Уинстон Грум, «Форрест Гамп» 4 глава




И вот как-то раз мы их нашли. Наверно, у них был какой-то косоглазый съезд, потому что все это походило на то, когда наступаешь на муравейник то ничего не было, а то ты вдруг вокруг все кишит муравьями. Наши самолеты не могли летать, так что не прошло и двух минут, как нам пришлось туго.

Нужно сказать, что они тоже застали нас врасплох. Мы как раз переходили какое-то рисовое поле, и вдруг отовсюду начали палить. Вокруг начали падать подстреленные люди и раздавались крики и вопли. Я подхватил пулемет и понесся к пальмовой роще, потому что похоже, там хоть дождь был пореже. Мы образовали там круговую оборону и принялись готовится к долгой ночи, как вдруг я заметил, что Баббы с нами нет.

Кто-то сказал, что Баббу видели раненым на рисовом поле, и я сказал:

— Черт!

А сержант Кранц услышал меня и сказал:

— Гамп, ты туда не пойдешь!

Да хрен с ним.

Я бросил пулемет, чтобы легче было бежать, и помчался на рисовое поле, к месту, где в последний раз видел Баббу. Но на полпути я наткнулся на парня из второго взвода, и он был тяжело ранен и протягивал ко мне руки. Черт, подумал я. ну что тут поделаешь? И я подхватил его и побежал назад что есть мочи. Пули и прочая дрянь носились вокруг меня в воздухе, как мухи. Вот чего я никогда не мог понять — какого черта мы тут болтаемся? Я еще понимаю, когда нужно играть в футбол, но это… нет, не понимаю. Черт бы их побрал!

Принес я этого парня, положил на землю и помчался назад и — о черт! наткнулся на другого. Я нагнулся, чтобы поднять его, но когда поднял, его мозги вывалились наружу — оказалось, у него полголовы снесено и он мертв. Вот черт!

Тогда я его бросил и пошел искать Баббу, и нашел. Его дважды ранило в грудь и я сказал:

— Бабба, все будет хорошо, слышишь, потому что мы всетаки купим эту чертову лодку для ловли креветок!

И я отнес его к нашим и положил на землю. Когда я отдышался, то посмотрел на рубашку — а она вся промокла от крови из раны Баббы. Бабба посмотрел на меня и спросил:

— Блин, Форрест, ну почему, почему это случилось со мной?

Ну, что я должен был ему ответить?

Тогда Бабба меня спросил:

— Форрест, сыграй мне что-нибудь на губной гармонике?

Я вынул гармонику и заиграл — сейчас уже не помню что. А Бабба сказал:

— Форрест, сыграй, пожалуйста, «Вниз по Лебединой реке».

И я ответил:

— Ладно, Бабба!

Я вытер гармонику, и тут как начали снова стрелять, и я знал, что мне нужно было быть на позиции с пулеметом, но я подумал — хрен с ними! — и снова заиграл.

И я даже не успел заметить, как дождь прекратился и вверху оказалось странное розовое небо. Из-за этого все стали почему-то похожими на покойников, и почему-то косоглазые перестали стрелять, и мы тоже. А я все играл и играл «Вниз по Лебединой реке», стоя на коленях рядом с Баббой, а врач сделал ему укол и старался устроить поудобнее. Бабба вцепился в мою ногу и глаза у него затуманились, и было похоже, что это розовое небо высосало розовый цвет его лица.

Он снова что-то сказал, и я придвинулся поближе, чтобы получше расслышать. Но мне это так и не удалось. Поэтому я спросил врача:

— Ты слышал, что он сказал?

И врач сказал:

— Домой. Он сказал — ДОМОЙ.

И Бабба умер, вот и все, что я могу об этом рассказать.

