ПРОГРАММА И НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС 2 глава

Полуторагодовой опыт августовских блоков и учреждений был подвергнут всесто­роннему обсуждению и оценке со стороны тех, кто сам проделал этот опыт, пытаясь помочь ликвидаторам избавиться от ликвидаторства.

И к какому же результату привело это обсуждение и эта оценка?

«...Попытка со стороны примиренцев, — гласит решение ла­тышских организованных марксистов, — объединиться во что бы то ни стало с ликвидаторами (августовская конференция 1912 года) оказалась бесполезной, и объединители сами попали в идейно-политическую зависимость от ликвидаторов...»

Вот официальное решение беспристрастной коллегии марксистов, содержащее в се­бе полное и окончательное разоблачение августовской фикции!

То, что мы говорили в течение двух лет, — то, что ликвидаторы с клятвами и с бож­бой, с миллионами ругательств по нашему адресу отрицали, — это доказано теперь и заявлено официально самими участниками августовской конференции, Августовского блока и руководящего августовского учреждения.

Латышские организованные марксисты признали официально, что «в центре внут­рипартийной борьбы в тече-

РАЗОБЛАЧЕНИЕ «АВГУСТОВСКОЙ» ФИКЦИИ____________________ 29

ние последних пяти лет стоит вопрос о ликвидаторском направлении», которое давно осуждено всей партией, и что их, латышский, представитель отзывается из августов­ского руководящего учреждения, ибо это учреждение (гласит решение латышских мар­ксистов) «не отмежевалось от ликвидаторов».

События, следовательно, вполне доказали нашу правоту, еще и еще раз разоблачив ликвидаторов. Мы были правы, говоря, что августовская конференция — фикция, об­ман, обычный (в мелкобуржуазных партиях и группах) предвыборный обман. Ликвида­торы не решились со своим знаменем, с честной защитой своих убеждений идти на вы­боры, а спрятались за Августовский блок, клянясь и божась, что мы-де не ликвидируем ничего.

Латыши разоблачили обман.

И заметьте, что эти латыши были и остались на нейтральной позиции: они настолько нейтральны, что решили не входить в организационные сношения ни с какой частью российских организованных марксистов! Разоблачение августовской фикции и предвы­борного маскарада ликвидаторов имеет тем более веское значение, что оно исходит от нейтральных организаций.

Нам придется еще не раз возвращаться к решениям латышских марксистов, дока­завшим паки и паки, насколько мы были правы, говоря, что единство марксистских ра­бочих России возможно только против ликвидаторов. Отметим здесь, в заключение, лишь одно особенно важное решение по вопросу о национальном принципе в маркси­стской организации.

Латышские марксисты сами представляют рабочих неполноправной и угнетенной нации, сами работают в очень пестрых по национальному составу населения центрах. Например, в Риге им приходится иметь дело с пролетариатом немецким, русским, ла­тышским, еврейским, литовским. И опыт долгих лет вполне укрепил латышских мар­ксистов в правильности принципа интернационального единства местных организаций рабочего класса.

30_____________________________________ В. И. ЛЕНИН

«...В каждом городе, — гласит решение латышских марксис­тов, — должна находиться одна объединенная организация марксистов-пролетариев, которая действует на основаниях, признанных Стокгольмским съездом, и в согласии с коммента­риями Всероссийской конференции 1908 года».

Известно, что этот комментарий прямо осуждает принцип федерации. Не федерация национальных рабочих организаций, а единство интернациональное, единая организа­ция, ведущая работу на всех языках местного пролетариата.

Вот — единственно правильный принцип марксизма. Вот — единственно соответст­вующий социализму отпор националистическим мещанам, старающимся национально расколоть пролетариат. Вот — требование выполнить решение всей партии, которое самым вопиющим образом нарушал и нарушает Бунд.

Подходит конец тому обману, который сеяли среди рабочих ликвидаторы и бундов­цы, сами делавшие раскол и всего громче старавшиеся кричать о «единстве». Решение нейтральных в нашей, русской, борьбе латышских марксистов окончательно показыва­ет всем рабочим, что единство можно и должно строить на деле только против тех рас­кольников, кто отказывается выполнить давнее и постоянное требование всей партии отказаться от ликвидаторства и от разделения рабочих организаций по национальности.

