Долго шли гудки. Люша уже начала беспокоиться. Обычно мама отвечала сразу. Наконец в трубке отозвалось:
– Ал‑лё! Ал‑лёшеньки!
Люша даже голос не сразу узнала: молодой, веселый, лихой голос жизнелюбивой женщины, которой, похоже, сейчас море по колено.
– Мам! Это ты? – на всякий случай спросила Люша.
– Ну, а кто еще? Цветок души душистый? – заковыристо ответила на очень простой вопрос Виктория Александровна.
– Ясно. Значит, ты с Ханнелорой гуляешь, – поняла дочь.
– Конечно! С Фридриховной мы заседаем! И что? У нас уважительная причина! У нас горе! Поняла?
* * *
Господи! Какое у мамы с Ханнелорой может быть горе? От них вечно один смех. Они подруги детства. Виктория и Ханнелоре, Вика и Ханна… Познакомились в пятом классе средней школы, когда берлинских детей из ГДР привезли на экскурсию в Москву. Викин класс был принимающей стороной. Девочки сразу сдружились, ходили на все экскурсии, держась за руки и болтая на неизвестно каком языке: Вика по‑немецки знала только «Хенде хох!», а Ханна по‑русски – только «Спасыба балшой!». Но как‑то они болтали, щебетали и понимали друг друга. Прощаясь, ревели в три ручья. Потом началась переписка. Гордая Виктория в спешном порядке осваивала немецкий, чтобы поразить подругу своими возможностями. Ханнелоре не отставала: писала по‑русски, каллиграфическим почерком. Они еще пару раз встречались в детстве. Из Викиной школы собрали ребят для ответного визита в Берлин. Это раз. А потом еще родители Ханнелоре приехали с дочкой в Москву как туристы. Все это укрепляло дружбу. Викин папа прошел всю войну, а папа Ханны не успел, по возрасту. Неучастие немецкого папы в войне сильно облегчило сближение отцов. В остальное время девочки писали письма. Почти каждый день. Это были своего рода дневники. Делились всеми переживаниями: горем от отметки за контрольную (ожидала лучшего), первой влюбленностью, впечатлениями о прочитанном… Письма сохранились. И с той, и с другой стороны. Книгой издать: не оторвешься! Жизни двух девчонок, рожденных в начале пятидесятых. Время без войны. Но войну помнят – та и другая сторона. А эти две – тянутся друг к другу, как сестры‑близнецы. Они и выросли похожими друг на дружку: обе статные, светловолосые, ясноглазые красавицы. И даже специальность выбрали одну и ту же: русскую филологию. Благодаря многолетней переписке упорная Ханнелоре так освоила русский, что на экзаменах была вне конкуренции. А Виктория, хоть и говорила по‑немецки бегло и писала без ошибок (еще бы: такая многолетняя ежедневная тренировка!), но выбрала тоже русскую словесность. Потом Ханнелоре приехала в Москву в аспирантуру. Конечно, ей дали отдельную комнату в университетском общежитии, но жила она практически в Викиной семье. Диссертацию готовила по каким‑то глаголам движения, нужно было собрать много примеров употребления этих слов в литературе, а потом уж классифицировать и делать выводы. Собирали все: и Вика, читая, выписывала примеры на карточки, и ее родители, и все знакомые и друзья. Нужно же было помочь немецкой девушке! Виктория вышла замуж, родила свою Люшу. И все это – на глазах Ханнелоре, которая была свидетелем на свадьбе подруги и даже встречала счастливую мамочку с новорожденной при выписке из роддома. Потом Ханна вернулась на родину, стала преподавать в университете, вышла замуж, родила подряд двух мальчишек, практически не отрываясь от научно‑преподавательской деятельности. Наконец, защитила докторскую. Переписка подруг продолжалась. У Виктории не получалось выезжать за границу по собственному желанию. Каждая поездка – это сборы характеристик, анкет, прохождение комиссий: партком, местком. И еще не факт, что выпустят. А Ханнелоре поехать в Советский Союз – всегда пожалуйста. Так что виделись в Москве и на даче у Ярцевых. Потом не стало СССР и ГДР. Виктория Александровна продолжала преподавать родной язык в школе. Дочка Люша тоже выбрала филологию. Жили с трудностями, но без трагедий. Ханнелоре чудом осталась в университете после всех кардинальных перемен, произошедших