Хуже этой ночи я не припомню. Наши не могли нам помочь, потому что снова начался дождь, а косоглазые подошли к нам так близко, что можно было слышать, как они говорят друг с другом. Первый взвод вступил в рукопашную. На рассвете вызвали самолет с напалмом, но он сбросил эту гадость почти прямо на нас. Наших парней обожгло, и они выбежали на поле, ругаясь, на чем свет стоит, а глаза у них выпучились, как семь копеек, а джунгли горели так, что похоже, они могли высушить дождь.

И вот тогда-то меня и ранило, и мне еще повезло, так как ранило меня в задницу. Я даже этого не припомню, такая была суматоха, что не помню, что произошло. Стало так страшно, что я бросил пулемет, потому что не мог стрелять, спрятался куда-то за дерево, свернулся в клубок и заплакал. Баббы больше нет, лодки для ловли креветок тоже нет, а ведь он был моим единственным другом — кроме разве Дженни Керран, да и той я все время вредил. И если бы не моя мамочка, я прямо там бы и помер — не знаю уж, от старости или от чего-то другого.

Но через какое-то время начала прибывать помощь на вертолетах, и мне кажется, что напалмовые бомбы все-таки напугали косоглазых. Они поняли, наверно, что уж если наша армия так обращается со своими парнями, то уж с НИМИ-ТО точно никто не будет церемониться.

И вот они забрали раненых, а потом появился сержант Кранц — волосы у него обгорели, одежда сгорела, вид был такой, словно им выстрелили из пушки.

Он сказал:

— Гамп, сегодня ты действовал очень хорошо.

А потом спросил меня, не хочу ли я закурить сигарету?

Я сказал, что не дымлю, и он кивнул:

— Гамп, ты не самый умный из парней, что я видел, зато ты чертовски хороший солдат. Хотел бы я, чтобы у меня была сотня таких, как ты!

Он спросил меня, болит ли рана, и я ответил, что нет, хотя это была неправда.

— Гамп, — сказал он, — тебя ведь отправят домой, понимаешь?

Я спросил его, а где Бабба, и он как-то странно на меня посмотрел.

— Он отправился прямо туда, — сказал он. А я спросил, не могу ли я лететь на том же вертолете, что и Бабба, но сержант Кранц сказал, что его повезут последним, так как он мертв.

Они укололи меня большой иглой, с какой-то дрянью, от которой стало легче. Последнее, что я помню, это то, что я схватил сержанта Кранца за руку и сказал ему:

— Я никогда ничего не просил, но не могли бы вы обещать мне, что лично погрузите Баббу на вертолет и точно привезете его назад?

— Конечно, Гамп, — сказал он. — Черт побери, да уж теперь-то мы можем устроить его хоть первым классом!

 

~ 7 ~

 

Я провалялся в госпитале Дананга два месяца. Не так уж много для госпиталя: там мы спали под сетками от москитов, деревянный пол чисто мыли дважды в день, в общем, от такого жилища я давно отвык.

И должен вам сказать, что там были люди, раненые гораздо сильнее, чем я — у некоторых бедняг были не было рук, ног, кистей и ступней, и Бог знает чего еще. Некоторым пули попали в живот, грудь или в лицо, а по ночам палата напоминала камеру пыток, потому что ребята плакали, стонали, рычали и звали своих мамочек.

Рядом со мной лежал парень по имени Дэн, он горел в танке. Кожа у него была обожжена повсюду и из него торчали разные трубки, но я никогда не слышал, чтобы он кричал. Он говорил со мной совершенно спокойно, и через пару дней мы подружились. Дэн был из Коннектикута и преподавал там историю, пока его не загребли в армию и не отправили во Вьетнам. Он был такой умный, что его послали на офицерские курсы и сделали лейтенантом. Я был знаком со многими лейтенантами, но все они были такими же простыми парнями, как я, а Дэн был совсем другой.

У него была своя теория относительно того, что мы тут делаем — что-то вроде того, что это зло с благими целями, или наоборот, но так или иначе, мы делали не то. Как танковый офицер, он считал, что не дело воевать танками в местности, где большинство территории — болота или горы. Я же рассказал ему о Баббе и прочем, и он кивнул головой и грустно сказал, что пока это дело не кончится, погибнет еще немало таких, как Бабба.

