается усилить ощущение того, что именно они здесь главные, гости принялись за него самого. Они заявили, что у него богатое прошлое, полное диссидентских взглядов и вредных воззрений контркультуры. Обращались ли к нему те, кто выступал за насильственное решение проблем, близких его сердцу? Приходилось ли ему бывать на Ближнем Востоке? Поддерживает ли он связь с теми, кто туда ездил?
Вся беседа получилась какой‑то сюрреалистической. Пару раз у Томаса возникало желание рассмеяться, однако другая его часть хотела только забиться в угол и сидеть там до тех пор, пока гости не уйдут, хотя он и не мог сказать, боялся он за себя самого или за то, с чем мог быть связан его брат.
Вот только Эд никак не мог быть связан с терроризмом. Это исключено.
Но знал ли Томас это, да и вообще что‑либо существенное о своем брате за последние полдюжины лет?
Единственный раз Томас действительно рассмеялся, когда гости встали, собираясь уходить, а он, изображая браваду, которую на самом деле не чувствовал, спросил у них, чем была вызвана эта абсурдная линия вопросов.
– Сожалею, сэр, – ответил Каплан. – Это представляет государственную тайну.
Даже тогда смех Томаса не прозвучал совершенно искренним. Если уж мир дошел до царства подобных телевизионных клише, то ему, Найту, действительно следовало бы хорошенько испугаться.
– Как умер мой брат? – спросил он.
– Обстоятельства его смерти еще расследуются.
– Значит, вы мне ничего не скажете.
– В настоящий момент мы не имеем права раскрывать подробности, – ответил Палфри, тот, у которого было открытое, улыбающееся лицо.
– Смогу ли я выяснить больше, если слетаю в Манилу?
Томас сознательно дерзил, проверяя своих гостей, хотя в то же время понимал, что с работы его выставили, поэтому поездка на Филиппины перестала быть чем‑то невозможным и превратилась просто в маловероятное. Ему показалось, что Палфри поколебался мгновение, прежде чем ответить.
– Вас не пустят в страну, – сказал он.
Томас удивленно уставился на него.
– А если и впустят, то мы вас заберем, как только вы вернетесь назад, – добавил другой без тени каких‑либо эмоций.
– И вот что еще, сэр, – сказал на прощание Палфри. – Я посоветовал бы вам ни с кем не обсуждать эту тему. Расследование продолжается.
Гости не уточнили, что или кто является предметом этого расследования.
Глава 9
Томас провел на телефоне полчаса, разговаривая с сотрудником Госдепартамента, и еще десять минут, безуспешно пытаясь связаться с американским послом в Маниле. И в том и в другом случае ему так и не удалось ничего выяснить. Да, брат умер на Филиппинах, но никго не говорил, как именно и что он там вообще делал. Кстати, с последнего стоило бы начать. Томас так и не смог определить, известно ли это было самим чиновникам. Быть может, при общении с убитыми горем родственниками это естественно, но он почувствовал их беспокойство. Раздражение Томаса нарастало по мере того, как его перебрасывали от одного не владеющего информацией бюрократа к другому, но он также интуитивно чувствовал, что своим обычным нахальством ничего не добьется. От него отгородились каменной стеной люди, которых нельзя было запугать никакими словами. В конце концов Найт устало поблагодарил их и положил трубку.
– Ничего? – спросил Джим.
– Я ничего не понимаю. Со мной не хотят говорить начистоту, – покачал головой Томас.
– Насколько я понимаю, среди твоих знакомых нет влиятельного политика, посла, высокопоставленного сотрудника Госдепа, правильно?
Томас обернулся настолько стремительно, посмотрел на Джима с такой мрачной злостью, что тот невольно отшатнулся и пробормотал:
– В чем дело? Я просто хотел…
– Знаю, – остановил его Томас, быстро взяв себя в руки. – Не бери в голову. Я подумал, что ты… – Пожав плечами, он увидел на лице священника выражение встревоженного удивления, улыбнулся и смущенно признался: – Моя жена, точнее бывшая, работает в Государственном департаменте. Она не слишком крупная фигура, и мы с ней не разговариваем, поэтому…
Джим заметно успокоился.