на ее родине. Специалистов из ГДР гнали отовсюду: западные собратья, как хищные звери, бросились завоевывать территории. Потом Люша вышла замуж, зажила богато. Они с мужем часто ездили к тете Ханне в Берлин. Люшин муж и подсказал тогда: сейчас, на обломках бывшей ГДР, цены на недвижимость – ниже не придумаешь. Поэтому надо срочно ею обзаводиться. Действительно, квартиры в Берлине стоили сущие гроши: за 20 тысяч дойчмарок можно было приобрести огромную квартиру, пусть запущенную, но дело в метрах, так вот – квартиру почти двести метров площадью можно было заполучить почти даром. А если говорить о пригородах Берлина, Потсдаме, например, то прекрасный дом начала ХХ века предлагался за 10 тысяч марок. Конечно, ремонт стоил бы столько же. И что? Ханнелоре оказалась понятливой. Взяла кредит в банке (все благодаря своей профессорской должности) и стала владельцем серьезной недвижимости: трех огромных квартир в Митте, самом центре Восточного Берлина, и полуразрушенной виллы на Ванзее, прекрасном озере, относившемся в прежние времена к Западному Берлину. Именно там, на Ванзее, выросли ее родители. При возведении Берлинской стены это озеро стало фигурировать в родительских рассказах как прекрасное воспоминание о детстве. И вот – мечта превратилась в реальность. Ханнелоре, полностью погруженная в работу и непрекращающиеся ремонты своих владений, как‑то упустила из виду мужа, который, как ей показалось, совершенно неожиданно и без видимых на то причин подал на развод и через год женился на молодой украинской девушке из Винницы. При разводе одна из купленных Ханночкой квартир досталась мужу. Остальное удалось отстоять. Она очень долго приходила в себя, все спрашивая Викторию, что она не так делала в своей жизни и почему можно вот так вот бросить человека, с которым прожита вся жизнь и рождено двое прекрасных сыновей. Что могла ей ответить подруга? Жизнь устроена непонятно, несправедливо, необъяснимо. Карабкаешься‑карабкаешься, а потом тебя – раз! – и щелчком сбивает с ног неведомая сила. И чего делать? Вставать и дальше карабкаться. Ведь так? Сыновьям отдала Ханночка одну из двух оставшихся квартир и зажила как барыня одна в своих прекрасных стенах. Вполне благополучно зажила. Казалось бы. Но стала ее одолевать жуткая тоска. Приступами. И во время приступов вся жизнь казалась прожитой зря, все усилия – тщетными, весь мир вокруг – раздробленным, жалким и ненастоящим. «Гормональное», – определил врач и прописал гормонозамещающую терапию. А все равно. Тоска возвращалась.
|
|
|
|
|
|
И вдруг пришло спасение. Поступило предложение отправиться в Москву преподавать немецкий язык в одном из лучших университетов города. И Ханночка ухватилась за это предложение, как за подарок судьбы. Ей оплачивалась съемная квартира, зарплата была просто замечательная (платило геманское правительство), и к тому же Ханнелоре попадала в атмосферу юности, молодости, в любимый город, к дорогим ей людям. Викторя тоже была счастлива. Она немедленно нашла подруге квартиру в своем же доме. Они зажили душа в душу. Зимой ходили на лыжах. Весной вместе выезжали под Москву на дачу: копать грядки, сажать лук, чеснок, салат, укроп, петрушку и даже – чисто символически – картошку. Чтоб свое! Летом, бывало, Виктория даже выбиралась к Ханночке на Ванзее, с внуками. Ханна упорно занималась с Алешей и Зайкой немецким языком, не беря за это никакого вознаграждения. Виктория в пятьдесят пять стала пенсионеркой, а Ханна жила по своим немецким законам, ей до пенсии было еще далеко. Виктория, уйдя на заслуженный отдых, стала успешно репетиторствовать, готовя бедных детей к сдаче глупейших экзаменов. У нее это выходило отлично. И в какой‑то момент подключила она к частным урокам свою немецкую сестру. (Они уже давно называли себя сестрами.) Ханна не ожидала, что частные уроки могут приносить такой доход. Теперь скучать ей было совсем некогда. Она, по собственному выражению, «делала деньги». И весьма успешно. Не зря же говорят: труд – лучшее лекарство.