Примерно через неделю, они перевели меня в другую часть госпиталя, куда помещали тех, у кого дела шли хорошо, но я каждый день приходил в интенсивную терапию, повидаться с Дэном. Я играл ему на гармонике, и ему нравилось. Моя мама прислала мне коробку с батончиками Херши, и они дошли до меня как раз в госпитале, и я хотел поделиться с ними с Дэном, но ничего не вышло, так как они разрешали ему есть только через трубки.

Мне кажется, что эти разговоры с Дэном сильно повлияли на меня. Я знаю, что мне не по силам изобрести свою теорию, потому что я идиот. А может быть, дело в том, что просто никто не хотел тратить время на разговоры со мной. По теории Дэна выходило, что все, что с нами происходит, что бы это ни было, это все происходит в соответствии с природными законами, которые управляют всем миром. Теория была слишком сложная, но суть я понял, и это изменило все мои представления о мире.

Ведь всю жизнь до этого я ни черта не понимал в происходящем. Что-то случалось со мной, потом еще что-то, потом еще — и я не видел в этом никакого смысла. Но Дэн объяснил мне, что все это — часть одного большого плана, и наше дело — понять, в чем этот план, и найти свое место в нем. После того, как я это узнал, окружающее стало для меня гораздо понятнее.

За это время мне стало гораздо легче, и моя задница поправилась. Врач сказал, что на мне все заживает, «как на собаке» или что-то в этом духе. В госпитале у них была комната для отдыха, как-то я забрел туда, а там двое парней играли в пинг-понг. Некоторое время я смотрел на них, а потом попросил дать поиграть. несколько первых мячей я пропустил, но потом как от нечего делать обыграл обоих парней.

— Ну и скор ты для такого великана, — сказал один из них. Я только кивнул в ответ. Потом я каждый день играл в пинг-понг, и неплохо научился играть, можете мне поверить.

Днем я навещал Дэна, а по утрам был свободен, и они разрешали мне делать все, что угодно. Для таких парней, как я, был специальный автобус, он отвозил нас в город, чтобы мы могли купить всякой хрени в лавчонках косоглазых в Дананге. Но мне это было ни к чему, поэтому я просто разгуливал и наслаждался пейзажами.

Около берега был рынок, на нем продавали рыбу и креветок. Я купил там креветок, и госпитальный повар сварил их для меня. Креветки были очень вкусные, и я хотел, чтобы Дэн тоже их попробовал, но он сказал, что разве только мне удастся растолочь их и пустить по трубке. Он сказал, что попросит медсестру сделать это, только я понял, что он просто шутит.

В ту ночь я лежал на своей койке и думал о Баббе — как он любил креветок и как ему хотелось завести лодку. Бедняга Бабба! Назавтра я спросил Дэна, неужели, когда убили Баббу, это тоже соответствует чертову закону природы. Он ответил так:

— Должен сказать тебе Форрест, что эти законы не всегда приятны для нас. Но все-таки, это законы. Например, когда в джунглях мартышка попадается в лапы тигру, то это плохо для мартышки, но хорошо для тигра. Так вот обстоит дело.

Через пару дней я снова пошел на рынок, и там был один косоглазый с целым мешком креветок. Я спросил его, где он взял столько креветок, и он стал что-то бормотать, потому, что не понимал английского. Тогда я начал говорить при помощи языка жестов, как индейцы, и через некоторое время он меня понял и сделал знак, чтобы я шел за ним. Сначала я немного боялся, но потом увидел, как он улыбается, и пошел за ним.

