В «Фултон Эйдж» не так уж много веселья, если, конечно, под весельем ты не понимаешь политику. Но раз в неделю, во вторую половину дня пятницы, проходят встречи кружков, которые немного лучше, чем сиденье в классе.
Театральный кружок. Вот куда ты всегда ходишь. Члены собираются в актовом зале. Всего два десятка человек в помещении для сотен.
Когда ты входишь, сегодняшняя встреча уже в самом разгаре. Но это не имеет значения, они не делают ничего, кроме того, что спорят. Ты идешь по проходу, наблюдая за людьми, разбросанными по сцене. Спор из-за того, что будут ставить в этом году «Макбет» или «Юлий Цезарь».
Ты отворачиваешься от них, собираясь уйти, когда улавливаешь кого-то знакомого в конце зала. Это она. Новенькая. Девушка не обращает внимание на происходящее. Вместо этого читает.
Прошло пару недель школьного года, но она впервые появилась в этой аудитории. Испытывая любопытство, ты идешь, усаживаясь близко к ней, но оставляя место рядом пустующим. Она читает комикс. Ты удивлен. В «Фултон Эйдж» ты ожидал увидеть что-то вроде «Атлант расправил плечи».
— Не видел тебя здесь прежде, — говоришь. — Хастингс нанял тебя для своего ежегодного шекспировского фанатизма?
Она смеется, глядя на тебя. Вероятно, ты можешь на пальцах рук посчитать количество раз, когда видел улыбку девушки. А смех слышал еще реже. Она приходит каждый день, стараясь особо не выделяться, и делает все необходимое, приходя первая и уходя последняя. Но ты видишь, что она не счастлива, может, даже еще более несчастна, чем ты. Когда тебе не нравится быть здесь очень сильно и выпадает шанс не находиться в этом месте, ты принимаешь его и бежишь.
За месяц ты уже пропустил шесть дней школы. Администрация предупреждает твоего отца о прогулах, но иногда молчат.
— Я пыталась посещать другие кружки, — поясняет она. — Я отстой в шахматах. Клуб дебатов — настоящая катастрофа, в книжном читают что-то, написанное фашистом, а кружок писателей пишут письма в Конгресс, поэтому...
— Поэтому ты здесь.
— Поэтому я здесь, — говорит она, держа свой комикс. — Создаю свой собственный кружок.
— Ах, старый добрый «к черту все кружки» кружок, — говорю. — Каждый год испытываю соблазн открыть его, когда эти идиоты начинают спорить.
— Можешь присоединиться ко мне, — предлагает она. — Возможно, и не так весело, но в нем не может быть хуже, ведь так?
— Нет, не может, — говоришь, указывая на сцену. — Если вся эта херня не сработает, я возьму на заметку. Всегда нужен запасной план.
Театральный кружок останавливается на «Юлии Цезаре», четвертый год подряд, а спор переносится на то, у кого какая будет роль. Хастингс, самопровозглашенный лидер, настаивает на том, чтобы быть Цезарем. Он типичный богатенький ребенок, темноволосый, с голубыми глазами и внук адвоката Уотергейта. Он хочет быть героем. Он хмурится, когда некоторые выражают несогласие, предлагая тебе сыграть роль.
— Ты ужасно популярен в этой театральной толпе, — говорит девушка, останавливаясь, когда Хастингс называет тебя «в лучшем случае любителем». — Ну, из большинства.
— Я играл Цезаря три года подряд, — рассказываешь. — Кроме того, я единственный здесь есть в международной базе кинофильмов.
Ее глаза прикованы к твоему лицу.
— Ты настоящий актер?
— В лучшем случае любитель, — шутишь. — У меня было несколько второстепенных ролей. Однажды сыграл мертвого ребенка в «Закон и порядок».
— Вау, — выдыхает она. — Напомни мне позже взять твой автограф.
Ты смеешься над ее невозмутимым видом.
— По большей части я ходил в местный театр. Начал брать уроки актерского мастерства, как только достиг достаточной зрелости. Не играл больше нигде, хотя, если, конечно, эти постановки не считаются.
Слова с легкостью слетают с твоих губ, разговор с ней кажется тебе естественным.
— Считаются, — уверяет девушка.
— Да? — переспрашиваешь на полном серьезе. — Я все еще считаюсь актером без зрителей?
— Писатель все еще считается писателем, если никто не читает написанное им?
Ты обдумываешь это. Споры на сцене становятся громче, почти достигая точки кипения. С одной стороны это забавляет тебя, а с другой — печалит, что это твое будущее, твое искусство принижается до борьбы, кто будет первым в школе. Твои мечты всегда были о большем.
— Я должен вмешаться, — говоришь ты, поднимаясь. — Прежде чем кто-то совершит что-то глупое, и нас закроют.
— Такое происходит, когда «к черту ваши кружки» кружок здесь.
— Займи мне место, — говоришь, прежде чем направляешься на сцену, чтобы сказать. — Знаете, в этом году я лучше буду Брутом.