Подруги ходили вместе в баню, посещали салоны красоты, ходили друг к другу в гости, из подъезда в подъезд, обсуждали сложные глобальные политико‑экономические темы, сводящиеся, по сути, к одной фразе: «Куда катится мир». Иногда, в очень редких, даже – исключительных, случаях они выпивали. И вот тут получалось когда как. Если удавалось соблюсти меру, было просто весело и вспоминалось с юмором. А порой после долгих посиделок в полночь – за полночь приходилось Люше и рассолом отпаивать бравых подруг. Впрочем, происходило это не чаще, чем пару раз за год. Да Вика с Ханной потом долго сокрушенно каялись, как виноватые школьницы. Тоже – картинка, было на что посмотреть. Да и послушать. Ханнелоре на своем грамматически безукоризненном русском с легким, но неисправимым немецким акцентом произносила обычно что‑то вроде:
– Ми не понимаем, зачэм ми это делали, пхавда, Виктохия? Это нам совехшенно нэ нужно! Это вхэдит здоховью! Да, Виктохия?
Мама Вика послушно кивала на все Ханночкины покаянные тирады, как китайский болванчик.
Первым признаком того, что подруги затеяли пьянку пьянствовать, было то, что они начинали звать друг друга Александровна и Фридриховна. Обычно откликались на имена, а тут просыпалось в них что‑то глубоко исконно‑посконное, и переходили собутыльницы исключительно на отчества.
Потому‑то Люша с первых маминых слов определила, что дело у подруг зашло довольно далеко.
«Я начинаю ненавидеть этот мир!»
Люша села поближе к Ивану, чтобы он тоже мог послушать маму.
– Какое у вас горе, мам? Выпиваете с Ханночкой, ну и хорошо. Только не перестарайтесь. Завтра же не выходные. Знайте меру.
– Люша! – довольно трезвым голосом откликнулась мама. – Люшенька! Я зря не буду произносить слово «горе», пойми. Но то, что Фридриховна сейчас рассказала, я иначе, как горе, расценивать не могу.
– Господи Боже ты мой! – простонала Люша. – Так скажи, что случилось и чем помочь. Бежать к вам? Хотя куда я побегу? У меня дети только уснули.
– Бежать к нам не надо, доченька. Уже ничего не изменишь. Мы живем среди фашистов. И это – наше главное горе. И что делать – не знаю.
Фридриховна что‑то подсказывала Александровне, но Люша не могла разобрать, что именно.
– Эх вы, – сказала им Люша, – такую новость хотела вам рассказать, а вы!
– Говори, чего уж, – грустно согласилась Александровна.
– Нет, по телефону не буду. Тем более вы в таком состоянии обе.
– Мы в хорошем состоянии, Люш, – вздохнула мама. – Просто у нас тоже – рассказ не телефонный.
– А давайте я за вами сейчас приеду и к нам привезу, – встрял Иван. – Время еще детское, посидим часок, все новости обсудим.
Люша энергично закивала, показывая большой палец, здорово, мол, отличная идея.
Александровна и Фридриховна без возражений приняли это предложение. Им, видимо, надо было кому‑то поведать о своем настоящем горе. А Люше с Иваном требовалось рассказать о собственном счастье. Удачно как совпало!
* * *
Обуваясь в прихожей, Иван улыбался.
– Ты чего? – удивилась Люша. – У них же там горе какое‑то. А тебе смешно.
– Горе? Не думаю. А вот скажи: у меня теща – скрытый алкоголик? – в голосе Ивана звучали гордость и некоторый непонятный восторг.
– Ошибаешься, – отвергла его предположение Люша. – Не скрытый, а открытый. Только очень редко пьющий.
– Класс! – оценил Иван. И уже с площадки добавил: – Я за Парнем поднимусь, и мы вместе за тещей сгоняем.
Слово «теща» он уже второй раз произносил с нескрываемым удовольствием.
Вернулись все вместе, удивительно быстро. Парень, шумно отряхнувшись, разлегся в холле на ковре, всем своим видом показывая, что отсюда он в ближайшее время никуда не двинется. Ни под каким видом.
Мама выглядела вполне достойно. А у Ханночки явно глаза были на мокром месте. Такой расстроенной Люша ее никогда и не видела.
Прошли в гостиную, чтобы не разбудить спящих детей.
– Какое у вас горе, можете уже наконец сказать? – приступила к расспросам встревоженная дочь.
– Выпить хотите? – вмешался Иван.