– Ты не хочешь связаться с ней по… этому поводу?
– Нет, – сказал Томас.
Он уже не улыбался, и Джим понял, что лучше не настаивать.
– А что насчет Девлина? – предложил он.
– Кого?
– Девлина. – Джим произнес эту фамилию как нечто само собой разумеющееся. – Сенатора Захария Девлина. Твой брат был с ним знаком.
– Сенатор Девлин? – недоверчиво переспросил Томас. – Тот самый республиканец, который выступает за семейные ценности и добивается обязательной молитвы в школах? Эд был с ним знаком?
– Они неоднократно встречались.
– Похоже, на тебя это не производит никакого впечатления.
– А должно?
– Ты же священник, – сказал Томас, и на его лицо вернулась улыбка.
– И что с того?
– Ничего, – бросил он. – Я просто подумал, что у вас, священнослужителей, с этим типом должно быть много общего.
Джим смерил его взглядом и заявил:
– По‑моему, ты путаешь меня с Пэтом Робертсоном.[5]
– Виноват, ошибся, – пожал плечами Томас.
– Похоже, ты не слишком‑то жалуешь священников, так? – спросил Джим.
– Как правило, – ощетинился Найт.
– Разумеется, присутствующие не в счет, – уточнил Джим.
– Да, конечно.
Какое‑то время они молча смотрели друг на друга, и казалось, что все идет к ссоре.
– Трудный выдался денек, – наконец произнес Джим. – Для нас обоих.
Он имел в виду не столько смерть Эда, сколько ее последствия, и Томас, не желая портить отношения из‑за этого, только кивнул и вздохнул, гадая, почему он не может просто скорбеть по своему брату, так же как любой нормальный человек.
– Я готов чего‑нибудь выпить, – сказал Джим. – А ты?
– Ладно, какая разница, черт побери, – пробурчал Томас.
Священник достал из шкафчика бутылку ирландского виски, плеснул по щедрой порции в две оббитые по краям кружки, протянул одну Томасу и сказал:
– С хрусталем у нас туговато. Хотелось бы списать это на иезуитский обет нищеты, но мы, приходские священники, берем все, что предлагают. Просто сейчас нам мало что предлагают.
– За добрые старые дни Священной Римской империи, – провозгласил Томас. – Когда благотворительность означала…
– Пожертвование нам денег, – с усмешкой закончил за него Джим. – А теперь посмотри на нас. Я знавал монахов‑кармелитов, которые жили лучше.
Ухмыльнувшись, Томас пригубил виски. Оно было теплым и обладало привкусом дыма, знакомое как детство и такое же противоречивое.
– Хорошее виски, – заметил он так, словно никогда раньше его не пробовал.
– Давай все‑таки посмотрим, как отвратительно играет «Иллинойс», – предложил Джим, направляя пульт дистанционного управления на старенький телевизор.
– Так каким образом Эд познакомился с Девлином? – спросил Томас, занятый своими мыслями.
– Точно не могу сказать, – ответил Джим, хмуро следя за игрой. – Он виделся с ним сразу после того, как вернулся из Италии. Но это была не первая встреча.
– Когда Эд приехал?
– Два месяца назад или около того. Иезуиты пользуются одной обителью в Неаполе, и Эд уехал после того, как пару недель потрудился там. Он работал над книгой о символах раннего христианства. Не представляю, чем твой брат заинтересовал Девлина.
– Ты знал Эда до того, как он пришел работать сюда?
– Плохо. Мы встречались несколько раз на различных конференциях и епископальных собраниях, но просто диву даешься, как отчужденно могут вести себя друг с другом священники, особенно когда один из них – член низшего приходского духовенства вроде вашего покорного слуги, а другой принадлежит к когорте избранных, к папским штурмовым отрядам.