«Путь Правды» № 50, Печатается по тексту

30 марта 1914 г. газеты «Путь Правды»

ЕЩЕ ОДНО УНИЧТОЖЕНИЕ СОЦИАЛИЗМА²¹

Напечатано в марте 1914 г. Печатается по тексту журнала

в журнале «Современный Мир» № 3 Подпись:В. Ил ьин

От бурной эпохи 1905 года нас отделяет менее десяти лет, а между тем перемена, ко­торая произошла за это короткое время в России, кажется громадной. Россия как будто сразу превратилась из патриархальной в современную капиталистическую страну. Идеолог старой России, Л. Н. Толстой, выразил это в характерной и забавно-грустной тираде, жалуясь на то, что русский народ «удивительно быстро научился делать рево­люцию и парламенты»²².

Разумеется, «внезапное» превращение России в буржуазную страну возможно было в течение пяти или десяти лет XX века только потому, что вся вторая половина про­шлого века была одним из этапов смены крепостнических порядков буржуазными.

Небезынтересно наблюдать, как эта смена отразилась на изменении отношений к марксизму нашей официальной, университетской, науки политической экономии. В доброе старое время «уничтожением» Маркса занимались у нас только крайние правые, правительственные, профессора. Вся либерал-народническая профессорская наука от­носилась к Марксу с почтением, «признавала» трудовую теорию стоимости и вызывала этим наивные иллюзии «левонародников» насчет отсутствия почвы для буржуазии в России.

Теперь у нас «сразу» народилась куча либеральных и прогрессивных «марксоедов» вроде г. Тугана-Барановского или г. Струве и т. п. Все они раскрыли

См. Сочинения, 5 изд., том 24, стр. 361—364. Ред.

34___________________________ В. И. ЛЕНИН

действительное содержание и значение либерально-народнического «почтения» к Мар­ксу: на словах почтение осталось, на деле исконное непонимание материалистической диалектики и теории классовой борьбы привело неизбежно к отречению и от теории трудовой стоимости.

До 1905 года буржуазия не видела другого врага кроме крепостников и «бюрокра­тов»; поэтому и к теории европейского пролетариата она старалась относиться сочувст­венно, старалась не видеть «врагов слева». После 1905 года нарождается в России контрреволюционная либеральная буржуазия, и профессорская либеральная наука, нис­колько не теряя престижа в «обществе», принимается всерьез уничтожать Маркса.

С новейшим ученым трудом одного из таких «серьезных» ученых мы намерены по­знакомить читателя.

I

В издании В. П. Рябушинского вышла в свет в прошлом году первая часть сочинения г. Петра Струве: «Хозяйство и цена» (М., 1913). Пресловутый «союз науки с промыш­ленностью», который ознаменовался сначала тем, что г. Рябушинский издавал рассуж­дения г. Струве о «великой России», возмужал и окреп окончательно. Из простого сою­за науки с промышленностью получился уже союз и науки, и промышленности, и вла­сти: ученый труд г. Струве был представлен им для соискания ученой степени, которой г. Струве и был удостоен.

Г-н Струве уверяет в предисловии, что задуман им его труд около 15 лет тому назад. Налицо, следовательно, все основания ждать труда серьезного и солидного.

Сам автор очень высокого мнения о своем труде, обещая «пересмотр» (и, разумеет­ся, «критический» пересмотр) «некоторых традиционных проблем и положений поли­тической экономии». Пересмотр захватывает и значение цены «как основного понятия политической экономии».

ETTTF, ОДНО УНИЧТОЖЕНИЕ СОЦИАЛИЗМА___________________ 35

«... Этот пересмотр приведет к постановке новых методических задач нашей науки в духе последова­тельного эмпиризма, опирающегося на строго выработанные точные понятия и ясные различения».

Приведенные фразы из заключительных строк «труда» г-на Струве содержат, так сказать, лейтмотив его сочинения. Программа автора — «последовательный эмпиризм» (так начинает обязательно в наше время всякий модный философ, к какой бы елейной поповщине он ни подводил свою теорию) и «строгая выработка точных понятий и яс­ных различений». Знакомый мотив пресловутого «критицизма», так часто сводящегося к словесной схоластике...