— Это правда? — спрашивает Хастингс.
— Абсолютно, — ты тыкаешь его в центр груди указательным пальцем, достаточно сильно, чтобы он немного отступил. — Для меня будет удовольствием быть тем, кто убьет тебя.
Остальные разбирают оставшиеся роли. Они так долго решают, что сегодня нет времени хорошо пробежаться по сценарию. Однако ты все помнишь. Как и Хастингс. Двое из вас всегда соперничают и находятся впереди всех, и страсти накаляются.
Девушка продолжает сидеть в конце зала, но больше не читает комикс. Она наблюдает за каждым твоим движением, впитывая каждый слог. Сегодня у тебя прослушивание, ты играешь от сердца, и она пленена.
К концу дня люди уходят, но ты не спешишь. Идешь по проходу туда, где все еще сидит девушка. Она наблюдает за твоим появлением и говорит:
— Если то, чему я сейчас стала свидетельницей, было и раньше, то ты был лучшим умершим ребенком в «Законе и порядок».
Ты садишься к ней, смеясь. Сейчас между вами нет пространства.
— Это была история о том, что за закрытыми дверями родители — монстры. У меня было несколько реплик, и мне тогда было пять лет.
— Ничего себе, — восторгается она. — Когда мне было пять, я даже не могла запомнить, как пишется мое имя, а ты уже запоминал диалоги.
— У меня была хорошая память, — отвечаешь. — Кроме того, проще, когда ситуация тебе близка.
Ты не уточняешь.
Она даже не спрашивает, что ты имеешь под этим в виду.
Девушка ерзает со своим комиксом, мусоля страницы. Тишина повисает, но в ней нет неловкости. Хотя она нервничает, сидя так близко к тебе.
— Так тебе нравятся комиксы? — ты берешь один из ее рук. — «Бризо».
«Бризо: Призрачный».
Выпуск #4 из 5.
— Ты читаешь его? — интересуется она.
— Никогда не слышал о нем, — говоришь ты, листая. — Выглядит дерьмовенько.
Она вырывает комикс.
— Как ты смеешь богохульствовать?!
— Ладно-ладно, я отказываюсь от своих слов, — ты смеешься, снова выхватывая комикс. Девушка неохотно его выпускает. — Так он какой-то супергерой?
— Что-то вроде того, — поясняет. — Он был обычным парнем, но поймал экспериментальный вирус, из-за которого стал исчезать.
— Как призрак, — говоришь ты, глядя на картинку.
— Да, он делает то, что может, чтобы спасти девушку, которую любит, когда у него появляется шанс.
— Ха, дай догадаюсь, они найдут исцеление и будут жить счастливо после этого?
— История еще не закончена. Впереди еще один выпуск.
— Но у тебя есть другие?
— Да.
— Принеси их мне, — просишь. — Дай почитать.
Она смотрит на тебя в изумлении.
— С чего я должна это делать?
— Потому что мы вместе в «к черту все кружки».
— Ты не присоединился.
— Я все еще могу.
Она закатывает глаза, когда встает уходить. Ты идешь за ней к выходу из школы. Почти все ушли, осталось только парочка учеников. Темно-бордовая «Хонда» припаркована по правую сторону подъездной дорожки, мужчина приближается к зданию.
Она замирает и перестает идти, когда замечает его.
— Папа! Ты рано.
— Подумал, что ты не захочешь задерживаться здесь в пятницу, — говорит мужчина, улыбаясь, пока его взгляд не перемещается на тебя, так как ты стоишь опасно близко к его дочери. Он прищуривается, протягивая руку, и представляется:
— Майкл Гарфилд.
— Джонатан, — отвечаешь, пожимая его руку, больше ничего не говоря, но это бессмысленное упущение.
— Каннингем, — добавляет ее отец. — Я знаю, кто ты. Работаю на твоего отца. Не думал, что ты знаком с моей дочерью. Она не упоминала это.
Неодобрение скользит в каждом его слове. Среди людей, работающих на твоего отца, у тебя есть определенная репутация, и она не хорошая.
— Ты знал, что он здесь учится, папа, — ворчит она, ее лицо красное от смущения из-за его намеков. — Это небольшая школа.
Ты ничего не говоришь, когда она уводит отца. Девушка залезает на пассажирское сиденье, когда ты делаешь шаг вперед, выкрикивая:
— Гарфилд!
Она останавливается, поворачиваясь к тебе.
Ее отец сидит за рулем и смотрит со злостью.
— Ты забыла, — говоришь, протягивая ей комикс.
Она забирает его, но ты не отпускаешь сразу, находясь в нерешительности, когда она говорит:
— Пожалуйста, не называй меня так. Называй как угодно, но не так.
Ты выпускаешь комикс, и она тебе улыбается, прежде чем садится в машину и уезжает, забирая свой журнал.
Ты этого не знаешь, но девушка… Она собирает свои комиксы «Бризо», как только приезжает домой. Все четырнадцать выпусков трех историй: «Прозрачный», «Танец тени» и «Призрачный». Она проводит выходные, перечитывая, чтобы освежить их в памяти. Так, чтобы, когда принесет тебе их завтра в школу, она помнила каждую строку.
Глава
Кеннеди
— Новости шоу-бизнеса, актер «Бризо», Джонни Каннинг, попал в аварию вчера на Манхэттене...
Я на полпути на кухню, когда смысл слов доходит до меня, и останавливаюсь. Разворачиваюсь, смотря в телевизор через гостиную, думая, что, должно быть, мне послышалось, но нет... вот он... кадры с какой-то ковровой дорожки, его улыбающееся лицо на экране, покрасневшие глаза смотрят на меня.
— Двадцативосьмилетний актер был сбит автомобилем рядом с местом съемок своего последнего фильма. Очевидцы говорят, что Каннинг ступил на дорогу во время ссоры с папарацци.
Я подхожу к телевизору, когда картинка на экране меняется и проигрывается видео случившегося. В первую очередь я вижу кровь, стекающую по его лицу. Хотя он жив. Накатившее облегчение почти сбивает меня с ног.
— Представитель актера говорит, что в настоящее время он в стабильном состоянии. Съемки фильма временно приостановлены, пока повреждения Каннинга не заживут.
— Мамочка?
В секунду, когда слышу голос Мэдди, выключаю телевизор, надеясь, что она не увидела. Поворачиваюсь к ней, и мои надежды сразу испаряются. Ох, черт. Она выглядит шокированной.
— Да, милая?
— С Бризо все хорошо?
— Конечно, — говорю, выдавливая улыбку. — Он попал в небольшую аварию, но с ним все хорошо.
— Ты имеешь в виду, что он заболел?
— Вроде того.
Ее выражение лица меняется, когда она думает об этом, а затем лицо озаряется.
— Я могу нарисовать ему открытку!
— Эм, да, можешь, — говорю, не позволяя улыбке дрогнуть. — Уверена, мы можем найти адрес, чтобы отправить ее.
Его агентство принимает для него почту от фанатов. Уверена, что он не открывает письма лично, поэтому не будет ничего страшного в отправке, если дочке станет от этого лучше.
Мэдди убегает в свою комнату, чтобы закончить работу над рисунком, пока я загружаю свой старый ноутбук, в то время как готовится замороженная пицца для ужина. Впервые за целый год я ввожу его творческий псевдоним в строку поиска.
Делаю глубокий вдох, когда появляются результаты. Фото за фото, ого, как много, наряду с видеозаписью несчастного случая. Мое сердце ухает вниз, когда я прокручиваю все это. Нажимаю «воспроизвести» и смотрю. Тридцать секунд. Задерживаю дыхание, ожидая от него худшего, например, что он пьяный вывалился на дорогу, не обращая внимания на угрозу жизни. Но вместо этого вижу, как он отпихивает мужчину, говоря ему отстать, когда между ними появляется девочка. Та вылетает на дорогу, и его рефлексы быстрые: он хватает ее и толкает на тротуар, перед тем как...
Поморщившись, я закрываю крышку ноутбука, как только удар машины приходится на него. Он спас девочку от удара.
Сижу в тишине, ошеломленная. Начинаю дергать носом, когда запах чего-то жженого щекочет мои ноздри. Занимает целое мгновение — слишком долгое мгновение — прежде чем вижу дым, и меня осеняет. Ужин.
Я бегу к плите, выключаю ее и открываю дверцу духовки. Начинает гудеть детектор дыма, и я строю гримасу, отмахиваясь от дыма. Пицца подгорела.
— Мамочка, чем воняет? — спрашивает Мэдди, вбегая на кухню со стопкой листов и коробкой карандашей, сморщив носик.
— Небольшая проблемка, — отвечаю, глядя на сгоревшую пиццу. — Может, мы закажем ее на дом.
— И курочку! — объявляет Мэдди, забираясь на стул у стола. — И хлеб тоже!
— Пицца, крылышки и чесночный хлеб, поняла.
Я достаю телефон и набираю ближайшее место по доставке пиццы, заказывая самую большую. Не могу позволить себе это, но ведь живем один раз?
Через какое-то время сажусь рядом с дочкой, смотря, как она рисует Бризо. Она хороша. Талантлива. Может стать художницей. Может стать кем захочет.
Я знаю, потому что она не только моя дочь.
Его кровь тоже течет по ее венам.
Он был мечтателем. Деятелем.
Когда находился не под кайфом, когда не был пьян, когда не был слетевшим с катушек, я видела что-то в нем, что-то, что сейчас вижу в Мэдди. У них одна и та же душа, они живут тем же самым сердцем.
И это чертовски меня пугает.
— Мамочка, какая болезнь у Бризо? Что у него болит?
— Эм, я не уверена, — признаюсь. — Наверное, болит все тело. Джонни, тот парень, который играет Бризо, сбила машина, когда он помогал девочке.
— Но ему станет лучше?
Мэдди настороженно смотрит на меня.
Она переживает о своем герое.
Я пыталась объяснить разницу между реальностью и фильмом, чтобы ее подготовить, на всякий случай, но не уверена, что она поняла.
— Ему станет лучше, — заверяю ее. — Не переживай, золотце.
***
— Я просто... я просто не могу в это поверить, — говорит Бетани, стоя позади меня в проходе, пока я раскладываю консервы. Она прислоняется к полке, полностью погруженная в последний выпуск «Хроник Голливуда». Весь выпуск посвящен Джонатану.
Статья за статьей, догадки и теории. Наркотики. Алкоголь. Может, он хотел совершить суицид. У меня не было желания читать эту чушь, но Бетани делилась каждой деталью во время обеденного перерыва.
— Ты же знаешь, что должна сначала заплатить, прежде чем читать, — говорю ей. — Это не библиотека.
Она закатывает глаза, перелистывая страницу.
— Ты звучишь как моя мама, говоря это.
Я морщусь.
— Я не такая уж старая.
— А звучит так.
— Неважно, — бормочу. — Просто говорю....
— Ты просто говоришь: либо займись делом, либо заткнись, я поняла, — она закрывает журнал, когда показывает жестом, будто держит рот на замке. — В любом случае, я уже почти все прочитала. — Кто вообще покупает этот хлам?
Она покупает, думаю я. Я видела.
Бетани затихает на какое-то время, пока я работаю, затем спрашивает:
— Ты ведь не веришь в это?
— Во что?
— То, что здесь написано, — говорит она, показывая рукой на журналы.
— Я верю в то, что моя точка зрения не имеет значения.
— Но нет ничего невозможного, когда дело касается Джонни Каннинга, верно?
Я резко смотрю на нее, когда она жалит меня моими же словами.
— Верно.
Она хмурится, побежденная, и возвращается к своей кассе.
Заканчиваю свои дела, пытаясь выкинуть всю историю из головы. В три часа дня отмечаю время ухода, хватаю несколько бакалейных товаров и иду на кассу. В четыре часа я должна вернуться на инвентаризацию. Мне хватит времени увидеть Мэдди после садика и оставить ее у отца. Я расплачиваюсь и собираюсь уходить, когда замечаю «Хроники Голливуда» под кассой Бетани, что означает, она их купила.
— Слушай, ты встречала Джонни Каннинга, верно? — спрашиваю. — И он был мил с тобой?
— Да.
— Ведь это то, что имеет значение, верно? Что бы эта желтая газетенка ни говорила о нем плохого, тебе кажется по-другому. Не позволяй какому-то человеку, который сидит за компьютером и придумывает сенсационную историю, менять твои представления о том, во что ты веришь.
Она улыбается.
Я не поддерживаю.
На самом деле почти съеживаюсь.
Как будто, чтобы добить меня, «Веришь ли ты» в исполнении Шер начинает играть по радио, и я полагаю, что вот мое время уходить. Нужно в срочном порядке обновить саундтрек к моей жизни. Усевшись в машину, доезжаю до дома отца, как раз когда прибывает школьный автобус. Мой отец сидит на крыльце в своем кресле-качалке, смотря на соседние дома.
— Ах, вот моя девочка! — говорит он, поднимаясь на ноги, расставив руки. Мэдди бежит к нему в объятия, волоча свой рюкзак по земле.
— Знаешь что, дедуля?! — восклицает она, не давай ему времени предположить, когда продолжает. — Я видела, что с Бризо случился несчастный случай, поэтому мама разрешила мне нарисовать ему картинку!
Глаза моего отца расширяются, когда он смотрит на меня.
— Я пообещала ей, что мы найдем адрес и отправим ее ему, — объясняю. — Что-то вроде почты для фанатов.
— Имеет смысл.
— Ты хочешь тоже нарисовать, дедуля? — спрашивает Мэдди. — Уверена, что мой рисунок будет лучше, но ты тоже сможешь попробовать.
Папа сердито смотрит.
— Почему ты считаешь, что твой будет лучше?
— Потому что я лучше тебя в рисовании, — поясняет Мэдди. — Ты тоже хорош, а мамочка не умеет рисовать.
— Эй, — говорю, защищаясь. — Я могу нарисовать несколько классных звездочек.
Мэдди драматически закатывает глаза, убедившись, что я это вижу, и произносит:
— Это не считается, — прежде чем заходит внутрь.
— Ты слышала девчонку? — говорит папа, ухмыляясь и пихая меня локтем, когда я присоединяюсь к нему на крыльце. — Твои звезды не считаются, детка.
После того, как делаю Мэдди и папе сэндвичи, в то время как они садятся за стол с листами и карандашами и упаковкой шоколадного пирога на столе (думая, что я этого не замечаю), я целую Мэдди в макушку.
— Должна вернуться на работу, золотко. Увидимся вечером.
Когда выхожу на улицу, начинается морось. Фу, ну почему так дождливо в последнее время? Вытаскивая ключи, начинаю спускаться с крыльца, когда замечаю движение. Поворачиваюсь в направлении своей машины и резко замираю.
Мое сердце ухает в пятки, желудок завязывается в узел. Мгновенно дыхание покидает мои легкие, и я в шоке вижу знакомое лицо. О, боже. Все во мне кричит: «Беги... беги... беги... убирайся, пока есть возможность», но я не могу пошевелиться.
Он одет в джинсы и черную футболку, на голове кепка. Черная кожаная куртка накинута на плечи, правая рука в слинге. Вся его кожа в синяках и порезах, но это он.
Джонатан Каннингем.
На нем солнцезащитные очки, поэтому я не вижу глаз, но чувствую его взгляд на своей коже. Он не говорит, выглядя так, будто так же напряжен, как и я. Мои внутренности стянуты, грудь сжимается от боли, когда я резко вдыхаю.
— Привет, — произносит Джонатан, после мгновения напряженной тишины, и этого слова достаточно, чтобы одурманить меня.
— Чего ты хочешь? — спрашиваю, пропуская приветствие; мой тон резче, чем мне бы хотелось.
— Я просто подумал... — он смотрит мимо меня в сторону дома. — Я подумал, может...
— Нет, — слетает с моих губ.
Он вздыхает, его грудь поднимается и опадает, когда парень опускает голову.
— Мы можем хотя бы поговорить?
— Ты хочешь поговорить?
— Просто разговор. Это все, о чем я прошу. Минута твоего времени.
— Поговорить.
— Да.
Мне так сильно хочется снова сказать нет. Горечь, укоренившаяся глубоко внутри меня, жаждет отшить его. Но я не могу. Так же сильно, как думала, что хочу... я не могу сказать нет, хотя бы не выслушав его. Потому что это не обо мне, независимо от того, насколько личным все чувствуется. Это касается маленькой девочки внутри дома, которая раскрывает всю свою душу на картинке ради мужчины, которого считает своим героем.
— Пожалуйста, — просит он, воодушевленный моим молчанием — тем фактом, что я еще не сказала нет. — Тебе не жалко побитого парня?
— Ты хочешь моей жалости?
— Я приму все, что ты мне предложишь.
— Послушай, прямо сейчас мне некогда, — говорю, сходя с крыльца на дорожку. — Я могу опоздать.
— Значит, после, — просит он. — Или завтра. Или послезавтра. Когда ты решишь. Когда тебе подойдет. Я буду там.
Я буду там. Сколько раз я жаждала услышать эти слова? Даже не уверена, что он имеет их в виду.
Медленно приближаюсь, останавливаясь рядом со своей машиной, всего полметра разделяет нас.
— Сегодня я работаю до девяти. Если у тебя есть что-то мне сказать, скажешь после этого, но сейчас...
Он отступает, кивая.
— Ты хочешь, чтобы я ушел.
— Пожалуйста.
Я проскальзываю мимо него, забираюсь на пассажирское сиденье, смотря в зеркало заднего вида, как он колеблется, прежде чем уйти. Джонатан идет пешком, его шаги медленные. Я не знаю, откуда он пришел. Не знаю, куда идет. Не знаю, чего он ждет от меня.
Я не знаю, почему мое сердце ускоряет бег.
Не знаю, почему мне хочется расплакаться.
Я уезжаю на работу после его ухода и опаздываю на пару минут. Но никто не делает замечания. Я потеряна в своих мыслях, задаваясь вопросом, что он делает и что планирует сказать. Не уверена, что какие-то слова могут исправить сложившуюся ситуацию, но есть те, что могут сделать ее хуже.
— Кеннеди!
Я вздрагиваю и поворачиваюсь на звук голоса Бетани, которая стоит в дверном проеме склада.
— Что?
— Около пяти минут я разговариваю с тобой, а ты даже не слушаешь, — она смеется. — Неважно, просто хотела попрощаться.
— Так рано уходишь сегодня?
— Больше поздно.
— Я думала, ты до девяти?
— Так и есть, — отвечает она, смотря на зазвонивший телефон. — За мной приехали. Я ушла!
В замешательстве смотрю на часы: почти девять тридцать. Я потеряла счет времени. Откладывая все, отмечаю время ухода, избегая разговора с Маркусом. Мне нужно добраться до дома отца, прежде чем покажется Джонатан.
На полпути к машине, я останавливаюсь, когда замечаю его. Он здесь. Джонатан сидит на капоте моей машины на темной парковке, его голова опущена, кепка прячет лицо от посторонних взглядов.
Он еще не заметил меня. Приближаюсь, изучая его. Если хочешь увидеть чье-то истинное лицо, взгляни на него, когда он думает, что находится в одиночестве.
Мужчина вертится, кажется, будто не может усидеть на месте. Нервничает, как я думаю. Тревожится. Или, может, просто под кайфом. Я почти встаю перед ним, когда он все-таки замечает. Замирает, поднимаясь.
На это раз без очков, но он не встречается со мной взглядами.
— Как ты узнал, где я работаю?
Джонатан опускает взгляд, как будто пялится на мою грудь, поэтому я смотрю вниз и закатываю глаза. Рабочая форма. Хах. Я ходячая реклама для «Пигли Кью».
— Вероятно, мне не стоило здесь показываться, но я переживал, что ты станешь меня избегать, — признается он. — Продинамишь меня.
— Так, ты не дашь мне шанса на это?
Он неловко смеется.
— Полагаю, так и есть.
— Ну, это не в моих правилах — пообещала поговорить, значит, мы поговорим.
— Я ценю это, — заверяет он, все еще суетясь, его внимание приковано к парковке. — Я, эм… Я, правда, не думал, что зайду так далеко. Думал, что ты сразу пошлешь, заставишь меня убежать из города с ущемленным достоинством, как и всегда.
— Не надо, — говорю, скрещивая руки на груди. — Не веди себя так, будто я отрицательный персонаж в этой истории.
— Нет, ты права, я не имею в виду... — он вздыхает и замолкает, потирая затылок левой рукой. Молчание на мгновение повисает между нами. Так тихо, что я могу услышать сверчков на расстоянии. — Как ты думаешь, мы можем куда-нибудь пойти? Посидеть где-нибудь в приватном месте?
— Посмотри на меня, — говорю, игнорируя его вопрос, потому что он не смотрит мне в глаза. — Мне нужно, чтобы ты посмотрел на меня, Джонатан.
Он не смотрит.
Вместо этого снова садится на капот моей машины и бормочет:
— Джонатан. Прошло много времени с тех пор, как меня так называли.
— Ох, верно, — говорю, разблокировав дверь со стороны водителя, потому что у меня нет времени стоять здесь и играть с ним в игры. — Джонни Каннинг. Почти забыла, что теперь ты — это он.
— Я все еще тот же человек, — произносит он тихо.
— И кто же он? — спрашиваю. — Мы говорим о сыне спикера Каннингема? Мечтателе, деятеле, которого никогда ничто не останавливало? Или, может, об алкоголике? Любителе кокаина?
— Я больше не увлекаюсь этим.
— Почему я должна тебе верить?
— Потому что это правда, — он сует левую руку в карман, чтобы что-то достать. Она отражает свет парковки, когда Джонатан держит ее на ладони — бронзовая монета, не больше четвертака.
Монетка трезвости.
Я не знаю, что сказать. Все затихает на мгновение. Мои кончики пальцев касаются его, когда я беру монетку. Метал твердый, на лицевой стороне выгравирован треугольник, римская I в центре с надписью «выздоровление» внизу.
Один год трезвости.
— Люди говорят, что ты был в баре на прошлой неделе.
— Это не значит, что я пил. Хотел, но не стал. Я не пил, — делает паузу, его голос тише на это раз. — Я не могу.
Хочу верить ему.
Я бы хотела.
Когда-то верила всему, что говорил этот мужчина, но сложно поверить в его слова после всего, через что мы прошли.
— Тогда почему ты на меня не смотришь? — спрашиваю. — Ты говоришь это, хочешь, чтобы я поверила, тем не менее, даже не смотришь мне в глаза.
— Потому что я все испортил в отношениях с тобой, — признается. — Знаешь, как сложно встретиться с тобой лицом к лицу? Знаю, что ничего не изменит того, что я натворил, но мне нужно, чтобы ты понимала, как я сожалею.
Сожалеет.
Он извиняется не в первый раз. Он делает это каждый раз. Но все те разы он был в плохом состоянии, но я не уверена, что сейчас все наоборот, потому что монетка трезвости, возможно, и находится в моих руках, но его взгляд все еще не встречается с моим.
— Я сожалею, что причинил тебе боль, — продолжает Джонатан. — Сожалею обо всем, что натворил, и что привело нас к этому. И я пойму, если ты меня ненавидишь. Не стану обвинять. Но мне просто нужно тебе сказать... Нужно сказать... что даже когда я был в полной заднице, я не переставал тебя любить.
Эти слова выбивают воздух из моих легких. Сжимаю руки в кулаки, бронзовая монетка впивается в мою ладонь.
— Я не жду, что ты в это поверишь, — он слезает с моей машины, его взгляд, наконец-то, встречается с моим, и его глаза ярко-голубые и такие ясные, но через пару секунд они снова возвращаются к земле.
— Но смысл не в этом. Смысл в том, что я не идеален, но стараюсь изо всех сил. Я ни хрена не знаю о том, как быть отцом, но надеюсь, что ты дашь мне шанс. Завтра... послезавтра... хоть когда... я буду здесь.
Он начинает уходить, как будто уже все сказал, и ему больше нечего предложить.
— Джонатан, — кричу. — Твоя монетка.
— Оставь ее себе.
— Что?
— Я знаю, как у меня дела. Я не нуждаюсь в этом жетоне. А ты, возможно.
Я пялюсь на монетку в свете лучей парковки. Не знаю, что думать. Не знаю, что сказать. Не знаю, куда он направляется и на сколько собирается остаться.
В этот момент я почти ничего не понимаю, кроме того, что он здесь, передо мной, говорит мне все, что заслужила услышать годы назад. И я позволяю ему уйти, будто это ничего не значит.
— Джонатан, — снова кричу.
Он останавливается и смотрит на меня через плечо.
— Я, эм... Я рада, что ты в порядке, — признаю. — Видела репортаж о несчастном случае, о том, что ты сделал — помог этой девочке, и я просто... рада, что ты в порядке.
Его губы растягиваются в небольшой улыбке, которая наполнена печалью.
— Я собираюсь задержаться на какое-то время, залечь на дно в городе. Я остановился в «Ландинг Инн».
— У миссис Маклески? — удивляюсь. — Она поселила тебя у себя?
Он издает смешок.
— Она не в восторге насчет этого, но мне нужно что-то приватное. Пришлось сделать очень убедительный и чертовски секретный депозит, чтобы она согласилась.
— Боюсь, что так и есть, — соглашаюсь, представляя выражение лица этой женщины, когда он явился, ища убежище.
— Так вот, где я буду, — говорит он. — Если ты будешь меня искать.
Он не ждет ответа, уходя, прихрамывая. От моей работы до места его жилья почти миля пути. Воспоминания о голосе моей матери нахлынывают на меня, ангел на моем плече говорит, что я должна предложить его подвезти, но вместо этого слушаю дьявола, который звучит как мой отец, говоря: «Никогда не садись в машину с незнакомцем».
Я все еще не уверена, кто он сейчас.
***
Мэдди уже спит, растянувшись на спине на диване, когда я приезжаю в дом отца. Папа сидит за кухонным столом, попивая кофе без кофеина. Он поднимает голову, когда вхожу, осматривает меня, пока сажусь на стул.
Карандаши и листы бумаги разбросаны по столу, конверт лежит по центру, на котором написано «Бризо» ярко-красным. Обратный адрес: Мэдди у дедули. Конверт не запечатан, но я вижу, что она пыталась: штамп изогнут в другую сторону.
Беру конверт и вытаскиваю сложенный листок, разглядывая. Это открытка в стиле «поправляйся», слова написаны сверху, и нахмуренный Бризо под ними. Она нарисовала себя рядом с ним, улыбающуюся, протягивая ему что-то, напоминающее букет желтых цветов, а ниже короткое сообщение:
«Я видела, что с тобой произошел несчастный случай. Ты должен поправиться! И должен вернуться, потому что мама говорит, что никто не пропадает навсегда. Это сделает тебя счастливее и меня тоже. Люблю тебя. Мэдди».
Вздохнув, складываю листок, засовывая его в конверт и кладя тот на стол. Папа наблюдает за мной, все еще попивая кофе. Ждет, что я откроюсь. Он, вероятно, провел весь вечер, помогая Мэдди с этим, говоря ей, как пишутся слова.
— Джонатан приходил сегодня, — говорю. — Хотел поговорить.
— А ты?
Засовываю руку в карман за монеткой, которую Джонатан дал мне, скользя ею по столу к отцу. Он поднимает монету, присвистнув, странное выражение мелькает на его лице, когда он встает. Гордость. Это, скорее всего, не должно меня поражать. Я не должна удивляться насчет этого, но ничего не могу поделать.
Перемещаясь по кухне, папа кладет чашку в раковину, прежде чем прислоняется к столешнице, пялясь на монетку. Недалеко от того места, где он стоит, на крючке висит связка ключей, похожая монетка прикреплена к ним, переделанная в брелок. Двадцать лет трезвости.
Первые годы моей жизни отец боролся с алкоголизмом. У меня смутные воспоминания того времени. Он прошел реабилитацию, прежде чем стало слишком поздно быть отцом, как он всегда говорил, и я знаю, что именно об этом он думает сейчас.
— Ты снова выглядишь потерянной, детка, — говорит папа, когда я начинаю убирать беспорядок, засовываю карандаши обратно в коробку.
— Я так себя и чувствую, — признаю.
Он не предлагает мне совет. Я никогда не была любителем их слушать, если бы воспользовалась его советом год назад, то не оказалась бы в этой ситуации. Но не сожалею, несмотря ни на то, и он это знает. Независимо от того, что случилось, Мэдди появилась на свет, и она стоит любой секунды боли.
— Все мы делаем то, что должны, — говорит отец, располагая монету на столе передо мной. — Я иду спать.
— Спасибо, — благодарю. — Что приглядываешь за Мэдди.
— В любое время, — говорит он. — Мои девочки — мое все. У меня нет другого выбора.
Глава
Джонатан
Есть одна особенность папарацци — они повсюду. Аэропорты, магазины, сидят снаружи зданий, скрываются вокруг отеля, чтобы сделать удачный кадр. Я ловил их, когда они взбирались по дереву, чтобы заглянуть в окно, и рылись в мусоре. Для чего? Кто знает? Но факт из жизни кого-то вроде меня — они всегда рядом, всегда наблюдают, и в девяти случаях из десяти, черт побери, имеют дурные намерения.
Я нахожусь в Беннетт-Ландинг уже двадцать четыре часа. Впервые за долгое время я провел целый день, не попав в их засаду. Но когда прохожу порог «Ландинг Инн» после десяти вечера, меня посещает интуитивное чувство, что за мной наблюдают.
Осматривая фойе, я вижу, как миссис Маклески выходит из кухни. На лице суровое выражение, направленное на меня.
— Мистер Каннингем.
Я киваю в приветствии, стараясь не поморщиться, когда она так меня зовет.
— Мэм.
— Уже поздно, — говорит она. — Ты ужинал?
Я качаю головой.
— Не жди, что я буду для тебя готовить, — причитает. — Хочешь есть, значит, приходи в приличное время.
— Да, мэм, — говорю тихо. Ей не нужно ухаживать за другими гостями, так как я тут единственный. Убедить ее поселить меня здесь, было достаточно сложно. Когда она узнала, что я арендую всю гостиницу на неопределенный срок, и больше никого не будет, то чуть не вышвырнула меня.
Единственная причина, почему не сделала это, потому что я выгляжу жалко.
— И не шуми, — ворчит. — Я иду спать.
— Да, мэм, — снова повторяю, направляясь на кухню. Не включаю свет. Достаточно освещения от парочки ночных фонарей снаружи. Я не ел особо с нечастного случая. Черт, если быть честным, у меня не было хорошего аппетита годами.
Открыв дверь холодильника, вижу маленькую тарелку на верхней полке, на которой несколько сэндвичей в обертке. Сверху лежит клочок бумаге с нацарапанным: «Не стоит благодарности!».
Беру сэндвич, откусывая кусок, пока поднимаюсь наверх, и слышу крик миссис Маклески:
— Накрошишь на ковер, будешь пылесосить!
— Да, мэм, — бормочу, покачивая головой и все еще жуя. Я никогда не переживал о таком явлении, как карма, но у меня есть чертовски странное предчувствие, что она меня настигла.
***
Утро.
Светит солнце.
Яркий свет просачивается через открытые жалюзи, переливаясь на тонких белых занавесках, согревая комнату. Я не спал больше, чем несколько минут время от времени, которые казались больше секундами, когда мои глаза закрывались, прежде чем реальность потрясала меня — реальность нахождения в этом городе, реальность того, что снова видел Кеннеди.
Раздается стук в дверь, но я игнорирую его. Еще нет и восьми утра, слишком рано для меня иметь дело с тем, что сегодня на повестке дня. Еще один стук, и затем дверь распахивается. Я накрываю левой рукой глаза и стону, когда вваливается миссис Маклески.
— К тебе посетитель, — объявляет она.
— Никто не знает, что я здесь.
— Кто-то знает или она бы не пришла сюда.
Она уходит, оставляя дверь открытой. Лежу в тишине мгновение, прежде чем поднимаю руку. Посетитель. Только один человек знает, что я в городе.
Кеннеди.
Поднявшись на ноги, выхожу из комнаты и спускаюсь вниз. Кеннеди стоит в фойе, одетая в рабочую форму, и выглядит нервной. Она замечает меня, из-за взгляда на ее лице чувствую чертову тяжесть в груди. Недоверие освещает ее глаза, как будто она ждет.
Ждет, что я облажаюсь.
Ждет, что я причиню ей боль.
— Привет, — говорю, останавливаясь в фойе перед ней. — Не ожидал так скоро тебя увидеть.
— Да, ну, знаешь, — бормочет она, не заканчивая мысль, отводя взгляд и оглядываясь вокруг, как будто ищет какой-то выход.
— Ты хочешь присесть? — предлагаю, указывая на диван, надеясь, что миссис Маклески не будет возражать.
— Нет, я не могу остаться. Просто кое-что тебе принесла.
— Ладно.
Она остается на месте, затихая на мгновение, закусив щеку изнутри, как она делала, когда мы были детьми. Детьми. Иногда я все еще считаю нас таковыми. Или ну, себя. Она выросла слишком быстро, а я? Никогда особо не пытался перерасти этого глупого восемнадцатилетнего парня с почти полным отсутствием морали и большими мечтами.
Потянувшись в задний карман, она вытаскивает конверт, на нем что-то написано красным карандашом.
Мой желудок ухает вниз.
— Это...?
Она кивает. Я даже не заканчиваю вопрос. С осторожность Кеннеди протягивает конверт, ее голос тихий:
— Я пообещала ей отправить его, но раз ты здесь...
— Спасибо, — говорю, уставившись на конверт. Он адресован Бризо.