Мы прошли примерно с милю, и он вывел меня на пляж, где были лодки и все такое прочее. Только он не повел меня на лодку, а отвел в заросли тростника, где у него было что-то вроде пруда, и проволочные сетки. Вода поступала сюда, когда в Китайском море начинался прилив. Этот сукин сын ВЫРАЩИВАЛ креветок в этом пруду. Он закинул в свой пруд сетку и вытащил оттуда штук десять креветок, положил их в мешочек и дал мне. Я ему взамен дал плитку шоколада Херши, и от счастья он чуть не лопнул.

В тот вечер на плацу около штаба показывали кино, и я пошел туда. Несколько парней в первом ряду затеяли драку из-за чего-то, и одного из них швырнули так, что он пробил экран. На этом кино кончилось. В ту ночь я лежал на своей койке и размышлял. Вдруг я понял, что буду делать, когда они отпустят меня из армии! Я сделаю себе маленький пруд и буду выращивать в нем креветок! Может быть, мне не удастся достать лодку, как хотел Бабба, но наверняка я смогу найти местечко в зарослях и проволочную сетку. Вот так я и сделаю, и Бабба был бы мной доволен!

Несколько недель я ежедневно ходил по утрам на то место, где маленький косоглазый выращивал креветок. Его звали мистер Цзи. Там я просто сидел и смотрел, как он управляется, а он мне объяснял. Сначала он ловил по зарослям вокруг пруда мальков креветок при помощи маленькой сетки и выпускал их в пруд. Потом, когда начинался прибой, он бросал в пруд всякие объедки и прочую дрянь, на них плодились маленькие слизкие жучки, а их поедали креветки и от этого толстели. Это было так просто, что любой имбецил смог бы с этим без труда справиться.

Через несколько дней из штаб-квартиры в госпиталь прибыли какие-то чинуши и радостно говорят:

— Рядовой Гамп, Конгресс США награждает вас за проявленный героизм Почетной медалью, и послезавтра вас отправят в США, чтобы сам президент вручил Вам эту награду!

Это было совсем рано утром, и я еще лежал в койке, раздумывая, не пойти ли мне в душ, а они стояли вокруг, и явно ждали, что я им отвечу. Наверно они думали, что я запрыгаю от радости. А я просто сказал им:

— Спасибо, — и закрыл пасть. Наверно, вот это и значит следовать законам природы.

Когда они убрались, я пошел навестить Дэна в интенсивную терапию. Но когда я туда пришел, то его не было, койка пуста, а матрас свернут. Я страшно испугался за него и побежал искать дежурного врача, но его нигде не было. В коридоре я наткнулся на медсестру, и спросил у нее:

— Что случилось с Дэном?!

Она ответила, что он «отбыл».

Я спросил:

— Куда отбыл?!

А она отвечает:

— Не знаю, это было не в мою смену.

Тогда я разыскал-таки старшую медсестру, и спросил ее, и она сказала, что Дэна увезли назад в Америку, потому что там за ним будут лучше следить. Я спросил ее, как он, в порядке?

Она ответил:

— Если конечно, не считать двух проколотых легких, изрезанного кишечника, перелома позвоночника, ампутированной ноги, ампутации части другой ноги, и ожогов третьей степени большей части тела, то он в полном порядке!

Я сказал ей «спасибо» и пошел дальше по своим делам.

В тот день я не играл в пинг-понг, так как я очень разволновался из-за Дэна. Мне пришло в голову — а что если он умер? Никто не мог мне ничего сказать, потому что об этом извещают в первую очередь родственников и так далее. Такой у них порядок. Откуда мне знать, почему? И я бродил по берегу, пиная ногами камни и консервные банки.

Когда я вернулся, наконец, в свою палату, то обнаружил на койке кучу писем, которые наконец-то добрались до меня. Мама написала, что наш дом сгорел дотла, а он не был застрахован, поэтому ей придется перебраться в богадельню. Она писала, что пожар начался из-за того, что мисс Френч выкупала свою кошку и стала сушить ее при помощи фена, и тут что-то вспыхнуло — то ли кошка, то ли фен — и так начался пожар. Поэтому теперь я должен писать ей по адресу «Сестринский дом для бедных». Я понял, что в будущем не обойтись без большого количества слез.