– Да, выпить надо, – кивнула мама. – Много мы не будем, а немного – точно надо.
– Все просто, – изрекла Ханнелоре, не дожидаясь выпивки. – Я начинаю ненавидеть этот мир. Только и всего.
Иван принес коньяк, шампанское и белое вино.
– Что будете?
– Мы коньяк дома пили, наливай коньяк, – распорядилась Александровна. – Давай, Ханночка, расскажи им. И не горюй. Прорвемся.
* * *
Дело обстояло так. Два года назад Виктория Александровна занималась подготовкой одного чудесного мальчика к выпускным экзаменам. Мальчик был во всех отношениях чудесный: из семьи очень богатого человека (она ненавидела слово олигарх, поэтому говорила по старинке: очень богатый – разве этого мало?), прекрасно воспитанный, очень способный, хваткий. Семья – выходцы с Кавказа. Поэтому, не уставала восхищаться Виктория, мальчик на с а м о м д е л е умеет себя вести: со старшими почтителен, говорит, только когда спросят, слушает внимательно, вопросы задает только по делу, к урокам всегда готов. Не ученик, а мечта.
Через месяц занятий папа мальчика поинтересовался, нет ли у Виктории Александровны хорошего, вернее, отличного преподавателя по немецкому языку. Конечно, лучше Ханночки преподавателя представить было трудно. Мало того, что доктор наук, так еще и настоящая немка, говорящая к тому же на русском, как на родном. Виктория на всякий случай сказала, что не уверена, согласится ли доктор наук заниматься с простым школьником. В результате этого сомнения предложенная сумма оплаты уроков оказалась просто неприлично весомой. Ханнелоре взялась заниматься и нахвалиться не могла на ребенка. Он начинал почти с нуля: педагоги до встречи с Ханночкой были у него не особо квалифицированные. А тут он сделал поразительный рывок: через два месяца занятий заговорил на чужом языке, да еще на таком непростом, как немецкий. Конечно, ошибки пока допускал, но произношение, но словарный запас, но тяга к знаниям – все это приводило Ханнелоре в восторг.
И вот ребенок блестяще закончил школу, поступил в один из лучших вузов Москвы. И Виктория, и Ханна удивились: почему при таких материальных возможностях не поехать бы учиться в Лондон или Берлин, или… Таких «или» можно приводить до бесконечности. Однако у родителей имелся иной стратегический план: сначала красный диплом в России, потом аспирантура в Оксфорде (к примеру, тут еще не все было решено). Они прочили своему сыну серьезное политическое будущее. Поэтому все в его анкете обязано было выглядеть красиво, достойно, патриотично.
Тоже правда. В услугах Виктории после поступления в вуз уже, понятное дело, не нуждались. С ней очень по‑хорошему распрощались, подарили ценный подарок, сказали много добрых слов. А вот немецкого профессора попросили еще несколько лет поучаствовать в совершенствовании знаний молодого человека. Да Ханнелоре только рада была. Она привязалась к умному ученику, живо интересующемуся ее родной страной, ее искусством, литературой, философией, историей. У них даже сложилась традиция: после того, как истекало время урока, они еще минут сорок общались на немецком. Ханночка за временем не следила, ей вопросы юноши доставляли удовольствие. К тому же при таких гонорарах следить за временем было бы даже как‑то неудобно.
Закончилась первая в жизни студента‑отличника сессия. Наступили каникулы. Все разъезжались, кто куда. Ханнелоре, естественно, полетела домой. А сегодня состоялось у них первое занятие после каникул. Все, как обычно. В конце урока Ханночка вручила мальчику подарок: книгу‑бестселлер, которую все в Германии читают и обсуждают. Пусть будет в курсе культурной жизни страны изучаемого языка. Тут же состоялась традиционная беседа о том о сем. Заговорили о каникулярных впечатлениях. Мальчик, конечно же, летал на горнолыжный итальянский курорт. А Ханнелоре рассказала о том, с каким удовольствием проводила время в своей вилле на Ванзее. Ученик о Ванзее не знал ничего и спросил, есть ли там какие‑то достопримечательности помимо природных красот.
Ханнелоре, разумеется, начала с вдохновенным энтузиазмом рассказывать об огромном озере к западу от Берлина и о том, что связано с именем этого озера, если говорить о культуре и истории Германии. Каждый немец знает, например, что такое Ванзейская конференция.