«Последовательный эмпиризм» г. Струве хочет видеть особенно в той, значительно большей по размеру, части своей книги, где он дает «этюды и материалы по историче­ской феноменологии цены» (сюда относится почти весь второй отдел первой части). А «строгой выработкой точных понятий и ясных различений» называются рассуждения первого отдела и введения «о некоторых основных философских мотивах в развитии экономического мышления», о «хозяйстве и обществе» и т. п.

С основных теоретических рассуждений г-на Струве мы и начнем.

II

«От нормативного этического понимания ценности» (стоимости; г. Струве упорно употребляет неправильную терминологию, говоря «ценность» вместо «стоимость», хо­тя неправильность эта давно была ему доказана), «которое господствует еще и у кано­нистов, вовсе уже не так далеко, как это может казаться, до понимания ценности, как внутренней «основы» или «закона» цены. И, на самом деле, мы видим, что «bonitas intrinseca», «valor», «pretium naturale» канонистов превращается в «intrinsic value» или «natural value» или

- «внутренняя полезность», «цена, ценность», «естественная цена». Ред.

36___________________________ В. И. ЛЕНИН

«natural price», т. е. в объективную ценность позднейших экономистов» (XXV).

Здесь мы видим главную мысль (или, вернее, главную мыслебоязнь) г-на Струве и типичные приемы этого автора. Чтобы дискредитировать научный закон стоимости, г. Струве усиливается сблизить его с «этическим» законом канонистов. Доказательств у г. Струве, разумеется, нет и тени. Если он пишет «мы видим», ссылаясь в примечании на одно место (не относящееся к делу) из сочинения русского кантианца 1810 года, то можно себе представить, каково было затруднительное положение нашего ученого в поисках за доказательствами!

Г-н Струве не может не знать, что всякий научный закон, а вовсе не один только за­кон ценности, понимался в средние века в религиозном и этическом значении. И зако­ны естествознания толковались канонистами подобным же образом. Поэтому нет ника­кой возможности взять всерьез сближения закона цены у канонистов и у представите­лей классической политической экономии. Эту «мысль» г-на Струве нельзя назвать мыслью; здесь просто мыслебоязнь, прикрываемая чисто ребяческой проделкой.

Г-н Струве продолжает:

««Закон ценности» становится «idee fixe» политической экономии. И «универсалистический» («реа­листический») мотив мышления выступает в этой области всего ярче у того писателя, у которого он со­четается с наибольшей широтой общей философской концепции экономической науки, — у Маркса. Этот мотив соединяется у него с невыработанным в деталях, но тем более цельным материалистическим миросозерцанием. Трудовая ценность превращается не только в закон, но и в «субстанцию» цены. Как эта механически-натуралистическая и в то же время «реалистическая» концепция ценности тщетно пы­тается вместить в себя мир эмпирических явлений хозяйственной жизни и завершается грандиозным и безысходным противоречием, на этом мы уже останавливались не раз в наших работах».

— «внутреннюю, истинную ценность», «естественную, объективную ценность», «естественную це­ну». Ред.

Между прочим, признавая, что «позднейшие» (по сравнению с средневековыми канонистами) эко­номисты имеют в виду как раз объективную «ценность», г. Струве сразу выдает неправильность своего субъективистского настаивания на слове «ценность» в противоположность «объективной» «стоимости».

______________________ ЕТТТЕ ОДНО УНИЧТОЖЕНИЕ СОЦИАЛИЗМА____________________ 37

Вот вам «ученая» манера г-на Струве! Вот его способ уничтожать Маркса! Парочка якобы ученых терминов, какой-то кивок на «мотивы» мышления и ссылка на журналь­ную статейку 1900 года в «Жизни»²³ — вот и весь багаж. Маловато, г. профессор...

Не только «грандиозного», но и ровно никакого противоречия у Маркса между I и III томами «Капитала», между трудовой теорией стоимости и образованием средних цен на основании закона стоимости, не удалось доказать г-ну Струве его журнальными ста­тейками.

