Блаженство это обращает наш взор к сердцу. Нынешний читатель может подумать, что речь идет об «эмоциях», противопоставленных «разуму», который для него связан с мозгом, с головой. Однако в древнем мире — у семитов, у греков, у римлян — иначе соотносили части тела и функции души. Иудеи связывали разные чувства далеко не только с сердцем. Гнев помещался в носу, жалость — в утробе. Сердце же означало «внутреннего человека» вообще, особенно же — его разум и волю. Греческое слово из Евангелия значит то же самое. Таким образом, наше блаженство говорит не о вместилище чувств, а об источнике всех наших действий и желаний. «Блаженны чистые сердцем» можно перевести примерно так: «Блаженны те, в ком чист источник жизни» или «принцип существования».
Христос очень настаивает на том, что нравственность, которой Он учит, относится именно к сердцу. Никакая внешняя праведность Его не удовлетворит. Ему безразлично, что мы «хорошо себя ведем»; Его не восхищает внешняя чистота, которую он видит у фарисеев. Если сердце наше дурно, мы нечисты, как бы тщательно мы ни мыли руки (см. Мк 7, 3 и далее). Надо «обратить глаза в душу» и очистить источник наших действий.
Очень значит, как мы действуем, не подумав. Насущности, не так уж важно, что мы сделаем по здравом размышлении. Важно, что мы делаем, не думая, — скажем, если нас внезапно разбудить. Только это покажет правильно, какие мы на самом деле.
«И если упадет дерево на юг или на север, то оно там и останется, куда упадет» (Екк 11,3). Конечно, падение его готовилось долго, но упало оно сразу. Мы можем сделать немало, готовясь к встрече с Богом, но всё это — лишь репетиция. Поэтому так весомы слова св. Фомы Аквината, отказывающегося отождествлять добродетель с действием; пока стремления наши дурны, мы не добродетельны. Когда дойдет до дела, мы, может быть, и не успеем как следует подумать. Если кто-нибудь нас обижает, и наша первая реакция — злоба, неважно, как мы поступим потом. Вечность может застать нас раньше этого. Итак, мы должны очистить сам источник наших реакций.
Сделать это можно только Святым Духом. Он послан нам Богом, как источник воды Живой (см. Ин 7,38). Тут придется уточнить. Много столетий мы слишком резко разделяли естественное и сверхъестественное, и потому спрашивали порою: «Бог это или я?». Если подумать, вопрос этот смысла не имеет. Надо спрашивать: Бог или бес действует в нашем сердце? Это бес приходит извне, как чужой; Бог же действует изнутри нашего сердца, нашей свободы. Реки воды живой текут из нашего чрева. Новая жизнь истекает из самой нашей глубины; значит то, что не выражает нас, не выразит и Бога.
Однако в определенном смысле верно и обратное — то, что не выразит Бога, не выразит и нас. Человек призван быть образом и подобием Божиим, и благодать, действием Духа, восстанавливает в нас этот образ и подобие. Чистота сердца — не наше «внутреннее дело». Нашу истинную сердцевину дает нам Бог, живущий в нас. «Не я живу, — говорит Апостол, — но живет во мне Христос» (Гал 2,20). Наша глубочайшая сущность — Сам Бог. Лишь потому, что Он живет во мне, я могу назвать себя «я».
Западный человек высоко ценит свою индивидуальность, и это нередко заводит его в тупик. Он не уверен в ней, он пытается ее утвердить, то и дело в ней сомневаясь. Восточные религии, напротив, стремятся ее рассосать, особенно буддизм с его учением о «не-я».
Христианство утверждает и «я» и «не-я». Согласно св. Фоме Аквинату, достоинство человеческое в том, что человек — источник своих действий, как Бог — источник Своих. Наша свобода — тварный образ свободы Божией. Но существует она лишь постольку, поскольку укоренена в Боге. Истинный источник того, что я — это я — только Бог. По св. Августину, Бог глубже во мне, чем я сам. Бог — сердце нашего сердца.
Это значит, что в самой сердцевине нашей, жизни сокрыта тайна. На языке св. Фомы Аквината, мы не можем уловить сущность наших душ. Чистые сердцем знают, что сердце их — в тайне Божией, и потому постоянно стремятся не считать источником своей жизни самих себя.