– Слышали ли вы об этом? – поинтересовалась Ханнелоре у ученика. Разговор, естественно, велся на немецком, ей приходилось время от времени контролировать, все ли понял ее собеседник.
– Нет, я ничего не слышал о Ванзейской конференции, – отозвался ученик, – расскажите, пожалуйста.
Ханнелоре начала нелегкое для нее повествование. У каждого немца, даже рожденного много позже войны, сидит в душе боль и стыд за прошлое своего народа. С детских лет узнает ребенок о позоре нацизма и о том, что это не должно повториться. Маленькие берлинские жители, видя перед подъездом своего дома, среди брусчатки мостовой, латунные таблички с именами, знают: это имена и даты жизни тех людей, которые во времена Третьего рейха жили в этом доме и были вывезены и убиты из‑за своей национальности. Есть подъезды, у входа в которые имеется лишь (лишь!) одна латунная вставка. Один человек. А есть – десять, четырнадцать, пятнадцать! Жильцы целого подъезда прекрасного старинного дома были уничтожены из‑за преступной политики Гитлера и его соратников.
Ханнелоре росла в ГДР. Там не так часто говорили о гитлеровских временах. Да, это не должно повториться, но – мы – другие немцы! Мы строим коммунизм вместе с другими странами социалистического лагеря. Мы – против нацизма. Все казалось простым и ясным. Когда Германия объединилась, Ханнелоре почувствовала разницу. О многом в Западной Германии говорили открыто и без недомолвок. И на нее, взрослую, обрушились страшные факты и безысходное чувство стыда.
И вот сейчас она написала для ученика название озера – Grosser Wannsee, чтобы он потом, желая расширить информацию, без труда нашел искомое в Интернете обозначение.
– В январе 1942 года на этом озере, на прекрасной, стильно обустроенной вилле Марлир, состоялось тайное совещание, собрались самые главные функционеры Третьего рейха и национал‑социалистической партии, чтобы обсудить важнейшую для них тему: окончательное решение еврейского вопроса, – рассказывала Ханнелоре. – Гитлер поставил задачей избавить Европу от евреев. И вот решали, как это будет делаться. Конечно, и до этого евреев депортировали в «трудовые», как они их называли, лагеря, а на оккупированных территориях уже было уничтожено более миллиона евреев, но все это в целом вопроса не решало.
Итак, на вилле Марлир собрались, так сказать, сливки тогдашнего Третьего рейха, министры, генералы, хорошо образованные люди. И эти люди приняли план выселения евреев Европы на восток в трудовые лагеря, где те постепенно вымерли бы. В протоколе этого собрания говорилось о каторжных условиях, которые должны быть созданы для обитателей концлагерей, вследствие которых, «надо надеяться, большинство умрет».
Каждый участник этого совещания получил копию протокола, в котором, помимо всех остальных деталей планируемого истребления, указывалось окончательное число еврейского населения Европы, которое подлежало уничтожению: 11 миллионов человек.
Когда крах Третьего рейха был уже близок, все участники той встречи уничтожили свои копии протоколов, но одна уцелела, поскольку ее владелец, не успев избавиться от нее, сам попал в лагерь.
Итак, эта встреча и получила позднее название Ванзейской конференции. А сейчас на вилле находится Мемориальный центр холокоста.
Но это не все достопримечательности Ванзее.
Есть, к примеру, популярная вилла Либермана.
– Вы слышали о художнике Максе Либермане? – на всякий случай уточнила Ханнелоре.
Получив отрицательный ответ, она продолжила свое повествование:
– Макс Либерман – один из лучших немецких художников, он был одним из главных представителей импрессионизма за пределами Франции. Вы знаете французских импрессионистов? – уточнила она.
– Конечно, – кивнул ученик.
– Макс Либерман был очень популярен в Германии и как портретист, и как пейзажист. Он руководил Прусской академией художеств, но в 1933 году, за два года до смерти, подал в отставку из‑за вмешательств национал‑социалистов в сферу искусства. Он написал в заявлении об отставке, что убежден, что искусство не может иметь ничего общего с политикой и происхождением. Да, я забыла сказать, что по происхождению Макс Либерман был евреем.