Потом было другое письмо, где сообщалось:

— Мистер Гамп! Вас изберут для розыгрыша новой модели «Понтиака», если согласитесь отослать назад прилагаемую открытку с согласием до конца жизни покупать наши чудесные энциклопедии и постоянно обновляемый ежегодник, всего на сумму не меньше семидесяти пяти долларов в год.

Это письмо я выбросил в корзину — на черта такому идиоту, как я, какие-то энциклопедии. Кроме того, водить-то я все равно не умею!

Но третье письмо было адресовано лично мне и подпись на конверте гласила: «Дж. Керран, Главный почтамт, Кембридже, Массачусетс». У меня просто руки задрожали от волнения, когда я прочел это, так что я едва сумел открыть конверт.

— Дорогой Форрест! — говорилось там. — Моя мама передала мне письмо, переданное твоей мамой, и мне очень жаль, что тебе приходится участвовать в этой бесчеловечной и аморальной войне. — Она писала, насколько это ужасно, все эти убийства и увечья и все такое прочее. — Тебе, должно быть, стыдно участвовать в этом, хотя я и понимаю, что ты делаешь это против своей воли. — Она писала, что понимает, насколько ужасно обходиться без чистой одежды, свежей воды и еды, но что ей неясно, что я имею в виду, когда пишет, что «пришлось два дня валяться мордой в офицерском дерьме».

— Трудно поверить, — писала она, — что даже ОНИ способны были заставить тебя выполнять такие чудовищные приказы. — Я подумал, что нужно было бы подробнее объяснить ей, как это было.

Ну, и дальше она писала:

— Мы сейчас организуем большую демонстрацию протеста против этих фашистских свиней, чтобы остановить эту ужасную войну, чтобы люди узнали об этом. — И в таком духе она распространялась еще примерно со страницу. Но все равно я читал все подряд, потому что от одного только вида ее почерка у меня внутри все переворачивалась и в животе бурлило.

— По крайней мере, — писала она в заключении, — ты встретился с Баббой, и я рада, что у тебе есть друг в беде. — Она просила передать Баббе наилучшие пожелания, и в поскриптуме добавляла, что зарабатывает немного денег, играя на гитаре вместе с одной группой пару раз в неделю в кафе рядом с Гарвардским университетом, и если я буду проезжать мимо, то она будет рада меня видеть. Она написала, что группа называется «Треснувшие яйца». С тех пор я только о том и думал, как бы мне поскорее получить увольнение и добраться до этого Гарвардского университета.

В тот же вечер я упаковал мои манатки, чтобы отправится за своей медалью и познакомиться с президентом США. Впрочем, мне нечего было укладывать, кроме пижамы, зубной щетки и бритвы, которую мне выдали в госпитале, потому что все остальные манатки остались на базе в Плейку. Но один достойный молодой майор пехоты в госпитале сказал мне:

— Да плюнь ты на это дерьмо, Гамп, сегодня вечером тебе сошьют новый мундир. Этим уже занимается дюжина косоглазых в Сайгоне — не можешь же ты явиться на встречу с президентом в пижаме! Подполковник сказал, что будет сопровождать меня до Вашингтона, чтобы проследить, где меня поселят и как будут кормить, чтобы меня отвезли куда надо и вообще будет говорить мне, как нужно себя вести.

Его звали подполковник Гуч.

В этот вечер я участвовал в финальном матче по пинг-понгу с парнем из главного штаба сухопутных войск, о нем говорили, что это самый лучший игрок во всей армии или что-то в этом роде. Это был худощавый невысокий парень, он почему-то избегал смотреть мне в глаза, и кроме того, он пришел со своей ракеткой в кожаном чехле.

Когда я его выдрал чуть не всухую, он вдруг остановился и сказал, что мячи-де плохие, они отсырели в этом климате. Потом он упаковал свою ракетку и свалил домой, и я был этому рад, потому что он оставил в зале свои мячики, которые я отдал ребятам в комнате отдыха в госпитале.