Тайна Бога и тайна души неразделимы. Когда говорили, что наш Бог — слишком неуловим, апологеты (и христианские, и иудейские) отвечали, что и человек неуловим. На требование: «Покажите мне вашего Бога» св. Феофил ответил: «Покажите мне человека, и я покажу вам Бога моего».
«Чистые сердцем — это те, чья жизнь, чьи действия и мысли идут из сокровенной глубины. Их сердце не просто создано Богом и как бы «брошено на их произвол»; оно непрестанно обновляется всегда новой жизнью.
Если мы сможем очистить этот источник и позволим Богу воссоздать нас из сокровенной глубины, мы будем иначе жить и иначе видеть. Кто как живет, тот так и видит. Даже настроение, даже пищеварение и те меняют воспринимаемый нами мир. И наоборот: кто как видит, тот так и живет. Если мир для вас мрачен, и жить вы будете невесело. Если же наша жизнь укорена в Боге, мы увидим мир, как видит его Бог. А Бог, в определенном смысле слова, видит только Бога. Нельзя считать, что у него — два зрения, одно для Себя, одно — для твари. Он видит всё тварное в вечном и светоносном видении Себя Самого; потому Он и может сказать, что всё «хорошо весьма».
Когда сердце наше чисто, мы тоже увидим Бога. «Для чистых всё чисто» (Тит 1,15). Чистые сердцем не видят зла в том смысле, в каком, согласно пророку, не видит его Бог (см. Авв 1,13). Куда бы они ни посмотрели, они узрят Бога, неистощимого и по-разному являющего Себя.
Не надо понимать это по-детски. Это не значит, что, увидев бабочку, мы слащаво умилимся и скажем: «Какая красота!». Чистый сердцем может увидеть Бога, глядя на избитого, окровавленного, распятого человека. Конечно, до этого не дойдешь, не научившись смотреть на бабочек. Христианские богословы нередко учили, что первый плод чистоты сердца — умение видеть мир. И Евангелие от Фомы, и Ориген, и св. Кирилл Иерусалимский, и многие другие учат нас, что красоту и величие Бога сумеет увидеть лишь тот, кто видит красоту и величие твари. Видеть правильно тварный мир — значит ему дивиться. (Вспомним, как эта мысль важна для Честертона). Св. Фома Аквинат, ссылаясь на Аристотеля, говорит, что удивление — начало премудрости; причем «удивление» для него включает и радость.
Но не только красота, и лад, и тайна тварного мира ведут нас сквозь «видимое» к «невидимому». Очищение сердца должно привести к той невинности, которой обладали первые люди до грехопадения. Тема эта непрестанно повторяется в святоотеческой словесности. Особенно интересно, что, очистив сердце, человек теряет тот «дух боязни», о котором говорит св. Павел (2 Тим 1, 7). Падший человек питается преодолеть этот дух только самоутверждением, наглостью, властностью, но чистый сердцем способен смотреть без страха на всё, даже на грех.
Связь чистоты сердца с таким зрением хорошо выражена в одной притче: Авва Пимен сказал, что, достигнув того состояния, о котором говорит Апостол («для чистых все чисто»), он ощущает самого себя ниже всякой твари. Брат спросил его: «Как могу я ощущать себя ниже убийцы?» Старец ответил: «Увидев уби, ты помыслишь, что он убил лишь единожды, ты же убиваешь ближнего каждый день».
Чистота сердца просветляет взор так, что мы смиренно видим Божие в грешнике сквозь все его грехи. Более того: мы его жалеем, понимая, что грехи эти приносят ему много больше зла, чем кому бы то ни было. Гугон I говорит, что именно поэтому грех должен вызывать сострадание, а не гнев.
Можно пойти и дальше. Можно увидеть, что всякое зло — лишь искаженное добро. Возьмем сексуального маньяка. Желания его не верны; но ищет он какого-то смутного подобия истинной любви. Даже человек, стремящийся к самой гнусной жизни, стремится к жизни. Чистый сердцем увидит в любом зле то добро, которое оно исказило. Роман Сладкопевец говорит о блуднице, что только Христос может дать ей то, что она искала в прелюбодеяниях. Нечистая страсть была как бы неудавшимся опытом любви.