Средневековое «различение» номинализма и реализма, затем противоположение универсализма и сингуляризма, которыми играет г. Струве, ровно ничего не дают ни для понимания теории Маркса, ни для критики ее, ни для выяснения собственной тео­рии (или претензии на собственную теорию) г-на Струве. Это именно игра, ученый сор, а не наука. Конечно, в борьбе средневековых номиналистов и реалистов есть аналогии с борьбой материалистов и идеалистов, но и аналогии и исторически-преемственную связь можно установить еще со многими и многими теориями, вплоть не только до средних веков, но и до древности. Чтобы изучить серьезно связь хотя бы средневеко­вых споров с историей материализма, потребовалось бы особое исследование. Но у на­шего автора ничего подобного серьезному изучению нет и в помине. Он прыгает с те­мы на тему, кивая на тысячи вопросов, не разбирая ни одного и декретируя, с забавной смелостью, самые решительные выводы.

Он сам вынужден был признать в приведенной цитате, что у Маркса философия и политическая экономия связаны в цельное материалистическое миросозерцание. У Маркса наиболее широка общая философская концепция!

Ведь это не шуточные признания. Человек, который вынужден их сделать и который толкует о критическом пересмотре политической экономии и о новых методических задачах ее, обязан был бы рассмотреть серьезно все отдельные составные части этого «цельного»

38___________________________ В. И. ЛЕНИН

материалистического мировоззрения Маркса. Ни малейшего даже приступа к подобно­му рассмотрению г. Струве не делает! Он ограничивается пренебрежительными заме­чаниями против «метафизического материализма». Кто же не знает, что с точки зрения модных теорий агностицизма (кантианства, позитивизма, махизма и т. п.) и последова­тельный материализм и последовательный философский идеализм объявляются «мета­физикой». Бросая такие замечания, г. Струве только намекает на свое философское мировоззрение, чуждое всякой цельности. Но от разбора и изучения цельного материа­листического миросозерцания Маркса такими замечаниями отделаться нельзя. Это зна­чит выдавать только себе свидетельство о бедности.

III

Зато сближение марксизма с схоластическим учением о первородном грехе пред­ставляет из себя такой перл в ученом труде г-на Струве, что на нем нельзя не остано­виться подробнее. Заранее извиняемся перед читателем за длинные выписки, но тут на­до быть точным, чтобы пригвоздить попрочнее приемы современной либерально-профессорской науки.

«Для меня совершенно ясно, — пишет г. Струве, — что марксова теория трудовой ценности по своему логическому строению много столетий тому назад имела гранди­озную аналогию и прообраз в «реалистически» обоснованном схоластическом учении о первородном грехе... Точно так же, как у Маркса эмпирические «цены» управляются законом ценности, так сказать, заимствуют свое бытие от субстанции ценности, так для схоластики эмпирические действия людей определяются первородным грехом.

Вот несколько сопоставлений.

Маркс: «Все это может быть всего легче изображено, если мы всю товарную массу сперва одной отрасли производства будем рассматривать, как один товар, и сумму цен многих тождественных товаров, как слагаемые, образующие одну цену; тогда то, что было сказано

______________________ ЕТТТЕ ОДНО УНИЧТОЖЕНИЕ СОЦИАЛИЗМА____________________ 39

относительно отдельного товара, буквально приложимо к находящейся на рынке то­варной массе определенной отрасли производства. Что индивидуальная ценность това­ра отвечает ее общественной ценности — осуществляется или определяется в том смысле, что совокупное количество данного товара заключает необходимую для его производства общественную работу и что ценность этой массы равняется ее рыночной ценности».

Фома Аквинат: «Мы должны сказать, что все люди, которые рождаются от Адама, могут быть рассматриваемы как один человек, поскольку они совпадают в своей при­роде, которую они получили от своего праотца, подобно тому, как, например, все люди, которые живут в одном графстве, считаются за одно тело и все графство за одного че­ловека...»».