Так вот, о вилле. Он построил ее в начале ХХ века, чтобы больше времени проводить на природе. Там очень красиво: берег озера, невероятные закаты, дивный розовый сад, вековые деревья. В последние годы жизни Макс Либерман на вилле не бывал. Он безвылазно находился в своей берлинской квартире и говорил: «Я живу исключительно из ненависти. Я больше не смотрю в окно этой комнаты, я не хочу видеть новый мир вокруг меня». После смерти Либермана нацисты принудили его вдову Марту (она была, кстати, очень красивой женщиной, сохранилось много ее портретов кисти не только мужа, но и других художников), так вот – нацисты принудили Марту продать их прекрасную виллу и сделали там представительство Почты Германии, а потом госпиталь.
Я часто там бываю, там сейчас музей, гуляю в розовом саду, вдоль озера и всегда с болью думаю о Либермане и его жене. Ее мне особенно жалко. Ей пришлось покончить с собой в еврейской больнице в Берлине, чтобы не попасть в концлагерь Терезиенштадт, приняла большую дозу снотворного и не проснулась. Мужу ее повезло гораздо больше, он умер своей смертью, в собственном доме, наверное, даже не представляя, до каких адских замыслов способны дойти правители Третьего рейха.
На этом Ханнелоре закончила свой рассказ о достопримечательностях Ванзее. Ученику пора было уходить.
– Все ли вам было понятно? – спросила она юношу для порядка, хотя была уверена, что он понял все, ведь она старалась говорить просто и внятно.
– Да, да, – сказал любимый ученик, – все ясно. А скажите, пожалуйста, могу ли я вас спросить: вы – стопроцентная немка?
Ханнелоре удивилась вопросу, но ответила утвердительно.
– Тогда вы, возможно, меня поймете, – продолжил отличник.
– Я постараюсь, – улыбнулась Ханночка, совершенно не ожидавшая услышать то, что через секунду предстояло ей услышать.
– Я, знаете, жалею, что у Гитлера – не получилось, – сказал студент.
– Что – не получилось? – не поняла Ханнелоре.
– Не получилось с евреями.
Ханнелоре подумала, что ослышалась. Решила, что мальчик не сумел правильно сформулировать свою мысль. И переспросила по‑русски:
– Возможно, я плохо вас поняла? Вы жалеете, что Гитлер не осуществил свои планы уничтожения?
– Да! – последовал уверенный ответ. – И я вам сейчас обосную…
Удар Ханна получила в самое сердце. Как пуля вошла. Ей было на самом деле очень больно. И не закричать, не заплакать. И еще. Она вдруг почувствовала себя будто в машине времени. Машина эта перенесла ее в начало сороковых годов двадцатого века. Она разговаривает с юношей, и тот уверенно и спокойно перечисляет ей причины, по которым целый народ должен быть стерт с лица земли. Только тем юношам полагалось быть светловолосыми и голубоглазыми. А этот, перед ней, почему‑то был кареглаз, темноволос, смугловат. Красив – безусловно. Хорошо откормлен, физически крепок, образован… Но – вряд ли умен. Совершенно не понял, с кем можно говорить на такие темы, а с кем – исключено. Почему‑то выбрал ее себе в союзницы. Думает, что немцы так и остались в глубине души убийцами, уничтожителями.
– Стоп. – Ханна встала из‑за стола. – Я категорически отказываюсь продолжать подобную беседу, тем более в таком ключе, как вы это пытаетесь сейчас сделать. В настоящий момент я живу и работаю в России, но я гражданка ФРГ, и я всегда буду соблюдать наши законы. Одобрение холокоста – уголовное преступление.
Ханнелоре говорила по‑русски, четко и внятно.
– Мне кажется, что и в России подобные высказывания по закону преступны. Я не знаю, как здесь работает этот закон, но надеюсь, что работает. Наша беседа была частной, приватной. Поэтому дальше этих стен она не пойдет. Но в общении нашем я ставлю точку. Давайте попрощаемся.
Молодой человек, представьте только, совершенно не ожидал такого поворота событий! Он был потрясен! Он не верил собственным ушам. Он, уходя, спросил, когда у них состоится следующее занятие!
– Вы так и не поняли? Ни‑ког‑да! – отчеканила Ханнелоре по‑русски.
Она больше не собиралась ничему учить молодого негодяя.
Он ушел в недоумении.
Позже позвонил его отец. Предложил повысить гонорар. Объяснил, что сын еще глуп. Надо бы простить по молодости. Ханнелоре пришлось снова сказать о законах Германии и категорическом отказе от дальнейших занятий.