Старую шутку насчет папских штурмовых отрядов Томас помнил еще по тем дням, когда они с братом разговаривали друг с другом. В ней не было ничего смешного, и вот уже несколько десятилетий она не соответствовала истине. Иезуиты не просто дают обет бедности. Они также клянутся выполнять любые распоряжения понтифика. Томас полагал, что когда‑то давно это имело смысл, однако времена меняются, и в последнее время знаменитый левацкий интеллектуализм иезуитов и их общественная активность все чаще вызывали недовольство Ватикана.
– Мы с тобой точно никогда раньше не встречались? – спросил Джим. – В твоем лице определенно есть что‑то…
– Не думаю, – сказал Томас.
– Может быть, тебя показывали по телику, – усмехнувшись, предположил Джим.
У видев, что священник роется в памяти, Томас подождал, убедился по его лицу, что он ухватился за что‑то, и решил вывалить все начистоту.
– Да, показывали, – признался он. – Я школьный учитель. Точнее, был им. Я совершил роковую ошибку, откровенно сказав в глаза одному родителю, как он воспитал своего лживого, изворотливого, несамостоятельного, заносчивого сына. Школьному совету это не понравилось, причем вдвойне. Ведь вышеупомянутый родитель работает в местном отделении телекомпании «Фокс ньюс». Нельзя сказать, что это был мой звездный час.
Усмехнувшись, Джим пожал плечами, поднял кружку и предложил:
– Выпьем за красивый уход.
Томас залпом выпил виски.
Закончилась третья четверть матча. Игроки «Иллинойса» в ярко‑оранжевых майках с унылым видом покинули площадку, и по телевизору стали показывать рекламу.
– Значит, вот как ты проводишь свое время? – спросил Найт.
Он не думал, что это замечание прозвучит язвительной насмешкой. В последнее время у него слишком часто получалось так, и он сам слышал это чересчур поздно, чтобы можно было взять свои слова назад.
Джим лишь удивленно поднял брови.
– Да, когда не служу мессы, не навещаю больных, не участвую в бесконечных приходских собраниях, в дискуссиях молодежи и пожилых, не обхожу больницы, не встречаюсь с прихожанами… – перечислял он, загибая пальцы. – Не принимаю участие в работе комитета по борьбе с алкоголизмом и наркоманией, не веду занятия в воскресной школе, не занимаюсь бесплатными обедами для одиноких мамаш, не решаю проблему помощи безработным. Плюс еще десяток различных благотворительных комитетов, учеба на курсах духовенства, похороны, забота о малоимущих. Иной раз бывают и настоящие проблемы – например, кто‑то не может заплатить за квартиру и его зимой выставляют на улицу… – В голосе Джима нарастала злость, хотя Томас и чувствовал, что направлена она не против него. – Так что я не только бездельничаю, перебирая четки.
– И смотря баскетбол, – виновато добавил Томас.
– Я нахожу эту игру скучной и непонятной, – добавил Джим. – Больше того, для меня смотреть ее – это наказание.
– И любезность, – сказал Томас, чокаясь с ним. – Что я оценил.
Джим пожал плечами, показывая, что не обиделся.
– Эд тебе нравился, – продолжал Томас.
– Добрейшая душа, – отозвался Джим. – Дело не только в том, что он был священником. Эд любил читать, делал это гораздо чаще меня, но не имел ничего против того, чтобы полдня чистить сковородки на кухне. Всегда приятно встретить священника, вера которого не остается запертой в книжном шкафу.
Томас кивнул, улыбнулся и спросил:
– Ты думаешь, мне следует поговорить с этим сенатором?
– Полагаю, попробовать не помешает, – подтвердил Джим.
Снова повисло молчание.
– Итак, что произошло, – заговорил Джим через минуту, уставившись в экран телевизора. – Я имею в виду, у вас с Эдом? Вы ведь не просто разошлись в разные стороны. На тех свадебных фотографиях вы смотритесь совершенно счастливыми.
Томас мог бы сказать в ответ на этот вопрос многое, в том числе и то, что он уже говорил другим, в основном обманные движения и уловки, направленные на то, чтобы досадить обороне. Но сейчас он устал, к тому же думал, что, скорее всего, больше никогда не увидит этого ирландского священника.
– Эд разбил мой брак, – сказал Найт.