Утром, уже когда я должен был уезжать, медсестра вдруг приносит мне конверт, и там написано мое имя. Открываю я его, а это записка от Дэна, который оказался жив. Вот что он писал мне:

 

«Дорогой Форрест!

Извини, что нам не удалось увидеться перед моей отправкой. Врачи сказали, что мне нужно срочно уезжать, и меня увезли, прежде чем я сам что-то сообразил. Но я попросил их подождать, пока я напишу тебе эту записку и поблагодарить тебя за то, что ты для меня сделал.

Форрест, мне кажется, что ты сейчас на грани какого-то важного события в жизни. Что-то должно в тебе перемениться, или произойти нечто такое, из-за чего вся твоя жизнь пойдет по совершенно иному пути. Когда я размышляю над этим, то постоянно вспоминаю твои глаза — в них то и дело появляется какой-то странный огонек, особенно, когда ты улыбаешься. Когда это случалось — а случалось это довольно редко — мне казалось, что я вижу нечто напоминающее Творение, источник творческой способности человека, источник его БЫТИЯ.

Эта война не для тебя, старина, и не для меня. Я уже освободился от нее, и надеюсь, что ты тоже вовремя освободишься. Но главное — что ты собираешься делать потом? Мне все-таки кажется, что ты вовсе не идиот. Может быть, тебя можно отнести к той или иной категории в соответствии с тестами или приговором каких-нибудь дураков, но лично я, Форрест, вижу, что в твоем сознании кроется какая-то искра любопытства. Следуй за этой искрой, друг мой, и заставь ее работать на себя. Борись с препятствиями, и не сдавайся. Никогда не сдавайся! Ты очень хороший парень, Форрест, и у тебя доброе сердце!»

Твой друг, Дэн

 

Я перечел письмо Дэна раз двадцать или тридцать, потому что там были такие вещи, которых я не понимал. То есть, общий смысл его слов я понимал, но там были некоторые слова и выражения, которые были мне непонятны. На следующее утро пришел подполковник Гуч и сказал, что нам нужно ехать сначала в Сайгон, где косоглазые уже сшили мне форму, а потом прямо в Штаты. Я показал ему письмо Дэна и попросил его объяснить поточнее, что там написала. Подполковник Гуч тщательно прочитал его и вернул назад:

— Ну, Гамп, мне совершенно ясно, что в этом письме говорится о том, что тебе лучше не возникать, когда президент приколет тебе медаль на грудь!

 

~ 8 ~

 

Пока мы летели домой через Тихий океан, подполковник Гуч прожужжал мне все уши про то, каким героем я буду в Штатах, какие парады будут проведены в мою честь, и что я просто не смогу ничего купить выпить или поесть, потому что мне не дадут — все будут стремиться угостить меня. Он сказал еще, что армия собирается отправить меня в турне по Штатам, чтобы вербовать новых парней и продавать какие-то акции, и что со мной будут обращаться «по-королевски». Как выяснилось, это была правда.

Когда мы приземлились в Сан-Франциско, на поле нас встречала целая толпа людей. У них в руках были разные флаги, лозунги и все такое. Подполковник Гуч выглянул из окна самолета и сказал, что странно — нет духового оркестра. Но потом оказалось, что и этой толпы нам было вполне достаточно.

Только мы вышли из самолета, как толпа начала выкрикивать какие-то лозунги, а потом кто-то залепил большим помидором прямо в лицо подполковнику Гучу. И тут начался кошмар: несмотря на полицейских, толпа прорвалась к нам, и они начали нас всячески обзывать. Их было около двух тысяч, у многих были бороды. В общем, так страшно мне еще не было с того самого дня на рисовом поле, когда убили Баббу.