А потом Ханночка уже не выдержала и побежала в соседний подъезд к Вике. И там долго плакала.
Плакала Ханна и сейчас, у Люши дома, постоянно повторяя, что не хочет, не может быть свидетелем и современником того, что происходит здесь и сейчас.
– Да кто ж хочет! – восклицала Виктория Александровна. – Кто хочет! Да только разве у нас есть выбор?
– У нас есть выбор! Есть выбор! – повторяла Ханна. – Выбор молчать – или не молчать. Выбор позволять – или не позволять. И еще, просто знайте: вы привыкли тут, внутри страны, учитывать, кто русский, кто чукча, кто чеченец, дагестанец, якут. Но для всего остального мира вы все – русские! Потому что – из России. Вот в Бостоне устроили взрывы во время марафона, да? Вы говорите: мы здесь ни при чем, это чеченцы. Но для всего мира – это устроили русские! Понимаете? Вам надо что‑то делать, чтобы потом не было так стыдно за свой народ. Даже если вы его не считаете своим.
– Это они нас своими не считают. Приезжают с ненавистью, устанавливают свои дикие правила. А если мы пытаемся сопротивляться, убивают. Или заявляют в полицию, что их обидели. Разве ты этого не знаешь, Ханна? – с горечью произнесла Люша.
– Знаю. Я читаю все новости. Я в курсе всего. И у меня иногда такое чувство… Как перед грозой. Страшное напряжение. Я еще вот о чем думаю. Все спрашивала себя: почему люди, когда нацисты пришли к власти, не убегали? Ну, допустим, протестовать не каждый мог. Это страшно, это огромный риск. И на риск осмеливаются лишь единицы, герои. Их история потому и помнит потом, что они выделились чем‑то, преступили через свой страх. Но вот – убежать? Почему евреи видели, что началась травля, но не бежали? Вот сейчас я вижу своими глазами, как это бывает. Ведь на нашей земле, в Германии, до Гитлера такого не было, чтобы целый народ правительство решило уничтожить! И такое людям в голову не приходило! Кстати, в тридцатые годы, когда Гитлер только к власти пришел, многие евреи (они же были немецкими гражданами, любили свою страну, культуру, чувствовали некоторое унижение страны по итогам Первой мировой), так вот эти евреи очень даже надеялись на Гитлера, что он, наконец, наведет порядок, что стабильность установится в стране. Потом еще вот что. Каждый жил в своем мирке. Работа, семья, дом, дети. Многие жили бедно. А ведь чтобы бежать, нужно хоть какие‑то деньги иметь. Ну, люди и думали: ничего, как‑нибудь пересидим, потихоньку. Мы никому вреда не делаем, мы законопослушные, мы честные, с соседями у нас отличные отношения. Переждем трудные времена. Все‑таки тут дом, родина, налаженный быт. Такие резоны. С точки зрения обычных человеческих норм, они были даже правы. С точки зрения гитлеровских правил, они оказались в ловушке, из которой выход был только один: газовая камера.
История должна чему‑то учить? Как вы думаете?
Я была уверена, что должна. А теперь вижу, что ничему она не учит. Если такие, как этот наш с тобой, Виктория, блестящий ученик, придут к власти (а это вопрос нескольких лет, всего лишь!), то что делать? Вы об этом думаете? На кого начнутся гонения? Ведь не на евреев на этот раз! У вас есть предположения?
* * *
На несколько мгновений воцарилась тишина.
– Мы есть, мы не слабаки, мы знаем, кто в доме хозяин, – прервал общее молчание Иван. – И – да – у нас характер такой. Мы долго запрягаем. Порой слишком долго и незаметно для постороннего глаза и чужого чутья. Тоже ведь из истории известно, верно? Но едем потом очень быстро! Источник знаний – все та же тысячелетняя история. Не будем сейчас нагнетать обстановку. Будем жить. И знать, что мы – нужны, что нам есть что отстаивать, кого защищать. Вот примерно так.
– Молодец, Иван, – восхитилась Виктория Александровна, – времена непростые. Но если духом падать, Ханночка, совсем сил не останется. В конце концов – мы не из трусливых.
– Я знаю, – улыбнулась Ханна. – Но – вот послушайте. Если вдруг что… На моей вилле на Ванзее места хватит всем вам. Вы – моя семья!
– Да ну тебя, – фыркнула Виктория, – еще чего! Быть в роли беженки… Не приведи господь.
Разговор этот мог бы продолжаться до бесконечности. Иван пошел на кухню, достал из холодильника шампанское.
– Смотрите, что я принес! – гордо показал он темную бутылку «Вдовы Клико» прекрасным дамам, собравшимся в гостиной.
– Красиво жить не запретишь, – задорно произнесла довольная Виктория. – Что празднуем?
Вот ведь проницательная какая! Сразу догадалась: раз шампанское, значит – что‑то хорошее произошло!
– Я, собственно, хотел вам объявить и с вами отметить нашу радость. Я скажу маме и Ханнелоре, да, Люша? – начал Иван.
Люша кивнула, засияв.
Иван снова метнулся на кухню, принес длинные узкие «шампанские» бокалы из тонкого стекла, бесшумно открыл бутылку…
– Дорогие наши все! Сегодня у нас с Люшей праздник! Счастливый день! Мы решили пожениться! – произнес он торжественно.
– Опаньки, – разочарованно протянула Виктория Александровна, – так вы ж уже сколько месяцев женатые!
– Это было ради Лешика, мам, ты же знаешь! – упрекнула Люша. – А сейчас – по‑настоящему.
– То есть – вы до этого?.. Вот это да! – пораженно прошептала мама. И вдруг, словно воспрянув духом, радостно воскликнула: – Тогда ура! Горько! И я – я счастлива! Вот и все!
– Поздравляю вас, мои дорогие! – растроганно говорила Ханнелоре. – Желаю вам… Желаю, чтобы у вас были дети. И чтобы все вы были сильными, добрыми… Как сейчас!
После бутылки шампанского гостьи заметно осоловели. Иван предложил им переночевать у него: всего‑то этажом выше подняться.
– И вообще, – сказал он, – вы, Виктория Александровна, перебирайтесь в этот дом жить, на восьмой этаж. Отсюда котлеты легче внукам носить. И борщ. А мы с женой тут будем, да, Люша?
– Решение мужа – закон, – подняла она на него сияющие глаза.
– А что? И перееду! Только ко мне ученики туда ходят.
– И пусть сюда теперь ходят. Кому они мешают?
– А мою – сдадим тогда! – сразу замечтала практичная теща. – И Люша не будет работать, станет с детьми сидеть. Это же огромный труд.
Распорядилась.
– Мамочка, спокойной ночи! Утро вечера мудренее! Спите хорошо, пусть вам снятся добрые сны.
Гостьи расцеловались и отправились на боковую.
Долгий день закончился. Особенный, счастливый день. Все равно, что бы там ни было – счастливый.
Покой
Наконец они остались одни. Заглянули к детям. Те спали, как и положено в раннем детстве, крепко и самозабвенно.
В спальне Иван обнял Люшу.
– Я о тебе мечтал, – шепнул он. – Долго мечтал.
– И я о тебе.
– А почему молчала?
– Мы же соблюдали договор, ведь так?
– А теперь…
– Теперь все по‑настоящему.
И все было по‑настоящему. Нежно, бесстрашно, открыто, безжалостно, трепетно, самозабвенно.
Они так и лежали обнявшись, не желая расставаться, разделяться, даже на самую чуточку.
– Ты спи, – шепнул Иван. – Спи, сколько хочешь. Я все равно рано утром проснусь. Я их соберу, развезу, куда надо.
– Какое счастье, – отозвалась Люша. – Мне кажется, после этой ночи у нас будет ребенок.
– Прямо так, с первого раза?
– А почему нет? Прямо так. Увидишь.
Она уже потихоньку задремывала, совершенно счастливая, зная, что утром она проснется, а Иван будет рядом. Или не будет? Он же детей повезет? Тогда надо будет проснуться до него. Из принципа. Чтоб он был рядом. Чтоб убедиться окончательно, что все это так и есть, а не показалось.
– Знаешь, я навсегда твой. Ваш, – сказал вдруг Иван.
Люша услышала его уже сквозь сон.
– А давай без навсегда, а? – жалобно попросила она. Она боялась этого ненадежного слова.
– Нет, не давай. Будет так, как я сейчас сказал. Навсегда.
* * *
И дальше… Дальше мы ничего не услышим и не узнаем.
Дальше только шорох листвы и шелест воды. Дыхание времени.