Глава 10
Томас сидел в приемной сенатора Захария Девлина на Саут‑Дедборн‑стрит и рассматривал свои руки. Это помещение с безукоризненно чистыми коврами, дорогой мебелью и официальными фотографиями в рамках, изображающими Девлина, самоуверенного и величественного, внушало ему благоговейный страх. В прошлом Томас обрадовался бы возможности встретиться с кем‑либо из окружения сенатора‑республиканца и отправился бы на прием, уверенный в себе и агрессивный, выстроив в голове свои излюбленные темы, словно парашютистов, готовых совершить прыжок.
«Мне хочется спросить у вас, господин сенатор, как вы можете поддерживать такую – я употребляю только самый мягкий эпитет! – бредовую политику…»
Однако подобное осталось в прошлом. Сегодня об этом определенно не могло быть и речи. Теперь Томас нервничал, чувствовал себя неуютно. За последние десять минут ему по крайней мере один раз неудержимо хотелось встать и спуститься на лифте с головокружительной высоты тридцать девятого этажа на холодные шумные улицы Чикаго.
Позвонив в приемную сенатора, Томас ожидал, что его начнут отфутболивать, как это было, когда он говорил с Манилой, в лучшем случае дадут почтовый адрес для письменных обращений и номер телефона какого‑нибудь мелкого лакея в Вашингтоне. Однако его попросили подождать, после чего предложили изложить свое дело секретарше. Затем он снова подождал, на этот раз дольше. Когда Томас уже был готов отказаться от своей авантюры и положить трубку, секретарша вернулась на связь и пригласила его сегодня прийти на прием в офис в центре города. В ее голосе прозвучало некоторое удивление, даже уважение. Томас положил трубку, испытывая нечто сродни восторгу, однако по мере того, как текли часы, это чувство угасало, и сейчас, находясь в приемной, он был близок к панике.
Секретарша, молоденькая белокурая девушка с яркой, задорной улыбкой, ответила на звонок, дважды сказала «да», один раз «конечно», после чего положила трубку, посмотрела на Томаса и заявила:
– Мистер Хейес сейчас вас примет.
– Мистер Хейес? – повторил Томас, медленно поднимаясь на ноги.
Это был не столько вопрос, сколько возможность взять себя в руки.
– Личный секретарь сенатора и глава аппарата, – объяснила девушка, указывая на обшитую деревом дверь.
– Хорошо, – пробормотал опешивший Томас. – Спасибо.
Род Хейес оказался приблизительно одних с ним лет, хотя его коротко остриженные волосы уже посеребрила на висках седина. Он был в очках в черной роговой оправе, призванных придавать солидности, однако на самом деле казалось, что Хейесу их одолжили, чтобы хоть как‑то уравновесить пышущий здоровьем атлетизм. У него были широкие плечи и мускулистая грудь. Сшитый на заказ темный костюм нисколько не скрывал подтянутое, накаченное тело. Глаза, смотревшие на Томаса, были серые, умные, но в них чувствовалась сдержанность. Это было понятно. Если МВБ считало Томаса диссидентом самого мелкого пошиба, то Хейесу, скорее всего, было известно, что посетитель находится в стане его политических врагов.
Улыбка, изображенная Хейесом, не была чересчур радушной, поэтому она получилась вполне искренней.
– Мистер Найт! – сказал он, отходя от окна и протягивая сильную загорелую руку. – Я рад, что вы нашли возможность заглянуть к нам. Пожалуйста, присаживайтесь.
Томас нерешительно приблизился к указанному стулу и осторожно сел.
– Мы с прискорбием узнали о постигшей вас утрате, – продолжал Хейес. – Отец Найт был близким другом сенатора и важным союзником.
– Вот как? – удивился Томас.
– Да, – подтвердил секретарь, предпочитая отнестись к его замечанию как к искреннему вопросу, а не как к насмешке, продемонстрированной гостем.
Найту ничего не было известно о недавних делах своего брата. Пусть тот Эд, которого он знал, был даже больше, чем просто демократ, но он исчез из его поля зрения задолго до своей смерти.