Подполковник Гуч пытался счистить со своей физиономии помидорину, и вообще вести себя достойно, а я решил — черт с ним с достоинством, ведь их примерно тысяча на каждого из нас, а оружия у нас нет. И я решил спасаться бегством.

Толпа только и ждала того, чтобы за кем-нибудь погнаться, и они ринулись за мной, точно так же, как мальчишки, когда я был маленьким. Они кричали и вопили, и махали мне руками. Я пробежал почти всю взлетную полосу, а потом всю дорогу назад к терминалу, и это было похуже, чем когда за мной гнались эти кукурузные придурки из Небраски во время матча на кубок Оранжевой лиги. Наконец, я забежал в туалет и спрятался там, в кабинке, и сидел там, за запертой дверью, пока я не решил, что они ушли и можно идти домой. Наверно, я просидел там не меньше часа.

Выбравшись из туалета, я спустился в вестибюль, и обнаружил там подполковника Гуча, в окружении взвода морской пехоты, и массы полицейских. Вид у него был очень грустный — но как только он меня заметил, как тут же закричал:

— Гамп, Гамп! Быстрее, рейс на Вашингтон держат специально для нас!

Мы сели на этот самолет, и кроме нас, там оказалась куча штатских. Мы с подполковником уселись спереди, но не успел самолет взлететь, как все штатские почему-то переместились в хвост самолета. Я спросил подполковника Гуча, почему это они сбежали, а он ответил, что похоже, они что-то такое унюхали, чем от нас пахнет. Но, сказал он, об этом нечего беспокоиться — в Вашингтоне все образуется. Оставалось только на это надеяться, хотя даже такой болван, как я, мог бы сказать, что не все происходит так, как говорил подполковник.

Ну и потрясный вид открылся, когда мы долетели до Вашингтона! Капитолий, и Монумент, и все прочее, что я до этого видел только на картинках. А теперь они были за окном, совсем настоящие! Армия прислала нам машину, и нас отвезли в настоящий большой отель, где были лифты и прочая роскошь, и где носильщики таскают за вас манатки. До этого мне никогда еще не приходилось ездить в настоящем лифте!

Когда мы остались одни в номере, подполковник Гуч сказал, что пора пойти пропустить стаканчик в одном маленьком баре, где, насколько ему помнится, масса приятных девушек. Он сказал, что на Востоке люди гораздо более воспитанные, чем где-нибудь в Калифорнии. И опять он ошибся!

Мы уселись за столик, и подполковник заказал мне пива и себе тоже выпить, и стал излагать мне, как нужно вести себя завтра, когда сам президент приколет мне на грудь медаль.

Когда его речь была в самом разгаре, появилась какая-то приятная девушка и подполковник посмотрел на нее и распорядился принести еще пару пива. Наверно, он решил, что она официантка. Но она презрительно посмотрела на него и сказала:

— Да я тебе, грязный пидор, и стакан блевотины не подала бы. — А потом посмотрела на меня и сказала:

— Ну, а ты, медведь, сколько сегодня девчонок заломал?

Ну, и потом мы отправились назад в отель, и заказали там в номер еще пива, и подполковник Гуч окончил свой рассказ о том, как мне завтра себя вести.

Наутро мы отправились в Белый дом, где живет президент. Это большой красивый дом с лужайкой, похож на нашу мэрию в Мобайле. Сначала куча военных жали мне руку и говорили, какой я хороший парень, а потом настал момент прикалывать медаль.

Президент оказался здоровенным парнем, и говорил с техасским акцентом. Кругом собрались еще какие-то люди, какие-то девушки, похожие на служанок и мужчины, похожие на уборщиков, и все вышли в освещенный солнцем розовый сад.

Офицер начал зачитывать какую-то фигню, и все слушали, кроме меня, потому что я думал только о том, как бы пожрать — ведь с утра я не завтракал. Наконец, этот офицер кончил читать, и президент подошел ко мне, достал из коробочки медаль и приколол мне на грудь. Потом он пожал мне руку, а все стали хлопать и снимать на память.