Кажется, довольно? Г-н Струве уверяет, что это «не игра эффектными (!??) анало­гиями и не остроумничанье». Может быть. Но это, несомненно, игра пошлыми анало­гиями, вернее: простое шутовство. Если считающие себя либеральными и прогрессив­ными ученые способны терпеть в своей среде героев подобного шутовства, если этим героям дают ученые степени и поручают обучение юношества, то это только показыва­ет в сотый и тысячный раз «закон» буржуазной эпохи: тем больше чести, чем наглее и бесстыднее издевательство над наукой ради уничтожения Маркса.

Шутовством пришлось г-ну Струве прикрывать свое полное бессилие опровергнуть Маркса. Что все товары данной отрасли производства обмениваются на сумму товаров других отраслей, — это бесспорный факт. Что среднюю цену определяют любые «эм­пирики», беря товарную массу и деля общую цену ее на число единиц товара, это опять-таки факт. Любезная г-ну Струве статистика (на которую он, как увидим ниже, тоже только «кивает», вместо того чтобы прикоснуться к изучению ее) показывает нам на каждом шагу применение приема, употребленного Марксом. Но какое дело до всего этого профессиональным «социалистоедам»? Лишь бы лягнуть Маркса, — а остальное приложится.

40___________________________ В. И. ЛЕНИН

Каковы философские авторитеты, благословляющие г-на Струве на сие благородное занятие, видно, между прочим, из следующих слов нашего профессора:

«В этой работе (работе подведения итогов всей мыслительной работе XIX века) беспристрастное по­томство должно уделить видное место великому французскому метафизику Ренувье, к которому восхо­дят многие критические и положительные идеи нашего времени» (43).

Ренувье — глава французской школы «неокритического идеализма», — «обскурант высшей школы», — как его назвал эмпириокритик (т. е. враждебный материализму фи­лософ) Вилли (см. мои замечания о Ренувье в книге: «Материализм и эмпириокрити­цизм. Критические заметки об одной реакционной философии». Москва, 1909, с. 247). Ренувье слово «закон» пишет с большой буквы и прямо превращает его в базу религии.

Посмотрите же, какими приемами уничтожает г. Струве «цельное — по его собст­венному признанию — материалистическое миросозерцание» Маркса: Маркс прирав­нивается к средневековому теологу на том, собственно, основании, что Маркс склады­вает цены товаров одной отрасли производства, а средневековый теолог Фома Аквинат складывает людей, происшедших от праотца Адама, для обоснования учения о перво­родном грехе. И в то же время Маркс уничтожается во имя «великого» Ренувье, кото­рый в XIX веке проповедовал философский идеализм, создающий из понятия «закона» базу религии!!

О, г. Струве! О, ученик «великого» Ренувье! О, призванный учитель русского юно­шества!

IV

«В той огромной перестройке, — пишет г. Струве, — которой подверглось после натиска историзма, и мистического и материалистического, здание политической экономии, основанной на идее естествен­ного закона, эта идея потерпела полное крушение. Вскрылось ее основное внутреннее противоречие. Оно всего, быть может, явственнее выступило в той форме

См. Сочинения, 5 изд., том 18, стр. 221. Ред.

ETTTF, ОДНО УНИЧТОЖЕНИЕ СОЦИАЛИЗМА___________________ 41

«естественной» политической экономии, которая стала теоретической основой буржуазного экономиче­ского либерализма... В самом деле, если в экономической жизни царит естественный закон, то не может быть фактов этой жизни, не согласных с естественным законом, его нарушающих. Между тем либераль­ная «естественная» политическая экономия постоянно в книгах и жизни вела борьбу с такими фактами... После крушения буржуазно-либеральной политической экономии об «естественном законе» стало даже как-то неприлично говорить. С одной стороны, явно ненаучно выделять из целого принципиально едино­го общественно-экономического процесса какие-то отдельные стороны, отношения, явления, как «есте­ственные», и трактовать их как особую категорию явлений. С другой стороны, провозглашение «естест­венного закона», хотя оно и в самом экономическом либерализме покоилось на неосознанном этическом мотиве, было этически дискредитировано, как прием оправдания или увековечения известных, имеющих лишь временное значение социальных отношений и форм, как «буржуазная» апологетика» (56—57).