– Мы с братом не были настолько близки, – заметил Томас, решив с самого начала расставить в этом вопросе точки над «i». – Но, насколько мне известно, Эд всегда являлся принципиальным человеком.
– Абсолютно.
– Что ж, вот почему я решил поговорить с вами, – сказал Томас.
Кабинет с изящными линиями и сверкающими окнами, этот атлетический молодой консерватор, уверенный в себе, а также предмет разговора – все это заставляло Томаса чувствовать себя неуютно. Он торопился поскорее покончить с этим.
– Почему‑то мне ничего не удалось разузнать о том, чем занимался мой брат, когда умер, и у меня сложилось такое ощущение, что я случайно впутался в расследование какого‑то дела, имеющего отношение к вопросам национальной безопасности. Не думаю, что вы или сенатор сможете что‑либо мне сообщить или… э‑э… оградить меня от пристального внимания правоохранительных органов, но я подумал… поскольку сенатор был знаком с Эдом…
Томас умолк. Ему следовало бы подготовить свою речь заранее.
«Сможете оградить меня от пристального внимания». Получилось, будто он просил о каком‑то одолжении, хуже того, был в чем‑то виноват.
– Вопросы национальной безопасности? – Род пристально посмотрел на него.
Томас совсем сник. Он надеялся, что здесь ему сразу все объяснят. Но видимо, Хейесу было известно не больше, чем ему самому.
Томас рассказал секретарю сенатора о том, с какими трудностями столкнулся, пытаясь получить информацию относительно обстоятельств смерти своего брата, и о разговоре с сотрудниками МВБ. Похоже, недоумение Хейеса росло, но он ничего не говорил, давая Томасу возможность сбивчиво продолжать свое повествование. Когда Найт дошел до эпизода с неизвестным, размахивавшим мечом, Род подался вперед, у него напряглись мышцы вокруг глаз. Томас умолк.
Хейес медленно кивнул, достал из кармана пиджака ручку, начал что‑то быстро писать в блокноте и время от времени задавал вопросы, не поднимая головы:
– Когда они приходили?.. Вы можете сказать, с кем говорили в Маниле?.. Автомобильная катастрофа?..
Всякий раз Томас кивал и отвечал, чувствуя себя ребенком, стоящим на коленях в исповедальне, отгороженным занавеской от священника.
– Хорошо, – наконец произнес Хейес после короткой паузы, в ходе которой он, по‑видимому, пришел к заключению, что вопрос исчерпан. – Оставьте контактную информацию у секретаря, и мы посмотрим, что можно будет сделать. Очевидно, если речь действительно идет о национальной безопасности, мы мало чем сможем вам помочь, но… – Он умолк, глядя поверх головы Томаса на дверь.
– Нет, это не так, – произнес мужской голос за спиной Найта.
Обернувшись, Томас увидел в дверях самого сенатора Девлина. От этого крупного мужчины, несмотря на его шестьдесят с лишним лет, по‑прежнему веяло силой. У него были густые седые волосы и косматые брови, а в голубых глазах горели безумные искорки.
Хейес, откровенно удивленный, встал и начал:
– Господин сенатор, это…
– Томас Найт, – сказал Девлин. – Да, знаю. У девушки в приемной во рту есть язык.
Он двинулся большими шагами, вразвалочку, словно только что слез с коня, и прошел через комнату так, будто ему приходилось раздвигать заросли кустарника высотой по пояс. Этот человек привык идти к любой цели прямым путем.
– Эд Найт не был террористом, – презрительно фыркнул сенатор, с глухим стуком опуская свой чемоданчик на стол перед Хейесом. – Кто‑то облажался по‑крупному.
– Вам не кажется, что этот вопрос следует оставить МВБ или ЦРУ?.. – жалобным тоном начал было Хейес, подавленный внезапным появлением своего босса.
– Нет, будь я проклят, об этом не может быть и речи, – оборвал главу своего аппарата сенатор, смерив его стальным взглядом. – Я хорошо знал Эда Найта. Его смерть явилась для меня большой утратой. Вашингтонские тупицы собираются осквернить память замечательного человека, превратить Эда в какого‑то боевика левацкого толка только потому, что ему не повезло умереть не в том месте. Это хуже, чем оскорбление. Некомпетентность, верх глупости и… – Девлин остановился, подыскивая подходящее слово. – Кощунство.