Очень легко и очень удобно думать, что зло — такая же независимая сила, как добро. Однако это неверно. У зла нет собственного бытия. За добром стоит всё, стоит Бог; за злом не стоит ничего. Как учит св. Фома Аквинат, у зла, говоря строго, нет причины. Оно неразумно, непонятно, бессмысленно. Если мы проникнем в сердцевину того, что являет себя как зло, единственно истинно существующее там будет добром. Ничто другое там быть не может, «ens et bonum convertuntur»[7].
Если мы очистим источник жизни в нас, мы сможем в любом положении видеть Сущее — Бога. Чистый сердцем находит в себе силу посмотреть прямо на что угодно и сказать: «Здесь тоже Бог». «Свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (см. Ин 1,5).
Глупо думать, что неба лучше всего достигнуть с повязкой на глазах. Иногда, по слабости, мы вправе чего-нибудь не видеть, но как жизненная философия это не годится. Мы не увидим Бога яснее, если сузим поле зрения.
Чистота сердца проясняет взор. Она прямо противоположна цинизму и мирскому здравомыслию. Циник «видит насквозь» всё доброе и благое, и находит за ним мерзость; чистый сердцем видит насквозь зло, и находит за ним Бога.
Противоположно это и мнимой «невинности». Современный психолог Ролло Мэй различает два типа невинности: «Один из них в том, — пишет он, — что взрослый человек, часто поэт или художник, сохраняет детскую ясность зрения. Всё свежеет для него, всё ново и окрашено в яркие, чистые тона. Такая невинность порождает благодарное удивление и ведет к духовности» (Здесь поневоле припомнишь Честертона — Прим. авт.).
Другая невинность, по словам Мэя, ведет лишь к тому, чтобы закрывать глаза на всё неприятное.
Современному ученому вторит живший задолго до него св. Антоний: «Никто не может войти в Царство Небесное, не будучи испытан; устраните искушения, и никто не спасется». Традиция отцов-пустынников полагает, что духовно зрелый монах не бежит искушений, но борется с ними. Избегая зла любой ценой, мы теряем силу добра.
Если мы хотим такой чистоты сердца, которая даст нам силу ясновидения, мы должны не страшиться врагов, а принимать на себя их бремя. Тот же Ролло Мэй резонно замечает: «Стараясь быть хорошим, станешь не нравственным гением, а чистоплюем.... Нравственная жизнь — сложная диалектика добра и зла». В этом мире можно стать совершенным, если ты готов быть несовершенным. «Как я счастлива, — сказала св. Тереза, — что несовершенна к часу смерти».
Забывая об этом, мы обретаем такую веру и такую нравственность, которые просто невыносимы для истинно верующего, нравственного, духовного человека. Немалая часть нападок на христианство объясняется тем, что его так сильно опошляют. Настоящие духовидцы не могут этого вынести. Нравственность, слишком хорошо приспособленная к требованиям мира сего, лишена той запредельности, которая может поистине тронуть сердце.
Интересный пример — Артюр Рембо. Он писал недолго, но стихи его оказали на многих истинно религиозное влияние. Поль Клодель, например, говорит, что обязан ему своим обращением. Однако сам он искал озарений, исследуя не добро, а зло. Стихи, вдохновившие Клоделя, написаны тогда, когда он вел предельно грешную жизнь. Когда же он от нее отказался, он отказался (если верить Энид Старки) и от поисков Бога, ибо не мог подчиниться мелочной и мелкой религиозности своего детства.
Нелегко, а то и невозможно оправдать с христианской точки зрения ту «программу» предельного падения, которую предлагал молодой Рембо. Но нельзя и обойти этот знаменательный случай, предостерегающий нас. Наша «праведность» может оказаться более отталкивающей, чем грех. Стараясь любить только «доброй» нашей стороной, мы ем, в лучшем случае, лишь колченогую, духовность.
Мы думаем о чистоте, как о чем-то мрачном и мучительном; но в странном тексте, который приписывают Гугону Сэн-Викторскому, чистота совести сравнивается с «подушкой для души». Обрести ее — как прийти домой, чтобы отдохнули усталые ноги. После тяжкой работы греха мы можем отдохнуть в чистоте сердечной. «Отдохните от того, чтобы делать», — переводит св. Иероним стих из Исаии.[8] Когда мы обретаем чистоту сердца, исчезает напряжение, даже если остаются и страдания, и духовная борьба.