Так разделывается автор с идеей естественного закона. И это пишет человек, кото­рый вынужден признать, что «материалист Маркс через весь XVIII век протягивает ру­ку материалисту Петти» (56) и что «Петти — самый яркий, самый выпуклый вырази­тель могущественного тока, который в ту эпоху шел к обществоведению от естество­знания» (50).

Могущественный ток к обществоведению от естествознания шел, как известно, не только в эпоху Петти, но и в эпоху Маркса. Этот ток не менее, если не более, могуще­ственным остался и для XX века. Как же можно в сочинении, претендующем на науч­ность и ставящем себе задачей изучение «философских мотивов экономического мыш­ления», поднимать вопрос об этом «токе» и о материализме Петти и Маркса, не выяс­няя абсолютно ничего насчет философских предпосылок и выводов естествознания??

Но такова именно вся манера Струве: поднимать или, вернее, задевать тысячу и один вопрос, обо всем «говорнуть», все представить взвешенным и учтенным, а на деле ни­чего не дать, кроме окрошки цитат и беглых замечаний.

Вопиющая неправда, будто идея естественного закона в политической экономии по­терпела крушение, будто

42___________________________ В. И. ЛЕНИН

о ней «неприлично говорить». Как раз наоборот. Именно «ток от естествознания к об­ществоведению» подкреплял, подкрепляет и делает неизбежной эту идею. Именно «ма­териалистический историзм» окончательно обосновал эту идею, очистив ее от метафи­зических (в марксистском значении этого термина, т. е. антидиалектических) нелепо­стей и недостатков. Говорить, будто «естественный закон» классиков «этически дис­кредитирован», как буржуазная апологетика, значит говорить непереносный вздор, значит извращать и классиков и «материалистический историзм» самым бесшабашным образом. Ибо классики нащупывали и нащупали целый ряд «естественных законов» капитализма, не понимая его преходящего характера, не видя классовой борьбы внутри его. Оба эти недостатка исправлены материалистическим историзмом, и «этическое дискредитирование» тут ни к селу, ни к городу.

Употребляя утрированно-«крепкие» словечки («неприлично» говорить о «естествен­ном законе»), г. Струве тщетно пытается спрятать при помощи их боязнь науки, боязнь научного анализа современного хозяйства, свойственную буржуазии. Барский скепти­цизм характеризует ее, как и все приходящие в упадок классы, но идея естественного закона в функционировании и развитии общества не приходит в упадок, а крепнет все более и более.

Посмотрим теперь, каковы те «строго выработанные точные понятия и ясные разли­чения», которые обещает дать г. Струве для «постановки новых методических задач» политической экономии.

«... Мы определяем хозяйство, — читаем на стр. 5-ой, — как субъективное телеологическое единство рациональной экономической деятельности или хозяйствования».

Это звучит «ужасно учено», но на самом деле представляет из себя пустейшую игру словами. Хозяйство определяется через хозяйствование! Масляное масло...

______________________ ЕТТТЕ ОДНО УНИЧТОЖЕНИЕ СОЦИАЛИЗМА____________________ 43

«Субъективное единство хозяйничания» может быть и в мечтании и в фантастическом романе.

Боясь сказать о производстве материальных продуктов («метафизический материа­лизм»!), г. Струве дал игрушку, а не определение. Устранив всякий элемент и признак общественных отношений, г. Струве «сочинил», как нарочно, именно такое «хозяйст­во», которое объектом политической экономии никогда не было и быть не может.

Вот вам далее установление «трех основных типов хозяйственного строя»: 1) сово­купность рядом стоящих хозяйств; 2) система взаимодействующих хозяйств и 3) «об­щество-хозяйство», как «субъективное телеологическое единство». К 1-му типу, видите ли, относятся хозяйства, не находящиеся ни в общении, ни в взаимодействии (попытка воскресить пресловутого Робинзона!); ко 2-му — и рабство, и крепостничество, и капи­тализм, и простое товарное производство; к 3-му — коммунизм, который «был осуще­ствлен в государстве иезуитов в Парагвае, насколько он вообще осуществим». Эта ве­ликолепная классификация, в которой не видно ни тени исторической реальности, до­полняется различением хозяйственного и социального строя.