Хейес открыл было рот, но так ничего и не сказал. Его взгляд метнулся на Томаса, который медленно встал, чувствуя себя так, словно случайно оказался свидетелем семейной ссоры.
– Не спорь, Хейес, – сказал сенатор, с непререкаемой властностью поднял руку и наполнил своим присутствием кабинет, напоминая генерала, усевшегося на башню танка. – Мистер Найт! – продолжил он, переводя пристальный взор ярких глаз на Томаса. – Даю вам слово американского сенатора, что мы обелим имя вашего брата и заставим этих идиотов должным образом выполнять свою работу.
Томас поймал себя на том, что совершенно необъяснимо улыбнулся, наливаясь чем‑то похожим на гордость и при этом сознавая, что чувство это нелепое и ненадежное. Однако он все же поблагодарил сенатора, не в силах удержаться от ощущения некой привилегированности, обусловленной нахождением в обществе такой видной персоны, от благоговейного почтения по отношению к масштабу этого человека, хотя прекрасно понимал, что их взгляды расходятся практически по всем вопросам.
– Присаживайтесь, – предложил сенатор. – Мы с вами что‑нибудь выпьем. Ведь очередная сессия сената еще не началась, правильно? В противном случае я находился бы в Вашингтоне, борясь с желанием хорошенько врезать одному уважаемому сенатору от Массачусетса. – Он хищно усмехнулся. – А вы выложите мне все, что у вас есть.
Так Томас и сделал. Сенатор, как и Хейес, слушал его молча, но при этом внимательно наблюдал за ним, презрительно фыркая и хмурясь в нужные моменты. Когда Томас приблизился к концу, он кивнул своему секретарю.
Хейес беззвучно вышел из кабинета.
– Хороший парень, – кивнул ему вслед Девлин, когда за Хейесом закрылась дверь. – Пожалуй, консерватор с маленькой буквы «к» и, как я это называю, непоколебимый республиканец, стремящийся быть святее самого Папы, но мне еще предстоит сделать из него бойца.
– Ну а вы сами консерватор с большой буквы «К»? – спросил Томас, к которому вернулись зачатки былой насмешливости.
– Ни одна буква не будет достаточно большой, – ответил сенатор, и улыбка расползлась, рассекая надвое его огромное лицо, обнажая ровные белые зубы. – Чего о вас, насколько я понимаю, не скажешь?
– Да, – признался Томас.
– Что ж, плохо, даже очень. Но я уважаю ваше право верить в тот либеральный вздор, какой вам нравится. Черт возьми, я сражусь насмерть с тем, кто будет утверждать обратное. Ваш рассказ чертовски занятный, мистер Найт. Теперь о том типе, который вас оглушил. Вы полагаете, он что‑то искал?
– Да, – подтвердил Томас. – Но я понятия не имею, что именно.
Сенатор нахмурился так, что его широкий лоб сжался на два дюйма, и кивнул.
– Хейес! ХЕЙЕС! – внезапно проревел он. – Куда ты подевался, отправился в Кентукки?[6]
В дверях появился Хейес с тремя стаканами из уотерфордского хрусталя. В каждом по паре кубиков льда и слой виски два пальца толщиной.
– Ничего не имеете против бурбона? – спросил сенатор, всовывая стакан Томасу в руку.
– Абсолютно ничего, – ответил тот, гадая, что было бы, если бы он отказался.
– В память о вашем брате, – сказал Девлин, чуть поднимая стакан. – Замечательном человеке и хорошем священнике. Это говорит закоренелый баптист с Юга!
Залпом проглотив виски, он с грохотом поставил пустой стакан на зеркально отполированный стол из красного дерева. Хейес тоже поднял стакан, присоединяясь к тосту, каким бы он ни был, но не притронулся к спиртному.
– Итак, Род сказал вам что‑нибудь полезное или же просто отшил, вывалив кучу бюрократической ахинеи?