Быть может, самый неудобный вопрос в том, к чему же мы стремимся. Если мы хотим лишь благопристойной, мирской «чистоты», нам незачем прямо смотреть на жизнь. Тогда мы не увидим Бога. Но Его ли мы ищем? Когда св. Фоме Аквинату было пять лет, он ошеломил учителя прямым вопросом о Боге, а позже, взрослым, сказал Христу, что ему нужен только Он. Но навряд ли, останавливая людей на улице, мы услышим от многих, что им нужен именно Бог.
Чем дальше мы от чистоты сердца, тем меньше стремимся увидеть Бога. Когда священник возглашает «Sursum corda»[9], нам не часто приходит в голову, что сердце для того и создано. Если бы сердца наши были очищены от всего, что не сердце, они бы сами собой поднимались к Богу.
Когда это произойдет, все в нашей жизни встанет на свое место, все наши способности будут действовать, как замыслил Бог. Даже страдание сияет, если его видишь в Боге, ибо даже его принял Господь как цену за единение с миром.
Следуя св. Августину, св. Фома Аквинат учит, что человек «сарах Dei»[10]. В нем есть место для Бога, но лишь потому, что он способен выйти за свои пределы. Однако если он это сделает, он уже не будет защищен от самых опасных сил. Стремление к Богу очень похоже на то, которое влечет нас, скажем, разбить стакан. Старые сердцеведы совершенно справедливо приписывают нашей способности к гневу двойственное значение. Именно она позволяет нам сломать пределы, но становимся мы или мистиками, или разрушителями. Если мы поддадимся желанию увидеть Бога, мы должны помнить, что можем стать вандалами. И мистик, и вандал пылко стремятся порвать поверхностную реальность.
Таков парадокс сердечной чистоты. Она сродни и миру, и ярости. Миру она сродни, ибо исполнена истины — снят покров лжи, и мы беззащитны, открыты, словно силы мнимостей, охранявшие нашу сердцевину, расслабились и уснули. Однако на волю выпущена неудержимая и непредсказуемая энергия. Эта энергия не противостоит естеству и ладу, но то, что зовут порядком и нормальностью, она сметает. Рембо был не прав, когда искал Бога в грехе, но он ошибся бы еще больше, если бы покорился тому, что считалось благопристойным.
Искусство и насилие несовместимы. Искусство творит мир и порядок, впитывая насилие и зло; насилие же возникает там, где пытаются обуздать зло извне. На самом деле надо дистиллировать из яда целебную силу. Именно к такой алхимии призван христианин; именно это делает чистым сердцем. Он бесстрашно входит в самую суть драмы тварного мира, ибо сердце его, как сердце Христа, берет всю злобу и ненависть человека и претворяет их в пламя любви.
Бог видит, что всё «хорошо весьма», и «все хорошо» не само по себе, а потому что Бог его видит. Бог не «воспринимает», а творит красоту. Так и мы, в несравненно меньшей мере, Отворим красоту в минуты творчества. Художник не просто видит и «изображает», он создает. Христианин — художник тварного мира, поэт, композитор. Он увидел хотя бы отблеск Божьего Царства и уже не знает без него покоя. Не случайно художники бедны — им не до богатства. Не случайно они ранимы — им некогда и нечем защитить себя. Они раскрыты, они безнадежно беззащитны. Иногда они яростно гневаются на себя или что-нибудь иное, но проклясть, отринуть, извергнуть они не могут. Их дело — смотреть, а не судить.
Конечно, далеко не каждый христианин может стать художником или поэтом в обычном смысле этих слов. Христианское искусство, большей частью, просто ужасно. Речь идет об ином: мы, как художники, гонимся за неотступным видением. То, что мы прозрели, никак не укладывается в расчеты здравомыслия. Сила света, красоты, истины подчиняет нас себе, и мы, почти против воли, вынуждены нести ее в мир.
Блаженны чистые сердцем, ибо они не заперты в темнице своего падшего «я». Даже если они хотят, чтобы их «оставили в покое», им это не удается, они слышат голос возлюбленного:
«Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: «отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!» (...) Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их? Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него. Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка». (Песн, 5, 2-5.)