Хозяйственные категории, поучает нас г. Струве, «выражают экономические отно­шения всякого хозяйствующего субъекта к внешнему миру»; между хозяйственные категории — «выражают явления, вытекающие из взаимодействия автономных хо­зяйств»; социальные категории «вытекают из социального неравенства находящихся в взаимодействии хозяйствующих людей».

Итак, хозяйственный строй рабства, крепостничества, капитализма может быть ло­гически, экономически, исторически отделен от социального неравенства!! Именно это выходит из неуклюжих потуг г. Струве ввести новые дефиниции и различения. «Сово­купность рядом стоящих хозяйств может — рассуждая абстрактно — сочетаться с от­ношениями равенства и неравенства. Она может быть крестьянской демократией и феодальным обществом».

44___________________________ В. И. ЛЕНИН

Так рассуждает наш автор. С точки зрения теории, и логической, и экономической, и исторической, его рассуждение вопиюще нелепо. Подводя все, что угодно, под понятие «совокупности рядом стоящих хозяйств», он обнаруживает с очевидностью бессодер­жательность этого понятия. И крестьянская демократия, и феодализм, и рядом живу­щие (по одной лестнице и на одной площадке в петербургском доме) хозяева — все это «совокупность рядом стоящих хозяйств»! Автор уже забыл, что эта совокупность должна в его системе характеризовать один из трех основных типов хозяйственного строя. «Научные» дефиниции и различения г-на Струве просто — сапоги всмятку.

Но своеобразный «смысл» в этой грубой и пошлой игре, в этом издевательстве над логикой и историей имеется. Это — «смысл» буржуазного отчаяния и «наплевизма» (если можно так перевести французское выражение: «je m'en fiche»). Отчаяние в воз­можности научно разбирать настоящее, отказ от науки, стремление наплевать на всякие обобщения, спрятаться от всяких «законов» исторического развития, загородить лес — деревьями, вот классовый смысл того модного буржуазного скептицизма, той мертвой и мертвящей схоластики, которые мы видим у г-на Струве. «Социальные неравенства» не нужно объяснять из хозяйственного строя, это невозможно (ибо это нежелательно для буржуазии) — вот «теория» г-на Струве. Политическая экономия пусть занимается трюизмами и схоластикой да бессмысленной погоней за фактиками (примеры ниже), а вопрос о «социальных неравенствах» пусть отойдет в более безопасную область социо-лого-юридических рассуждений: там, в этой области, легче «отделаться» от этих не­приятных вопросов.

Экономическая действительность с бьющей в глаза наглядностью показывает нам классовое деление общества, как основу хозяйственного строя и капитализма и феода­лизма. Внимание науки с самого появления на свет политической экономии устремлено на объяснение этого классового деления. Вся классическая политическая экономия сде­лала ряд шагов по этому пути,

______________________ ЕТТТЕ ОДНО УНИЧТОЖЕНИЕ СОЦИАЛИЗМА____________________ 45

Маркс сделал еще шаг дальше. И современная буржуазия так испугана этим шагом, так обеспокоена «законами» современной хозяйственной эволюции, слишком очевидными, слишком внушительными, что буржуа и их идеологи готовы выкинуть всех классиков и всякие законы, лишь бы сдать в архив юриспруденции... всякие там... как их?., соци­альные неравенства.

VI

Понятие стоимости г-ну Струве в особенности хотелось бы сдать в архив. «Цен­ность, — пишет он, — как нечто отличное от цены, от нее независимое, ее определяю­щее, есть фантом» (96). «Категория объективной ценности есть лишь, так сказать, ме­тафизическое удвоение категории цены» (97).

Ради уничтожения социализма г. Струве избрал самый... радикальный и самый лег­кий, но зато и самый легковесный метод: отрицать науку вообще. Барский скептицизм пресыщенного и запуганного буржуа доходит здесь до пес plus ultra. Как один адвокат у Достоевского, защищая от обвинения в убийстве с целью грабежа, договаривается до того, что грабежа не было и убийства не было, так г. Струве «опровергает» теорию стоимости Маркса простым уверением, что стоимость — фантом.