Я уже думал, что это все, и нас отпустят, только президент все не уходил и как-то странно на меня смотрел. Наконец, он сказал:

— Парень, это у тебя в животе так урчит?

Я посмотрел на подполковника Гуча, а тот только глаза закатил вверх. Тогда я кивнул и сказал:

— Ну да.

А президент сказал:

— Ладно, парень, давай чего-нибудь перекусим!

И мы пошли в какую-то маленькую круглую комнату, и президент сказал парню, одетому, как официант, чтобы он принес мне завтрак. Мы остались вдвоем, и пока мы ждали завтрака, он стал меня спрашивать о разных вещах, типа того, знаю ли я, почему мы воюем с косоглазыми, и хорошо ли со мной обращались в армии. Я только кивал головой в ответ, а потом он перестал меня спрашивать, и наступило молчание. Потом он спросил:

— Не хочешь посмотреть телевизор, пока не принесли завтрак?

Я снова кивнул, и президент включил телевизор, стоявший позади его стола, и мы посмотрели шоу из «Беверли Хиллз». Президент был очень доволен, и сказал, что смотрит это шоу каждый день. После завтрака он меня спросил, не хочу ли я посмотреть дом. Я говорю — «ага», и он меня повел по дому. Когда мы вышли в сад, фотографы окружили нас и пошли за нами, а президент сел на маленькую скамейку и спросил:

— Парень, кажется, тебя ранили?

Я кивнул, и он тогда спросил:

— Ну, тогда посмотри-ка сюда.

Он расстегнул рубашку и показал мне большой старый шрам от операции. А потом президент спросил меня:

— Ну, а тебя куда ранило?

И тогда я спустил штаны и показал ему. Ну, тут набежали фотографы и начали щелкать, за ними набежали еще какие-то ребята и оттащили меня назад, к подполковнику Гучу.

Мы вернулись в отель, а ближе к вечеру ко мне ворвался подполковник Гуч с кучей газет, и вид у него был точно безумный. Он начал на меня орать и ругаться, и швырнул газеты на кровать, где я лежал, и там на первой странице были большие фотографии моей задницы и шрама президента. В одной из газет на лице у меня была нарисована такая черная полоска, чтобы никто меня не мог опознать, так еще делают на разных неприличных картинках.

Под снимком было написано: «Президент Джонсон и герой войны в минуту отдыха в Розовом саду».

— Гамп, ты просто идиот! — заорал подполковник Гуч. — Как ты мог так поступить со мной?! Теперь мне конец! Конец моей карьере!

— Я не хотел повредить вам, — ответил я, — я хотел, чтобы все было как можно лучше.

Ладно, из числа любимчиков я вышел, однако на этом армия меня не оставила — меня решили послать в поездку по стране агитировать ребят вступать в армию. Подполковник Гуч нанял кого-то написать речь, с которой я должен был выступать перед ними. Речь была длинная, с выражениями типа: «В этот тяжелый критический период, нет более почетного дела, нежели служить Родине в Вооруженных силах» и так далее. Беда в том, что речь я никак не мог выучить. То есть, слова-то я понимал, и хорошо их помнил, но когда дело доходило до того, чтобы произнести их, тут у меня в голове все начинало кружиться.

Подполковник Гуч просто места себе не находил, никак не мог успокоиться. Он возился со мной до полуночи, пытаясь заставить меня произнести эту речь, но потом поднял руки вверх и сказал:

— Все, я понял, ничего из этого не выйдет.

И тут ему пришла в голову новая идея.

— Гамп, — сказал он, — вот что мы сделаем: я эту речь обрежу, так что тебе придется сказать всего пару слов. Давай попробуем! — Ну и он начал ее сокращать и сокращать, пока не остался доволен тем, что я могу произнести ее и не выглядеть полным идиотом. В конце ее были такие слова: «Иди в армию и сражайся за свою свободу!»



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2022-11-28 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: