НЕБЛАГОРАЗУМНЫЕ СОВЕТНИКИ 20 глава

Оставалось только выдворить канцлера и его сотоварищей с Сицилии как можно быстрее. Подходящее судно было найде­но, снаряжено и загружено всем необходимым за ночь, к следуюшему утру оно было готово к отплытию. Чтобы избежать инцидентов, французы погрузились на борт не в самой столице, а в районе современного пригорода Монделло, но, когда корабль уже поднял якоря, на пристани началось волнение. Каноники собора внезапно вспомнили, что не получили от Стефана официального документа, в котором он отказывался бы от архиепископской кафедры, а без этого они не могли избрать его преемника. Сперва Стефан — пребывавший в тот момент не в лучшем расположении духа — отказался исполнить их просьбу; только услышав ропот и увидев руки, стиснувшие рукояти ме­чей, он понял — присутствующие истолковали его отказ как знак того, что он намерен вернуться на Сицилию и захватить власть вновь. Тогда он уступил, вероятно придя в ужас от того, что кто-то мог подумать, будто он при каких-либо обстоятельствах согласится вновь ступить на землю, которой он искренне стремился служить и которая столь позорно с ним расплатилась.

Увы, ему предстояло проделать это — весьма скоро. Едва судно вышло из залива, выяснилось, что плыть на нем практически нельзя. Было это намеренной диверсией или нет, мы никогда не узнаем; но, когда корабль достиг Ликаты, на полпути вдоль юго-западного берега острова стало ясно, что идти на нем дальше невозможно. Местное население проявляло рприкрытую враждебность; Стефану неохотно разрешили сойти на берег с условием, что он останется здесь не более трех дней. Времени на ремонт, очевидно, не хватало, поэтому Стефан купил на собственные деньги корабль у каких-то генуэзских торговцев, оказавшихся в порту, и на нем добрался наконец до Святой земли.

За два года, прошедшие с того времени, когда он покинул Францию, Стефан дю Перш приобрел опыт, достаточный для целой жизни. Он достиг высот власти, светской и церковной, в одном из трех величайших королевств Европы, превратился из мирянина в архиепископа, он снискал уважение некоторых и ненависть многих — и, возможно, завоевал любовь королевы. Он многое узнал — о власти и злоупотреблении властью, об искусстве правления; о верности, дружбе и страхе. Но о Сици­лии он не узнал ничего. Он не понял, что сила державы, если не самое ее существование, зависит от ее единства; а поскольку ее население по природе своей было разнородным, это единство следовало поддерживать особыми государственными мерами. Из-за непонимания этого факта он потерпел поражение, и то, что под конец он, к несчастью и невольно, объединил врагов против себя, нисколько не уменьшает масштабов его неудачи. Можно сказать, что ему не повезло, и, возможно, так оно и было: не повезло в том, что он появился на Сицилии в мо­мент, когда хаос на острове достиг размеров неведомых с времен первой высадки нормадцев на этой земле; не повез­ло с товарищами, за чью надменность и хамоватость его не­избежно упрекали; не повезло в том, что он был молод и нео­пытен — все слишком легко забыли, что к моменту бесслав­ного отбытия с Сицилии ему исполнилось всего двадцать с небольшим. Все же под конец удача ему улыбнулась; если бы капитан корабля решил плыть на восток, а не на запад, из­брав более прямой путь через проливы, а не долгий через Трапани, им пришлось бы пристать не в Ликате, а в Мессине. И тогда сицилийские приключения Стефана дю Першп могли бы закончиться иначе и еще более печально.

Из тридцати семи французов, сопровождавших Стефана на Сицилию, только двое оставались в живых к тому време­ни, когда он ее покидал. Один из них, некий Роже, «образо ванный, трудолюбивый и скромный», сейчас появляется в нашей истории первый и последний раз. Другим был Пьер Блуаский, один из выдающихся ученых своего времени.

Пьер изучал гуманитарные науки в Туре, теологию в Париже и право в Болонье; вскоре после его возвращения во Францию Ротруд Руанский отправил на Сицилию, где он был наставником — вместе с Уолтером из Милля — молодого ко­роля. Его особое положение вызывало зависть придворных, и враги постоянно пытались избавиться от него; дважды ему предлагали епископскую кафедру в Россано и один раз даже архиепископство в Неаполе; но он отказывался. Пьер знал себе цену, но не был ни стяжателем, ни честолюбцем; и хотя мыслители более не пользовались такими правами при дво­ре, как во время двух предыдугцих царствований, ученость все же уважали в Палермо более, чем в любой другой европейс­кой столице. Он не хотел уезжать.

Но события лета 1168 г. все изменили. Во время мятежа Пьер, к счастью, лежал больной в постели, порученный умелым заботам Ромуальда Салернского; но, когда, после его выздоровления, король объяснил, что меры, принятые в отношении всех французов, на него не распространяются, и умолял его остаться, Пьер был столь же непоколебим в своем желании уехать, как прежде — в желании остаться. Как он позже писал своему брату, его «не соблазнили ни подарки, ни посулы, ни награды». Генуэзский корабль уже готовился отплыть во Францию с последними сорока друзьями Стефана на борту; Пьер присоединился к ним и вскоре поздравлял себя с тем, что сменил терп­кие вина Сицилии на густое и сладкое вино своей родной Луа­ры. Спустя три или четыре года его давний приятель Ричард Палмер написал ему, предлагая навестить старых друзей. Ответ Пьера не нуждается в комментариях.

«Сицилия отравляет нас самым своим воздухом; она отравляет нас также злобой своих обитателей, так что мне она кажется отвратительной и едва пригодной для жизни. Нездоровость ее климата делает ее неприемлемой для меня, так же как частые и ядовитые выбросы огромной силы, которые представляют постоянную угрозу для наших беззаботных и стодушных людей. Кто, спрашиваю я, может жить спокойно в местах, где, не говоря о других бедствиях, самые горы постоянно извергают адское пламя и зловонную серу? Ибо здесь, без сомнения — врата ада... куда людей забирают с земли, чтобы отправить их жить во владениях Сатаны.

Ваш народ ошибочно ограничивает свой рацион, ибо сельдерей и фенхель составляют чуть ли не их основную пищу; и это порождает влагу, которая заставляет тело гнить и приво­дит к серьезным болезням и даже смерти.

К этому я добавлю, что, как написано в научных книгах, все островные народы бесчестны, так что жители Сицилии — пло­хие друзья и, скажу по секрету, самые отпетые предатели.

К Вам на Сицилию, мой любимый отец, я не вернусь. Ан­глия будет лелеять меня в старости, как она лелеяла Вас в дет­стве[115]. Скорее Вам следует покинуть эту ужасную гористую страну и вернуться к сладостным ароматам вашей родины… Бегите, отец, от этих огнедышащих гор и оглядывайтесь на Этну с подозрением, чтобы этот адов край не принял Вас после смерти».

Когда корабли скрылись за горизонтом, унеся сначала Стефана дю Перша и его недовольных товарищей по паломничеству, а затем Пьера Блуаского с его стремящимися домой соотечественниками, королева Маргарита, наверное, пришла в отчаяние. Она во всем полагалась на французов и проиграла. Ее сыну Вильгельму было только пятнадцать лет, и ей предстояло оставаться регентшей еще три года; но ее репутация, и политическая и моральная, оказалась полностью подорвана. Последний поборник уходящего порядка, «испанка» не вызывала ни страха, ни возмущения; ее просто игнорировали.

Маргарита более не могла даже выбирать собственных советников. Три главные фракции — аристократическая, церковная и придворная — достаточно насмотрелись на ее друзей и родственников и решили, что отныне ни Маргарита, ни ее ставленники не будут допущены к государственным делам. Придя в себя после мятежа, она обнаружила, что во главе государства стоит самообразовавшийся совет — коалиция трех групп, которая казалась немыслимой всего два года назад. Аристократию представляли Ришар из Молизе и Рожер из Джерачи, первый барон, присоединившийся к мессинсколп бунту; церковь — архиепископ Ромуальд, епископы Иоанн Мальтийский, Ричард Палмер из Сиракуз и Джентиле из Агридженто (выпущенный из тюрьмы) и Уолтер из Милля; им тересы придворных защищали каид Ришар и, конечно, Маттео из Аджелло. Какое-то время в совет входил также Анри из Монтескальозо, который вернулся из Мессины с раздра­жающей помпой в сопровождении флота из двадцати че­тырех кораблей; он наверняка приписал все успехи мятеж­ников собственному участию в бунте и злил всех своим са­модовольством. Но возможность присутствия Анри в совете была единственным вопросом, по которому мнения Марга­риты и советников полностью совпадали. Судя по тому, что его имя не встречается в последующих документах, он вско­ре принял очередную мзду от сестры и вернулся наконец в Испанию.

Оставался только один родич королевы, чья судьба была не ясна; и среди первых постановлений совета фигурировал указ об изгнании Жильбера Гравинского. Он, его жена и его сын Бертран из Андрии, лишенные своих земель, но получив­шие разрешение спокойно покинуть пределы королевства, последовали за Стефаном дю Першем в Святую землю; и Си­цилия с явным облегчением приготовилась решать собствен­ные проблемы сама.

Для Маргариты изгнание Жильбера стало последним уни­жением. В прошлом у них возникали разногласия, но Жильбер был верным другом Стефана, а в конечном итоге и ее. Теперь, когда пришел его черед отправиться в изгнание по указу правительства, номинально возглавляемого ею, она ока­залась бессильна ему помочь. Все королевство видело это бес­силие и радовалось. Так или иначе, обиженная Маргарита вновь и вновь доказывала свою полную неспособность управ­лять страной. События последних месяцев могли бы стать для нее уроком. Найди она общий язык с советом, она могла бы даже восстановить отчасти свою потерянную власть. Вместо этого она перечила советникам на каждом шагу. Они были врагами Стефана, и по одной этой причине она не хотела иметь с ними ничего общего. Это только укрепило подозре­ния, что королеву и канцлера связывало нечто большее, чем общие заботы и родственные узы.

Как ни удивительно, Маргарита, похоже, надеялась, что Стефан однажды вернется. После его отъезда архиепископс­кая кафедра Палермо вновь осталась вакантной и каноников заставили путем обычных интриг избрать на это место Уолтера из Милля[116]. С точки зрения Маргариты, это была не самая плохая кандидатура. Уолтер учил ее сына несколько лет. Он был не таким узколобым, как Ромуальд, не таким заносчи­вым, как Ричард Палмер, и не таким одиозным, как Джентиле, а кроме того — моложе их всех. Но он не был Стефа­ном; и потому Маргарита воспротивилась его назначению, заявив, что ее кузен — все еще законный архиепископ, по­скольку отказаться от этого поста его заставили силой. Она направила письмо папе Александру, убеждая его, что он не должен утверждать избрание Уолтера, сопроводив свою прось­бу весомым доводом в виде семисот унций золота.

Не удовлетворившись привлечением к делу папы, коро­лева написала также второму самому уважаемому церков­нику Европы — Томасу Бекету, архиепископу Кентерберийскому, в то время находившемуся в изгнании во Франции. С самого начала ссоры между Томасом и королем Генри­хом, вспыхнувшей пять лет назад, оба противника огляды­вались на Сицилию в поисках поддержки — король видел в ней возможного посредника в отношениях с папой Алексан­дром, архиепископ — возможное убежище для себя и сво­их друзей. Время шло, и сицилийцы стали находить свое по­ложение все более и более затруднительным. С одной сто­роны, больше симпатий вызывал Бекет. Ричард Палмер вел с ним постоянную переписку, другой соотечественник Бекета — Уолтер из Милля — как и большая часть его подчи­ненных, сочувствовал архиепископу, а Стефан дю Перш, ум­ный, искренне верующий человек, оказавшийся неожиданно для себя его коллегой, открыто высказывался в его поддер­жку. С другой стороны, как отметил Маттео из Аджелло, король Генрих боролся, как и Рожеры I и II, против пап­ского вмешательства в государственные дела его страны; пра­ва, которых он ныне требовал для себя, являлись во многих отношениях более скромными, нежели те, которыми сици­лийские правители пользовались уже много десятилетий. Вы­ступать против него было бы для сицилийцев откровенным ханжеством.

Потому советники решили как можно дольше соблюдать нейтралитет; но вскоре Сицилия стала прибежищем для всех тех друзей и родственников архиепископа, которые не чув­ствовали себя в безопасности в Англии. После изгнания Сте­фана и его соратников регентша в отчаянии сочла возмож­ным написать также и Бекету, упрашивая его использовать все свое влияние, чтобы добиться возвращения дю Перша. Это было очевидно гиблое дело, но Томас старался как мог. Вскоре он пишет Маргарите:

«Хотя мы никогда не встречались[117], мы в долгу перед Вами и воздаем Вам сердечнейшие благодарности за щедрость, ко­торую Вы выказали по отношению к нашим товарищам по изгнанию и нашим родичам, тем страдающим во Христе, кто бежал в Ваши земли от преследований и находил утешение... Итак, в подтверждение нашей глубокой признательности мы воспользовались нашими хорошими отношениями с христи­аннейшим королем (Людовиком VII), дабы исполнить ваши просьбы, как Вы, возможно, знаете из его послания нашему дорогому другу королю Сицилии» (письмо 192).

В письме, написанном примерно в то же время Ричарду Палмеру, Томас выражается еще яснее. После сходного изъ­явления благодарности он пишет:

«Есть еще одна просьба, которую я обращаю к Вам лично в надежде, что Вы ее исполните; всеми силами способствуйте королю и королеве в их трудах по возвращению на Сицилию благороднейшего Стефана, избранного архиепископа Палермо; как по причинам, которые мы ныне не можем назвать, так и потому, что, делая это, Вы надолго заслужите благодарность короля Франции и всего его королевства» (письмо 150).

Наверняка Палмер никак не откликнулся на эту просьбу, с которой Томас, вероятно, никогда бы к нему не обратил­ся, представляй он себе хотя бы немного ситуацию. Тем вре­менем истерическое нежелание королевы Маргариты сми­риться с изгнанием своего любимца вкупе с первоначальным отказом Стефана сложить с себя архиепископские полномо­чия заставило Совет добиваться скорейшего утверждения нового архиепископа. Посольство, отправленное к папе, пред­ложило Александру за одобрение вновь избранного иерарха сумму большую, нежели та, которой Маргарита надеялась склонить его к тому, чтобы он отверг этого кандидата. По­просив какое-то время, якобы для размышлений, и приняв обе взятки, папа объявил свое решение. 28 сентября в при­сутствии короля и придворных Уолтер из Милля был руко­положен в архиепископы Палермо[118].

После этого последнего поражения Маргарита, кажется, отчаялась. Она больше не пыталась утверждать свою власть. Ее имя время от времени появлялось в указах и грамотах вплоть до совершеннолетия ее сына; затем она, вероятно, с облегчением удалилась от дел. От этих двух лет ее жизни ос­тался один памятник — церковь Святой Марии ди Маниаче, построенная в честь победы византийского военачальника Ге­оргия Маниака над сарацинами в 1040 г. Согласно легенде, Маниак воздвиг на этом месте замок, в часовне которого рас­полагалось изображение Пресвятой Девы, якобы написанное самим святым Лукой; и, вероятно, для того, чтобы создать для этого сокровища достойное его окружение, Маргарита основала в 1174 г. большой василианский монастырь[119]. Мож­но только надеяться, что ее интерес к этому новому начина­нию осветил последнее одинокое десятилетие ее жизни. Она умерла в 1183 г. в возрасте пятидесяти пяти лет.

Но Стефана она больше не видела. За окончанием его ис­тории мы должны обратиться не к сицилийским хроникам, но к Вильгельму Тирскому, историку Латинского королевства.

«Следующим летом, — пишет он, — некий дворянин, Сте­фан, канцлер короля Сицилии и избранный глава церкви Па­лермо, молодой человек, красивый и с прекрасным характе­ром, брат благородного Ротруда, графа дю Перша, был изгнан из королевства в результате интриг и заговоров правителя этой страны; к великому сожалению короля, еще ребенка, и его матери, которая не в силах была справиться со всеми этими бедами. Стефана подстерегало множество ловушек, рас­ставленных его врагами; но он сумел их избежать и высадил­ся в нашем королевстве.

Вскоре он серьезно заболел и умер. Его похоронили с по­честями в Иерусалиме, в капитуле храма Господня.

Глава 17

АНГЛИЙСКИЙ БРАК

Теперь он знает то, как небо чтит

Благих царей, и блеск его богатый

Об этом ярко взору говорит.

Данте. «Рай». XX

Облегчение, которое испытала королева Маргарита, сложив с себя бремя государственных забот, полностью разделяли ее подданные. Хотя ее регентство продолжалось только пять лет, оно, наверное, показалось им вечностью; и они с благодарностью и надеждой смотрели на высокого русоволосого юношу, который летом 1171 г. официально взял бразды правления в свои руки.

Не то чтобы они о нем много знали. Его красота, безуслов­но, поражала; он сохранил ее и повзрослев — мальчик, который в день своей коронации показался всем ангелом, теперь в семнадцать лет походил на молодого бога. В остальном о нем судили главным образом по слухам. Говорили, что он хорошо образован, изъясняется и читает на всех языках королевства, включая арабский; мягок в обращении и деликатен, не подвержен ни приступам оцепенения, ни внезапным вспышкам гнева, которые делали его отца столь устрашающим; глубоко религиозен, однако терпим к верам, отличным от его собственной. Ибн Джубаир рассказывает с одобрением одну из самых известных историй о нем — как во время землетрясения 1169 г. он обратился к придворным, христианам и мусульма­нам со словами: «Пусть каждый из вас молится Богу, которому поклоняется; тот, кто верит в своего Бога, познает утешение в своем сердце». В государственных делах и политике он пока был несведущ, но это воспринималось скорее как достоинство; по­скольку до сих пор он стоял в стороне от общественной жиз­ни, он, очевидно, не имел никакого отношения к тем несчасть­ям, которые его мать навлекла на королевство.

Если бы в те годы, которые последовали непосредственно за вступлением Вильгельма на трон, Сицилия вновь пала жерт­вой политической нестабильности, которая омрачала ее пред­шествующую историю, неизвестно, сколько времени юный правитель мог бы сохранять народную любовь. Ему повезло, что его совершеннолетие совпало с наступлением эпохи ми­ра и спокойствия, что вскоре стали приписывать его правле­нию. Но эта долгожданная передышка не была связана с уси­лиями Вильгельма; хотя сам он никогда не водил войско в бой, он имел неприятную склонность к заграничным воен­ным авантюрам и в итоге оказался более воинственным, чем его отец и дед. Но эти авантюры, как ни дорого они обхо­дились, не нарушали спокойного течения жизни его королев­ства. А поскольку все заслуги в обеспечении этого благоден­ствия, как при жизни, так и посмертно, приписывались ему, а в более поздние годы люди, оглядываясь на это бабье ле­то — ибо таковым оно оказалось — Сицилийского королев­ства, вспоминали с благодарностью о своем последнем закон­ном нормандском короле, который выглядел столь прекрас­ным и умер столь молодым, они дали ему имя, под которым он вошел в историю, — Вильгельм Добрый.

Наверное, самым убедительным свидетельством изменения общей ситуации является тот факт, что первые пять лет после совершеннолетия Вильгельма основным содержанием сицилийской дипломатии в Европе были поиски жены для молодого короля. Вопрос этот вставал и раньше. Внутренние неурядицы на Сицилии не вредили ее репутации на международной арене, и никто не сомневался, что, когда придет время, для короля найдется немало достойных невест; ден ствительно, любой правитель в Европе гордился бы таким зятем. Первым сделал ход, как мы помним, Мануил Комнин; поскольку его дочь могла бы принести в качестве приданого Восточную империю, у королевы Маргариты и ее советников имелись веские основания принять предложение. Но они не хотели с этим спешить, и вопрос еще не был решен, когда в 1168 г. король Англии Генрих II предложил в жены молодо­му королю свою третью и младшую дочь Иоанну. Всем си­цилийцам нормандского или английского происхождения подобный союз казался более заманчивым, чем византийский вариант. Тесные связи между двумя королевствами начали складываться со времен Рожера. Английские ученые, церковники и администраторы, чьи имена уже появлялись на этих страницах, составляют только малую часть от общего числа приезжих[120]; и к 1160-м гг. подавляющее большинство влиятельных нормандских семейств, живших в Англии, имели родичей на Сицилии, и наоборот[121]. Сам Генрих, чьи владения в одной только Франции превосходили по размерам владения короля Людовика VII, был, без сомнения, самым могущественным государем в Европе. Более того, хотя Иоанна едва вышла из младенческого возраста — она родилась в 1165 г., — Генрих, по-видимому, искренне желал этого союза. Существовало, правда, препятствие в лице Томаса Бекета. Если бы Стефан дю Перш оставался на Сицилии, неизбежно возникли бы сложности, но, после того как он сошел со сцены, про­блема уже не казалась столь неразрешимой. Все знали, что Стефан и Томас были друзьями и неприязненное отношение Стефану могло отчасти переадресоваться его приятелю.

Между тем Маттео из Аджелло, теперь ставший вице-канц­лером королевства[122] и достигший вершины своего могущества, всячески защищал Генриха. Почти определенно именно по его совету в начале 1170 г. граф Робер из Лорителло и Ри­чард Палмер из Сиракуз отправились к папе в Ананьи, что­бы обсудить вопрос о браке короля с дочерью Генриха,

Выбор посланцев для этой миссии поистине удивляет. Робер, мятежник с многолетним стажем, едва не поплатился жизнью за свои эскапады, но всего за год до описываемых нами собы­тий его вернули из изгнания и восстановили в правах на его прежние фьефы. Он, однако, был кузеном короля, и его при­сутствие придавало посольству надлежащий вес. Участие в мис­сии Ричарда Палмера, одно время самого близкого друга Беке-та на Сицилии, вызывает еще большее изумление. Сам Бекет был неприятно поражен, когда это услышал. Сам английский архиепископ объяснял эту, как он считал, измену тем, что ко­роль Генрих переманил Палмера на свою сторону, пообещав ему епископскую кафедру в Линкольне; но в подобную версию трудно поверить. Ричарда недавно утвердили епископом Сира­куз; а этот город, незадолго до того как епископ получил свой паллий, был объявлен митрополией, подчинявшейся непосредственно папе. Непонятно, зачем бы ему после этого менять Си­ракузы на Линкольн, и определенно он ничего подобного не делал. Более правдоподобно, что как англонормандец, обосновавшийся на Сицилии, он одобрял намечавшийся союз и стре­мился по возможности способствовать благоприятному исходу дела; а думая о Бекете, вероятно, успокаивал себя тем, что является только посредником.

Александр не возражал против брака, а когда пришли вес­ти о примирении Генриха с Бекетом летом 1170 г., последние сомнения рассеялись. Затем вечером 29 декабря архиепископа Томаса Бекета убили. Тьма пала на Англию. Континентальные подданные Генриха также попали под отлучение; самому ко­ролю было запрещено входить в церковь, пока папа не сочтет возможным его простить. Вся Европа ужаснулась; и сицилийцы перестали видеть в маленькой Иоанне желанную невесту.

Переговоры были резко прерваны, и вновь начались поиски ко­ролевы.

Тремя месяцами позже, в марте 1171 г., Мануил Комнин предложил в жены Вильгельму свою дочь Марию во второй раз. Брак с нею теперь не сулил тех выгод, что пять лет на­зад; за прошедшие годы ее мачеха родила сына Алексея, и вопрос о наследнике византийского трона более не стоял. Но Мария оставалась дочерью императора с достойным прида­ным, а кроме того, этот союз положил бы конец вмешатель­ству ее отца в итальянские дела[123]. Сицилийцы приняли пред­ложение, и было договорено, что Мария приедет в Апулию следующей весной.

В назначенный день Вильгельм, сопровождаемый своим двенадцатилетним братом Генрихом, носившим титул князя Капуанского, Уолтером из Милля и Маттео из Аджелло, ожи­дал в Таранто свою невесту. Мария не приехала. Не появи­лась она и на следующий день, и через день. После недели ожидания король решил предпринять паломничество к Мон-те-Гаргано в пещеру Архангела Михаила. Это займет по край­ней мере еще десять дней; ко времени его возвращения Ма­рия наверняка будет здесь. Но когда 12 мая король добрал­ся до Барлетты, он не получил там никаких утешительных вестей. Стало ясно, что девушка не приедет; греки обманули его. Рассерженный и обиженный король отправился домой. Но его ждали еще худшие несчастья. Королевский кортеж должен был проследовать через Капую, чтобы там официаль­но передать юному Генриху права на его княжество. Но ког­да они уже подъезжали к городу, мальчик слег в жестокой лихорадке. Его поспешно повезли в Салерно, а оттуда на ко­рабле на Сицилию; но, когда Вильгельм вернулся на остров несколькими неделями позже, его брат был мертв[124].

Почему Мануил переменил свое решение в последний мо­мент, жестоко оскорбив юного короля Сицилии? Насколько нам известно, он не принес извинений и не объяснил при­чин своего поступка, поэтому его мотивы остались загадкой. Вероятней всего, Фридрих Барбаросса как раз в это время по­просил руки Марии для собственного сына; но для нас ин­цидент с несостоявшейся свадьбой важен только по одной причине: он объясняет ту глубокую обиду на Константино­поль, которая жила в сердце Вильгельма всю его жизнь, — обиду, которая дорого обошлась и Сицилии, и Византии в последующие годы.

Поступок византийского императора казался королю Си­цилии тем более оскорбительным, что он уже начал заглядываться на господство в Восточном Средиземноморье. Сам Вильгельм не имел ни склонности, ни таланта к военному делу, но лелеял политические амбиции, простиравшиеся да­леко за нынешние границы его владений. Одна мысль о том, что его отец почти без борьбы выпустил из рук североаф­риканские территории, вызывала досаду; он предпочитал рассматривать себя как преемника своего деда Рожера и Ро­берта Гвискара, молодого потомка Отвилей, которому суж­дено завоевать для Сицилии новую и славную заморскую империю.

В то время, во всяком случае, о завоевании территорий на североафриканском побережье думать не приходилось. Аль мохады находились в зените славы; благодаря своему блестящему адмиралу Ахмеду эс-Сикели (сицилийскому) — нашему старому другу каиду Петру — они создали собственный флот, который, хотя и уступал флоту Вильгельма, мог оказаться серьезным противником. Им также не составило бы труда при необходимости организовать волнения среди сицилийских мусульман, которые наверняка не забыли страхи прошлых лет.

К счастью, Альмохады стремились сохранить хорошие от ношения со своими северными соседями; торговля процве­тала, а их вождь Абу Якуб Юсуф стремился сохранить свободу действий для задуманного им завоевания Испании — это предприятие в итоге стоило ему жизни. Вильгельм, при всей его ограниченности, не хотел навлечь на себя беды с этой стороны[125].

Ему требовалось найти какой-то другой объект для своих экспансионистских устремлений, поэтому его весьма заинтере­совало письмо, полученное в 1173 г. от Амальрика, франкско­го короля Иерусалима. Оказалось, что египетские Фатимиды, разгневанные потерей каирского калифата в предыдущем году, решили поднять восстание против своего верховного правите­ля Нур-ад-дина, короля Сирии, и его наместника Саладина. По­нимая, что только отсутствие единства в рядах мусульман дает христианским государствам в Леванте шанс выжить, Амальрик решил предоставить египтянам всю возможную помощь и об­ратился к западным государям за поддержкой.

Это была как раз та возможность, о которой мечтал Виль­гельм; возможность сделать себе имя на Востоке, показать правителям заморских королевств — и Мануилу Комнину за­одно, — что на средиземноморской политической арене по­явился новый христианский лидер, и такой, с которым сле­дует серьезно считаться[126]. Он с воодушевлением откликнулся на призыв. Командование экспедицией было поручено бли­жайшему родственнику Вильгельма, Танкреду, графу Лечче, незаконному сыну герцога Рожера Апулийского. Танкред в 1161 г. участвовал в заговоре против Вильгельма I, но с тех пор получил прощение. В назначенный день на последней неделе июля 1174 г. сицилийский флот появился в Алек­сандрии — двести кораблей, если верить арабским хронис­там, доставили в Египет в общей сложности тридцать тысяч человек, в том числе пятнадцать сотен рыцарей; еще три­дцать шесть судов предназначались для лошадей, сорок — для припасов и снаряжения и шесть — для осадных приспособ­лении.

Если бы король Амальрик увидел эту картину, она про­извела бы на него впечатление, как надеялся Вильгельм. Но Амальрик умер от дизентерии за две недели до прибытия си­цилийцев. И его смерть означала, что войско из Иерусалима не пришло, чтобы присоединиться к сицилийцам. Это был не единственный неприятный сюрприз. Саладин раскрыл заго­вор против себя и расправился с руководителями. После это­го ни о каком восстании не могло идти речи. Танкред и его люди высадились на вражеской территории и оказались без всякой поддержки. Почти тотчас же александрийцы, перво­начально отступившие за стены, выбежали наружу и подо­жгли сицилийские осадные машины; а за этим последовала ночная атака, которая привела войско Танкреда в полное замешательство. К тому времени Саладин, которому почто­вый голубь принес нести о высадке врагов, уже спешил из Каира со своей армией. Но ему не было нужды беспокоить­ся. Задолго до его появления Танкред отдал приказ войску погрузиться на корабли, и сицилийские суда исчезли за го­ризонтом, оставив на берегу три сотни рыцарей, отрезанных от своих и после героического, но безнадежного сопротивле­ния попавших в плен.

Надо отдать ему должное, Вильгельм унаследовал всю жизнестойкость своего деда. Неудача, похоже, ничуть его не обескуражила, поскольку следующие несколько лет он регу­лярно отправлял летние военные экспедиции на египетское побережье. Но ни одна из этих операций не имела реаль­ного политического значения; для левантийских государств крестоносцев они, очевидно, прошли незамеченными. И они определенно не отменяли того очевидного факта, что пер­вая заграничная авантюра Вильгельма II закончилась катас­трофой.